Автор благодарит владельцев за предоставленные фотографии. 61 страница
плохого школьника его красной ручкой явно доставляли ему удовлетворение: день прожит не зря, кусок хлеба отработан и даже масло. О! Редакторская рука Максименко немало доставила читателю радости под моей фамилией. Типичный милый образчик результатов его трудов таков. Как-то мною был написан очерк о рабочей династии судоремонтников. Всем были хороши два брата, работящие, веселые, и даже послужным списком не подкачали - сплошь грамоты. Одна загвоздочка - неблагозвучная у мужиков фамилия. Ну уж какая есть, какая от папы с мамой досталась, под той и живут, не меняют. Ладно, думаю, что-нибудь сообразим. И сообразил. Написал легко, с настроением. Фамилию упомянул лишь раз, в самом конце. Поставил заголовок "Братья" и отнес редактору. И тот впервые в жизни не исправил в тексте ни строчки. Окрыленный успехом, радостный открыл я на следующее утро свою горячо любимую родную многотиражку "Речник Севера" и...
задохнулся. С центра разворота с очерком аршинными буквами бросался заголовок "Братья Сопляковы". И чтоб уж никаких сомнений в том, кто есть гад, чуть ниже и мельче: очерк нашего корреспондента Николая Харитонова. Надо ли говорить, что я был готов реветь белугой и убить этого лысого толстого хохла Максименко редакционными тапочками! Стерпеть очередную кровную обиду как всегда в который раз помог наш редакционный ангел-хранитель Зинаида Ильинична. Я же говорил: мне везло на хороших людей. Зинаида Ильинична вообще взяла материнское шефство. В результате, набегавшись по редакционным заданиям, я обязательно возвращался к обеду в редакцию, как школьник после уроков забегает домой. Потому как обед мы проводили с Зинаидой Ильиничной в ресторане(!). Да-да, в одном из больших и лучших ресторанов города - "Севере", благо, он стоял напротив редакции. Кстати, не только мы так шиковали. В те времена позволить себе обед в ресторане мог всякий и в полдень "Север" был забит до отказа.
|
|
|
Но мы с Зинаидой Ильиничной были постоянными клиентами и даже имели "свою" официантку! Так что в обед мы шиковали на рубль на полную катушку. Зря смеетесь: на рубль тогда можно было взять салат "оливье" (проще - "мясной"), солянку (насто-я-щую) и два (два!) вторых - бифштекс с яйцом и луком и треску с польским соусом. А еще брусничный (клюквенный мы не любили) морс и блины к чаю с лимоном. Ну как, слюнки еще не потекли? Посчитайте, сколько это стоит в ресторане теперь и отправляйтесь-ка все это готовить дома. А тогда мы обедали так каждый день и только в "Севере". Кажется, знаю, почему я теперь такой толстый.
А Иван Петрович Максименко, к сожалению, закончил плохо. Конец его жизни приблизило то, что он никак не хотел расстаться ни с редакторским креслом, ни со своей привычкой править, править и править. Что ни попадя и как ни попадя. Всех
|
|
|
и вся.
Я ушел из "Речника". На это место пришла весьма энергичная молодая тетка. Она училась на журфаке. И, увы, должно бьггь, относилась к разряду особ в какой-то степени безжалостных. Когда старый редактор достал своими старческими правками, она собрала бумаги в кучу и увезла на рецензию в университет. Ответ был суров, справедлив и безжалостен. Звучало примерно так: правку проводил либо очень далекий от журналистики человек, либо старый исписавшийся журналист.
