ДОМ ТВОЙ ТАМ, ГДЕ ТЫ БЛИЖЕ К БОГУ 9 страница
Вот именно, что Толстой жил «не без веры», а в таком открытом Божьей правде состоянии сознания, которое больно ранилось цинической ложью и подлостью «верхов» и картинами интеллектуальной и нравственной деградации «низов» городских обитателей. Его чувства и мысли более отвечали, вероятно, братским христианским общинам, которые – Бог даст! – расцветут на месте теперешней Москвы где-нибудь в XXV столетии… — Роман Алтухов. ]
Ну, потом Илья пришёл ко мне утром, губы и голос дрожат, Малыш пропал. <“Малыш” – кличка любимого пойнтера Ильи Львовича. – Р. А.> Мы сделали всё возможное, чтоб его отыскать, мне так самой его жалко стало. Пропал он со вчерашнего вечера, я и не знала. Слава Богу нашли, какой-то лакей в Денежном переулке его запер и отдал. Потом поехала скучные два визита сделала <…>.
Василий Иванович сам к тебе едет, потому о нём ничего не пишу. Он грустен; привёз две тысячи, покупал машины молотильные, кажется в Рязанской губернии.
Когда приехала домой, Мишу очень рвало, я испугалась, но он к вечеру повеселел, и здоров, по-видимому. Но всё это одно к другому. Теперь у нас сидит Фет и Серёжа — брат и сын — в кабинете, и Василий Иванович. Вот я пишу это письмо со спехом. Учила Машу, кормила Алёшу, говорила с продавцами лошадей и кучерами, а самовар кипит, меня зовут, и я спешу.
О лошадях вот что. <…> Так ли я всё распорядилась, и доволен ли ты мною?
Не кончив письма, пошла поить всех чаем. Теперь Фет, наговорившись вдоволь с Серёжей — братом, — ушёл. Я всё у самовара разговаривала с Василием Ивановичем. Илюша, выспавшись, пришёл тоже к чаю. В гимназию он не ходил, его Малыш с ума свёл. У меня было столько мыслей, что едва перо успевало писать всё, что думала и хотела написать; теперь прервала и всё забыла.
|
|
|
Теперь, прервав нить мыслей, буду придумывать, что могло бы тебя интересовать: Таня ездила в школу, Серёжа был в университете, у Лёли был сильный насморк весь день, маленькие здоровы. Прощай, милый мой друг, как бы утешить тебя, голубчик, я только одно могу, — любить и жалеть тебя, но тебе уж этого теперь не надо. Что же тебе надо? хоть бы знать. Целую тебя и отсылаю, спешу, это письмо» (ПСТ. С. 184 - 186).
Кажущиеся читателю скучными бытовые подробности – все не случайны в письме. “Между строк” этого Софьюшкиного письма, в “бытовой” его части, везде сквозит один и тот же месседж мужу: «Видишь – мы устроились, и мы довольны, и живём не хуже, чем в твоей Ясной Поляне – а ты не с нами, несчастен и уехал… Ты плох, ты виноват, а мне и детям – хорошо, и всё у них – как у людей, как должно быть… а не как хочешь ты со своими зловредными Богом и Христом!»
|
|
|
Даже упоминание о Фете – всегда таком обходительном, “семейно-уютном” частом госте и друге семьи Толстых – не напрасно: мы помним, что Фет довольно решительно не принял, не разделил живой христианской веры Льва Николаевича, и между давними приятелями по переписке с мая 1881 г. тянулся разрыв… Тем охотнее принимала его в «своём» городском доме непоколебимая Софья! Очень злой неправдой в свете этого выглядят заключительные строки её письма:
«…Я только одно могу, — любить и жалеть тебя, но тебе уж этого теперь не надо. Что же тебе надо? хоть бы знать».
И эту же «удобную» неправду повторяет она в мемуарах:
«Неопределённость настроения Льва Николаевича была так велика, что никто в мире не мог бы понять, чего он хочет. <…> То, что я чувствовала тогда по отношению Льва Николаевича, уже я никогда в жизни так сильно не переживала. Точно душа моя истощалась в этих усилиях понять и дать счастье Льву Николаевичу» (МЖ – 1. С. 374, 376).
