Хорошие вести. Эвакуированные
Совинформбюро часто сообщало, что на Кавказе идут тяжелые бои, южнее Моздока. Тем, кто не знал Кавказа, это ничего не говорило, но я понимал: «южнее Моздока» — Северная Осетия, и беспокоился о своей семье и близких. Более недели информация была одна и та же: «Южнее Моздока». Неизвестно было, продвинулись ли немцы дальше Эльхотовских ворот и Малгобека.
И вдруг радостная весть: наши войска разгромили немцев под Владикавказом, захватив множество трофеев. Информбюро сообщило об этом, как о большой победе, так это и было на самом деле, и не только я, но и другие заключенные радовались этому сообщению. Я же стал думать: «под Владикавказом» — где это? Наверное, между Владикавказом и Бесланом. У меня и в мыслях не было, что бои шли со стороны Гизели.
Потом, когда радио сообщило, что наши войска «овладели населенными пунктами Гизель, Ардон, Алагир», у меня появились сомнения в том, что немцы прошли через Эльхотовские ворота. Я тогда не знал еще, что они прорвались через Чиколу.
Вот как! Не смогли немцы взять наш город, здесь закончилось их победное шествие, отсюда они побежали назад, на запад. Что может быть приятнее этого? Но интересно, сильно ли пострадал город?
Те, кто работали со мной, подробно расспрашивали о Владикавказе, и я объяснил им устоял Владикавказ, значит, нет опасности для Грозного и для Военно-Грузинской дороги.
К нам привезли большой этап с Кавказа. Это были не заключенные, а работники Тырныаузского комбината. Немцы так стремительно ворвались в Кабарду, что комбинат, расположенный в глубине ущелья, оказался отрезанным. Вся равнина, включая Нальчик, была в руках немцев. Что оставалось делать работникам комбината и населению поселка? Они взорвали комбинат, чтобы он не достался врагу, а сами через перевалы Большого Кавказа ушли в Абхазию. Оттуда их через Баку и Среднюю Азию отправили в Норильск. Дело в том, что в Норильске, как и в Тырныаузе, добывали и производили цветные металлы.
|
|
|
Среди этих людей оказалось человек пять осетин. Один из них, моздокчанин Алихан Джирапов, стал искать осетин среди заключенных. Изумлению его не было конца, когда он узнал, что здесь Алихан Дзебоев.
— Как! Да ведь я был на его поминках! — воскликнул он, всплеснув руками. — Я своими глазами видел похоронку с финского фронта, где было сказано, что он погиб и похоронен в братской могиле в таком-то месте!
Мы сказали ему, где работает Дзебоев; он его сразу нашел и только тогда поверил, что Алихан жив.
Он обругал Дзебоева за то, что тот не дал о себе знать, и сам дал радиограмму в Моздок: «Ваш сын Алихан жив. Находится в Норильске».
Как потом выяснилось, родители Дзебоева получили телеграмму, но не поняли ее содержания, Джирапова тоже звали Алиханом, и они решили, что он себя назвал их сыном. От него больше года не было известий, никто не знал, жив он или нет.
|
|
|
Не знаю, стала ли известна семье Дзебоева правда о нем, но вскоре часть бывших военнопленных снова отправили на фронт, и я слышал, что на этот раз Алихан и в самом деле погиб. Жаль, если так. Светлая ему память!
Передают последние известия о победе под Сталинградом. Заключенные не отходят от репродукторов. В лагере тишина, все, затаив дыхание, слушают диктора.
В остальном лагерная жизнь идет по-прежнему. У меня новый сосед, начальник ростовской пожарной части /брандмайор или что-то в этом роде/ по фамилии Перебейнос.
Пожилой человек, он еще до революции окончил высшую пожарную школу, учился и за границей, в Германии и Финляндии. Образованный и умный, но была у него одна неприятная черта, из-за которой на него злились все соседи.
