Снова земляные работы. «Шутки» Канцау 8 страница
Это стало ясно через несколько дней: всех, кроме Вани и Егора, вывели во двор, выдали домашние вещи, а тюремную одежду отобрали.
Какой-то заключенный громко скандалил с работниками тюрьмы. Из его криков можно было понять, что ему не вернули баян. Надзиратели втолковывали ему, что баян найти невозможно, потому что тот человек, который его получал, сейчас отсутствует, но как только он появится, баян найдут и обязательно вышлют вслед за хозяином. Заключенный не верил и кричал, что не сделает и шагу без баяна.
— Значит, будешь сидеть в тюрьме, пока он не найдется! — угрожали ему охранники.
Но он не обращал на это никакого внимания и все кричал, что без баяна не сдвинется с места.
Мне выдали вещи. Из белья не хватало одной смены. Я хотел было сказать об этом, но, подумав, что могу из-за этих тряпок остаться здесь, в тюрьме, промолчал. Да и зачем они мне? Все равно их украли бы.
Теперь уже никто не сомневался, что нас отправляют на этап, но ни один человек не знал, куда.
Колонной в несколько сот человек дошли до вокзала, где уже стояли товарные вагоны. Кстати, владелец баяна оказался среди нас, его инструмент был при нем — добился-таки своего! Все, кто был в нашей камере, попали в один вагон. Уже здесь мы узнали, что Ваню и Егора сочли негодными для этапа.
Вагон полон людей /если нас еще можно считать людьми/. На двухъярусных нарах 32 человека. В середине маленький кусочек свободного пространства с отверстием в полу. Это — туалет. Кое у кого оказались с собой простыни и тонкие одеяла, которыми этот участок и отгородили.
|
|
|
И вот состав тронулся. Скоро мы поняли, что едем на восток, в сторону Сибири, но куда? Сибирь велика, восток далеко.
Дверь вагона наглухо закрыта. Свет проникает к нам через маленькое окошко, забранное железной решеткой. Староста нашего вагона — человек в военной форме, в гражданскую командовавший дивизией, а перед арестом работавший директором крупного военного завода. В других вагонах тоже было много народу, кое-где по сорок человек. Но наш вагон был особенный. Как только поезд пошел, баянист начал играть. Он оказался незаурядным музыкантом, исполнял не только народные, но и мелодии из классических опер и оперетт.
Пересекли Волгу. Эшелон идет медленно, уступая путь всем встречным поездам, и поэтому подолгу стоит на полустанках. Каждый из нас познакомился с соседями, узнали кто откуда, но дальше этого знакомство пока не пошло. Я познакомился с осетином, который в 1905 году уехал из Осетии в Харбин в поисках лучшей жизни. Когда-то он работал на железной дороге. Во время революции был на Дальнем Востоке. В тридцатые годы, когда Маньчжурия была оккупирована японскими войсками, а Китайско-Восточная железная дорога отошла к государству Маньчжоу-го, многие ее работники вернулись в Советский Союз, но здесь их объявили «японскими шпионами» и арестовали.
|
|
|
Едем уже больше недели: за это время нам ни разу не дали толком напиться воды, и все страдают от жажды. У многих отекли ноги. Мое тело с головы до ног покрылось сыпью. В нашем вагоне нет медиков, но люди поопытнее говорят, что это признаки начинающейся цынги.
Наконец нас выгрузили из поезда. Мы в Красноярске. На правом берегу реки среди голого поля большой пересыльный лагерь с длинными бараками. Но для нашего этапа места не хватило. «Друзья народа» — уголовники /воры, грабители и убийцы/ — крутятся вокруг нас, горящими глазами глядя на наши вещи. А вещей, надо сказать, у некоторых было довольно много. Один из моих спутников, бывший капитан дальнего плавания, вез с собой три больших чемодана с одеждой.
За неимением лучшего места, мы расположились под стеной одного из бараков. Было ясно, что отсюда нас переведут в другой лагерь, и мы договорились охранять свои вещи пока не доберемся до места. Распределили очередность ночных дежурств.
... Меня разбудил дежурный, стоявший до полуночи. Я встал. С неба сквозь туманную дымку светит луна. В ее свете едва различимым силуэтом виднеется мой товарищ. Оглядываюсь в поисках ботинок, но не вижу ничего. Стал шарить по земле руками, нашел один. Второго никак не найду. Товарищ подошел ко мне поближе.
|
|
|
— Вот же он, твой ботинок! — нагнулся и протянул его мне. Потом указал рукой в темноту:
— Вон, видишь, лежит человек под белым одеялом? Все, кто между ним и нами — из нашего вагона.
