Умер вчера сероглазый король.
Вечер осенний был душен и ал,
Муж мой, вернувшись, спокойно сказал:
"Знаешь, с охоты его принесли,
Тело у старого дуба нашли.
Жаль королеву. Такой молодой!..
За ночь одну она стала седой".
Трубку свою на камине нашел
И на работу ночную ушел.
Дочку мою я сейчас разбужу,
В серые глазки ее погляжу.
А за окном шелестят тополя:
"Нет на земле твоего короля..."» (42).
В черновике сохранилось предпоследнее двустишие, которое подчёркивало драматичность ситуации: «И покажу ей над башней дворца / Траурный флаг по кончине отца» [48, с. 385]. Однако уже в первой публикации эти строки отсутствовали. Благодаря лаконизму начальное восклицание стало более весомым. Его пронзительность подчёркивается контрастом с обыденным стилем сообщения. Эмоциональный зачин получил лирическое же завершение: героиня оставляет боль в себе, страдая не только от потери, но и от невозможности с кем-либо поделиться горем. Лирическая энергия направлена не на развитие внешнего сюжета (для романтических баллад традиционного), а на выражение его восприятия.
«Шелест тополей» в предпоследней строке связан с романтическими тенденциями иного плана. Стремление жить с природой одной жизнью было распространённым мотивом, перешагнувшим границы романтизма и в начале ХХ века превратившимся в «общее место». Но у Ахматовой природное начало становится самостоятельным персонажем, его голос создаёт катарсическую развязку. Тополя говорят о потере, но их шелест – живой звук, голос самой жизни, а может быть – и второе «я» лирической героини. Вместо «бессвязно-звонких» восклицаний в финале – отточенная фраза, которая переводит начальное двустишие в иной эмоциональный регистр.
|
|
|
Успех «Сероглазого короля» был закономерен. Традиционный романтический сюжет показался новым, потому что не изображение событий, а сообщение о сообщении позволило перенести акцент на выражение чувства, для которого найдена новая интонация. Однако «густой романтизм», вызвавший насмешку мэтра, стал восприниматься автором как не совсем желательное явление, омрачившее радости дебюта. В сборнике «Вечер» (1912) три оставшихся от публикации в «Аполлоне» стихотворения были разведены по разным отделам. Баллад она больше не писала. Вряд ли это было случайным.
На эту мысль наводят строки из письма М. М. Замятиной (домоправительницы и секретаря Вяч. Иванова) к В. К. Шварсалон: «В воскресенье, 13 июня вечером были Гумилев с Гумильвицей (острота Юрия Никандровича Верховского), они на днях вернулись из Парижа. Она пишет стихи немного под Гумилева по неизбежности, а старается писать под Кузмина» [658, с. 58]. Ахматова впоследствии не стала вспоминать того, что наиболее задевало, – отношения к ней окружающих как ученице Гумилёва.
|
|
|
Став зрелым мастером, она, как известно, иногда сурово отзывалась о своих первых поэтических сборниках. Но бесспорным их достоинством считала поэтическую независимость: «как двадцатилетняя девочка, зеленая, ничего не вкусившая, очутившись рядом с настоящим поэтом (Гумилев выпустил три сборника и после «Жемчугов» был сложившимся поэтом), оказалась незатронутой его влиянием – а он был в этом отношении сильный, у него были ученики, и до сих пор живут гумилевская строфа и гумилевская интонация» [141, с. 628].
Внимательное знакомство с ранними стихотворениями Ахматовой позволяет понять, что независимость эта пришла не сразу. Некоторые мотивы лирики Гумилёва, несомненно, не были ей чужды не только в начале творческого пути, но и в более поздние периоды. Заслуживает внимания способ создания романтического образа Ани Горенко в стихах влюблённого поэта, вспоминавшихся адресатом и спустя более полувека [233, с. 219–220]. Наиболее ранним, видимо, было стихотворение «Русалка», впервые появившееся в его сборнике «Пути конквистадоров» и написанное, по свидетельству Ахматовой, в 1905 или 1904 году:
|
|
|
На русалке горит ожерелье
И рубины греховно-красны,
Эти странно-печальные сны
Мирового, больного похмелья.
На русалке горит ожерелье
И рубины греховно-красны.
У русалки мерцающий взгляд,
Умирающий взгляд полуночи,
Он блестит, то длинней, то короче,
Когда ветры морские кричат.
У русалки чарующий взгляд,
У русалки печальные очи.