Люди едят по-разному: кто медленно, кто быстро, некоторые при этом чавкают. Перебейнос ел настолько жадно /кто знает, может, ему пришлось когда-нибудь поголодать/, что, глядя на него, можно было подумать, что у него в течение недели не было ни крошки во рту. Это при том, что нашу еду вряд ли можно было есть с аппетитом: баланда и овсяная либо ячменная каша. Особенно злился на Перебейноса молодой парень, уже успевший сменить много лагерей. У него были больные легкие, самому ему есть никогда не хотелось. Со мной он был в хороших отношениях, поэтому когда он начинал ругаться с пожарным, я старался его успокоить, а ростовчанину сказал: «Какая тебе разница, отвернись, когда ешь, чтобы он тебя не видел».
|
|
|
Один заключенный, азербайджанец, убил женщину-заключенную. Он работал на фабрике-кухне, та — где-то в другом месте. Женщина понравилась азербайджанцу, и он стал воровать для нее на кухне продукты, которых никогда не видели другие заключенные — масло, мясо, сахар. Женщина обещала ему свою «любовь», но не торопилась выполнять обещание, а он все настойчивей добивался «платы» за услуги. Наконец, она сказала ему: «Дурак, неужели ты думаешь, что я лягу с татарином?» Причем сказала в грубой, нецензурной форме. Азербайджанец рассвирепел. Однажды вечером он встретил ее в зоне и нанес ей восемь ударов ножом. Женщина умерла, а азербайджанцу дали новый срок.
На стройплощадке произошел несчастный случай. Бригада рыла котлован для будущего цеха. Одна группа стала подкапывать обрыв снизу, чтобы он обрушился сам, тогда оставалось только вывезти землю тачками. Мы тоже когда-то делали так, но эти ошиблись и подкопали слишком глубоко, а десятник не обратил на это внимания. К несчастью, пошел дождь, и люди спрятались под обрывом, который и обрушился на них, похоронив под собой восемь человек. Погибли все...
|
|
|
Главная тема разговоров в лагере — война. Когда включаются репродукторы, барак затихает. Если перечисляют командиров отличившихся частей, некоторые заключенные узнают своих земляков и очень гордятся ими. Я тоже горжусь, слыша по радио имя Иссы Плиева.
Кто-то рассказал о женских лагерях. Говорят, мужчины боялись ходить мимо них поодиночке — женщины ловили их и не отпускали, пока мужчина не терял сознания.
Разговор подхватил другой рассказчик. В Сибири, возле станции Яя есть специальный женский лагерь, где содержатся десятки тысяч заключенных. Там шьют одежду для других лагерей. Большая фабрика. Все начальство, начиная от звеньевых и выше — женщины. Без крайней необходимости мужчин в лагерь не допускают, но бывают случаи, когда требуются механики, машинисты или другие специалисты. В течение нескольких лет было так: мужчины, попавшие в лагерь, жили не более нескольких месяцев — их убивали из ревности, потому что они меняли женщин.
Жизнь сама подсказала выход. Когда мужчина попадал в лагерь, ему давали отдельную комнату, потом его вызывала женщина-начальник и говорила:
— Выбери себе одну помощницу /так скромно называли сожительниц/.
— Зачем она мне?
— Ты мужчина, надо тебя обстирывать и все такое прочее... Жить с ней будете вместе.
— А вдруг та, кого я выберу, не согласится?
— Это тебя не касается. Ты только покажи, кого выбрал, а остальное мое дело.
Мужчина выбирал себе женщину, но начальница предупреждала его:
— Не вздумай обращать внимания еще на кого-нибудь, иначе тебе не жить.
После этого убийства, за редким исключением, прекратились.
Удивительно, что практически никто из выбранных женщин не отказывался. Говорят, другие бы в этом случае смотрели на нее как на ненормальную. Впрочем, чему тут удивляться.
Я слышал, где-то на Урале пятеро заключенных-женщин поймали одного мужчину. Его хватило только на двоих; остальные, разозлившись, убили его.
Скотские условия существования делают из человека скотину. Я видел многих женщин, освободившихся из лагерей. Вернувшись к человеческой жизни, они ничем не отличались от других.
