Автор благодарит владельцев за предоставленные фотографии. 62 страница
О чем? Да о чем угодно, но не травили анекдоты, поскольку их не помнили, не разбирали минувшие драки, поскольку не бились в них, не трепались о попойках, поскольку не пили. Короче, не пили, не били, не травили. Это было не нормальным. И все нормальные из нашего угла ушли. И пацаны, и девченки. Последние, потому как мы не врали о дворовых подвигах и следовательно, не были героями их романов. Героями их романов были пацаны из толпы у сцены, которые могли кому угодно лихо навалять в туалете по поводу и без повода, которые курили дешевенькую "Приму", пили копеечный портвешок и, несмотря на всю их задиристость, были протыми и предсказуемыми в своем поведении, желании и "базаре" (разговоре).
Нормальные ушли, ненормальные прибились. И девченки тоже. Постепенно в нашем углу сложился свой стиль поведения. И тут все и началось. Нет, не драки, не разборки, не наезды. Начался абсолютно новый период в истории ДК строителей. Более того, целая эпоха в культурной жизни молодого Архангельска. Эпоха рок-н-ролла. И не только.
А дело было так. Помните, я упоминал об экстазе, охватывающем публику когда на площадке гасили свет. Так вот верх своего счатья танцевальная публика "стройки" в такие моменты выражала... пронзительным визгом. Сечас это кажется смешным, нелепым, глупым, но визжали все - и парни, и девчата. Больше того, между компаниями пятачков даже существовало своеобразное соперничество - кто завизжит лучше, громче, оригинальнее. И кто визжит дольше. Ох уж как старались девченки,
|
|
|
особенно из тех, что стояли у сцены. Они никак не могли ударить в грязь лицом. В женском туалете даже случались потасовки, чтоб те, кто слабже не визжали громче тех, кто сильнее. Во картина! Короче, в скоротечные минуты отрубания света визжали все и с удовольствием.
Кроме нашего угла. Наш угол вначале молчал, а потом стал хохотать. Нам было отчего-то искренне смешно слышать как вся танцплощадка старалась перевизжать и себя и ансамбль. Не знаю точно отчего, но рулады в темноте крайне сильно раздражали дирекцию Дворца. Вот тогда его директор, человек удивительный и смелый, Нина Павловна Сергеева и обратила впервые внимание на нас, не визжащих. Она стала наблюдать за нами с чисто утилитарной целью: как бы это наше невизжание сделать модой, что ли и передать этот положительный с ее точки зрения опыт остальным танцевальным углам. Из этой затеи ничего, понятно, не вышло. Визжали еще всю зиму, то есть целый сезон. А потом как-то успокоились. Массовый визг стих, а одиночные повизгивания вызывали хохот уже всей площадки. Но с нашим углом Нина Павловна все-таки познакомилась. Я думаю, если б тогдашний грозный первый секретарь обкома партии Архангельской области старый партократ Борис Вениаминович Попов (Личность он легендарная. Последний партийный монстр. Такой настоящий, заскорузлый, задубевший, проморенный красный дед-бюрократ. Все это, правда, не мешало ехидничать архангельским людям над персеком по всякому поводу. Архангелогородцы дразнили Попова царем Борисом. В результате
|
|
|
в городе появился светофор царя Бориса и струя царя Бориса (фонтан у обкома КПСС). На "струю Бориса" персек очень обиделся и велел фонтан убрать к драмтеатру, а перед обкомом поставить гранитную плиту в виде Ленина. При последнем, совсем уж размякшем хлюпике архангельском персеке в эпоху талонов на шее мраморного дедушки решил повеситься многодетный отец, не сумевший отоварить продуктовые карточки по причине пустых полок в магазинах - со жратвой
в стране была напряженка. До шеи бедолага не дотянулся. Только до воротника долез. Сняли менты, дежурившие круглые сутки в здании обкома. Но не посадили. А при Борисе Попове могли бы. Когда он ранней весной шествовал впереди охранника пообедать домой, в спину из окна мединститута запустили снежком. Не знал первокурсник, чья спина была. Столько сразу шума. Думали посадят. Обошлось.
|
|
|
Даже не отчислили), так вот, если б Попов знал, что зарождается на танцплощадке Сергеевой, то повелел бы снести весь ДК к чертовой матери...