По сути дела это был приговор. Она положила его редактору на стол. И парторгу на стол... Инсульт. Потом инфаркт. Потом опять больница. На работу Иван Петрович так больше и не вышел. А вскорости все, кто его знал, а знали его в архангельских журналистских кругах многие, проводили тучное тело старого редактора "Речника" к месту последнего жилища. Обо всем этом поведала мне потом Зинаида Ильинична. Жаль его, в чем-то по-старчески безжалостного, в чем-то и наивного все-таки. Человека, пережившего свое время.
|
|
|
А в момент радиокино, если вы о нем еще не забыли, я написал очерк о каком-то речном начальнике, чье предприятие получило переходящее Красное знамя (все равно что "Оскар" в США). Да на беду этого начальника не угодил он какому-то ветерану труда, такому же ассу жизни, как и наш Иван Петрович. И добро бы чем материально не угодил, а то ведь где-то не поприветствовал, как и я старейшую архангельскую дикторшу. И покатил ветеран на начальника с переходящим Красным знаменем бочку. И докатил до нашего редактора. Тут они по-стариковски
• поворковали и очерк мой Петрович скинул в корзину. Целиком. Без объяснений. Обидно мне, понимаешь ли, стало. Да и перед дядькой совестно: ходил-ходил, пытал-пытал, а ничего и не насочинял, журналистишка фигов. И понес я свое творение на радио. Там даже похвалили. А что - мужик герой, знамя у него... А что старый редактор мелкой газетки, которую в киосках-то не продают задробил, так его, чудака, проблемы. Короче, очерк начитал диктор. По слухам, старейшая дикторша обиделась, поскольку право начитывать архангельскому народу крупные полотна оставляла только за собой. Короче, пень с бочкой очерк по радио услыхал и прикатил бочку в радиокомитет. Сижу это я в редакции и вдруг прикатывает с радио еще один Коля. Со старинной, можно даже сказать княжеской, чуть не царской фамилией. Шасть к старому редактору в кабинет! И через пять минут торжественное: "Зайдите в кабинет, товарищи. Все, все зайдите". А всех-то пятеро. Заходим. Они вдвоем за одним столом встали и громогласно произнесли: "Харитонов! Положите удостоверение на стол! Вам запрещается работать на радио!" Нако, блин! Приплыли. Пылают мои уши. Волнуется Ильинична. Зло буравит колючими глазками Коля с княжеской фамилией. Остальные в любопытстве: что такое натворил, никак бомбу подложил и что теперь будет!? Удостоверения, как назло, нет - в общаге. Коля с княжеской фамилией: "Немедленно едем изымать!" - "Зачем ехать-то? Это в двух шагах. И сам схожу..." - "Ну уж нет. Отвертеться не удастся!" Старый редактор: "Могу выделить в помощь сотрудника". Зинаида Ильинична: "Ну вы, мужики, совсем сдурели. Еще ружье возьмите. Подумаешь, бандита поймали". Мы: "подснежник" Сашка, Коля с княжеской фамилией и я, идем в общагу на Розочку изымать у меня мое удостоверение внештатного корреспондента областного радио. Я - впереди, они - сзади. Конвой. Жалко. Не отдам мою краснокожую книжицу! Отдал. С жалким лепетом: "За что отымаете хоть?" Коля с княжеской фамилией: "Таким как ты не место на радио. Ты никогда это удостоверение не получишь." И с чувством глубокого удовлетворения от исполненного коммунистического долга как-то смешно умчался с моим удостоверением внештатника. Теперь смешно, а тогда - горе. Вечером мы выпили с Колей Кочуровым по рюмке водки. Он и рассказал о том, что за ужасное
|
|
|
преступление я совершил. И как глубоко оскорбил старейшую дикторшу. (Леший ее понеси, знал бы что за тетка, не стал бы в Плесецком детстве просыпаться под ее "Говорит Архангельск. Доброе утро, товарищи!" Впрочем, другую программу наша большая черная круглая бумажная домашняя радио-тарелка не вещала). А я рассказал о подвиге героя Коли с княжеской фамилией. Мы выпили еще и посетовали: вот ведь этот, с княжеской фамилией, тоже Николаем зовется. Только имя испоганил, стервец! На том все и кончилось...