Но счастье мужа не должно было, по внутренней установке жены, повредить мирскому счастью, успехам в учёбе и карьере, детей – а значит, им можно и нужно было, ради детей и самой себя, жертвовать! И Соничка – жертвовала, только обманывая себя в 1882 г. и читателей её мемуаров в 1907-м, что-де «не знает»…
|
|
|
«Никогда в жизни так сильно не переживала…» -- это верно для 1907 года. Но, по крайней мере, ещё один раз в жизни, и в острейшей форме, ей всё-таки предстояло пережить те же страсти: в 1910 году, в противостоянии ненавистнейшему ей В. Г. Черткову – и мужу-старцу, желавшему не быть насильственно разлучённым с этим, много лет особенно близким ему, человеком… В её ужаснейших, откровенно болезненных бредах в дневнике 1910 года – тоже можно прочесть о желании блага и счастья для мужа… но своего рода «границы дозволенного», условия возможности этого счастья (опять же были апелляции к детям: наследство-то от них ускользало!..) очерчены ей тогда уже много чётче и безжалостно-жесточей.
Характеристическая деталь. 3 марта Толстой начинает своё уже четвёртое в данной поездке письмо жене – ещё не получив от неё даже письма 1 марта (впрочем, он получил его в течение дня, пока писал своё…). Оттого, не зная о её настроениях, выразившихся в этих письмах, «нехорошими» он полагает свои письма, и даже начинает письмо 3 марта – с извинений за это:
«Как мне больно, милая душенька, что я тебя расстраиваю своими письмами. — Это период моего желчного состояния: во рту горько, ноет печень и всё мрачно и уныло. — Лучше нигде мне не может быть, как здесь, совершенно одному в тишине и молчаньи. — Нынче и ночь не то что дурно, а мало спал и не принимался за работу, а читал.
|
|
|
Писем я от тебя не получал ещё, кроме шального письма Александра <Берса?> и неискреннего письма Александры <Толстой> — на котором ты надписала несколько слов. Это письмо Александры взволновало — рассердило меня, и я написал ей очень жёсткий ответ и сам свёз верхом в Ясенки, где купил конвертов. Но, возвращаясь домой, вспомнил и о том, что ты бы очень не одобрила это письмо и самому неприятно стало, и я послал взять письмо назад, так что не послал.
[ КОММЕНТАРИЙ.
Благодаря приписке Софьи Андреевны от этого дурацкого (вероятнее всего, «критико-проповеднического», в церковно-православном ключе) письма его двоюродной тётки Alexandrine Толстой от 25 февраля сохранился, по крайней мере, заключительный листок. С.А. Толстая черкнула на нём следующее:
«Эти два письма тебе интересны и я посылаю. <Второе письмо неизвестно – видимо, Толстой совершенно не сохранил его. – Р. А.> У нас всё хорошо; ещё писать не о чем; напишу вечером сегодня же. А теперь 12 ч. утра. Как-то вы доехали? Соблюдай себя, милый друг. Теперь я иначе отношусь к твоему отсутствию. Тогда я сердилась, а теперь я люблю тебя и мне только грустно, что тебя нет, и я одно желаю, чтоб тебе было хорошо. 28-го февраля. С.» (Цит. По: Л.Н. Толстой и А.А. Толстая. Переписка. С. 831).
Гневный же, хотя и справедливый, ответ свой 3 марта Лев Николаевич не отправил придворной тётиньке, однако всё же сохранил. Из него видно, что круто православнутая тётка резко критиковала книгу Толстого «В чём моя вера?» и его чистые христианские убеждения. Толстой, в числе прочего, писал ей в своём ответе:
«Общего между мною и вами быть не может, потому что ту святодуховскую веру, которую вы исповедуете, я исповедовал от всей души и изучал всеми силами своими ума и убедился, что это не вера, а мерзкий обман, выдуманный для погибели людей. …Я считаю вашу веру произведением дьявола, придуманным для того, чтобы лишать человечество спасения, данного Христом. И книга моя, и я сам есмь обличение обманщиков, тех лжепророков, которые придут в овечьей шкуре и которых мы узнаем по плодам» (Там же. С. 402 - 403). ]
Утро было солнечное и тёплое, и жаворонки заливаются со всех сторон, и проехаться было приятно. А теперь ветрено, тепло и темно, но я еду на Козловку в санях; свезу это письмо и поспрошу от тебя. Няня <Маша Арбузова> нынче ездила в Тулу, отвозила деньги Авдотьи Васильевны <Поповой, экономки. – Р. А.> и была на почте, но письма не привезла. Письмо от тебя очень развеселит меня.
