Критическая статья Ахматовой в свете литературной полемики
Единственная критическая статья Ахматовой, напечатанная при её жизни, – «О стихах Н. Львовой» (№ 1 «Русской мысли» за 1914 год) [45, с. 241–242]. Несколько лет назад В. А. Черных обратил внимание на странность этой части ахматовского наследия и выразил сомнения относительно авторства статьи [656]. Размышления о женском творчестве подчёркнуто отстранённы, автор говорит о женщинах «они». Стиль и интонации явственно напоминают критические статьи Н. С. Гумилёва. Исследователь убедительно доказал, что некоторые фразы этого текста могут принадлежать Гумилёву. Не принадлежит ли его перу весь текст?
«Можно <…> предположить, что, публикуя свою рецензию за подписью “Анна Ахматова”, Гумилёв как бы отвечал невинной мистификацией на брюсовскую мистификацию со “Стихами Нелли”. В этой связи нельзя не отметить, что если брюсовская мистификация была сразу же всеми разгадана, то авторство рецензии “О стихах Н. Львовой” до сих пор никем не ставилось под сомнение», – пишет Черных, чётко отмечая границы между достоверным и гипотетическим [656, с. 82]. Однако он обращает внимание и на дословное повторение одной из фраз этой рецензии – в посвящённой ахматовскому творчеству статье Н. В. Недоброво (впервые отмечено в печати Р. Д. Тименчиком), что ещё более усложняет проблему авторства. Н. В. Недоброво, поэт и литературный критик, не входил в число акмеистов, но принадлежал к их кругу, был близким другом Ахматовой; ему посвятила она несколько известных стихотворений [442; 533].
|
|
|
Возникает несколько вопросов. Если это мистификация, то какова её цель? Можно ли в этом случае увидеть проявление только молодого озорства со стороны Гумилёва (при участии Недоброво), или это результат тех трудностей, которые, как известно, испытывала Ахматова при написании прозы? Она нередко подчёркивала разницу своего отношения к прозе и стихам. «Проза всегда казалась мне тайной и соблазном. Я с самого начала всё знала про стихи – я никогда ничего не знала о прозе» [45, с. 269]. Первая научная статья Ахматовой «Последняя сказка Пушкина» появилась в 1933 году при не совсем обычных обстоятельствах. Открытие литературного источника «Сказки о золотом петушке» принадлежит только ей. Но письменный текст создавался, по её свидетельству, с помощью Н. И. Харджиева: «Я лежала больная <…> – а Николай Иванович сидел напротив, спрашивал: “Что вы хотите сказать?” – и писал сам» [141, с. 251].
Если в «физическом» написании статьи «О стихах Н. Львовой» столь заметно участие иной руки (или иных рук), то насколько вероятно участие в её создании самой Ахматовой? Допустимо ли рассмотрение этого текста в свете становления акмеизма и некоторых проблем ахматовского творчества – и как «женского», и как неповторимо индивидуального? Эта группа вопросов побуждает нас к внимательному прочтению самой рецензии. Необходимо рассмотрение обстоятельств, побудивших автора (или соавторов) к написанию текста рецензии и, может быть, к сокрытию авторства. Более полное осмысление статьи может прояснить и некоторые детали противостояния акмеизма и символизма.
|
|
|
Заслуживает внимания и появление в альманахе «Жатва» в том же 1914 году статьи «Холод утра», посвящённой женскому творчеству и подписанной именем Н. Львовой. Там среди прочих шла речь и о поэзии Ахматовой [369]. Нумерация ежегодников «Жатвы» была сквозной, следовательно, № V мог выйти уже в начале 1914 года и быть прочитан в Петербурге до создания статьи, подписанной именем Ахматовой. Может быть, рецензия за её подписью должна была появиться как некий ответ – дань пусть и запоздалой, чисто символической вежливости на статью Львовой? Это не противоречит выдвинутым Черных соображениям относительно того, почему ещё Гумилёву было удобнее поставить подпись Ахматовой, чем собственную. Впрочем, нельзя исключить, что «Жатва» вышла в конце года, тогда статья за подписью Львовой была ответом на статью за подписью Ахматовой. Даже если допустим их одновременное появление, стоит уточнить, почему понадобилось Ахматовой или Гумилёву писать рецензию на стихи малоизвестного поэта или косвенный ответ на статью неизвестного критика.
|
|
|
Ответы делают предположение о невинной мистификации не вполне подходящим. Здесь ценно замечание В. А. Черных о возможной связи этой загадки ахматовского авторства с известной «шалостью» мэтра символизма, написавшего цикл стихотворений от лица женщины. Рассматривать эту историю как всего лишь ответный розыгрыш мешает её мрачный колорит.
