ДОМ ТВОЙ ТАМ, ГДЕ ТЫ БЛИЖЕ К БОГУ 6 страница
До середины 1880-х гг. Толстой удовлетворялся кажущимся ему «единомыслием» с Алексеевым. С середины же десятилетия (а точнее — даже раньше, с 1883 г.) его решительно потеснил Владимир Григорьевич Чертков — человек, которого сам Толстой назвал «одноцентренным», то есть подлинно единомысленным, другом. Единственный, кроме Софьи Андреевны Толстой, человек, эпистолярный диалог с которым занял в Полном собрании сочинений Льва Николаевича целые тома… К нему мы вернёмся в своём месте — и уже надолго…
Пока, в конце 1881 года и в 1882 г., у Толстого нет достойной альтернативы утраченному диалогу с женой и подросшими детьми. Но, можно сказать, своим выбором в пользу московской, городской жизни Софья сама выпустила «джинна из бутылки»: в последующие годы Толстой прошёл путь к полидиалоговости — со всем миром. А «первым номером» для интимного общения Толстого-христианина стал Владимир Чертков…
Уже в конце 1881 г. в мыслях и чувствах Льва Николаевича было много такого, что он счёл бы бессмысленным и невозможным поверить в письмах жене. Например, 25 ноября он так исповедуется В.И. Алексееву (и только ему тогда мог так искренно исповедаться!):
«Мне очень тяжело в Москве. Больше двух месяцев я живу, и всё так же тяжело. Я вижу теперь, что я знал про всё зло, про всю громаду соблазнов, в которых живут люди, но не верил им, не мог представить их себе… И громада эта зла подавляет меня, приводит в отчаяние, вселяет недоверие. Удивляешься, как же никто не видит этого?.. Нет спокойствия. Торжество равнодушия, приличия, привычности зла и обмана давят» (63, 80 - 81).
|
|
|
В творческом плане к последним месяцам 1881 г. относится создание Л.Н. Толстым гениального художественного переложения народной легенды — рассказа «Чем люди живы». Началась и работа над повестью «Смерть Ивана Ильича». А впечатления от Москвы, от посещённых им в ходе проходившей в городе переписи населения ночлежных домов и личных попыток “барской благотворительностью” помочь нуждающимся городским беднякам Толстой обобщил позднее в первом своём социально обличительном и христиански-проповедническом крупном трактате – «Так что же нам делать?» Но тема и характер нашей работы исключают возможность остановиться на этих событиях в жизни и творчестве Л.Н. Толстого подробнее.
За осень и часть зимы 1881 – 1882 гг. он очень устал. И отнюдь не от пилки дров, таскании воды в кадку во дворе или уборки комнат в доме… Утомляли впечатления от города и – в особенности – гости с их досужей болтовнёй и пустыми спорами. В письме от 30 января сестре Татьяне Софья Андреевна будто хвастается, как “доканали” они её мужа: «Какая бездна и какое разнообразие народа бывает у нас. И литераторы, и живописцы (Репин писал в кабинете одновременно с Таней портрет Сютаева), и le grand monde [высший свет], и нигилисты, и кого, кого ещё я не видаю!» (Цит. по: Л.Н. Толстой и А.А. Толстая. Переписка. М., 2011. – С. 830 - 831). Окончив дела, связанные с переписью и организацией помощи беднякам, Толстой надумал уехать хоть ненадолго из Москвы – «отдохнуть от разбитых нервов» (Там же. С. 401). Творческой же задачей было — разобраться в тех мыслях, какие вызвала в нём перепись, и начать работу над статьёй.
|
|
|
Фрагмент Первый.
СЧАСТЬЯ — ПОЛНЫЕ ШТАНЫ:
ДОМА. В ЯСНОЙ. БЕЗ ЖЕНЫ .