Был <крестьянин> Костюшка; — жена его больна очень; всё то же — груди. Говорят, что от твоего лекарства прошло; но потом ребёнок её умер, и сделалось то же в обеих грудях. Просит тот пластырь или мазь, какую ты давала. Пришли, если можно.
Ходит народ просить, но я отказываю, — денег нет; да и как-то нынешний и год легче, и много я думал об этом, и мне не так больно отказывать.
Хорошо ли приехал Илюша. Всё ли у тебя хорошо? Здоровье? И дети хороши ли? Это главное.
Прощай, душенька. Не думай, что мне не грустно без тебя; грустно, но я чувствую, что я отдыхаю, и несмотря на нездоровье, набираюсь сил, и многое лучше, яснее и проще обдумываю. Может быть, это мечты и загадыванья ослабевающего, но приходят всё в голову мысли о поэтической работе.
И как бы я отдохнул на такой работе.
Как задумаю об этом, так точно задумаю об летнем купанье.
Но, пожалуйста, и детям этого не говори. — С тобой я думаю вслух.
Сейчас получил твоё письмо в Козловку и очень, очень повеселел» (83, 323 - 324).
Любопытная деталь: своего рода писательское «суеверие» Толстого, проявляющееся в просьбе жене не обсуждать с детьми его, ещё пока неопределённые, художественные замыслы – вероятно, чтобы не спугнуть вдохновение!
Собственно творческим результатом этой поездки Толстого была только начавшаяся работа над большой статьёй «о переписи», у которой появилось тогда оконча-тельное, известное всем заглавие: «Так что же нам делать?»
4 марта Sophie получила вышеприведёное письмо мужа от 3-го – и за следующие сутки с «хвостиком» отписала ему сразу два ответных письма (второе – уже в ночь на 6 марта).
Обратим внимание, как изменился тон соничкиных писем – этих двух, в сравнении с предшествующими, и в особенности второго (писанного в ночь на 6-ое) в сравнении даже с письмом её от 4-го. Она будто сама вдруг устаёт злиться и уязвлять мужа в его чувствах и убеждениях:
«Милый Лёвочка, лошадей я купила, посылаю с Филиппом. Пришли за ними человека или двух: жеребец очень строг. Заплатила я за них купонами за обоих, чему очень рада. Хорошо, что ты не в Москве. Брат Серёжа, Василий Иванович, гости, всё это опять утомило бы тебя и заставило говорить и отвлекло бы от занятий. Серёжа остановился ведь у нас. В Ясной же Василию Ивановичу ты будешь рад, там он один, и разговор вести с ним тебя не утомит. Надеюсь, что ты в лучшем состоянии.
Илюша принёс сегодня книгу, у него отметки ещё хуже; это просто беда, как он дурно учится. Напиши ему словечко построже.
Посылаю тебе с Филиппом 50 р. с. денег и с Василием Ивановичем 100. Илья сказал, что у тебя денег нет даже на прожиток. Что ж ты так мало взял?
У нас всё хорошо, только Миша что-то кисел, и мне не совсем здоровится: спина болит, вялость ужасная, ото всего устаю и пришлось пилюли принимать, желудок не действует совсем. Очень уж тепло и сыро стало жить на свете, от этого и всем не хорошо эту зиму. Серёжа брат очень жалуется на слабость и нездоровье.
Пишу в 2 часа дня. В 3 часа поеду с Василием Ивановичем делать ему покупки в знакомых лавках, чтоб его полотном не обманули. Кстати и мне нужны скатерти, совсем стали необходимы.
Прислал Бутурлин сказать, что его выпускают ежедневно от 4-х до 7-ми домой, и если его хотят видеть, то могут придти. Сказали, что ты в деревне, и, слава Богу, что тебя нет. Ты по доброте, может быть, и пошёл бы ему сказать слово утешения, а теперь не можешь. Бог с ними, опять, пожалуй, навлекло бы какие-нибудь подозренья. Серёжа <С. Л. Толстой> хочет идти, а я его сильно отговариваю, не знаю, послушается ли? Ведь жандарм, приставленный к Бутурлину, верно, будет зорко смотреть и замечать, кто приходит, и простое, доброе влеченье души объяснит по-своему, по-жандармски.
[ ПРИМЕЧАНИЕ.
