Автор благодарит владельцев за предоставленные фотографии. 57 страница
районного ДК в Плесецке. Здесь, здесь впервые были услышаны и «Шизгара», и «Летутби», и «Йестудей». Не надо переводить в английскую орфографию. Не знали Плесецкие музыканты транскрипцию языка «Битлз». Плесецкие парни, как тысячи других российских, записывали их песни русскими буквами. И все равно были настоящими музыкантами. Кто сказал, что им повезло не так, как «Битлз»? В своем отечестве они были и «звездами», и пророками. Да-да, пророками. Кто из нынешних «дециметров эстрады» испытал такое? Боже, каким откровением было впервые услышанное из «Дип пепл» «Дым над водой»! Солдат из Мирного, приезжавший по субботам на Плесецкие танцы, так уверенно, высоко, сильно и чисто пел знаменитый вокализ, что, ей Богу, услышав позже Яна Гилана, я был разочарован. По моему отроческому мнению, англичанам явно не хватало нашего мирновского солдатика с Плесецких танцев. Когда он озвучивал этот музыкальный листок золотой книги рок-н-ролла, Плесецк не танцевал. Абсолютно трезвый (мода на стаканчик-другой вина, а после водочки до танцев, а потом и во время пришла гораздо позже) юный Плесецкий народ стоял и слушал. С недоверием, недоумением, неудовольствием, непониманием, восхищением, вниманием, проникновением — кто как, но слу-ша-л. Так было.
Играли на танцах, конечно, и то, что звучало по радио, на концертах заезжих гастролеров чаще из такой же провинции только с другого конца страны. Но вот что странно, тогда мы еще четко делили: вот это плохо, а это хорошо. Слету и не вспомнить, почему все раскладывалось на разные полки, а копаться по этому поводу в памяти не хочется. И вот почему. Нынче, вслушиваясь в ту музыку, вспоминается ее ...запах. Вовсе не хочется бьггь хулителем. Кажется, все звучавшее тогда было по-своему хорошо. Возможно, просто память не сохранила лишних звуков, ненужные запахи выветрились за ненадобностью... В музыкантов тех танцплощадок были влюблены не только девчонки. Пацаны в них тоже были влюблены, ведь они так здорово владели музыкой и тобой. Можно ли так влюбиться в ди-джея? «Я люблю музыканта». И «я люблю ди-джея». А вроде бы тоже танцы...
|
|
|
Как это при такой всеобщей любви и восхищении все и вся к музыкантам сам не научился играть на гитаре?.. Необъяснимо... Ощущение полной недоступности инструмента по имени Гитара. И совсем иное ощущение полной свободы на сцене. Преимущественно в разговорной части. Чего только не было. Гротески отточенных выкрикиваний концертных номеров. Звонкий пафос поздравления пионеров и комсомольцев великому народу Плесецка с великой трибуны по поводу текущего великого красного праздника. С той же трибуны с тем же самым и всё тех же приветствовал великий первый секретарь райкома великой КПСС... Может, всё на самом деле было не так уж и велико... Всеобщий любимец опять же Плесецкого народа в качестве ведущего проводов русской зимы, поскольку ужасно точно собезьяничал тогдашнего любимца советских людей телеведущего КВН Александра Маслякова. Даже стрижен был под того же «ежика». Через пару лет будут утверждать, что Масляков сидел в Пукса-озере. Свидетели тому находятся до сих пор, хоть Александр Васильевич все с недоумением отрицает. Этот курьез неудивителен — наш народ отчего-то готов обязательно провести своих любимцев через испытания,
|
|
|
его любимцы должны обязательно, ну хоть немного побыть мучениками, а вовсе не блистательными преуспевающими молодцами. С Александром Васильевичем это тем более понятно, что в тот момент КВН на ТВ как раз запретили. На каком-то из концертов я так даванул «под Левитана», что агитбригадная атаманша Зоя Аркадьевна рванула к радисту в рубку отрубить «разорвавшееся всесоюзное радио». Вот еще имитатор выискался... Все это было и весело, и волнующее, и тешило самолюбие. С этой забавой как-то мимо, не коснувшись, прошли мальчишеские драки... Да, собственно, и не дрались тогда... С настоящей дракой с кольями, с цепями, с кровью, развороченными лицами и пробитыми головами, с лютой ненавистью, толпой на толпу я впервые столкнулся в Архангельске. Собственно, этой дракой с завыванием милицейских сирен (у милиции тогда не было даже дубинок), получившей потом в архангельском юном народе прозвище «ледовое побоище», и встретил меня Архангельск.