Все сплелось, соединилось в той жизни. Букет запахов. У той жизни была поражающая способность составлять как бы из ничего бравурные и чистые букеты. Ну, казалось бы, какая связь между танцплощадкой, пьянством завхудреда радио Женьки Шилова (впрочем, для меня, тогдашнего, строго Евгения Ивановича), экс-зеками-вольнопоселенцами, вывернувшими меня из маминого тулупа в Оксовском во время командировки, Давидом Тухмановым и "Машиной времени"? Ничего себе букетик?! Но у него один аромат. У всего перечисленного самая что ни на есть крепчайшая, просто мертвая сцепка. Это один из тех сумасшедше счастливейших букетов, которые составляла та жизнь.
Коля Кочуров отправил по своей редакции в командировку в Плесецкий район. Нина Киселева посоветовала заехать в районную глубинку, ну хотя бы в Оксовский.
Из командировок было принято возвращаться с пачкой репортажей для всех редакций. Для художественной в Оксовском был записан на пленку фрагмент выступления местной агитбригады, которой занималась семья Кустовых. Чтоб было четче слышно, ребята специально перечитывали текст несколько раз. В Архангельске я сделал о них передачу и отдал Евгению Ивановичу. Расшифровка (напечатанный текст) с пленкой оказалась у него на столе. С очередного бодуна он все перепутал и размагнитил ее. Все обнаружилось, когда настало время ставить передачу в эфир. Женька, избегая скандала, записал с Ниной Киселевой на несколько (!) голосов агитбригадные фрагменты. Передача прозвучала. Я был страшно удручен. Все казалось чудовищным обманом. Это теперь мы все знаем, что такое "фанерка" и не только телевизионная. А тогда мир был совсем другим, может и запахи оттого были иными. За "фальшивую агитбригаду" я получил вместо нагоняя неожиданно щедрый гонорар. Должно бьггь, Женька оголил недельный редакционный гонорарный лимит. Впервые в кармане оказалось рублей 100 или даже чуть больше. На душе было паскудно и хотелось куда-нибудь вырваться (хотелось бы вспомнить отчего теперь, в этой жизни было так паскудно, что хотелось умчаться прочь... Нет, кажется было. Со старым, между прочим, рок-н-ролльным приятелем, сорвавшим концерт в Архангельске. А еще с одним - в Северодвинске. Люди они в рок-мире жутко известные и почитаемые, потому фамилий их называть не буду пока, чтоб почитателей лишний раз не травмировать. Только уточню, что оба гения из Питера. Один считается в этой среде чуть ли не символом
|
|
|
и рока, и Питера, и всей страны, а другой родился вдалеке от Невских берегов, за Уральским хребтом, но столь органично вписался в мекку отечественного рок-безумия
и счастья, что уже иным не мыслим. И причины срывов были неравнозначны. Но паскудно было одинаково. Правда, теперь уже никуда прочь не мчался. Стакан водки, пару дней тоски и "кошек на душе" и - все прошло. Говорю же, другая жизнь, другие запахи. А тогда хотелось вырваться. Прочь.). И вырвался. Билет до Москвы стоил 12 рублей. Самолетом. Я помнил в Москве то, что помнил любой советский ребенок, ездивший с родителями на юг. Красная площадь. ГУМ. ЦУМ. Вокзал. Из вокзалов я помнил Ярославский, поскольку он связывал Русский Север с сердцем Родины. (Так нас учили писать в школе.) В сердце Родины я все время бывал проездом на юг. Во время первого паскудства на душе захотелось умчаться в Москву. В большое сердце большой Родины. (Должно бьггь, москвичу в таком состоянии хочется в "глушь", в Саратов, к тетке. Иначе чем объяснить неимоверную жажду юных москвичей к сибирским дорогам, стройкам, приключениям и страстям. Куда теперь хотят умчаться юные души?..)