Работать у старого редактора расхотелось. И как только из "Рыбака Севера" пришло известие о желании совместного творчества, с "Речником" было покончено. Навсегда и без сожаления...
Просто удивительно, сколько жизней успевалось иногда прожить разом. Редакционная занимала весомый кусок суток - практически весь день. Но и тогда и теперь она вовсе не казалась мне главной. Выжной - да. Главной - нет. Тогда вообще было странное ощущение вечного ожидания. Казалось, все, что происходит, это так, лишь фрагмент, основное еще будет, случится. С ума сойти: с этим ощущением "будет, случится" я прожил (ужас!), трудно вымолвить, не то что написать: тридцать три года, даже тридцать пять! И только в тридцать три, нет, не защемило, а так, как бы тихонько кольнуло: долго ли еще продлится это "будет"? Оказалось, не долго, всего пару лет. В тридцать пять как обухом по голове: все! Все уже случилось. Уже не только случилось, произошло, но даже и прошло. "Будет" как-то разом утратило свой уверенно оптимистический смысл. Будет, что-то еще, конечно, будет... Но то, что прошло и произошло неожиданно быстро стало догонять настоящее. Очень боюсь, когда прошлое совсем догонит, будещего уже не будет. Интерес пропадет, останется череда дней...
В семнадцатилетнем и явно позже существовании моем, да и всего юного населения во времени, о котором идет речь, - середине и конце семидесятых - основной жизнью (не учебой и работой - это была как бы обязательная программа, а своей личной основной жизнью, которую проживали, как хотели), была музыка и все, что с ней связано. Еще не пришел спортивный бум, "качаться" в спортзалы, а потом и в подвалы пойдут позже, много позже. Видеомагнитофон вообще в Архангельске увидят впервые через десять лет после описываемых мною событий, а компьютерное поколение еще по настоящему не выросло и находится на стадии удивления старших братьев младшими, неожиданно что-то там узнавшими такое, что все еще в диковинку. Нашей игрушкой, допингом, площадкой наших интересов, предметом нашего повышенного внимания была, конечно, музыка. Ни одно время больше не имело такую армию музыкантов, а уж три аккорда, под которые, зажимая в определенном порядке, можно было орать в подъезде, во дворе, в палатке, у костра все, что взбредет в голову, не знали доселе ни в одном поколении и, должно быть, уже не будут знать. Чуть позже, как радиола петефон, сменив бобинные магнитофоны кассетными, музыкальная эпоха вошла в новое состояние, главным в котором оказалось то, что парни и девчата ушли с танцевальных площадок. Нет-нет, все и теперь собираются вместе и страсти имеют место быть, и знатоки новинок по-прежнему щеголяют свежими названиями. Однако весь этот комплект понятий
"собираются", "знатоки", "страсти", "щеголяют" - как старый обветшавший джентльменский набор. А "коллекционер", к примеру и вовсе из разряда тех, что надо объяснять со словарем Даля, что ли... Сегодня любая витрина музыкального киоска как неплохая фонотека. Хорошее время.
Тогда тоже было хорошим. Приличный магнитофон в доме в середине семидесятых был все равно что некий компьютер, скажем "пентиум", в середине девяностых в архангельской квартире. Не знаю, куда ходят тусоваться компьютерщики, должно быть это все-таки особого свойства тусовка. У нас же были танцплощадки. Строго по субботам и воскресеньям весь юный молодой Архангельск прихорашивался, гладил (обязательно гладил) рубашки, брюки, юбки, кофточки, иногда пиджаки и галстуки и, сбегав заранее за билетиком, шел танцевать. А скорее общаться. Танцевальные площадки той поры были совсем не простым делом. Живой ансамбль, живая музыка требовали достаточных усилий и таланта. И терпения тоже. Электроинструменты тех лет были ой как капризны. Отечественные гитары "Аэлита” и "Урал"-бас, ионики вечного советского поколения "Юность", той же фирмы колонки с усилителями - все это было созданием хрупким, чистьм звуком не батовало и особым изяществом не отличалось. Клепали сами, паяли сами, сами собирали, колотили и что-то там еще... По части инструмента, гитар и прочего Архангельск в ту пору спасала не Москва, а моряки. Да еще заезжие гастролеры. В общем, это тоже жизнь, но другая. Элитная. В нее бывал допущен не всякий, а кто получал допуск, тот сразу превращался в желаемого дружка-приятеля. Ибо не было для тогдашних пацанов большего желания, чем иметь в товарищах музыканта. Все равно, что нынче, скажем... крутого нового русского в красном пиджаке. С навороченной тачкой и охраной. Ничего себе сравненьице!