Обе статьи появились после трагической гибели Надежды Львовой, автора единственного поэтического сборника «Старая сказка» [368]. История её самоубийства известна. В мемуарной литературе об Ахматовой и Гумилёве имя Львовой не встречается. Зато оно легко обнаруживается рядом с именем В. Я. Брюсова. В. Ф. Ходасевич вспоминал об этом так: «В начале 1912 года Брюсов познакомил меня с начинающей поэтессой Надеждой Григорьевной Львовой, за которой он стал ухаживать после отъезда Нины Петровской. <…> Стихи её были зелены, очень под влиянием Брюсова. Вряд ли у неё было большое поэтическое дарование. Но сама она была умница, простая, душевная, довольно застенчивая девушка. <…> Разница в летах между ней и Брюсовым была велика. Он конфузливо молодился, искал общества молодых поэтов. Сам написал книжку стихов почти в духе Игоря Северянина и посвятил её Наде. Выпустить эту книгу под своим именем он не решился, и она явилась под двусмысленным титулом: “Стихи Нелли. Со вступительным сонетом Валерия Брюсова”. Брюсов рассчитывал, что слова “Стихи Нелли” непосвящёнными будут поняты как “Стихи, сочинённые Нелли”. <…> В действительности подразумевалось, что слово “Нелли” стоит не в родительном, а в дательном падеже: стихи к Нелли, посвящённые Нелли. Этим именем Брюсов звал Надю без посторонних.
|
|
|
С ней отчасти повторилась история Нины Петровской: она никак не могла примириться с раздвоением Брюсова – между ней и домашним очагом. С лета 1913 она стала очень грустна. Брюсов систематически приучал её к мысли о смерти, о самоубийстве. Однажды она показала мне револьвер – подарок Брюсова. <…> В конце ноября, кажется – 23 числа, вечером, Львова позвонила по телефону к Брюсову, прося тотчас приехать. Он сказал, что не может, занят. <…> Поздним вечером она застрелилась. Об этом мне сообщили под утро.
<…> Сам Брюсов на другой день после Надиной смерти бежал в Петербург, а оттуда – в Ригу, в какой-то санаторий. Через несколько времени он вернулся в Москву, уже залечив душевную рану и написав новые стихи, многие из которых посвящались новой, уже санаторной “встрече» [639, с. 287–288].
Это изложение событий, даже при некотором сокращении, выглядит как обвинительный акт. Нет сомнений, что не только «вся Москва», но и «весь Петербург» были в курсе происшествия, непосредственно связанного с именем прославленного мэтра символизма. Был ли Брюсов столь чёрств, как следует из приведённого рассказа? Известны строки в записной книжке И. Эренбурга, в своё время близко знавшего обоих, свидетельствующие, что и спустя значительное время – летом 1917 года – эта история продолжала оставаться для знаменитого поэта тягостным воспоминанием: «Брюсов. Жизнь на 2 плане. О Наде. Жалкий, седой» [111, с. 520].
После смерти Львовой сборник её стихов был переиздан с предисловием Брюсова. В литературном альманахе «Жатва» были напечатаны рецензия постоянного критика «Жатвы» Ал. Булдеева на этот сборник [119], некролог от редакции и статья «Холод утра», подписанная именем Львовой, но, видимо, написанная Брюсовым. Возможно, таким он образом стремился загладить свою вину перед ушедшей или рассчитывал, что так это будет выглядеть со стороны. У нас нет документальных доказательств, что эта статья была известна Ахматовой или Гумилёву. Но Д. Е. Максимов, много лет лично знакомый с Ахматовой, уверенно говорил о Брюсове как авторе статьи «Холод утра». Поэтому необходимо сопоставление этих двух рецензий.