2 февраля 1882 г. Лев Николаевич выехал на неопределённое время к своему давнему (с 1857 г.) и истинному другу Ивану Ивановичу Раевскому (1835 - 1891), жившему в имении Бегичевка Данковского уезда Рязанской губернии. Без сомнения, выбор Толстого был связан с высокоценимыми им личными качествами этого нравственно благоухавшего человека, погибшего впоследствии от тяжёлой простуды, помогая другу Льву в голодную пору 1891 – 92 гг. Это – один из немногих людей, памяти которого Лев Николаевич посвятил особенный некролог, в котором вспоминал настоящего своего друга как человека «необыкновенной простоты вкусов», сочетавшего в себе «отвращение от светскости, любовь к народу, и главное — нравственную совершенную чистоту» (29, 262).
|
|
|
Но друзьям не суждено было свидеться в тот раз в Бегичевке по обстоятельствам, о которых вспоминает Софья Андреевна в своих мемуарах:
«Сначала Лев Николаевич почему-то собрался в Рязанскую губернию к другу своему Ивану Ивановичу Раевскому. Но случай помешал ему добраться до него. Приехав на станцию Узловую, Лев Николаевич увидал, что поднимается мятель, поезд опоздал и придётся ждать на станции 5 часов. А тут же отходил обратный поезд в Тулу, и Лев Николаевич вдруг решил ехать прямо в Ясную Поляну» (МЖ – 1. С. 366).
Конечно, Соня не удержалась, чтоб не отправить вослед мужу — в день его отъезда — письмо с “благословением” именно в излюбленном её стиле. Будто желая подчеркнуть, что его демонстративный отъезд не может ничего изменить — она расписывает барские увеселения детей, особенно останавливаясь на восторгах дочери Татьяны, как раз вернувшейся с очередного бала (83, 313).
Она уверена, кроме того, что мужу непременно станет плохо в родной усадьбе, вдали от неё и веселящихся детей. То, что для Льва Николаевича было желанным — для Софьи Андреевны представляется препятствием для отдыха и творческой работы мужа:
|
|
|
«Пока не узнаю из твоего письма, как ты устроился в Ясной, я не успокоюсь; да и хорошо не будет, где и как жить, да ещё работать! И будут тебя осаждать со всех сторон мужики, как в прошлом году, и опять времени не будет. А вечером, один, без удобств, без привычной пищи; как ты можешь жить один, неужели тебе хорошо?» (Там же. С. 315. Выделение наше. – Р. А.).
Полным текстом данного письма Софьи Андреевны мы, к сожалению, не располагаем.
Ему не было хорошо в первый день по приезде, но впоследствии, день ото дня, становилось лучше. И он не собирался скрывать этого от близкого и любимого человека! Тому свидетельством — письма Л.Н. Толстого жене от 3 и 4 февраля (второе из них, от 4 февраля – ответ на письмо жены 3 февраля). Приводим, с необходимыми пояснениями, полные их тексты.
Письмо Л.Н. Толстого жене от 3 февраля 1882 г. Начинается со свидетельства того, что Толстой, приехав в Ясную вместо Бегичевки, не забыл о друге и стремился жить по общим с И. И. Раевским идеалам близости к народу, опрощения:
«Пишу тебе, душа моя, из Ясной, в комнатке Алексея Степановича, <А. С. Орехов, многолетний слуга в доме Толстых; в тот период уже – доверенный приказчик. – Р. А.> где мне очень хорошо. <Помимо опрощения, выбор комнаты диктовался и простой зимней прагматикой: в отсутствие хозяев “барские” комнаты в яснополянском доме до приезда Толстого не топились и были выстужены и сыры. – Р. А.>
Приехал я в Тулу. <Л. Д.> Урусов встретил меня, накормил, напоил, — поговорили, — больше он, — и уложил спать. Я решил ехать с поездом утренним, 8; часов, но не сообразил, что этот поезд идёт только до Узловой. <Это в Тульской губ., где-то с добрую сотню вёрст от Бегичевки… - Р. А.> Так и сделал: встал в 7 и поехал. Приехал в 11-м часу в Узловую усталый, вялый; поглядел — в поле мятёт, ждать 5 часов на станции; a поезд назад в Тулу идёт тотчас. Я телеграфировал Раевскому и поехал в Ясную. Остановился я у Алексея Степановича. Он очень мил, но я его от храпа изгнал в людскую, и это нехорошо. Со мной же спал на печке <шорник> Пётр Шинтяков. <Нянюшка> Марья Афанасьевна <Арбузова>, <старая горничная> Агафья Михайловна пили чай и беседовали вчера, а нынче я проехался верхом, напился кофею и начал заниматься, но не мог много сделать, — голова болит по-мигренному, и чувствую слабость. Я не натуживаю себя и читаю старые Revues и думаю. <Лев Николаевич перечитывал старые номера любимого французского журнала «Revue des deux mondes», который много лет предпочитал всей говённой российской прессе. – Р. А.> Упиваюсь тишиной. Просителей избегаю. — Мне очень хочется написать то, что я задумал. <А задумал Лев Николаевич – будущий знаменитый трактат «Так что же нам делать?» - Р. А.>
В доме топят в тётинькиной комнате. < Т. е. в комнате, где доживала последние дни и умерла Татьяна Александровна Ёргольская. – Р. А.> Перейду только, если будет совсем тёплый и лёгкий воздух. Пробуду я, как Бог на сердце положит, и как ты напишешь. Теперь сообщение быстрое. Телеграммы на Козловку и письма в Тулу.