|
|
|
Меня привезла сюда бабушка Шура мама дяди Васи. Вот ведь еще забавность — все время куда-нибудь возили: матушка — в Евпаторию и Ейск, тетушка — в Гудауту и даже самостоятельно катался в Туапсе, в «Орленок». Был такой черноморский лагерь у мальчишек и девчонок советской страны. А в Архангельске, самом близком городе, не был ни разу. Черное море, как ни странно, в те небогатые для моих скромно живущих родных времена, да и если не для большинства такого же советского народонаселения, то значительной его части, было просто напросто летней дачей. Стабильной летней дачей. Мои родные, получая скромную, но регулярную зарплату, умудрялись откладывать какие-то скудные средства и к лету те крохи заполняли нетугой кошелек, с которым мы всем семейством мчались к морю. Это так вошло в привычку, что и в студенческую пору лето без солнца и пляжа было не летом, и я упорно наскребал денег на поездку на черноморское побережье. Правда, Гудаута тут же уступила место очень естественным в своих в общем-то простеньких, несмотря на всю претензию, украшениях старым Гаграм. С совершенно невозможным сошествием в одном месте звонкой прохлады и свежести ущелья Гагрипш, какого-то немыслимо вечного покоя независимого журчания горной речки по его камням, под который так по-младенчески чисто и беззаботно спалось в дощатом домике, и жара узкой гальковой полостки морского пляжа, оживавшей, как по часам, ровно в десять, поскольку именно в это время из-за лесного ежика гор выходило вовсю потрудившееся в других местах солнце. Солнце явно было разгорячено проделанной где-то работой и слегка досадуя на этот заспавшийся уголок с деловым немилосердием в секунды стирало утреннюю прохладу и леность и деловито палило положенный срок дня, уходя так же скоропостижно, как и появляясь, но только в море, обязательно в море, словно плюхаясь в него с разбега.
|
|
|
Нет больше Гагр. Что их там заставило стрелять друг в друга, умерщвлять, испепелять, рушить? Что вообще заставляет черные народы скакать от необузданной гордости за свою древнюю культуру, якобы такую древнюю, что древнее не бывает и быть не может, до столь же необузданной жажды оторвать друг другу башку, перегрызть глотку вчерашним друзьям, да не просто так, а со всем семейством, и близким и дальним родственникам, и младенцам? Что за черные мысли роятся в
черных головах Кавказа? Что заставляет их вновь карабкаться на пальму? Возможно ли такое понять? Древний народ? Да. Гордый народ? Да. Но и дикий народ. Да, дикий. Без вопросов. Сейчас, в 1996-м, совсем дикий. Одичавший. А в то время, о котором мы говорим, это (неужели генетическое?) желание звереть как-то очень удачно подавлялось воспоминаниями о наказаниях столь жестоких, что и через полвека, уже в другом поколении, помнились. В третьем, нынешнем, не помнятся...
А тогда помнились. И всей Россией это воспринималось, как только что не братские отношения. И все летом ездили к братьям на дачу. Щедро платили за гостеприимство. И жили покойно. Братья, правда, потихоньку все же зверели (не могут они, видать, без этого, им на кровь себя надо испробовать): резали, били, насиловали. Кавказские газеты пестрели фотоснимками пропавших без вести. Помню, как был ошарашен, когда в гагрском киоске купил с десяток местных газет и подсчитал, что за неделю пропало на побережье 23 человека. Столько было в нашей группе на первом курсе Архангельского мединститута! Но Москва в колокола не била. Никто не бил. Должно быть, это считалось единичными случаями. Интересно, а что тогда такое массовые явления? Сумгаит? Нагорный Карабах? Чечня? Нет больше Гагр, нет. Уверен, солнце все еще так же восходит над этой полоской. И река журчит по Гагрипшу. И отстроятся, и народятся-восстановятся. Может, для кого-то они еще и станут братской летней дачей. Не для нас. Не для меня. После Чечни для нас Кавказ скорее уж братская могила. К кому ехать? К обуздавшемуся дикому гордому народу с древней культурой? Я видел, как этот черный народ наползает на русский город Адлер. Ползучая оккупация. Оккупация всем кровоперемешавшимся, кровосмешавшимся между собой и нет, но черным Кавказом русской земли черноморского побережья. Это случилось как раз в момент, когда задумывалась и писалась книга, которую вы сейчас держите в руках...