Я люблю её, деву-ундину,
Озарённую тайной ночной,
Я люблю её взгляд заревой
И горящие негой рубины…
Потому что я сам из пучины,
Из бездонной пучины морской [187, т. 1, с. 47].
Известны биографические причины такого отождествления (Ахматова в детстве и ранней юности часто проводила лето в Крыму и прекрасно плавала: «Там меня называли “дикая девочка” и считали чем-то средним между русалкой и щукой за необычайное умение нырять и плавать», – написала она спустя примерно полвека [233, с. 284]).
Для нас более существенны литературные основания обращения Гумилёва к этому образу. Русалки занимали в романтической поэзии заметное место. Причин было несколько: общий интерес романтиков к фольклору как сокровищнице поэтических образов; тяготение к миру фантазии как альтернатива сухому рационализму Просвещения и позитивизма. Главная же в том, что, по выражению Н. Я. Берковского, весь интерес романтики – «в мире, взятом в его органической целостности, в органической невредимости» [79,с. 444]. Русалки представлялись некими медиаторами реального мира и иномирия, с одной стороны, благодаря фольклору настолько конкретно узнаваемыми, что это делало их существование почти реальным, а с другой – связанными с недоступными простым смертным тайнами бытия.
|
|
|
В стихотворении Гумилёва «Русалка» трудно распознать реальные черты 15- или 16-летней гимназистки Ани Горенко. Перед нами амбивалентный мифический персонаж, загадочная дева-ундина. Она сочетает в себе черты греховности и страдания, столь традиционные для своевольных романтических персонажей; её «мерцающий» взгляд, «чарующий», то есть кокетливый – и в то же время «больной»; ночной и в то же время заревой, пограничный между ночью и днём, жизнью и смертью. Главное же – юного поэта объединяет с нею принадлежность к свободной морской стихии с её ветрами и к бездонной таинственной бездне. Это было вполне в духе времени и не могло не понравиться адресату, не могло не повлиять на становление поэтического самосознания. В «Вечере» лирическая героиня как будто становится русалкой в стихотворении «Мне больше ног моих не надо…» ( 9). А в стихотворении «Я пришла сюда…» сообщается, что «русалка умерла» – и в последней строке высказана готовность «снова стать тобой, земля» (35). Героиня поэмы «У самого моря» (1914) – человек, но море – её вторая стихия, и когда она сушит «солёную косу / За версту от земли на плоском камне» (268), то напоминает Лорелею, и хотя сходство с персонажем баллады Гейне не подчёркнуто, но ассоциации неизбежны по той причине, что Лорелея губила моряков, завлекая их своими песнями, а героиня Ахматовой сочиняет песню, чтобы «приманить» царевича (правда, причины его гибели неизвестны).
Образ русалки не стал постоянной ипостасью лирической героини Ахматовой, но наделил её романтическим ореолом ещё до того, как Аня Горенко стала настоящим поэтом. Своеволие и греховность русалки были, кажется, ей предписаны стихотворением Гумилёва, но этим свойствам не совсем подходили «печальные очи». Отметим выражение «странно-печальные сны»: романтизм подчёркивает противоречия и выражает их мучительность для человека Нового времени. Странность станет одной из характерных черт и лирической героини Ахматовой, и её друзей, и тех ситуаций, в которых они оказываются: «Странно вспомнить: душа тосковала…» («По аллеям проводят лошадок», 1911 (23); «Ещё так недавно-странно / Ты не был седым и грустным» («Любовь покоряет обманно…», 1911 (25); «Я сошла с ума, о мальчик странный», 1911 (29) и проч.
«Умирающий взгляд полуночи» из стихотворения «Русалка» также задавал традиционную для романтизма тему предсмертного томления и умирания. В стихотворении «Хорони, хорони меня, ветер…», 1909 (36) лирическая героиня обращается к ветру: «Я была, как и ты, свободной, / Но я слишком хотела жить…». «Родные мои не пришли», – признаётся она. «Голубой туман» станет по ней «читать псалмы», «высокая осока» прошумит вместе с ветром про её весну… – всё это признаки «русалочьей» сущности, той самой романтической «странности», обусловившей конфликт с даже самыми близкими людьми и сделавшей единственными собеседниками лишь природные силы. Известно, что на экземпляре «Чёток», подаренном Ахматовой А. Блоку, он написал с явным неодобрением возле строк о псалмах и тумане: «Крайний модернизм, образцовый, можно сказать, “вся Москва” так писала» [44, с. 405]. Неприятные Блоку черты модернизма – это романтические стереотипы.