С паспортом и корочками корра-внештатника (вот и весь багаж) я пересек архангельский авиаконтроль. Тогда не было арок-металлоискателей. Экранов-шпионов внаглую просматривающих личную поклажу тоже не было. И никому в голову не приходило провозить бомбы, гранаты, фугасы. Что такое можно иметь дома никто и не догадывался. А уж взорвать самолет?! Его же столько людей строили! (Странный
в этой жизни аргумент в той действовал круче всех омонов вместе взятых. Оружие насилия не пользовалось спросом в той жизни. Оно было ни к чему. Даже пистолет. Говорю же, другие запахи, совсем другие. Вы их еще помните?.. А в этой жизни каждый выбрал свое: кто свободу, а кто пистолет. Совсем другие запахи...)
Самолет приземлился в Шереметьево во второй половине дня. В этом первом полете отчего-то не возрадовалась парению в высоте душа и с тех пор сотни перелетов проходят размеренно-монотонно: посадка, ремни безопасности, скоропостижный сон и пробуждение, когда шасси уже коснулись полосы. И хорошо, потому как тысячи часов, проведенных в воздухе не наполнены томлением и ожиданием. Они залиты сном. Отлетевшее время...
Тогда в Москве меня спас дремучий провинциализм. Что знал я об этом городе, за что мог зацепиться? Смешно, и тем не менее... Я прилетел в субботу. А неделей раньше в "стройке" после танцев крутили фильм "Афоня". Мне отчего-то понравилось: "Скоро стану я седым и старым, уйду на пенсию. Писать свои я мемуары". В титрах значились "Оловянные солдатики", "Рубиновая атака", "Машина времени". Тогда запомнилась лишь "Машина времени", хоть к звучавшему тексту о мемуарах не имела никакого отношения, а пела что-то совсем иное, не задержавшее внимание. В ту же неделю мне не хватило в магазине большой долгоиграющей пластинки Давида Тухманова "По волне моей памяти". На предыдущей было две песни в исполнении Александра Градского. Шок ничуть не меньший, чем от "Дыма над водой”, спетого мирновским солдатиком на Плесецких танцах. Да-да, это теперь все кажется несопоставимым, а в том наивном времени все очень даже сопоставлялось. Короче, раз не досталась мне пластинка Тухманова, так хоть поговорю с человеком. Телефон Тухманова, а заодно и Аллы Пугачевой ("Арлекино” уже сделал свое дело) дали в справочном бюро у Ярославского вокзала на Комсомольской площади запросто. То есть за 10 копеек, по 5 коп. за справку. Пугачевой я так и не позвонил, поскольку телефон Тухманова попался первым... Все остальное сказка. Не из советских фильмов - из американских. Это я теперь знаю, что случилась сказка из американской киноленты. Тогда же была советско-социалистическая быль. Давид Тухманов пригласил в свой дом.
Дом Тухманова, сановитый, с толстыми колоннами на улице Немировича-Данченко, упиравшейся в улицу Горького, стоял в какой-нибудь паре-тройке кварталов от Красной площади (по крайней мере, мне тогда так казалось) и был еще домом какой-то великой актрисы Яблочкиной и домом Немировича (так было выбито на мемориальных досках) и еще чьим-то домом. В парадном подъезде сидел дядька-лифтер и у входа лежала ковровая дорожка. Мама всю жизнь мечтала о такой вишневой с боковыми полосами у себя в квартире и как-то даже купила, а тут такая роскошь взлетала по лестнице. Но мне казалось, так и должно бьггь - Москва все-таки...