Как твоя грудь и всё здоровье и как дети — большие и малые? Если бы тебя это облегчило, и если Илюша этого очень хочет, пришли его сюда дня на три. Только бы у тебя было хорошо. Пожалуйста, пиши мне всю правду. Не бойся меня тревожить. — Если тебе лучше, чтобы я был с тобой, нужно посоветоваться, — телеграфируй, и я через 12 часов в Москве.
Прощай, душенька, обнимаю тебя и детей.
Таня всех тревожней, когда я думаю о них. Таня, не будь же тревожна, а будь как Варенька <Нагорнова> или как миндальное масло.
Ведь все глупости и увлеченья, будут или не будут, пройдут и не оставят никаких следов, а огорчить кого-нибудь не пройдёт.
Сютаева портрет, разумеется, заброшен, а можно бы кончить на маслянице». <Вместе с И. Е. Репиным Т. Л. Толстая писала портрет с Сютаева. – Р. А.> (83, 311 - 312).
И следом – письмо от 4 февраля:
«3 часа дня, четверг.
Сейчас получил твоё письмо, милый друг, и очень радуюсь, что у тебя всё было пока хорошо. Обо мне не беспокойся. Мне очень хорошо у Алексея, и я, должно быть, и не перейду в дом. Я заходил нынче, — едва ли нагреется достаточно и так, чтобы не было угару. Я этого сам боюсь.
Нездоров я не был, но как-то слаб — спина немного болит и голова. И от этого я не поехал к Раевским — энергии не было. Вчера ещё болела голова. Нынче, несмотря на ужасную метель — тёплую, голове лучше, и только вял. Плохо работаю. Зато отдыхаю нервами и укрепляюсь. Мужиков, я сказал Алексею, что я не могу принимать, и никто, кроме нищих, которых я не видал, — не был.
Вчера спал один, и очень хорошо. С вечера Агафья Михайловна усыпительно болтала.
Я думаю, что лучше, спокойнее мне нигде бы не могло быть. Ты вечно в доме и в заботах семьи не можешь чувствовать ту разницу, какую составляет для меня город и деревня. Впрочем, нечего говорить и писать в письме; я об этом самом пишу теперь, и ты прочтёшь яснее, если удастся написать. <Речь о замысленном Толстым трактате «Так что же нам делать?»>
Главное зло города для меня и для всех людей мысли (о чём я не пишу) это то, что беспрестанно приходится или спорить, опровергать ложные суждения, или соглашаться с ними без спора, что ещё хуже. А спорить и опровергать пустяки и ложь — самое праздное занятие, и ему конца нет, потому что лжей может быть и есть бесчисленное количество. А занимаешься этим, и начинаешь воображать, что это дело, а это самое большое безделье. — Если же не споришь, то что-нибудь уяснишь себе так, что оно исключает возможность спора. А это делается только в тишине и уединении.
Я знаю, что нужно и общение с подобными себе, и очень нужны и мои три месяца в Москве, с одной стороны, мне дали очень много, не говоря уже об Орлове, Николае Фёдоровиче, Сютаеве, — ближе узнать людей, общества даже, которое холодно осуждал издалека, мне дало очень много. И я разбираюсь со всем этим матерьялом. — Перепись и Сютаев уяснили мне очень многое.
Так не беспокойся обо мне. Случиться всё может и везде, но я здесь в условиях самых хороших и безопасных. Дай Бог, чтобы у тебя всё было хорошо. Целуй детей. Налажено всё хорошо, но боюсь, масляница возьмёт своё и засуетят они тебя. Тане верно уж теперь придумалось удовольствие, да и верно не одно. А и не придумается, то только лучше для неё и для нас. Зачем она молодым людям подаёт руку, не поворачиваясь к ним и с каким-то зверским выражением?