Конечно, в статье «О стихах Н. Львовой» не упоминается о причинах трагедии. Однако начало было бы уместнее не в рецензии, а в некрологе: «Тяжело, когда умирает поэт, но когда умирает молодой поэт, ещё тяжелее. С мучительным вниманием вчитываешься в немногие оставшиеся после него строки, жадно ловишь в ещё не окрепшем голосе и так по-молодому скупых образах тайну смерти, которая скрыта от нас, живых»[45, с. 241].
Слова о несформированности таланта, слабости голоса юной поэтессы, справедливые сами по себе, не вполне уместны для жанра некролога. Для жанра рецензии не совсем обычна интонация: «Её стихи, такие неумелые и трогательные, не достигают той степени просветлённой ясности, когда они могли бы быть близки каждому, но им просто веришь, как человеку, который плачет» [там же]. Известно, что вопросам художественной формы в кругу акмеистов уделялось большое внимание, особенно со стороны Н. Гумилёва. Но можно увидеть и проявление взгляда – со стороны Ахматовой. За незрелой поэзией всё же признано право на серьёзное внимание, и здесь интонация вновь меняется: «Её страдание ищет выхода в мечте, не романтической, которую можно завоевать подвигом воли, но остро-лирической, преображающей для неё все мгновения жизни» [там же]. Итак, для некролога – несколько чересчур сурово, для рецензии – несколько непоследовательно. Возможно, это косвенное доказательство участия в написании статьи не одного, а нескольких авторов.
Смерть юного поэта – источник сожалений и повод для размышлений о загадке смерти. При этом деликатно не названа причина, а с нею и проблема самоубийств, которые в это казавшееся благополучным предвоенное время превратились в Петербурге в настоящую эпидемию: «Если в 1905 году в городе было 205 суицидных попыток, то в 1909 году ежемесячно их было по 199! И цифра эта росла вплоть до 1914 года» [127, с. 65]. Тема смерти и самоубийства занимала особое место в литературе Серебряного века. Оба, Ахматова и Гумилёв, прошли через попытки суицида. Это могло быть их общим мотивом для отклика на смерть Львовой. Тему эту Ахматова поднимет в «Поэме без героя», одна из частей которой названа «1913 год».
А с темой незрелости погибшего поэта связан актуальный для акмеистов вопрос о методах воспитания таланта, об ответственности того, кто брал на себя эту миссию. На первый взгляд, странно выглядит фраза: «Мне кажется, что Н. Львова ломала своё нежное дарование, заставляя себя писать рондо, газеллы, сонеты»[45, с. 242], – ведь после смерти поэта обсуждать такие детали уже незачем. Однако текст приобретает иной смысл, если допустить, что это – полемика с В. Я. Брюсовым.
Отношения его с пишущей стихи молодёжью в это время были весьма непростыми. В эпоху расцвета символизма, в 1900-е годы, авторитет Брюсова в технике стиха увлекал многих. Андрей Белый, несмотря на серьёзные перепады их отношений, дал мэтру самую высокую оценку: «Бескорыстный советчик и практик, В. Я. расточал свои опыты, время юным с победительной щедростью» [74, c. 185]. В 1910 году Николай Гумилёв, прославляя многолетнюю работу Брюсова по развитию культуры русской поэзии, сравнил его с Петром Великим [187, т. 3, с. 58]. Однако с 1913 года, разочарованный нежеланием Брюсова поддерживать акмеизм, он отдаляется от учителя, переписка прекращается.