Но пока мы совсем в другом времени... Проведя без малого месяц (столько календарных дней длился отпуск обычного советского человека) на юге, вся страна возвращалась домой. И вся страна увозила с собой такие небольшие деревянные ящички — чемоданы с ручкой, они заполнялись фруктами. Железнодорожные составы, бегущие с юга, благоухали яблоками, грушами. Пока за окнами вагонов мелькали ослепительно белые, издалека почти сказочные, глиняные домики с соломенными крышами, на остановках можно было купить черешню и вишню. Позже, когда дома становились не столь сказочными, бабушки выносили к составу огурцы и картошку. От Москвы до Архангельска бабуси не выносили ничего. Север тех лет. Лук. Капуста. Картошка...
Мы с мамой тоже везем ящичек с фруктами. В нем даже есть три маленькие дыньки. Дынь в Плесецке нет. Арбузы продают, а дыни — нет. А еще в Плесецке не продают гибкие пластинки. Это чудо косящего под кооперацию недобитого частного предпринимательства отдыхающие сотнями тысяч вывозили из лавочек южных городов. Бледный фотопейзаж покрыт пленкой. На пленке машинкой нарезаны бороздки. Все. Пластинка. Прошлым летом я уже привез несколько таких бумажно пленочных шедевров. Их можно крутить на скорости 331/3 на обычной радиоле. В тетрадке уже записанны все песни, с трудом услышанные сквозь шум и треск, сквозь
ускорения и сбои. Это песни Высоцкого. Я о нем еще ничего не знаю. Просто мужик поет хриплым голосом забавные песни. Необычно. Говорят, блатной репертуар. Ну и что? Зато у других такого нет. Интересно же. «Черномор кота продает», «Сегодня Нинка соглашается». Теперь я везу совсем иное, не из Высоцкого: «А девчонка-то проказница, на свиданье не показывается...» Такого у нас еще не слышали. И много, где не слышали — очередь на запись этой открытки в палатке длилась 4 дня. Модная песня. Так я узнал, что есть, существует некое, что называют модой. И понеслось. Я долго был жутким модником. Ходячей иллюстрацией из журнала «Крокодил». Клинья в брюках? Тогда обязательно яркого зеленого, красного, желтого цветов. И с колокольчиками! Когда шел в этих штанах по поселку, они не только обращали внимание, они просто орали каждому встречному-поперечному о своей исключительности. Клеши? Тогда самые узкие в талии (недавно нашел — 42 см, господи, откуда теперешние 110 ?!), зато внизу 36 сантиметров! Таких не было ни у кого в Плесецке. Удивляюсь, как это все переносила мама, которая однажды даже сшила мне торбочку — такую холщовую сумку с бахромой на лямке, обязательный предмет отечественных последователей хиппи тех лет, о которых я, кстати, даже не имел представления. Кроила торбочку бабушка — она в своем детстве точно с такой же закончила два класса ЦПШ — церковно-приходской школы в Тарасове. Бабушка к желанию внука иметь в конце столетия то, с чем ходили дети в начале века, отнеслась как к само обой разумеющемуся... Удивительно и то, как это все уживалось с образом хорошего ученика и вполне послушного сына, которому выдали удостоверение на вскрытие капсулы с посланием Плесецким потомкам — комсомольцам 2017 года — на 100-летие ВЛКСМ (интересно, как это будет выглядеть, на подпольной маевке, что ли...) и которого в выпускном классе отправили в лучший молодежный комсомольский лагерь «Орленок» (Туапсе), в коем уже тогда комсомолом не пахло вовсе. За два месяца ни слова о Ленине и партии. Сегодняшним пацанам не объяснишь, что это такое. Другая планета. Помню, как к нам привезли артековцев, и те, проходя мимо, рявкнули приветственное «Салют!» Мы аж отшатнулись. В «Орленке» все было совсем иным, очеловеченным, что ли...