Ты, Таня, понимай, что если я пишу это, то потому, что я тебя вижу как живую перед глазами, а вижу я так только тех, кого очень люблю.
Прощай, душенька, писать нечего. Говорить — говорил бы до тех пор, пока прибежали бы Андрюша и Миша мешать, а писать нечего. Няня варит мне суп в горшке из курицы, сама приносит и твёрдо стоит, как у обедни. Вчера была каша и солонина. В Туле я купил себе вина белого и калачей. Нынче привезли свежих. Яйца свежие. Сплю я на диване деревянном с матрасом, клопов нет. — Нынче <приказчик> Митрофан продал Балабёнка за 65 рублей. За Гнедого дают 110 р. Если погода будет хороша и поработаю хорошо, то съезжу в Тулу. Урусов и не знает, что я в Ясной. Если будут интересные письма, сообщи мне.
Прощай, милая, пиши каждый день и я тоже» (83, 313 - 315).
Надежды Соничкины не сбывались. Муж не приживался – пока – в Москве и не чувствовал себя плохо в Ясной Поляне. Хуже того: в отличие от прежних поездок, он не спешил выразить теперь какую-то особенную тоску по жене и детям (хорошо устроившимся и веселившимся в Москве на папкины денежки…) и желания скорей-скорей вернуться… домой? Вот, в том-то и дело! Он был дома – в милой Ясной Поляне! А с женой, как она сама признала в нижеприводимых нами письмах – «пошло врозь»…
Второе в этом фрагменте переписки письмо С.А. Толстой – датируется, по почтовому штемпелю, 3-м февраля. Писано оно, не побоимся сказать, талантливо – от первой строки до последней.
Конечно, такое важное по высказанному в нём и такое… стилистически, художественно выверенное письмо – заслуживает быть приведённым полностью! Вчитаемся:
«Сейчас пришла сверху, из Андрюшиной комнаты, где он спросонок неистово кричал. Когда взглянула там из окна, то увидала прекрасное, звёздное небо и подумала о тебе. Какое поэтически-грустное настроение вызвало сегодня вечером, в Ясной, в тебе это небо, когда ты пошёл гулять, как бывало. Мне захотелось плакать, мне стало жаль той тихой жизни, я не совладала с городом, и я здесь изнываю, больше физически, может быть, но мне не хорошо. В каком неудержимом водовороте я живу эти дни! С утра приехала Машенька с Helene <М.Н. Толстой и её внебрачной дочерью Еленой. – Р. А.>, ели блины, Костенька тут поселился совсем и, Боже мой! как он тянет душу своими светскими наставлениями. Стали все стремиться в манеж (экзерцисгауз), няня ушла со двора, маленькие кричат, спать надо укладывать, большие, юродствуя, пристают, кто с деньгами, кто с экипажем. Потом всё утихло; но Андрюша стал приставать: «возьми меня куда-нибудь». Жаль мне его стало, подъехал Леонид Оболенский с <своим сыном> Колей, взялся меня проводить в балаганы. Поехали мы вчетвером; маленького я <няне> Арише поручила, а Мишу — <служанке> Варе. Взошли мы в балаган, где всё представление кукольное и очень мило, и Андрюша остался доволен; покатались на кругом вертящейся какой-то машине и вернулись скоро. Вечером <сестра> Таня уехала с Лизой, Машенькой, и H;l;ne, и Серёжа с Леонидом <Оболенским> в Малый театр. Я осталась с мальчиками, пришли два Олсуфьева мальчика <дети соседа Толстых в Москве, графа В. А. Олсуфьева. – Р. А.>, пили степенно чай; потом графиня Келлер приехала спросить, пущу ли я мальчиков в цирк завтра. Я пустила, а утром они едут в оперу. Долго ещё будет этот сумбур. В субботу у Олсуфьевых танцуют, в пятницу Оболенская зовёт к себе. Кому платье, кому башмаки, кому ещё что. А у меня спазма в горле и груди, так что я говорить не могу, точно давлюсь словами, и ночь не спала от видений и кошмаров... Где граница между видением и виденным сном? Я видела сегодня ночью, и мне не было страшно, женщину в ситцевом платье, ноги босые и башмаки её шлёпали и волочились, когда она подошла к моему изголовью. Я спросила: «кто это?» Она обернулась и ушла в дверь гостиной. И я себе говорила: «ведь я не сплю, кто это входил, не воровка ли?» И если б мне сказали утром, что обокрали дом, я бы прямо подумала на эту женщину. И в зале на фортепиано всю ночь кто-то играл, и я опять думала, что дяде Косте не спится и он пошёл поиграть. И какая была чудесная музыка! И я наверное не спала и слышала наяву.