Относительно же права Брюсова на руководство молодыми поэтами – ситуация сложилась парадоксальная. Как раз в эти годы у него становятся заметными признаки «убыли поэтических сил», «обызвествления поэтической ткани», выработанные ранее приёмы он теперь «почти не обогащал <…> новым познавательно и эстетически действенным смыслом» [378, с. 212–213]. Отсюда его готовность писать на любые темы, если они казались актуальными или хотя бы модными. И теперь уже сам мэтр оказывался не прочь чем-то «поживиться» у молодых. Ходасевич нашёл в «Стихах Нелли» сходство со стилем Северянина. А в записных книжках Ахматовой мелькает замечание: «Стихи Нелли, как брюсовская реакция на успех моих ранних стихов. Когда просиял Пастернак, Б<рюс>ов, как известно, стал подражать ему» [233, с. 612]. Это объясняет стихотворение М. Цветаевой «В. Я. Брюсову» (1913), где она «прямо упрекнула своего критика в зависти» [110, с. 205]:
«Жестоко упрекали меня как критика, находя, что я слишком беспощадно отношусь к стихам молодых поэтов; видели в этом даже зависть. Одна поэтесса даже так и написала, что вся моя поэзия создана из книг да из зависти критика», – так начинает Брюсов статью «Об отношении к молодым поэтам», – ответ, который не был напечатан при жизни автора. «Брюсов писал его не ранее июля 1913 г. <…> и не позже ноября того же года (характер упоминания о Н. Г. Львовой свидетельствует, что заметка писалась до её самоубийства, т. е. до 23 ноября 1913 г.)» [там же]. И начало, и конец содержат резкие высказывания мэтра, утрачивающего былое влияние: «Я считаю себя вправе решительно отвергать стихи тех молодых поэтов, в которых не чувствую будущего истинного поэта, а до того, искренно ли писал свои строфы юный стихотворец, «плакал ли» он, их сочиняя, мне нет дела» [110, с. 206].
Брюсов перечислял поэтов, чьи первые книги он «открывал» или приветствовал в своё время, но список состоял в основном из имён авторов, начавших печататься в предыдущее десятилетие и не всегда обязанных ему своей славой. Далее вышло ещё хуже: «И сколько ещё молодых поэтов мне обязаны своим первым появление в печати! Не перечисляю всех имён, но назову только Н. Львову» [110, с. 207]. Смерть Львовой оказалась некстати: получалось, что назвать особенно некого. Поэтому он использовал имя Львовой иначе. Как критика её до этого не знали. Новая публикация должна была стать наглядным подтверждением того, что он не разучился находить и воспитывать таланты. И в «Жатве» появляется статья «Холод утра (несколько слов о женском творчестве)» за её подписью с припиской: «Статья эта была написана Н. Г. в мае 1913 г.».
Что вызывает сомнения относительно авторства Львовой? Бросаются в глаза те же несообразности, которые привлекли внимание Черных при чтении статьи за подписью Ахматовой. И здесь о женском творчестве говорится отстранённо, как о чём-то чуждом автору. О женщинах тоже говорится «они», для автора культура мужчин – «наша культура». Львовой в момент гибели едва исполнился 21 год. Но автор статьи упоминает о детстве как далёком периоде жизни, а женщин-поэтов снисходительно именует «разношерстной толпой» слишком молодых и неустановившихся авторов, явно не причисляя к ним себя. Интонации не соответствуют статусу дебютантки на критическом поприще. Настоящий автор и не заботится о том, чтобы скрыться. Ссылки на Рене Гиля, любимого критика Брюсова, равно как и на высказывания самого Брюсова (аналогичный приём – его вступительный сонет к «Стихам Нелли»), – почти подпись.
Статья начинается с рассуждения о пробуждении творческого самосознания женщин, долженствующего преобразить современную культуру, однако этот тезис оборачивается злой иронией. Женские стихи упоминаются с высокомерным равнодушием к содержанию, позволяющим выстроить некую общую парадигму «женских чувств», подчёркнув их ограниченность: «У мужчин – целый мир. У женщин – “только любовь”» [369, с. 14]. «Только любовь» – название книги К. Бальмонта, вышедшей в 1903 г. Спустя 10 лет слава его заметно клонилась к закату. Этим автор статьи намекал на банальность темы любви. «Брюсов оперирует только двумя величинами – “я” и “мир”», – без малейшей иронии писал Гумилёв ещё в 1908 году [187, т. 3, c. 34]).
