Романтизм преодолённый, но непреодолимый
Творческие принципы акмеизма были основательно рассмотрены в 1916 году В. М. Жирмунским в статье «Преодолевшие символизм». В ней названы отличительные черты нового поколения поэтов: они «вместо религиозно-мистической трагедии рассказывают простую и интимную жизненную повесть» [225, с. 109]. «Есть возможность сближения молодой поэзии уже не с музыкальной лирикой романтиков, а с чётким и сознательным искусством французского классицизма…» [225, с. 110]. Таким образом, уже в этой статье было отмечено сходство или даже родство символизма с романтизмом, а акмеизма – с классицизмом. Эта мысль получила дальнейшее развитие в статьях «О поэзии классической и романтической», «На путях к классицизму», «Валерий Брюсов и наследие Пушкина», «Поэтика Александра Блока», «Анна Ахматова и Александр Блок». Возможно, избрание в качестве основных ориентиров именно романтизма и классицизма было продиктовано известной позицией Ф. Гегеля.
Несмотря на бесспорность аналогий между символизмом и романтизмом, В. М. Жирмунский, видимо, чувствовал некоторую недостаточность второй половины сравнения. Тогда же в его работах было высказано несколько наблюдений, уточнявших или усложнявших лапидарную формулировку. С одной стороны, в преодолении романтизма он усмотрел некоторые реалистические тенденции, с другой – черты романтизма были им замечены и в творчестве поэтов-акмеистов.
|
|
|
Прежде всего, оказалось необходимым уточнение самого ключевого положения о преодолении символизма. «По отношению к традиции воспитавшей их эпохи для молодых поэтов характерна известная двойственность: словесные завоевания символизма сохраняются, культивируются и видоизменяются для передачи нового душевного настроения, зато душевное настроение, породившее эти завоевания, отбрасывается как надоевшее, утомительное и ненужное» [225, с. 109].
Здесь крылась небольшая проблема, традиционно формулируемая как проблема соответствия формы и содержания. Ведь использование формальных завоеваний должно было бы неминуемо привести и к близости содержания, но в сфере содержания выделялись основные истоки различий: «Кажется, поэты устали от погружения в последние глубины души, от ежедневных восхождений на Голгофу мистицизма; снова захотелось быть проще, непосредственнее, человечнее в своих переживаниях» [там же].
На первый взгляд, В. М. Жирмунскому уже тогда удалось удивительно чётко определить формально-содержательную характеристику произведённой акмеистами эволюции: «Итак, вместо сложной, хаотической, уединённой личности – разнообразие внешнего мира, вместо эмоционального, музыкального лиризма – чёткость и графичность в сочетании слов, а, главное, взамен мистического прозрения в тайну жизни – простой и точный психологический эмпиризм, – такова программа, объединяющая “гиперборейцев”» [225, с. 111]. Отличия здесь выражены так резко, что для использования завоеваний символизма, по существу, остаётся слишком мало поводов – разве что некий психологический эмпиризм, само определение которого предполагает некоторую степень безразличия к содержанию жизни души. Таким образом, противопоставление получилось более значимым, чем черты сходства.
|
|
|
Само это противопоставление, как уже говорилось выше, было предопределено известной позицией Г. Ф. Гегеля: «Возвышаясь к себе, дух обретает внутри самого себя ту объективность, которую он тщетно искал во внешней и чувственной стихии бытия; он ощущает и знает себя в единении с самим собою. Это возвышение составляет основной принцип романтического искусства, и с ним связано то необходимое определение, что для данной ступени искусства красота классического идеала, то есть красота в её подлинной форме и наиболее соответствующем содержании, не представляет собой последнего предела. <…> дух <…> становится уверенным в своей истине лишь благодаря тому, что уходит из внешней стихии в задушевное слияние с собою и полагает внешнюю реальность как некое несоразмерное ему существование» [151, т. 2, с. 23]. Исходя из этого определения, вполне можно представить не только полное отождествление романтизма и символизма, но и, допустим, появление работы под названием «Символизм как высшая стадия романтизма». Незадолго до того, в 1914 году, увидела свет книга В. М. Жирмунского «Немецкий романтизм и современная мистика». Источником романтического чувства исследователь называл обожествление жизни «бурными гениями», дававшее им ощущение того, что «весь мир является проявлением бесконечного» [223, с. 22]. С этих позиций любой отход от принципов символизма мог бы рассматриваться лишь как проявление упадка. Однако молодой учёный был чужд догматизма и понимал законность происходящих в литературе перемен. Ранняя работа В. М. Жирмунского интересна своим огромным потенциалом, поскольку исследователь руководствовался не только высокоавторитетной позицией Гегеля, но и объективной логикой литературоведческого исследования.