И тем не менее, приятель-музыкант был как сегодня новенькое "дутое" "БМВ". Это значило, что никто к тебе на танцах не сунется с оригинальным сигнальным вопросом-паролем "дай закурить". И девочки не обойдут вниманием, уж точно. Снять пальто тоже можно было в гримерке музыкантов. И не давиться в раздевалке за 10 минут до конца танцев, сжимая в потном кулачке номерок, по которому выдадут пальто приглянувшейся девчонки. И оденется, и подождет. И никакая тетя Клава не накричит и не выпроводит за дверь. Но это все эксклюзив, элита танцплощадки, которая, впрочем, тоже гладила сама себе брюки и рубашки по выходным дням.
В Архангельске 70-х с танцевальными площадками все было в порядке. Центральными а самыми престижными, что ли, считались в Доме офицеров и ДК строителей. В Домик архангелогородцы ходили давно и традиционно. В его подвале был огромный спортзал, вмещавший с полтысячи счастливцев, которые приезжали в Домик дважды - вначале днем отстоять очередь в кассу (и еще не факт, что билет достанется), а вечером - на праздник. Ансамбль в Домике считался среди танцевальных лучшим. Оно и понятно - играли солдаты. Армия поставляла в свой гарнизонный Дом лучших. Как правило, ими оказывались музыканты Москвы и Питера. На гражданке оставались столичные связи и все самое новомодное до Архангельска долетало из подвала Дома офицеров. Борьба за репертуар была в ту пору жесткой не только с отделом культуры, но и между ансамблями танцплощадок.
Они засылали друг к другу лазутчиков на предмет поиска новых модных песен. И те по всем правилам творческо-промышленного шпионажа танцевали только для отвода глаз честно сосредоточив внимание на запоминании текста, мелодии и аккордов. За солдатиками из Дома офицеров никакие лазутчики угнаться не могли. Они меняли репертуар с пулеметной скоростью. Пели вся и все с легкостью необычайной, все равно что блины пекли.
Чуть проще, демократичнее, что ли, была танцплощадка Дворца культуры строителей, в простонародье - "стройка". Собственно, танцплощадки как таковой и не было. Какое-то время танцевали в спортзале, но высоченные стены и мечущееся под потолком эхо все портили. Танцевали в малом зале на втором этаже. Однако боссам стройтреста что-то в этом не понравилось и танцующую молодежь спустили на первый этаж, в фойе у раздевалки. Что-то вроде сельского клуба: где разделся - там и танцуй. Только лавочку для одежды заменили вешалкой раздевалки. Зато здесь был второй, после Домика, ансамбль. Он и лучшим стал бы, поскольку играли в нем профессионалы, кои впоследствии ушли преподавать кто в мартиросовку (музучилище, названное так по фамилии директорши), кто в кулек (культпросветучилище, славившееся в те времена вечным недобором и плохой подготовкой выпускников). Могли бы, но уж больно лениво меняли репертуар. Еще с десяток танцплощадок поменьше распихались в клубики на окраинах. Особенно выделялась Маймакса и клуб Левачева. Местный ансамбль "Ключи" прославился тем, что иногда на танцах пел свои песни. Это было удивительно и совсем непривычно. Но ездить из центра туда было и далеко, и не безопасно, - в Архангельске уже редкие танцы обходились без драк...