Высокие двери с медной табличкой "Тухманов Адольф Федорович". Поразило имя Адольф. Так звали Гитлера. В советском понимании никто не мог носить имя Адольф, кроме Гитлера. Имя жуткого злодея, по отношению к которому в СССР могли бьггь употреблены только проклятья. Имя с запахом ненависти. Как потом рассказывали, Давида Федоровича Тухманова действительно назвали Адиком, Адольфом. В честь Адольфа Гитлера. Он просто родился в то время, когда СССР и Германия клялись друг другу в верности и вместе брали Польшу... Тогда детей принято было называть в честь великих политиков. Тухмановы своего сына назвали в честь великого политика Адольфа Гитлера. Да и не они одни. Они так жили. Они все так жили тогда...
Дверь открыла невысокая горбатенькая молодая женщина.
- Сашко. Татьяна.
- Харитонов. Николай. Архангельское радио.
- Господи, сколько же вам лет?
Она всплеснула руками, чем смутила меня нимало. Неужели в свое
совершеннолетие я не тянул даже на шестнадцать? Позже, в Гатлине мне никак не продавали знаменитый "Кяня кук" и "Вана-Таллин", требуя паспорт. (Забавно, но уже тогда оскорбительно было слышать реплики продавцов: "Да выдай им, не видишь - из России. Своим бы пацанам ни за что не дала, а этим не жалко".) Но о Прибалтике и подробнее и позже. Пока же я стою в рыжих красивейших собачьих унтах, мамином полушубке, из которого меня все никак не могут вывернуть северные "зеки”, в огромной чистейшей холеной барской старинной московской квартире, в которой каждый сантиметр кричит, просто орет: порода, это - порода! Это она мне, беспородному, кричит, мне орет. Я не слышу. Я вижу удивительно худого, до болезненности, до прозрачности хрупкого молодого мужчину. В нем искреннее любопытство ко мне, человеку с Севера. Для него Архангельск, как для меня закрытые ныне советские дрейфующие станции в полярных льдах где-то там, на полюсе - все равно что на другой планете, в другом мире, в чужой галактике. Кажется, Тухманов ждет, что следом за мной, в рыжих унтах, такой же собачьей шапке (лисьи были столь же невозможны, как дрейфующие льды) и дубленом полушубке должны войти ненцы в малицах, и олени, и чум. Он просто стесняется спросить обо всем этом. А еще ему удивительно: как в этом таком далеком и суровом, как ему кажется, мире, в котором он, по причине абсолютной непереносимости не то что холода - прохлады, никогда не будет, знают его песни, его музыку?
Меня впускают, раздевают, сопровождают, кормят, надо мной берут шефство, На какой-то миг в комнате появляется яркое солнышко, вспышка - очаровательная светловолосая, вся в кудряшках девчушка. Она столь хороша, столь мила, что кажется природа все перепутала и отдохнула на ее родителях, вложив всю красоту в ребенка.
- Иди, Настенька, в комнаты,- слышится ласковое, почти невозможно нежное. Настеньку провожают улыбки, доброжелательность и покой.
Мне тоже хочется в доброжелательность и покой.
Первый полет, большая Москва, старинная квартира и автор песен, две из которых поет Саша Градский, горбатенькая женщина, его жена и сотоварищи Татьяна Сашко...
Много, очень много в один день для провинциала. Гораздо, просто неизмеримо больше, чем в одних сутках встреча для очерка с геологом, открывшим мощнейшее в мире месторождение бокситов в Оксовском, запись передачи о местной агитбригаде и общение там же с зеками, не вовремя позарившимися на тулупчик. Другое измерение.
На ночь меня определили в кабинете композитора. Рояль буквально завален нотами.