Главный же пафос статьи «Холод утра» – установление «табели о рангах», в которой Ахматова получает упрёки за невнимание к форме, недостаток самостоятельности. Поскольку все критики восхищались оригинальностью стихов уже первого ахматовского сборника, здесь видно продолжение полемики Брюсова с акмеистами, отказ считать их самобытным явлением. Марину Цветаеву автор не удостаивает серьёзного внимания, называет её стихи детским лепетом. Кузьмина-Караваева получает в статье последнее место. Однако раздражение против женской поэзии вступает в противоречие с хвалами, воздаваемыми «футуристу» Нелли. Поскольку к тому времени мистификация с авторством стихов «Нелли» уже не составляла большого секрета, получалось, что женщины не в состоянии выразить даже своих собственных переживаний, для этого необходима рука такого опытного мастера, как В. Я. Брюсов.
Лучшие женские стихи написал мужчина. Вопрос о том, кто кому мог бы завидовать, таким образом, снимался. Для Брюсова было бы неприлично так безудержно восхвалять себя. Для Львовой, будь она автором статьи, было бы неестественно так отзываться о женщинах-поэтах. Впрочем, эти несообразности органичны для Брюсова-прозаика: «Опыты в духе классической приключенческой беллетристики с годами сменяются у Брюсова более “серьёзными” замыслами, но преимущественное внимание к “положениям” неизменно будет преобладать над разработкой “характеров”» [331, с. 82]. «Положение» здесь найдено, а характер, «образ автора» – нет.
Конечно, эта холодно-насмешливая статья должна была задеть не только упомянутых в ней женщин-поэтов, но и Гумилёва. Прямая полемика была невозможна. Недавнему ученику подобало соблюдение приличий. Ответная мистификация просто напрашивалась. Соображения, которые приводит В. А. Черных в пользу авторства Гумилёва, весьма убедительны. Рецензия на стихи Львовой, написанная корректно и доброжелательно, давала возможность ответить косвенно и на «Холод утра». Возможно, этим объясняется подчёркнутость сожалений о слабости, неумелости поэтессы.
Что позволяет нам говорить о внутренней связи между статьями за подписью Львовой и за подписью Ахматовой? Прежде всего, особенности этих текстов. Смысловая перекличка не вызывает сомнений.
«У мужчин – целый мир. У женщин – “только любовь”. Понятая в большинстве случаев, как боль, как страдание, как “властительный Рок” – она заполняет женскую душу. Как будто мимо проносится гремящая жизнь ХХ–го века, как будто не было всех тысячелетий завоеваний и борьбы, как будто из всех океанов жизни для них доступен один…» «…В большинстве случаев, женским стихам не удаётся достигнуть той границы, где личное становится обще-человеческим…» – это «Холод утра».
«Её стихи, такие неумелые и трогательные, не достигают той степени просветлённой ясности, когда они могли бы быть близки каждому, но им просто веришь, как человеку, который плачет. Главная и почти единственная тема книги “Старая сказка” – любовь. Но странно: такие сильные в жизни, такие чуткие ко всем любовным очарованиям женщины, когда начинают писать, знают только одну любовь, мучительную, болезненно прозорливую и безнадёжную» – это «О стихах Н. Львовой».
Однако в первом случае перед нами приговор, во втором – размышление. В статье «Холод утра» углубление в любовную тематику – знак ограниченности поэтического кругозора всех поэтесс: ничего не видя, кроме любви, женщины почему-то предпочитают её наиболее мрачные варианты, но не умеют создать новую и интересную форму, выйти в своих стихах на общечеловеческий уровень.
В статье же за подписью Ахматовой акценты расставлены по-иному. Способность лирического поэта сделать свои чувства общечеловеческими – действительно мерило таланта. Однако искренность представляет не менее существенное требование к стихам: «им просто веришь, как человеку, который плачет». Нельзя не заметить текстуальную перекличку с уже приводившимся высказыванием из неопубликованной статьи Брюсова: «…а до того, искренно ли писал свои строфы юный стихотворец, “плакал ли” он, их сочиняя, мне нет дела». Почему Брюсов выделил эту фразу кавычками? Возможно, это часть редакционного фольклора или повторение его собственного изречения. Ненапечатанная статья Брюсова вряд ли могла быть известнаАхматовой или Гумилёву, в отличие от его любимых высказываний.