Любопытно вот что: знающие люди утверждали, что женщины оказались выносливей мужчин в условиях лагерной жизни, они легче переносили голод и лишения. Это было заметно по тому, насколько меньше умирало в лагерях женщин, чем мужчин.
А условия в лагерях были тяжелыми. Один моздокский инженер рассказывал мне, как жили в норильском лагере раньше. Пищи было недостаточно; те, кто не мог выполнить норму, получали совсем скудный паек. Такие через некоторое время становились «доходягами». День ото дня организм все больше истощался, в конце концов оставались кожа и кости, все внутренние ресурсы заканчивались. Такой человек, даже если еще стоит на ногах — уже мертвец. Теперь если даже начать его кормить, пища не пойдет ему впрок, желудок и кишечник уже не работают. А кормить таких никто и не собирался.
Но и в этих условиях женщины были выносливей мужчин. Кроме того всем известно, что женщины умеют лучше ухаживать за собой. Заштопать, постирать одежду — к этому они гораздо более приспособлены. Лагерное начальство знало это и относилось к женщинам иначе. Скажем, мужчинам никогда не позволяли задерживаться в бане более получаса. Что касается женщин, то их никто не мог выгнать из бани раньше, чем через час-полтора, даже если выключали горячую воду.
Они нашли способ облегчить свое существование: брали «заказы» у вольных, живших вокруг лагерей — вязали платки, носки, варежки; за это с ними расплачивались едой. В 1939–41 годах женщин в Норильске было мало, среди них лишь единицы с 58-й статьей. Потом их стало больше, особенно в годы войны; появились «члены семей врагов народа».
Попав в лагерные условия, многие из них меняли и взгляды на жизнь. Их часто домогались мужчины, работавшие на выгодных местах. И женщины-заключенные часто сближались с такими мужчинами, кто из страха, кто в надежде на помощь, а кто просто за еду. Среди таких женщин не считалось зазорным иметь сожителя, но только одного. Они не скрывали этого и часто хвастали друг перед дружкой подарками, полученными от своих «мужей» /чаще всего это бывали продукты/.
Но слишком «любвеобильных», бросавшихся на кого попало, они осуждали. Когда я работал на электротеплоцентрали /это было значительно позже/, заключенная-сибирячка сказала об одной ростовчанке: «Твоя землячка — скверная женщина». «Почему?» — спросил я. «Она отдается только за плату».
Бывали и такие, что по-настоящему любили друг друга. Эти после освобождения не разлучались.
«Князь Тулатов»
Следует подробней рассказать об одном из наших земляков. Это был кобанец Амырхан Тулатов /дома его еще звали Муха/. Родился в 1908 году. Он сам рассказывал, что никогда, сколько себя помнит, не видел в своем доме батраков. Правда, у них было много земли, и они сдавали сенокосы в аренду за такую плату: из пяти копен одна хозяину, четыре — арендатору.
После установления в Осетии советской власти тулатовские земли распределили между неимущими крестьянами. Амырхан, повзрослев, вступил в комсомол. Он ничем не отличался от других, работал то пастухом, то косарем — почему его было не принять в комсомол?
В 1929 году его арестовали вместе с братом. Брат остался в тюрьме, а Амырхана по молодости отпустили. Кто-то сказал ему, чтобы он продал свой скот, потому что его все равно отберут. Амырхан так и сделал, а сам устроился рабочим на лесопилку. Работал он и на строительстве Гизельдонской ГЭС. Вскоре Кобанский сельсовет постановил арестовать его за то, что он продал свой скот. Его отправили в городскую тюрьму. Там он пробыл несколько дней; никаких документов на него из Кобани не прислали, поэтому его опять выпустили. Он хотел уехать, но не смог получить удостоверения личности, а без него нельзя было сделать и шагу.
Тем временем их дом конфисковали, семью выселили, а самого Амырхана исключили из комсомола. Это было в 1930 году. После этого он уехал из Кобани, но без документов его нигде не брали на работу. Он сумел временно устроиться в Грозном и обратился в Кобанский сельсовет с просьбой выдать ему справку. Никаких бумаг ему не дали.