Листы на подставке, на крышке и просто несметное количество, ворох под роялем. Что же они убрать-то не могут, неужели так трудно? Одна из стен кабинета - сплошное зеркало. Противоположная - от пола до потолка - темные кожаные переплеты книг на немецком. И то и другое - шок. Потом долго еще хотелось зеркальную стену в жилище. И вечных книг тоже хотелось. Утром я проснулся от того, что где-то в
квартире пели. Тухманов прослушивал вокалистов. Мы заговорили с ним об этом. Всплыло имя Валерия Леонтьева, певшего как-то в "стройке". Никому не известный солист периферийного ансамбля "Эхо" сыктывкарской филармонии, катающегося по окраинам страны. Для артиста все равно, что по окраине жизни. Главной в "Эхе" считалась художественная руководительница - этакая тетка в роговых очках и ярко-красном брючном костюме с гитарой наперевес. Худруки всегда были главными, им больше аплодировали. В соцреализме так было положено. Кем - не известно, но зрителями правило соблюдалось строго. Тетка не запомнилась бы, если б не два участника "Эха". Очень похожие, тонкие, с курчавой шапкой волос как у Анжелы Девис (негритянская коммунистка, возможно, она была единственная во всей Америке черной коммунисткой, оттого и стала известной в СССР). Один весьма лихо вызывал ассоциации с гитаристом Джимми Хендриксом. А другой... Другой так пел уже популярную песню "Арлекино", что забывалась певица, которая сделала ее популярной. Имя Хендрикса из "Эхо" не помню. Имя того, кто заставлял забьггь о Пугачевой с тех пор засело прочно. У Валерия Леонтьева был удивительно сочный сильный не голос - голосище. Молодая здоровая глотка вкупе с неимоверной подвижностью, пластичностью, вызывавшая искренний восторг. Все это нет, не ушло, а... В общем, когда уже вышли его пластинки, что-то другое было в голосе. Это уже не была молодая здоровая глотка. Другой запах... Москва и Питер так и не услышали его чистую юную заливистую мужскую глотку. Она осталась в залах российской глубинки, у российского народа. В той, советской, жизни много было противоестественного. Столица Родины не. желала слышать лучшие голоса своей земли, пока не сдадут экзамен по коммунизму. В том или ином виде. Так и пели - столица своими голосами, родина - своими. Впрочем, ансамблей, музыкантов и певцов в той жизни в стране было не меньше, чем сталеплавильных заводов и сталеваров. Советской стране были нужны чугун и песни...
Я рассказал Давиду о том, как забыл о Пугачевой, когда Леонтьев пел "Арлекино"
в архангельской "стройке". Он позвал Татьяну и она подробно записала все, что я знал об этом солисте ансамбля "Эхо”. К сожалению, знал я маловато, но Сашко
сочла, что достаточно, для того, чтобы отыскать, когда потребуется. Список потенциальных вокалистов у нее был достаточно внушителен...
Давиду было приятно, что его альбом "По волне моей памяти" не достать в Архангельске. Он поведал, что в Москве пластинку на черном рынке продают за 25 рублей. Деньги по тем временам немалые. За такую цену можно было на "туче" купить "Белый альбом” "Битлз"...
Он рассказывал о каких-то особенностях выпуска второго тиража, о взаимоотношениях с советским граммпластиночным монстром - фирмой "Мелодия". Потом было интервью, записанное на катушечный (!) диктофон. (Оно так и не вышло в эфир - областное радио посчитало общение с Тухмановым для радиослушателей Архангельской губернии неинтересным. Оно не вышло и в печати - газета "Северный Комсомолец" не слышала "По волне моей памяти", а про "Последнюю электричку", видно, забыла и тоже сочла разговор читателей с Тухмановым на своих комсомольско-патриотических страницах неуместным. Так решила "замша" Шахова. Вообще, дело доходило до анекдота. Особенно это касалось заголовков. Они дразнили работников
Дата добавления: 2019-02-22; просмотров: 196; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!