Александр Сергеевич Бутурлин (1845—1916), симбирский помещик, кандидат естественных наук; был привлечён к суду за принадлежность к сообществу, возглавлявшемуся революционером Нечаевым; по суду оправдан, но подвергся тюремному заключению и ссылке; по отбытии ссылки, 50-ти лет поступил на медицинский факультет, который и кончил. — В 1882 г. Бутурлин содержался в тюрьме. ]
Хотела сегодня отправить лошадей, но Филипп говорит, что опоздали, надо завтра. Пришли, стало быть, за ними в субботу утром, в Тулу.
Мне пришло в голову вот что: не оставить ли в Ясной Урагана, т. е. дорогого жеребца, его вести очень трудно, как бы что не случилось. Из Самары же привести кобыл, и для твоей потехи держать небольшой завод в Ясной. Места довольно; из продажи молодых похуже будем содержать этот небольшой завод, а лучших будем оставлять, и так этот маленький завод может дойти до совершенства.
Это, впрочем, только я так тебе пишу; дело не моё, и я тут не при чём; мне только хотелось бы тебе игрушку устроить, чтоб были у тебя глупые радости, как ты их называешь.
Это письмо, стало быть, тебе доставит Василий Иванович.
Прощай, милый мой, если тебе хорошо, живи и отдыхай; у меня нет никаких в Москве затруднений и волнений; всё идет хорошо и благоразумно. А ты не греши тем, что тоскуешь; это не хорошо, если это не физическое; если болезненное, ты не виноват, а если тоска сердечная, такая, которую и не хочешь изгнать из души, то это неблагодарность судьбе.
Вот, если б ты не страдал, как я-то была бы счастлива, я своё счастье вижу и ценю.
Прощай, целую тебя.
Соня» (ПСТ. С. 186 - 188).
При подготовке в 1910-х к изданию сборника писем мужа С. А. Толстая неверно датировала это письмо – 5 марта. Неверная дата сохранена и в сборнике 1936 г. и исправлена только в примечаниях к т. 83 Полного собрания сочинений Л.Н. Толстого.
Снова встречное письмо Льва Николаевича, 4 марта:
«Четверг. 9 часов вечера.
У меня и во мне ничего нового. Сплю мало и оттого не могу работать. Нынче лучше тем, что ел лучше, с большим аппетитом. Сижу всё один одинёшенек, — читаю и делаю пасьянсы. Погода нехороша. Тает и ветрено, гудит день и ночь. Чтение у меня превосходное. Я хочу собрать все статьи из Revue, касающиеся философии и религии, и это будет удивительный сборник религиозного и философского движения мысли за 20 лет.
[ Журнал в период с 1872 по 1881 г. многократно публиковал статьи по вопросам философского спиртуализма и европейского религиозного кризиса. Его влияние на религиозное мировоззрение Л. Н-ча невозможно подвергнуть сомнению; при этом тема эта ещё ждёт своих исследователей. – Р. А. ]
Когда устану от этого чтения, беру Revue Etrangere 1834 года и там читаю повести, — тоже очень интересно. Письма твоего в Туле вчера не получили, — вероятно, не умели спросить. Но за то я получил твоё <от 2 марта> на Козловке. И очень оно мне было радостно. — Не тревожься обо мне и, главное, себя не вини. Остави нам долги наши, яко же и мы... Как только другим простил, то и сам прав. А ты по письму простила и ни на кого не сердишься. — А я давно уже перестал тебя упрекать. Это было только в начале. Отчего я так опустился, я не знаю. Может быть, года, может быть, нездоровье, геморой; но жаловаться мне не на что. Московская жизнь мне очень много дала, уяснила мне мою деятельность, если ещё она предстоит мне; и сблизила нас с тобою больше; чем прежде.
[ КОММЕНТАРИЙ.
В этом суждении Льва Николаевича о Москве и влиянии городской жизни на его мотивации – очень много самообмана. Без сомнения, самой неподходящей ему в его возрасте и религиозном состоянии сознания сменой образа жизни был как раз этот переезд из природных и родных условий – в суету и разврат одного из гадчайших, в любую эпоху, городов планеты Земля. Последующие эпопеи с бесцензурным заграничным книгоизданием, сбором денег для сектантов, бесконечным писанием писем и статей, приёмом бессчётных гостей и сближенем с людьми, подобными В.Г. Черткову – могли бы, вероятнее всего, не состояться и не отвлекать Льва Николаевича от жизни в Боге, от личного совершенствования и вдохновенного творчества, если бы не это «добровольное» и неуклюже рационализируемое задним числом насилие Толстого над собой — в угоду соничкиным представлениям о том, что значит «вывести детей в люди». До последних лет его жизни она злобилась и ворчала на всё то, что сама же сделала неизбежным, увезя в начале 1880-х мужа в город.]