В конце концов он пришел в облисполком к Цаллагову и тот распорядился выдать ему документы. Амырхан уехал работать в Махачкалу. Однажды он вернулся в Осетию, где его и арестовали снова. Шел 1933 год. Амырхан сидел в тюрьме, ему предъявили обвинение в бандитизме. Он не знал за собой никакой вины, родственники и знакомые хлопотали об его освобождении, но скоро ему сообщили, что дело его передано в «тройку», и теперь никто ничем не сможет ему помочь, если он сам ничего не придумает. Короче говоря, ему дали понять, что надо бежать при первой возможности.
Тогда он стал думать о побеге. Выяснилось, что в камере есть еще несколько человек, у которых зрела та же мысль. Они быстро нашли общий язык; в конце концов их стало семеро.
В то время при тюрьме были огороды, располагавшиеся за городом, со стороны Гизели. Эти огороды снабжали тюрьму картофелем, капустой и другими овощами. Работали, там заключенные. Во время работы заключенных стерегли 6–8 конвоиров. Товарищи Амырхана договорились напасть на конвоиров и обезоружить их.
И вот настал день, когда их повели на огород. Однако на месте пятеро из их компании отказались бежать. Амырхан остался вдвоем с молодым осетином по фамилии Тарханов, который был у них предводителем. Один из охранников читал газету и не видел, как Тарханов приблизился к нему, а тот бросился на охранника и выхватил у него винтовку. Увидев у него в руках оружие, другие конвоиры растерялись. Один из них бросился бежать. Амырхан сбил его с ног и тоже отобрал винтовку, после чего оба товарища скатились в балку и побежали в сторону леса. Охранники, придя в себя, открыли стрельбу и погнались за беглецами. До леса было далеко, приходилось бежать, отстреливаясь. Тем временем охранникам прибыла подмога из города, но беглецы уже скрылись в лесу на Лысой горе.
Одним словом, им удалось уйти от преследователей. Несколько месяцев Амырхан прятался в Пятигорске, Махачкале, Владикавказе, но не мог никуда уехать без документов, поэтому, затаившись, ждал лучших времен.
Хороших новостей не было. Он слышал, что его товарища поймали и расстреляли. Сам он тоже недолга пробыл на свободе — в 1934 году он снова был арестован. Его судили и отправили в Сибирь. Сначала он попал в Марининск. Ни до того, ни после Амырхан не видел худшей тюрьмы. Из его рассказов об этой тюрьме мне особенно ярко запомнился один.
Арестованные — урки, интеллигенты, «враги», «друзья», правые, виноватые — вперемешку сидят в подвале буквально друг на друге. На работу не гонят никого, кроме тех, кто сам этого хочет. Все равно отсюда отправляют в лагеря, где придется работать. Но многие идут добровольно, потому что в подвале нечем дышать, к тому же здоровых держат вместе с больными.
Заключенным дают по 600 граммов хлеба в сутки, но хлеб такой, что если его сжать, из него течет вода. Люди болеют, пухнут от голода, самые слабые умирают. Трупы не убирают по два-три дня. Живые ждут очередной порции хлеба. Вот открылась дверь, в подвал внесли корзину с хлебом. На верхних нарах сидит заключенный, голодными глазами следит за раздатчиками. Когда те приблизились, он толкает лежащего рядом человека: «Хлеб принесли!» Человек не реагирует. Заключенный толкает сильнее и, когда тот не шевелится, дергает его за руку. Рука холодная. Умер. Заключенный прикрывает его одеялом и берет две порции, для себя и для товарища. Он рад: обе порции достанутся ему.
На счастье Амырхана, его отправили из этого гиблого места в Норильск — а туда этапировали только самых здоровых.