Отношения, общение, даже мысли другие. Как будто нас выпустили из зоны с постоянным напряжением на крохотную территорию добра и какой-то спокойной, уверенной справедливости. Я приехал в «Орленок» в широченных клешах и модном жилете с огромными деревянными пуговицами. Как было стыдно потом, после двух месяцев в шортах и рубашках, одевать этот модный прикид. А сейчас отчего-то совсем не стыдно жить не как все. Не в машине дело, которой, слава Богу, до сих пор нет... Не как все, понимаете?.. Об «Орленке» не говорить, о нем молчать надо. Жаль, уже не помню его запах. Но помню, очень долго сопровождал. Грустно, что его сейчас нет. Неужели выветрился навсегда? Это была бы потеря. ...Орлята, вы еще парите? Ну хоть кто-нибудь?..
Там не надо было шуметь, толкаться, что-то доказывать силой или криком. Все иначе и все иное. Коммунизм, что ли? Без дедушки Л... и бабушки ...СС. Не хотелось надевать нелепый жилет, не хотелось в зону недобра друг к другу, начинавшуюся уже в городишке Туапсе, где в вокзальной давке из билетной очереди крепкие южные
краеавцы выжимали растрепанных теток. Теперь, когда ни Л..., ни ...СС как бы и вправду нет, наша страна, к наивной грусти моей, не превратилась в огромный «Орленок». Она скорее напоминает мне тот Кавказ. С желанием озвереть, но еще теплящейся старой боязнью наказания. Вроде не спасает, но хотя бы сдерживает. Фото пропавших без вести, вывоз трупов после разборок нынче не сходят с телеэкранов. Только вот не подсчитать, сколько звереет в день...
Так вот и вышло, что вначале я объездил Крым и Кавказ, был на Азовском море, спускался по Волге, заглядывая в те ее места, в кои обязано было заглядывать советскому человеку — дом Пешковых в Горьком, мемориал Ленина в Ульяновске (правда, как он выглядел, вспомнить не могу, а вот утренняя чистота и свежесть летнего Горького оставила свой запах...) и только после, много после оказался в самом близком Плесецку городе, который гордо именовался столицей Севера, Поморья, Беломорья — Архангельске. Собственно, столицей его именовали полуофициально, чаще — всесоюзной лесопилкой. А вот в народе Архангельск звали еще проще — БД — большой деревней.
Конечно, нам Плесецким школярам не то чтобы уж очень, но все же хотелось скататься в Архангельск. Как место сколь бы ни было знатного путешествия среди нас, мальчишек, он, правда, котировался весьма низко. Ценилась разве что возможность самостоятельной поездки. В нашем классе Вовка Уваров считался просто асом вояжей в Архангельск — одно время он ездил туда раза три-четыре подряд. Лишь гораздо позже мы узнали причину столь решительной смелости — Вовкин отец был болен и часто лечился в архангельской клинике. Тетя Лида, Вовкина мама, работала на молочной кухне, куда я так набродился за дурацкими смесями для грудной сестры Аленки, что запах этих самых рисовых и других отваров до конца не выветрился и через четверть века (о, ужас!). Вот ведь еще мода Плесецких мамаш — вместо того, чтобы кормить детей домашним, часами выстаивали на молочных кухнях, категорически отказываясь готовить младенцам еду. А как же, Плесецк — это вам не деревня какая-нибудь, и молочная кухня еще одно тому подтверждение. Небось, для себя и мужей дома готовили, не из столовок таскали. Столовское — не вкусное, даром, что тоже прогресс. А малышам из общего котла сойдет. В очереди за отваром мне казалось: закройся кухня, и все Плесецкие грудные малыши просто вымрут с голоду на глазах своих цивилизованных мамаш. Кухня работала шесть дней в неделю. Тете Лиде не всегда удавалось подмениться сменой, и она отправляла Вовку в 7-8 классе к отцу в архангельскую больницу одного.