— Не вижу никакого одеяла, — ответил я озадаченно.
— Как не видишь? Вон он лежит на чемоданах!
Но я не видел ни чемоданов, ни лежащего на них человека, ни даже его белого одеяла. Тут только я понял, что и товарища своего едва вижу, не различая лица. Я сказал ему об этом.
— Вот тебе раз! Да у тебя же куриная слепота! — воскликнул он.
Какой теперь из меня сторож! Пришлось будить следующего.
Впоследствии выяснилось, что беда эта постигла не одного меня. После двух-трех лет тюрьмы люди ослабли и начали слепнуть.
Из заключенных, ожидающих отправки в другие лагеря, набирали добровольные команды для работы на Красноярской пристани. Многие изъявили желание работать там, в надежде, что удастся передать письмо домой. Ушедшие с утренней партией, вернувшись, сказали, что это можно сделать через вольных, работавших на пристани. Поэтому вечером добровольцев значительно прибавилось. Они работали, пока было светло, но с наступлением темноты стали натыкаться на рельсы и стены, не видя ничего впотьмах. Те, у кого еще было хорошее зрение, собрали «слепцов» в одну группу и усадили на землю.
|
|
|
Вскоре об этом узнала администрация, и «слепых» начали поить рыбьим жиром. За три дня моя слепота исчезла, и я стал видеть нормально, но тут свалилась другая беда. Дело в том, что, боясь ослепнуть, я слишком налег на рыбий жир в надежде быстрее поправиться. И действительно, зрение быстро восстановилось, зато желудок полностью расстроился. Теперь я испугался этого, и ничего удивительного: среди заключенных свирепствовала дизентерия, и я подумал, что заболел. Но опасения мои были напрасны — через две недели я уже был полностью здоров.
Очевидно на пристани было недостаточно рабочих. Если вначале туда набирали только добровольцев, то впоследствии уже гнали всех, не спрашивая, можешь или нет. В порту скопилось очень много грузов для Севера /в основном, для Норильска/, и их старались отправить побыстрее, пока не кончилась навигация. Заключенные грузили на корабли, баржи и лихтеры одежду, продовольствие, строительные материалы и машины. Я работал вместе со всеми. Однажды, когда мы возвращались с пристани в лагерь, мой знакомый по Вологодской тюрьме, волжанин, почувствовал себя плохо и не мог идти вместе с другими. Он отставал от колонны, и начальник конвоя приказал взять его под мышки, чтобы помочь идти. Но никто не хотел тащить его. Я в одиночку буквально нес его на себе, хоть и сам был ненамного лучше. С большим трудом мы добрались до места.
На Крайний Север
Однажды нас стали вызывать по одному. Каждому задавали вопросы о здоровье, осматривали. Среди заключенных распространился слух, что нас собираются отправить на Крайний Север, на Таймыр. Люди были в тревоге и сомнениях. Каждый знал, что здесь он временно и отсюда отправится в какой-нибудь лагерь. Но где лучше? В северных лагерях или же в тех, что расположены неподалеку от Красноярска? Впрочем, возможности выбирать не было. Правда, если сказаться серьезно больным, на Крайний Север могут и не отправить, но будет ли это лучше? Этого не знал никто, люди говорили разное.
Когда меня на комиссии спросили о здоровье, я сказал, что все в порядке, только сильно похудел, других жалоб нет. Короче говоря, сказал все, как было.
За несколько дней комиссия закончила работу. Как-то утром приказали собраться с вещами. Мы поняли, что настало время отправки. Вскоре собрали всех, кроме глубоких стариков и больных /вроде моего волжского товарища/, провели перекличку по документам и погнали в порт. Там нас погрузили на готовую к отправке баржу. В спешке и толчее я потерял своих знакомых, а жаль — вместе нам было бы гораздо легче, на барже мы перемешались с уголовниками, с вожделением смотревшими на вещи, которые у нас еще оставались.