|
|
|
Можно ли считать упоминание черт классицизма и реализма лишь вспомогательным приёмом, или же в акмеизме действительно присутствуют черты этих направлений вкупе с уже названным романтизмом? До какой степени помогает осознать проблему анализ романтических тенденций в творчестве представителей этих направлений?
|
|
|
Спустя 11 лет после смерти Ахматовой В. М. Жирмунский опубликовал статью «Анна Ахматова и Александр Блок», в которой давнее противопоставление было смягчено. В статье рассмотрены не только личные отношения поэтов, но и тонко выделенные творческие связи, сознательная перекличка и, в гораздо большей степени, бессознательные реминисценции, «художественное “заражение”» [225, с. 339], а также поэтическое осмысление Ахматовой судьбы и личности Блока. Всё это представило их взаимодействие как единое в своих противоречиях развитие русской лирики. Спустя 30 лет после этой статьи вышла в свет книга В. В. Мусатова «“В то время я гостила на земле…” Лирика Анны Ахматовой», продолжающая эту линию [418]. Но Мусатов увидел сознательную перекличку там, где для Жирмунского были бессознательные реминисценции. Оставшийся незавершённым труд известного литературоведа содержит немало интересных наблюдений, не всегда бесспорно интерпретируемых.
Вопрос же о романтизме применительно к творчеству Ахматовой остался открытым. А между тем преодоление влияния романтизма в истории русской литературы уже было отмечено почти за столетие до «серебряного века» в «веке золотом», или пушкинском. Значимость поэзии Ахматовой как в ряду акмеистов, так и в общероссийском литературном процессе ХХ века, общеизвестная близость её творческих принципов к пушкинской традиции делают рассмотрение этой проблемы особенно актуальным.
Замеченные Жирмунским в творчестве акмеистов романтические черты отличаются разнородностью. У Гумилёва собственно романтической выглядела его склонность «к изображению экзотических стран», что позволяло считать его учеником В. Я. Брюсова. Но его привязанность к балладной форме, придающая стихам «полуэпический характер» [225, с. 130], рассматривается Жирмунским как черта, отличающая акмеистов от символистов. В ранней поэзии О. Мандельштама романтическое начало отмечено Жирмунским ещё более бегло: «он такой же фантастический реалист, как Гофман в сюжетах своих сказок» [225, с. 129].
Противоречиво характеризуется в этом плане и Ахматова. С одной стороны, «эпиграмматичность словесной формы» вполне справедливо определяется как знак сходства «с французскими поэтами 18 в., вообще – с поэтикой французского классицизма» [225,с. 114], с другой – не менее справедливым оказывается и замечание противоположного толка: «Особенно характерно для Ахматовой употребление таких эпиграмматических строк в качестве окончаний стихотворений. Часто такое окончание является ироническим завершением лирического настроения, которым проникнуто стихотворение, как у поздних романтиков и Гейне» [225, с. 115].
Итак, каждый из названных поэтов оказался связанным с романтизмом на свой лад, единственной общей чертой можно посчитать противоречивость этих связей. Отношения Ахматовой с романтизмом (который и сам по себе никогда не был явлением монолитным) не сводятся к антагонизму, налицо и притяжение, и преодоление, и более сложное взаимодействие. Как уже было замечено, её первые сборники нередко воспринимались критикой как романтические (см., например, у Чулкова [21, c. 405]).
Всё же энергичное отталкивание Ахматовой от романтизма становится заметным рано – сначала, может быть, от романтизма именно гумилёвского образца, что подтверждается анализом некоторых её стихотворений.
Он любил три вещи на свете:
Дата добавления: 2019-02-13; просмотров: 235; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!