Их довезли по Енисею до Дудинки. Теперь от Дудинки до Норильска проложена железная дорога, ее длина около сотни километров, поезд доходит за 2–3 часа, а тогда не было даже тропы, и 1600 заключенных отправились по безлюдной тундре пешком. По болотам, переходя вброд ледяные речки, отдыхая там, где застала ночь, они на четвертые сутки добрались до Норильска. Поначалу заключенные удивлялись тому, что с ними, кроме проводника, не было ни одного конвоира. Но те, кто отправлял их без конвоя, хорошо знали: побег через таймырскую тундру могут затеять люди, которым надоела жизнь. Рассказывали, что однажды несколько человек бежали. И что же? Через неделю они с трудом сумели вернуться в лагерь.
Колонну заключенных остановили на берегу большой реки: «Будете жить здесь». Вокруг тундра. Редкие низкорослые сосны, холодная вода. Следом за ними привезли палатки. Люди думали, что в палатках придется жить недолго, неделю-другую, но в них пришлось зимовать. Палатки были однослойные. На их стенках от дыхания людей на вершок оседал иней.
Амырхан пробыл в Норильске два года, потом его отправили обратно в Дудинку. Он работал комендантом, потом начальником каменного карьера.
Каларгон
Далеко раскинулся Норильский лагерь. Отдельные лагпункты были разбросаны от Дудинки до Ламы. Некоторые были поменьше, некоторые побольше, в них было разное количество людей, но самый известный лагпункт располагался в Каларгоне. Каларгон — это название местности, в 8–10 километрах от Норильска, своеобразный лагерь в лагере — для штрафников. Там содержали «отказников», людей, совершивших преступления уже в лагере, а также «врагов народа», специально присланных именно сюда. Они работали в каменоломне, снабжавшей камнем строительство. Некоторые работали снаружи, другие — под землей.
Дневные нормы в Каларгоне были ненамного больше, чем « других местах /например, норма ручного бурения скального грунта — 9 сантиметров за смену/, но условия были гораздо хуже, а большинство заключенных — из тех, что не любили работать.
Что только они не делали, лишь бы освободиться от работы... Для того чтобы попасть из Каларгона в Норильскую больницу, там придумали способ, который назвали «голосованием». Не имея возможности, ввиду отсутствия топора или другого острого предмета отрубить себе пальцы, делали вот что: в рукавице прорезали отверстия для трех пальцев, потом высунутые наружу пальцы смачивали водой /в большинстве случаев просто мочились на них, говорят, от соленой воды пальцы замерзают сильнее/, после чего становились на ветру, подняв руку вверх. Через несколько минут пальцы белели, леденели и достаточно было ударить по ним чем-нибудь, как они безболезненно отваливались, ломаясь, словно сосульки.
В одно время «голосующих» стало так много, что их уже не было возможности помещать в больницу. Тогда начальство распорядилось не возить их в Норильск, а оставлять в бараках, сделав перевязку на месте. После этого никто уже не «голосовал», зато, отчаявшись, придумали другой способ: к каменоломне шла узкоколейка, и при появлении паровоза некоторые бросались к нему и совали под колеса кто ногу, кто руку.
Кончилось тем, что перед приходом поезда вдоль пути стали выставлять охрану, которая никого не подпускала близко.
Я уже говорил, что такими вещами занимались уголовники, чтобы освободиться от работы. Иногда они вдруг принимались трудиться, но этого запала хватало на час-полтора. Работать ежедневно с утра до вечера для них было хуже смерти, и какие только номера они не выкидывали. Один пришил к коже груди пуговицы в два ряда, как на шинели. Другой прибил кожу мошонки гвоздями к табуретке.
Один заключенный, который до Норильска работал на строительстве БАМа, рассказывал, что самые большие мучения они терпели от мошкары. Иногда ее бывало так много, что сквозь ее тучи солнце просвечивало красным кругом. Заключенные работали в накомарниках. Мошкара облепляла сетку так густо, что через нее ничего не было видно, и становилось трудно дышать. Люди мечтали о появлении поезда. Когда он приходил, вблизи него, видимо из-за воздушной волны, образовывался коридор, свободный от насекомых. Если в это время стать рядом с рельсами, можно было минутку подышать свободно, а потом опять мошкара облепляла сетку накомарника.