Трудно сказать, сколько народу находилось на этой барже. Называли разные цифры — от полутора до трех тысяч. Трюм с двухэтажными нарами набит битком. Попасть туда можно было только через один люк. Над люком стояли вооруженные охранники, не позволяя никому выглянуть наружу. Когда баржа удалилась от Красноярска, они стали выпускать людей по нужде группами по 8–9 человек.
В толпе резко выделялись «враги народа». Одеты они лучше «друзей народа», но лица их были бледно-восковые, усталые и изможденные, как у выходцев с того света. Их было больше, чем «друзей».
Внутри баржи горит электричество, но мне из одного ее конца не виден другой. Стоит гул, как в пчелином улье. Плывем вниз по Енисею, на север. Отсюда, из трюма баржи, ничего не видно и не слышно, кроме ударов волн в борта. «Друзья народа» ведут себя тихо. Потом я узнал, что обычно они на таких баржах грабят всех, кто к ним не относится, но в нашем случае, как видно, не посмели.
Молодой парень из урок, лежавший на нарах надо мной, предложил по очереди рассказывать «романы». Когда желающих не нашлось, он сам рассказал о случае, происшедшим с ним. Я впервые тогда столкнулся с внутренним миром уголовников, поэтому рассказ парня показался мне удивительным. Возможно, не будет лишним, если я его вкратце повторю.
Парень был из Москвы. Как-то он обокрал магазин. Милиция напала на его след, за ним буквально гнались по пятам, и он решил бежать из Москвы. Кинулся на вокзал, сумел сесть в отправлявшийся на юг поезд. Но в тот же миг увидел, как в последний вагон вскочили два милиционера, гнавшиеся за ним. Куда было деваться? Выпрыгнуть он побоялся, поезд уже шел быстро. Сойти на ближайшей станции — там бы его обязательно поймали. Парень побежал по составу, добрался до мягкого вагона. Дверь одного купе была приоткрыта, и он вошел туда. В купе ехала единственная пассажирка — молодая, красивая женщина. «Спасите меня! Вы — моя спасительница!» — от этих и других подобных слов женщина растаяла и заперла купе. Она дала парню одежду, купленную в Москве для мужа — шляпу, костюм, туфли и прочее — и под ручку с ним вышла в Воронеже. Переодетый парень прошел по перрону мимо милиционеров, они не узнали его. Женщина привела его к себе домой и предложила пожить у нее, пока его ищут. Ее муж в это время был где-то в долгосрочной командировке.
Квартира была пятикомнатная, богато обставленная и убранная коврами. Целую неделю парень прожил у этой женщины, как выяснилось, жены какого-то большого начальника, и за это время подробно узнал, где что лежит.
В один прекрасный день, когда «спасительница» куда-то ушла, он надел на себя лучшую одежду ее мужа, набил вещами два чемодана, прихватил деньги, золотые и серебряные изделия и сбежал.
На этом парень закончил свой рассказ. Некоторые из слушателей одобрительно воскликнули: «Молодчик! Молодчик!» Другие смотрели на него с завистью.
Мне его поступок показался чудовищным. Так поступить с человеком, спасшим тебя! Мало того — еще и хвалиться этим... Недаром говорят, что совесть умещается в горсти.
Через несколько месяцев я уже ничему не удивлялся. Если бы тот парень не ограбил свою благодетельницу, он выглядел бы дураком в глазах «коллег». Совесть, сочувствие, благородство и тому подобное для них — признаки глупости.
... Плывем все дальше. Наша баржа идет по самой середине Енисея. Это делается нарочно: в середине течение быстрей. Поэтому суда, идущие вверх, стараются, наоборот, держаться ближе к берегам, где течение медленнее.
Хорошо бы хоть полчаса полюбоваться Енисеем, но это запрещено. Только по пути в туалет и обратно была возможность оглядеться. Всего 2–3 минуты, но этого достаточно, чтобы ощутить величавость реки. У Красноярска ее ширина более двух километров. Ниже по течению притоки приносят в нее столько воды, что возле Дудинки /на 2 тысячи километров ниже Красноярска/ ширина ее достигает 10–15 километров.
Цинга
Я уже говорил, что еще по дороге, в вагоне, тело мое покрылось сыпью. В Красноярске сыпь прошла, зато начали болеть лодыжки. Сначала я не обратил на это внимания: они болели только при ходьбе или стоянии, а на барже не надо было ни ходить, ни стоять.