Примечательны слова Ахматовой, записанные спустя полвека А. Г. Найманом: «В конце того вечера, когда я прочитал ей поэму, она рассказала, как Инна Эразмовна, её мать, прочитав какие-то стихи Ахматовой, <…> неожиданно заплакала и проговорила: “Я не знаю, я вижу только, что моей дочке – плохо”. “Вот и я сейчас вижу, что вам – плохо”» [423, c. 36]. Сходство с фразой из статьи о стихах Львовой подкрепляет уверенность, что статья за её подписью не была только мистификацией, что она включила и её голос тоже. Отклик в 1914 году на стихи поэта, которому можно «просто поверить», говорит о понимании того факта, что гармонию приходится создавать всякий раз заново, что поиски её чрезвычайно трудны. Отношение к стихам у неё свободно от предвзятости и подчинено скорее интуиции, чем правилам, что не характерно для Гумилёва.
Автор статьи «Холод утра» упрекал Ахматову за несовершенство формы: «…едкая острота ощущений. К сожалению, в погоне за этой остротой поэт иногда как бы утрачивает чувство формы, и, интересные по замыслу, стихи звучат поэтому несколько прозаически» [369, c. 15]. Гумилёв в этом вопросе оставался учеником Брюсова. В его рецензии на «Чётки» (1914 г.) был аналогичный упрёк, притом более развёрнутый: «Для ритмики Ахматовой характерна слабость и прерывистость дыхания. Четырёхстрочная строфа, а ею написана почти вся книга, слишком длинна для неё. Её периоды замыкаются чаще всего двумя строками, иногда тремя, иногда даже одной. Причинная связь, которою она старается заменить ритмическое единство строфы, по большей части не достигает своей цели. Поэтессе следует выработать строфу, если она хочет овладеть композицией» [187, т. 3, c. 141].
Совет «выработать строфу» указывал уже известное направление: сонеты, рондо, газеллы, в которых ритмическое единство строфы было отточено и выступало как организующее стихотворную композицию начало. В рецензии «О стихах Н. Львовой» есть явный отпор этим традиционным наставлениям. Замечание о том, что искусственная поэтика помешала свободному развитию неокрепшего таланта, – весьма прозрачный намёк на уроки Брюсова. Здесь слышен голос Ахматовой, не желавшей принимать навязываемые правила, отзвук частых в кругу акмеистов споров о поэзии.
Это побуждает обратиться, наконец, и к имени Н. В. Недоброво – поэта и критика, предположительно третьего соавтора статьи «О стихах Н. Львовой». Его статья «Анна Ахматова» была напечатана в «Русской мысли» в 1915 году, но написана в том же 1914-м. Текст её производит впечатление продолжающегося разговора, темы которого (о свойствах женской лирики и о лирике как таковой) развиваются уже всерьёз. Ни на кого не ссылаясь, Недоброво оспаривает упрёки, высказанные в «Холоде утра» по адресу женской поэзии в отношении формы: «Не из ритмов и созвучий состоит поэзия, но из слов; из слов уже затем, по полному соответствию с внутренней их жизнью, и из сочетания этих живых слов вытекают, как до конца внутренностью слов обусловленное следствие, и волнения ритмов, и сияния звуков – и стихотворение держится на внутреннем косяке слов» [427, с. 118].
Недоброво анализирует в стихах Ахматовой целостное единство смысла, синтаксиса и ритма, и делает примечательный вывод: «Сказанным предопределяется безразличное отношение Ахматовой к внешним поэтическим канонам. Наблюдение над формою её стихов внушает уверенность в глубоком усвоении ею и всех формальных завоеваний новейшей поэзии и всей, в связи с этими завоеваниями возникшей, чуткости к бесценному наследству действенных поэтических усилий прошлого. Но она не пишет, например, в канонических строфах. Нет у неё, с другой стороны, ни одного стихотворения, о котором бы можно было сказать, что оно написано исключительно, или главным образом, или хоть сколько-нибудь для того, чтобы сделать опыт применения того или этого новшества, или использовать в крайнем напряжении то или иное средство поэтического выражения. Средства, новые ли, старые ли, берутся ею те, которые непосредственно трогают в душе нужную по развитию стихотворения струну» [427, с. 126]. Нельзя было более отчётливо сказать, что поэтика Ахматовой по своим свойствам противостоит поэтике Брюсова!