Неудивительно, что некоторых такая жизнь доводила до самоубийства.
Лагерное начальство спустило Каларгону твердый план. За месяц следовало заготовить определенное количество камня. Хорошо. План, наверно, нужен везде. И камень, конечно, нужен для строительства. Но кто когда видел, чтобы план давался гробовщикам или могильщикам? А вдруг не умрет столько людей? Как же дали план штрафному лагерю — что, если все заключенные будут хорошо работать и примерно себя вести, кого тогда посылать туда? Трудно в это поверить, но план Каларгону давался всегда. Да, но по закону ни один заключенный /сокращенно — зек/ не должен был проводить там весь срок, да никто бы и не выдержал. В Каларгон помещали лишь временно, в порядке наказания, и то с таким условием: если зек будет хорошо работать, его могут выпустить досрочно. Но как быть лагерному начальству, если отпустит всех, кто хорошо работает? Кто тогда будет выполнять план? И в списки на досрочное освобождение не вносили хороших работников.
Чья была в том вина? Администрации Каларгона? Мне кажется, больше были виновны те, кто спускал ей твердый план.
Многие заключенные, видя такое положение, махнули рукой на свою жизнь и на все окружающее. Амырхан рассказывал об одном журналисте — его звали Василий Пуряев. От работы он не отказывался, чтобы не быть избитым или не остаться голодным, но делал вот что: когда не видел бригадир, таскал туда-сюда один и тот же камень. Однажды Амырхан застал его за этим занятием и спросил: «Зачем ты это делаешь?» Тот ответил: «На Сталина я работать не буду».
Как-то он попросил Амырхана передать его заявление начальнику лагеря. Амырхан взял у него бумажку. Когда заключенные разошлись по баракам, он решил прочитать это заявление. Его текст начинался так: «Обер-уполномоченному Советской инквизиции. От заключенного раба сталинской эпохи...» Дальше Амырхан читать не стал, а заявление порвал.
Через несколько недель этого Пуряева судили за антисоветскую агитацию. Он и перед судом сказал, что ненавидит Сталина и готов повторить это где угодно. Когда ему дали последнее слово, он заявил, что его мечта — вырвать своими руками «эти тараканьи усы».
Пуряеву снова дали 25 лет; у него и раньше был такой срок, но теперь весь срок надо отбыть полностью, с самого начала.
Среди заключенных Каларгона появился ученый человек, юрист. Амырхан помог ему в чем-то, и он решил отблагодарить. Расспросил Амырхана о его деле, а потом помог написать заявление на имя Генерального прокурора о пересмотре решения суда.
Заключенные часто писали такие заявления. Большинство не получало на них никакого ответа, другие получали бумагу с такими словами: «Ваша жалоба не удовлетворена». Но некоторым отвечали: «Ваше дело передано для рассмотрения туда-то». Заявление Амырхана, должно быть, было написано очень хорошо, потому что через пару месяцев пришел ответ, что оно переслано в прокуратуру РСФСР. Еще через три месяца ответили и оттуда: «Ваше заявление передано в прокуратуру Северо-Осетинской АССР».
И вот, наконец, пришел ответ и из Северной Осетии. Наши писали, что Тулатов — очень опасный бандит, что он бежал из тюрьмы, напав на охранника, и что он сын князя. С тех пор Амырхан стал «князем», и начальники, рассердившись на него за что-нибудь, называли его только так. Со временем эта кличка забылась, но в 1942 году о ней опять вспомнили. Немецкая армия в самой силе, она дошла до Сталинграда и Владикавказа, немецкие подводные лодки добрались до Диксона. Тогда лагерное начальство отбирало «опасных» заключенных для уничтожения, и «князь» Тулатов попал в их число. Перед тем он видел: заключенные все время куда-то деваются, ночью их увозят и они исчезают бесследно.