Я стаптывал свои полуботинки (туфлями в описываемое время называлась чисто женская обувь, а кроссовки для нас еще никто не изобрел) в "стройке" - Дворце строителей. Для "стройки" это, можно сказать, был исторический выбор (жуткая шутка безнадежного нахала). Сами танцы, надо заметить, представляли собой со стороны вообще-то жутковатое действо. Поскольку авторы светомузыки еще с пяток лет будут колдовать над своим изобретением, то все светооформление сводилось к нескольким театральным софитам с цветной пленкой и плохими лампочками. Их постоянно старались обесточить, сломать и так далее, поскольку верхом удовольствия, кульминацией танцев считалась полная темнота. Когда во время мелодии вдруг вырубали свет по танцующим словно били молнии экстаза. Отчего-то нас всех тогда обуревало какое-то зверское желание танцевать в темноте. Добро бы только медленные парные танцы. Ничего подобного. Просто какая-то нечеловеческая тягя была к полному мраку. Позже, совершенно случайно внезапно открыл, что музыку вообще-то лучше слушать в темноте и тишине. Но думаю, к танцам тех лет это не имело никакого отношения. Короче, больше двух фонарей на танцах не горело. Один светил под потолком в нашем углу. Тогда вся площадка делилась на углы. Наиболее смелые, решительные и бескомплексные (хотя последнее не совсем точно...) толкались у сцены. А самые скромные и нерешительные - по углам. Я все время был в углу. В каждом углу все друг друга знали довольно хорошо, но как-то... не протокольно, что ли, не по анкетам и паспорту. Мы могли год общаться, разговаривать в перерыве между танцами
(а перерывы были больше, чем длился сам танец) о чем угодно - о моде, стихах, кино, музыке, вселенских катаклизмах; больше того, мы ждали друг друга в своих углах и если кто-то не приходил, беспокоились и грустили, но спроси фамилию или место работы, учебы приятелей по танцам, вряд ли бы ответили. На танцплощадке была своя жизнь. На улице за дверями ДК она заканчивалась с последним: "Пока". Надел пальто - и другая жизнь. Все амуры-мурмуры, провожания, вздохи, поцелуи, а так же пристальное или не очень изучение анатомического строения тел, между которыми вспыхивала до сих пор неразгаданная наукой искра ощущений и желаний тоже были, но к жизни в углу танцплощадки имели весьма условное отношение.
Розочка, на которой стояла моя общага времен биографической эпопеи с "Речником Севера” упиралась одним своим концом в ресторан "Север", где я был постоянным, можно сказать ежедневным посетителем, правда, по будням да и то в обед в сопровождении Зин-Ильиничны, а другим - в "стройку". Так что недельный жизненный цикл, можно сказать, замкнулся: редакция - кабак - общага - танцплощадка. И. так продолжалось долго. С ума сойти: почти четыре года. Четыре лета, осени, зимы, весны и снова лета. Маршрут потом, правда, не раз менялся, но одна точка с десяток лет, а то и больше оставалась несдвигаемой. И точкой этой была "стройка".
А все началось в ее углу. Наш угол как-то незаметно превратился совсем в другой не похожий на прочие пятачки танцплощадки. Потихоньку из угла как-то исчезли, растворились, перебрались куда-то одни и наоборот, сосредоточились другие. Немного. Но оригиналы. Это я теперь понимаю, что оригиналы. Тогда казалось - все нормально. Нет, конечно, и тогда отличались. Не пили, не курили, не дрались. Но это чепуха. Дело похоже в том, что мы говорили не о том, о чем все в танцевальных перерывчиках.
Дата добавления: 2019-02-22; просмотров: 176; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!