Полемика Недоброво с «Холодом утра» идёт в нескольких планах. В статье за подписью Львовой утверждалась неспособность женщин сделать личные переживания общечеловеческими. Недоброво начинает с размышления о «личной своеобычности» ахматовских стихов, принесшей ей славу и влияние. «Если единичное получило общее значение, то, очевидно, источник очарования был не только в занимательности выражаемой личности, но и в искусстве выражать её: в новом умении видеть и любить человека» [427, с. 117]. Фраза из статьи за подписью Ахматовой: «Но странно: такие сильные в жизни, такие чуткие ко всем любовным очарованиям женщины, когда начинают писать, знают только одну любовь, мучительную, болезненно прозорливую и безнадёжную», – встречается и в статье Недоброво. Он категорически не соглашается признавать женскую лирику ограниченной. Если в статье «О стихах Н. Львовой» говорится только о преображении страдания в лирическом начале, то Недоброво разворачивает этот тезис на нескольких страницах, связывая трагическое звучание любовной темы с максимализмом нравственных установок ахматовской лирики: «Огромное страдание этой совсем не так легко уязвимой души объясняется размерами её требований, тем, что она хочет радоваться ли, страдать ли только по великим поводам» [427, с. 253]. (В рецензии Гумилёва на «Чётки» та же тема была затронута менее проницательно: «Я думаю, каждый удивлялся, как велика в молодости способность и охота страдать». [187, т. 3, с. 139]). Статья Недоброво, при всей своей оригинальной значимости, представляет ещё и как бы реплику в разговоре, тема которого не один раз поднималась собеседниками, а потому одно и то же выражение может повторяться и варьироваться.
Обращает на себя внимание тот факт, что содержащаяся в статье полемика имеет отношение к противоборству символизма и акмеизма. Позиция Ахматовой, поддержанная Недоброво, здесь противостоит не только брюсовской, но отчасти и гумилёвской, – она отказывается следовать готовым формам, тяготеет к романтической установке на отказ от канонов, чтобы художественная форма вырастала из глубины содержания.
Не менее примечательна в этой полемике и тема женской поэзии, отношения к любовной тематике, к личности женщины, пишущей о любви, о самом отношении к любви как индикатору личности.
«Стихи Нелли», написанные от имени женщины, были своеобразной попыткой Брюсова перещеголять молодых поэтесс в создании, говоря его словами, «как бы целого романа, героиня которого – характерная современная женщина». Слово «роман» появилось тогда в его статье не случайно. Брюсов подметил тенденцию, которая сложилась ещё в конце XIX века. Л. К. Долгополов так писал об этом: «Стихотворения стали тянуться друг к другу, складываясь в более сложные и объёмные лирические единства. К тому же между ними самими не было чётких границ: лирическая поэма легко соотносилась со стихотворным циклом, сборник стихотворений мог представлять собой и восприниматься самим поэтом как самостоятельный стихотворный цикл или даже лирическая поэма. Одним из первых и наиболее характерных стихотворных циклов был цикл Ап. Григорьева “Борьба”<…>. В рукописи он имел не попавший в печать подзаголовок “лирический роман”» [196, с. 106–107]. А. Белый, говоря о своём творчестве, говорил о нём как «о единой “поэме души”, едином “романе в стихах”» [196, с. 109].
Близкие идеи были высказаны Брюсовым ещё в 1903 году в предисловии к сборнику «Urbi et orbi»: «Как роман, как трактат, книга стихов раскрывает своё содержание последовательно от первой страницы к последней. <…> Отделы же в книге стихов – не более как главы, поясняющие одна другую, которые нельзя переставлять произвольно» [цит. по: 196, с. 110]. В таком смысле термин «роман» в применении к лирике отражает распространившуюся тенденцию воспринимать цикл или сборник стихов как большое единство, вовсе не эпического свойства.