Теперь с ним самим случилось то же самое. Больше двух месяцев он жил на волосок от смерти, как говорится, между живыми и мертвыми.
Спасибо советскому народу и его армии, благодаря их победам на фронте остались живы тысячи и тысячи людей в глубоком тылу.
Е отделение лагеря
2-е отделение было основным и самым большим в Норильске. Здесь была эстрада, большой кинотеатр, где показывали различные кинофильмы, спектакли, скетчи, интермедии. Несколько раз выступал с речами начальник лагеря и комбината Завенягин. Артисты все были из заключенных. Здесь было много известных художников, певцов, актеров. Ставились антифашистские спектакли. Однажды даже приехал украинский ансамбль.
К тому времени вольного населения в Норильске стало много, но и вольные пока ходили смотреть кино во 2-е отделение — в поселке кинотеатра не было.
Завенягина перевели в Москву. Из газет мы узнали, что его назначили заместителем председателя Совета Министров, хорошо, что он занял такой большой пост, но заключенным было досадно, что он ушел отсюда. Я уже говорил, что в нашем лагере сидело много людей, прошедших и другие лагеря. Все они утверждали, что в Норильске лучше, чем где-либо. Здесь не так нарушался закон и не допускался такой произвол, как в других местах. Не все, конечно, зависело от Завенягина, никто не мог изменить разработанную в Москве систему содержания заключенных, но в Норильске все, кто работал и нормально себя вел, были тепло одеты и сыты — в этом заслуга Завенягина.
Заключенный, отсидевший свой первый срок на Колыме, говорил, что там условия жизни и работы были исключительно тяжелые. Люди умирали, как осенние мухи. Наконец, в ответ на жалобы из ГУЛАГа приехала комиссия. Члены комиссии осмотрели все, что надо, а потом собрали заключенных, чтобы от них самих услышать их жалобы. Да кто же станет сам себя губить? Кто посмеет жаловаться на местное начальство? Комиссия уедет, а оно останется, и так прижмет жалобщика, что тот распрощается с жизнью.
Но комиссия продолжает требовать. Вдруг поднял руку один кореец. Ему дали слово и он, привстав на месте, выкрикнул:
— Комунар холосо, комунис плохо!
Никто ничего не понял. «Повтори»,— сказали ему и он повторил то же самое. Корейца вызвали вперед: «Иди сюда и здесь скажи!» Он вышел и снова произнес ту же загадочную фразу. Наконец, позвали корейца, хорошо говорящего по-русски. Выяснилось, что нар в лагере мало, многие заключенные вынуждены спать под нарами, и кореец говорил: «Кому нары — хорошо, кому низ /под нарами/ — плохо».
Еще один случай там же, на Колыме. Ингуш, обвиненный в бандитизме, получил бумагу об освобождении. Родственники добились пересмотра дела, и Верховный суд отменил приговор. Ингуш успел пробыть в лагере около полугода. Увидев местные условия, он махнул на свою жизнь рукой, решив, что живым отсюда выбраться нельзя. И вдруг — такое известие. Бедняга не верил в свое счастье. Его вывели из лагеря, выдали ему документы, а он все отказывался верить — вдруг здесь какая-нибудь ошибка... Даже взойдя на пароход, он все еще не был ни в чем уверен, бывали случаи, когда возвращали людей и с пароходов.
Когда раздался первый гудок, на лице его появилось подобие улыбки. Со вторым гудком он побледнел, а с третьим — упал замертво. Сердце не выдержало такой радости. Пароход постоял еще немного, пока труп снимали с палубы, а потом отправился в путь.
Вечерами в бараке можно услышать множество таких историй — то душераздирающих, а то смешных. Достаточно было одному начать рассказывать, как уже подхватывали другие — только слушай. Всех историй я, конечно, не помню, но некоторые почему-то закрепились в памяти.
На берегу и островах Северного Ледовитого океана располагались лагеря. Руководство ГУЛАГа решило развернуть там большое строительство. Несколько лагерей принялись за дело. В самый разгар зимы из Москвы пришло распоряжение: строительство прекратить. Чем же занять заключенных? Никакой работы для них нет, а вывезти их можно будет только летом.