Маленький мой всё нездоров и очень мне мил и жалок. Вы с Сютаевым можете не любить особенно своих детей, а мы простые смертные не можем, да, может быть, и не хотим себя уродовать и оправдывать свою нелюбовь ни к кому какою-то любовью ко всему миру.
Я думала получить сегодня от тебя письмо, но ты вчера не побеспокоился написать и успокоить меня насчёт тебя. Впрочем, чем мне беспокойнее, тем лучше. Скорей сгорит моя свечка, которую теперь приходится очень сильным огнём жечь с двух сторон. Хотела тебе написать: «живи покойно, я рада, что тебе хорошо, мне тоже прекрасно...», но это было бы лганьё.
Мне гадко, мне нездоровится, мне ненавистна моя жизнь, я целый день плачу и если б под руками яд был, я бы кажется отравилась.
Разделять эту жизнь я тебя не зову и опять не лгу. Твоё присутствие меня тоже расстроивает, тем более, что я ни тебя не могу успокоить и утешить, ни себя. Прощай» (ПСТ. С. 172 - 173).
Великолепные, однако, «подкопы» под психику мужа. И сколько! В одном только коротком письме:
1) Тревожащий образ – в самом начале письма, как эмоциональный удар. Младенец не просто плачет и тоскует, а неистово кричит – брошенный противным папкой и, конечно, снова больной-пребольной…
2) Образы надуманной «общности»: общее томление от города и светской суеты; общее небо – и, якобы, одно и то же поэтическое настроение от созерцания его…
3) Остранённые и негативные номинации вещного мира и образа жизни в условиях городской цивилизации: «пристают»; «тянет душу»; «юродство»; «сумбур»; «кругом вертящаяся какая-то машина» (легко узнаваемый толстовский приём «остранения» + его же, хорошо известная Соне, неприязнь ко «всяким там» машинам!).
4) Резкий переход от негативной картины городской суеты – к собственной болезни и каким-то мистическим видениям или сновидениям.
Всё – для одного: растревожить мужа, внушить мысль об ошибочности, оплошности его отъезда от больного ребёнка и измученной суетой и страхами жены. И, конечно, следующий психологически выверенный приём:
5) Атака на христианские убеждения мужа – упрёками и обвинениями («никого не любит, потому что любит весь мир» – стереотипная, кстати, неправда о христианах!).
А в подкрепление, конечно, ставшие уже нехорошей «традицией» в соничкиных письмах мужу –
6) Суицидальные мотивы. Письмо его от 3 февраля чуть задержалось – и готов мотив для отравления… пока, главным образом, настроения мужу. Но всё более чем серьёзно: в 1910 г. она будет грозить ему отравлением – катаясь, с хрипами, воплями и завываниями, по полу или земле в саду, с пузырьком настоящего яда у рта…
7) Наконец, целый «заряд» латентной агрессии в последнем абзаце: тут и «не жалею, не зову, не плачу» (понимай наоборот!). Тут и классическое: «с тобой мне не лучше, чем без тебя!» — вечный мотив рассорившихся супругов. И, наконец, как злая пощёчина в конце письма – не менее классическое, даже предсказуемое: «ПРОЩАЙ!»
Следующее письмо Сони, написанное, как и предшествующее поздно вечером, даже ночью (с 4 на 5 февраля), когда все трудящиеся и эмоционально, нравственно благополучные люди отдыхают – продолжает нездоровое настроение письма от 3 февраля:
«Получила сегодня твоё тихое, покорное, но видно, что счастливое по твоему расположению духа — письмо, милый Лёвочка. Нет, не вызываю я тебя в Москву, живи сколько хочешь; пусть я одна уж сгораю, зачем же двум: ты нужней меня для всех и вся. Если я опять заболею, я пришлю телеграмму, тогда уж делать нечего. Наслаждайся тишиной, пиши и не тревожься; в сущности всё то же при тебе и без тебя, только гостей меньше. Вижу я тебя редко и в Москве, а жизнь наша пошла врозь. Впрочем какая это жизнь — это какой-то хаос труда, суеты, отсутствия мысли, времени и здоровья и всего, чем люди живы.
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 69; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!