Для Брюсова, однако, слово роман могло иметь и иное значение. В 1910 году он опубликовал повесть «Последние страницы из дневника женщины» [111] – почти порнографическое повествование с детективным сюжетом. Главный герой – художник Модест, под влиянием Ницше возглашающий, что современный человек «должен всё уметь делать: писать стихи и управлять электрической машиной, играть на сцене и убивать». Героиня – «свободная», «остро современная» женщина – причина самоубийств и преступлений, довольная собою и откровенно порочная.
Между этими двумя представлениями о «романе» у Брюсова не было противоречия. Считается, что некоторые черты героини повести отразились в «Стихах Нелли», сходство проявилось даже в названиях разделов: «Листки дневника», «История моей любви». М. Цветаева отмечала холодность и искусственность этих стихов: «Только вспомнить его “Стихи Нелли”, – анонимную книгу от лица женщины, выдавшую автора именно бездушностью своей» [641]. Отозвавшись о первой книге Ахматовой как о своеобразном «романе», Брюсов был далёк от тех теоретических проблем, которые впоследствии стали связывать с этим определением [21, с. 236–238; 133, с. 428; 289; 372; 418, с. 32–35; 420; 561 и др.] и результат исследования которых укладывается в простое наблюдение А. Урбана: «лирика её никогда не трансформировалась настолько, чтобы аналогия с романом или даже новеллой могла означать нечто большее, нежели выразительную метафору» [619, с. 240].
В. Я. Брюсов, талантливый беллетрист, раньше других увидел и стал осваивать неразработанный участок. Роль женщины в его повести, обозначенная устами героя («Женщина в любви – или проститутка, или мать»), вполне подкреплялась и авторской позицией, при этом мать его героини была ещё более безнравственна, чем она сама. Бульварный сюжет был снабжён «культурным» гарниром. Один из любовников героини превращал уличное знакомство в свидание «дона Жуана» и «донной Анной», другой при свидании с нею наряжался вавилонским жрецом… Маскарад не прикрывал шокирующий смысл происходящего, но подчёркивал его. Детективный сюжет раскрашен «психологией» и выстроен с пониманием законов жанра. Возможно, этот опыт и дал Брюсову уверенность, что он понял и воплотил женскую тему лучше, чем женщины-поэтессы. Отметим, что, несмотря на многие разногласия между представителями символизма, отношение к эротике было у них в общем похожим. Вячеслав Иванов, прославляя Эрос, утверждал, что «в сущности, вся человеческая и мировая деятельность сводится к Эросу, что нет больше ни этики, ни эстетики, – обе сводятся к эротике…» [цит. по: 86, с. 95]. Но акмеист Гумилёв мечтал о новом искусстве, в котором «этика становится эстетикой, расширяясь до области последней» [187, т. 3, с. 18].
Созданный Брюсовым образ повлиял и на критиков. Во всяком случае, мнение В. Шершеневича о личности, проступающей в стихах Ахматовой, явно им навеяно: «Эстетствующая любовница, коллекционерка острых чувств <…> острота её чувств является только следствием коллекционирования. Она остро переживает только для того, чтобы в гербарий занести новое, экзотическое ощущение. Она представляет себя в разных платьях, в разных веках, но образ коллекционерки <…> просвечивает сквозь всё» [цит. по: 586, с. 270]. Мы же можем заметить, что неприятие Ахматовой эстетизации порока сказалось в обрисовке атмосферы 1913 года в «Поэме без героя»: «Но беспечна, пряна, бесстыдна / Маскарадная болтовня» (288) «Вы дитя, синьор Казанова…» (290) и др.
Статья Недоброво «Анна Ахматова» примечательна ещё и тем, что талантливый поэт и критик выдвинул на первый план значение личности поэта и его мировоззрения, и это связано не только с художественным, но и нравственным противостоянием акмеизма и символизма. Некоторые разногласия относительно необходимости следовать определённым формальным требованиям не заслоняли внимания к этическим вопросам, обозначенным в программной статье Гумилёва. Выделение курсивом слов «умение по-новому видеть и любить человека» подчеркнуло их концептуальное значение для только что возникшего нового поэтического феномена. Можно сказать, что это была попытка центрирования мягкой системы, не получившая в дальнейшем поддержки со стороны критики, но оказавшая решительное влияние на формирование этой системы.
Дата добавления: 2019-02-13; просмотров: 455; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!