В сборнике Гумилёва «Пути конквистадоров» (1905) Ахматова считала обращёнными к ней стихотворения «Песня о певце и короле», «Рассказ девушки», поэмы «Осенняя песня» и «Сказка о королях». В трёх из них речь идёт о королях, королевах, в «Осенней песне» – о любви девы-дриады к принцу-огню, воспевается «великий брак, / Безумный крик всемирных оргий…» [187, т. 1, с. 38]. «Песня о певце и короле» – традиционная романтическая баллада с загадочными смертями, с «безумными песнями певца». В «Сказке о королях» оплакивается смерть королей и сплетавших им венки русалок. Здесь сразу же необходима оговорка. В поэзии Гумилёва тема смерти будет далее связана с мифизацией бессмертия мужественности – как, например, в стихотворениях «Орёл» или «Смерть», где смерть становится апофеозом героя. Дух героического стоицизма, присущий поэзии Гумилёва, в целом не будет чужд Ахматовой и проявится в её стихах не один раз, хотя в совсем иных образах и интонациях – как, например, спустя много лет в стихотворении «А вы, мои друзья последнего призыва!..» (207).
А в её раннем творчестве тема смерти русалок отозвалась в стихотворении «Я пришла сюда, бездельница…». «Королевская» тема, пропитанная мотивами гибельной любви, разумеется, не могла не проступить в «Сероглазом короле» и несколько более опосредованно в стихотворении «Ты поверь, не змеиное острое жало…» (37) – там смерть царевича только предполагается. Суждено погибнуть и «царевичу» в её поэме «У самого моря». Традиционный для романтизма мотив «мёртвого жениха» обернулся у Ахматовой и мотивом «мёртвой невесты» («Голубя ко мне не присылай…») (118). Сама по себе тема смерти в ахматовской поэзии, и в частности уже в «Вечере», занимает заметное место. В тринадцати стихотворениях из сорока первой редакции сборника прямо названы смерть, её ожидание, труп и могила, не считая тех случаев, когда они представлены косвенно. Близость гибели в романтическом искусстве – традиционна, это показатель силы выражаемых чувств и масштаба личности героев.
Конечно, смерть – одна из «вечных» тем мирового искусства, но, с другой стороны, мотивы готовности к ней были характерны для романтизма в целом и вполне логично вытекали из общего тотального конфликта представителей данного направления с обществом и зачастую с миром в целом. Гегель, как мы помним, объяснял положительное значение, которое смерть получает у романтиков, особым значением духовного начала в человеке [151, т. 2, с. 237].
В поэзии Серебряного века тема смерти порой становилась столь назойливой, что М. Горький в своих «Русских сказках» (1912) язвительно высмеял условную фигуру поэта Смертяшкина, чем сильно задел Ф. Сологуба. Но ведь и сам Горький за десять лет до того сочинил поэтическую сказку «Девушка и смерть», лубочный романтизм которой впоследствии так понравился Сталину, что тот поставил её выше «Фауста» Гёте. В 1910-е годы слишком нарочитые обращения к теме смерти стали считаться признаком декаданса, а с приходом советской власти – проявлением некой порочной тенденции, враждебной идеологии построения всеобщего счастья. Поэтому в конце жизни Ахматова, узнав о намерении А. Павловского написать книгу о её творчестве, сочла необходимым деликатно напомнить о перенесённом ею в молодости туберкулёзе, что позволяло взглянуть на проблему в ином свете, подчеркнуть не условную «книжность», а реальную органичность мотивов предчувствия смерти в её поэзии. Но это не отменяет романтизированности данной темы в ранних сборниках. В 1912 году в стихотворении «Здесь все то же, то же, что и прежде…» о самоубийце сказано: «Был он грустен или тайно-весел, / Только смерть – большое торжество» (62). В 1913-м написано стихотворение, где сталкиваются реальное и романтическое представления о смерти: «Как страшно изменилось тело, / Как рот измученный поблек! / Я смерти не такой хотела, / Не этот назначала срок. / Казалось мне, что туча с тучей / Сшибется где-то в вышине / И молнии огонь летучий / И голос радости могучий, / Как ангелы, сойдут ко мне» (129).
Особенно выразительно эта тема прозвучала в стихотворении, написанном в 1921 году на смерть Александра Блока.
Дата добавления: 2019-02-13; просмотров: 258; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!