Однажды добрая треть мальчишек нашего 7-«в» собралась с Вовкой в архангельский вояж. Я тоже размечтался купить большой альбом для марок. Не вышло. Не пустили предки. Никого. А альбом мне привез Вовка. Я бережно разложил туда всю коллекцию и в каком-то из своих уже взрослых возвращений в Плесецк подарил племянникам Саше и Ване, которым в ту пору было столько же, сколько и нам, собиравшимся в неслучившееся самостоятельное архангельское путешествие...
Архангельск той поры, когда поезд выгрузил нас с бабушкой Шурой и здоровущий чемодан, уместивший все школьные учебники и тетради по химии, физике, биологии и литературе, полностью подтверждал расхожее мнение жителей архангельской
глубинки. Да, он был большой, просто огромной, но деревней. Основу центра и окраин составляли деревяшки. Деревянные одно, двух и даже четырехэтажные дома, деревянные магазины, деревянные мостовые, по краям которых полоски лохматой вольно растущей травы. И лужи, лужи, лужи. Дороги и пешеходные, и проезжие были ужасно грязными и после дождя без труда могли сравниться с Плесецкими. Разве что бетонок поболе, и звались они здесь асфальтом. И все-таки это был город. С каменной Павлиновкой, еще не везде бетонной набережной, отчего она выглядела и патриархальнее и теплее, более по-людски, что ли... Из ныне оставшихся в городе были Гостиный Двор да главпочтамт. И больше ничего — ни знаменитой ныне 24-х-этажки, ни обкомовского дома «гармошкой», ни «Орбиты», ни даже ДК Строителей, ни тем более привокзалки. Энгельса (Воскресенская) вообще была невполне улицей, так, улочкой, сплошь деревянной. А вдоль неширокой асфальтовой дороги от вокзала до каменной пятиэтажки с зоомагазином (она потерялась среди соседей-высоток у ДК Строителей и выделяется нынче разве что явной старостью, неловко окаймляя с одной стороны площадь, которую всё никак не могут окончательно обозвать, то и дело меняя вывески), было нескончаемое пространство песка. Кстати, за намыв желтого моря тогдашний начальник речного порта получил если не героя соцтруда, то орден Ленина уж точно. Да и было за что, поскольку всё появившееся на этой песчаной подушке, плюхнувшейся на вечное болото, где архангелогородцы в незапамятные времена собирали клюкву, резко и скорее всего безвозвратно изменило прежний Архангельск, надолго сместило акценты его жизни. Собственно, выросшая привокзалка для Архангельска была все равно что птичник для Плесецка. Горожане буквально рванулись туда, в район с развитой инфраструктурой, домами с простенькими, но столь важньми бытовыми удобствами. На какой-то момент тихие зеленые архангельские центральные дворы для их жителей потеряли свою притягательность и все мечты устремились в рационально-геометрическую планировку построек на песке, где не было ни зелени, ни тишины, ни покоя. Все это уже происходило на моих глазах. А привокзальный и по сей день не утонул в зелени. Да разве девятиэтажки утопишь... Так в свое время Плесецкие жители, рванувшись на птичник, на какой-то момент забыли о своей вечно первой гордости — тополях. Им повезло — выручает лес, плотным полукольцом охвативший дома. Архангелогородцам же все приходится высаживать своими руками. Однако сколь бы ни были любезны нижней части тела фарфоровые отхожие места с мягкими сидениями, к чести горожан первой, раз и навсегда в любых житейских пертурбациях гордостью незыблемо остается набережная Северной Двины. Не мне говорить о набережной, об этой реке, хоть любопытство тайное было столь велико, что года четыре я наблюдал ее в разных ситуациях, поскольку работал в маленькой, но самой первой своей газетке «Речник Севера». Замечу только несколько моментов. Отчего-то из жутко нелепого стремления походить на все и вся в мире, из невозможного рационализма отцы города так ретиво пытались отнять у набережной Северной Двины чисто северные приметы, особенности, стилистику и даже сам уклад ее жизни, смен времен года на ней, что нимало в том преуспели. И в нижней части своей она стала, как все реки СССР, точнее все крупногородские набережные Союза
Дата добавления: 2019-02-22; просмотров: 175; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!