Что-то ты напишешь нынче? Ты об себе не пишешь, — как здоровье. Пожалуйста, не сдерживайся в письмах, а валяй, как Бог на сердце положит.
Я нынче ходил на шоссе к большому мосту перед обедом; и всё злился на <А. А.> Толстую. В Тулу ездят на колёсах, и на Козловку уже едва ли проедешь на санях. В низах вода; но и воды, и снега мало, везде проехать можно.
Что-то дети большие? Не грубят ли? Они именно грубят, а ты огорчаешься. Грубить весело, даже никому, просто сделать, что нельзя. Ангелы, те не огорчают. Здоровье Миши как?
Я нынче думал о больших детях. Ведь они верно думают, что такие родители, как мы, это не совсем хорошо, а надо бы много получше, и что когда они будут большие, то будут много лучше. Также, как им кажется, что блинчики с вареньем — это уже самое скромное и не может быть хуже, а не знают, что блинчики с вареньем это всё равно, что 200 тысяч выиграть. — И по тому совершенно неверно рассужденье, что хорошей матери должны бы меньше грубить, чем дурной. Грубить — желанье одинаковое — хорошей и дурной; а хорошей грубить безопаснее, чем дурной, поэтому ей чаще и грубят.
Что Серёжа брат, долго ли пробудет? Хотелось бы его
увидать.
Прощай, душенька. — Будем живы, скоро увидимся, и будем также, как и теперь, любить. — Опять возвращаюсь с твёрдым намерением как можно меньше говорить. Да и нельзя. Я не буду лгать, если буду говорить, что болен нервами. Я затягиваюсь этим задором.
Что о приговорённых? Не выходят у меня из головы и сердца. — И мучает, и негодованье поднимается, самое мучительное чувство» (83, 325 - 326).
[ ПРИМЕЧАНИЕ.
Толстой упоминает в конце письма т.н. «процесс 20-ти». Домашний учитель В.И. Алексеев, сам бывший революционер, за годы общения с Л.Н. Толстым слишком заболванил ему голову, внушив симпатии к подобным «страдальцам за народ», которые, к сожалению, Толстой так и не преодолел в себе до конца. Опять же — ему бы помогло избавить голову от чужих тараканов, останься он в милой Ясной… — Р. А. ]
Теперь – ответ С.А. Толстой, краткое письмо, написанное в ночь на 6 марта. В этом послании, писанном только сутками с небольшим позднее предшествующего, мы находим не только ещё лучшее настроение жены Толстого, но и объяснение одной из причин такого улучшения её настроения.
«Я тебе по два письма в день пишу, милый Лёвочка; это чтоб ты повеселел. Посылаю лошадей. Аттестаты у Василия Ивановича, и также 100 р. с. денег, 50 дала Филиппу.
Каким радостным чувством меня вдруг охватило, когда я прочла, что ты хочешь писать опять в поэтическом роде. Ты почувствовал то, чего я давно жду и желаю. Вот в чём спасенье, радость; вот на чём мы с тобой опять соединимся, что утешит тебя и осветит нашу жизнь. Эта работа настоящая, для неё ты создан, и вне этой сферы нет мира твоей душе.
Я знаю, что насиловать ты себя не можешь, но дай Бог тебе этот проблеск удержать, чтоб разрослась в тебе опять эта искра Божия. Меня в восторг эта мысль приводит.
Эту записочку кончаю. Теперь уж ночь, я ложусь сейчас. В зале Серёжа брат с Костенькой восхваляют Каткова, и мне и скучно, и противно. Все спят, все здоровы. Василий Иванович тебе о нас расскажет. Приезжай только, когда совсем соскучишься и явится потребность вернуться. Я не жду тебя и рада буду увидать тебя отдохнувшим и бодрым. Посылаю тебе немножко съедобной провизии; боюсь, что ты очень уж по-спартански живёшь. Береги своё здоровье, не студись, не голодай, спи хорошенько, и только люби нас.
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 76; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!