В тех лагерях, где начальство было поумнее, заключенных продолжали водить на работы, ничего не сказав им о том, что строительство законсервировано, правда, не требовали обязательного выполнения нормы. В других лагерях народ валялся по нарам, ел и спал. Через два месяца начались ссоры, заключенные стали резать, друг друга, а в тех лагерях, где люди работали, жизнь текла по-прежнему.
Один человек попал к нам со Сталинградского фронта по странной статье: «Восхваление немецкого оружия». Он рассказывал: понадобился немецкий «язык». Вызвались идти бывшие урки, но сначала осведомились, будет ли им за это какая-нибудь награда. Командир обещал выдать им продуктов и табака, и они пошли. Вернулись они с немецким солдатом и на второй день получили все, что было им обещано. Но солдат есть солдат, он не мог дать много сведений.
— А если мы приведем офицера? — спросили урки.
За офицера командир пообещал им намного больше, чем за солдата. Они пошли и вскоре притащили немецкого офицера, и за него тоже получили все, что причиталось.
Офицер, конечно, знал больше, чем солдат, и охотно рассказывал обо всем, что его спрашивали, но сведения о расположении немецких частей почему-то давал двухдневной давности.
Наконец, он сам задал вопрос:
— Я понимаю, что такое «язык», но не могу понять, почему солдата, который вместе со мной попал в плен, сразу повели на допрос, а меня два дня держали в подвале?
Выяснилось, что урки взяли в плен двоих, но офицера нарочно спрятали, чтобы потом побольше получить. То, что через два дня его показания устареют, их мало волновало...
На ремонтном заводе
Удивительна психология человека! Нарядчики и коменданты сами были заключенными, их еда и одежда ничем не отличались от других. Но то обстоятельство, что «врагов народа» не допускали к должностям нарядчиков, позволяло им гордиться собой. Да, «друзья народа» были аристократами среди заключенных.
Трудно находиться среди таких людей. Поэтому, как только представлялась возможность, я перевелся туда, где числился — на электроремонтный завод. Здесь у меня была та же работа — писать, но атмосфера гораздо лучше. На заводе работало 300–400 человек, из них с десяток вольных, остальные — зеки, в большинстве «враги народа». Начальник завода — из вольных. Прежний начальник, который был до моего прихода, требовал, чтобы к нему обращались только «Гражданин начальник». Если кто-нибудь ошибался и говорил «товарищ начальник», ему грозило за это наказание. Фамилия нынешнего начальника завода была Бизяев. На обращение «гражданин начальник» он обычно отвечал: «Обращайтесь ко мне по имени-отчеству, это тоже два слова».
К сожалению, таких, как Бизяев, было немного. Мало того, вчерашние зеки, освободившись и заняв какую-нибудь, самую незначительную должность, требовали к себе обращения «гражданин начальник».
На заводе было много цехов: механический, мотороремонтный, аварийный, проволочный, кузнечный и другие. Почти все, кто здесь работал, на протяжении долгого времени жили в одном бараке. Поэтому жить было легче, о краже пайков не было и речи, уголовники, которые жили здесь, тоже работали и получали свой паек, а посторонних внутрь не пускали.
Здесь оказались мои близкие знакомые: Броневой /Шерман/ Александр Петрович, бывший дивизионным комиссаром ЦК во время гражданской войны; Захаров, бывший секретарь комсомола; Михаил Вдовин, М. Вассерман, С. Е. Рыбаков и многие другие. Шалва Барнабашвили, с которым я познакомился по дороге в Норильск, тоже был здесь.
[1] Кудзаг — производное от кудз, т. е. собака.
[2] Испортить воздух.
[3] Глапи — тонко раскатанная сушеная пастила из слив, алычи.
[4] В журнале было пропущено название этой главы. В осетинском оригинале глава называется «Фыддæрагæн митæ».
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 155; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!