Через семь или восемь дней мы добрались к месту назначения — в Дудинку. Я собрал свои вещи и пошел вместе с другими. С большим трудом спустился с баржи. И вот — новая напасть! От боли невозможно идти. С трудом добрался до бараков на берегу. Лодыжки пронзает такая острая боль, что я едва сдерживаю крик. Ночью уснуть не удалось. К утру боль вроде бы утихла, но стоило мне пройти 20–30 шагов, как она возобновилась с новой силой.
Тех, кто был здоров, погнали в порт таскать грузы. В бараке осталось много таких, как я. От цинги, я слышал, выпадают зубы, но могут ли от нее болеть ноги? Спрашиваю об этом окружающих, но никто не может дать мне определенного ответа.
Вскоре пришел врач, тоже из заключенных. Его обступили, стали рассказывать о своих болезнях. Он выслушал всех, а потом спокойно обрисовал ситуацию. Когда человек, находясь в санатории, жалуется на здоровье, вокруг него собираются врачи и начинают его лечить. В доме отдыха тоже лечат, хотя и не так, как в санатории. Вне этих учреждений человеку уделяется еще меньше внимания. Заключенный же вообще никому не нужен: пока он держится на ногах, его гоняют на работу. Я понял его слова так: заключенные не считаются Людьми и должны знать свое место. Врач освободил меня и мне подобных от работы. Да и какие из нас были работники! Ноги распухли, лодыжки посинели. Врач объяснил, что при цинге размягчаются связки, потому, так больно ходить.
Меня удивило одно обстоятельство. По утрам, едва раздавалась команда «выходи», люди наперегонки кидались к двери, расталкивая друг друга. Я не мог понять, ради чего они давятся в дверях, когда можно выйти спокойно, и однажды спросил об этом соседа по нарам, пожилого человека.
— По привычке,— усмехнулся он и объяснил мне, в чем дело. Оказывается, в большинстве своем заключенные из нашего этапа содержались до этого в лагере, где начальство ввело своеобразный порядок: нарядчики по утрам кричали в дверь барака:
— А ну, выходи! Без последнего!
Это означало, что вышедшего последним беспощадно изобьют. Как ни рвались все к выходу, кто-то все же оставался позади и нарядчики /чаще всего тоже заключенные — из уголовников/ так избивали его, что он не мог идти на работу.
И вот, чтобы не оставаться позади, люди бросались к дверям, давя друг друга, нередко ломая ребра и руки. Крики, ругань. А охранникам и комендантам — веселье. Собственно, с этой целью все и устраивается, а вовсе не для экономии времени: без толчеи люди вышли бы куда быстрее.
Сейчас здесь этого не делают, но многие заключенные по привычке бросаются к выходу, чтобы опередить других.
Как развращает людей власть!
Заключенных партиями переводят в Норильск. Больных, собрав в отдельный барак, лечат хвойным отваром. Говорят, он хорошо помогает от цинги — в нем много витамина «С». Хвойный отвар по виду напоминает наше черное пиво, но вкус его ужасен: горький, как хина. Но делать нечего, приходится пить его, чтобы выздороветь. Ступни и голени так распухли, что палец, если нажать, до половины скрывается в отечной коже.
У меня давно кончился табак, в дороге его негде было раздобыть, но теперь появилась возможность: одному из тех, кого водили на работу в порт, я отдал свой пиджак, а на вырученные деньги купил махорки. Но возникла новая проблема: нет ни клочка бумаги...
Понемногу начинаю ходить. Прошел слух: нас тоже должны перевести в Норильск.
Тундра
В Дудинке мы пробыли не более двух недель. Здоровье уже лучше: ноги все еще отечны, но лодыжки не так болят при ходьбе. Однажды нас собрали и повели на железнодорожный вокзал. От Дудинки до Норильска была проложена узкоколейка, строить ее начали заключенные в 1935 году, теперь она работала на полную мощность.
Сели в открытые вагоны. Поезд пошел в сторону Норильска. Теперь можно смотреть вокруг сколько хочешь. Но на что смотреть?
Когда-то я читал о суровой и бедной природе тундры, но не представлял себе, насколько она уныла.
Сколько хватает глаз, везде голая равнина с бугорками и впадинами. Ни деревца, ни кустика. Трава уже пожелтела, хоть еще не кончился июль. Почти половину площади занимают мелкие озера. Выглядят они мертвыми и неподвижными, словно вода окаменела, только по берегам растительность, что-то вроде камыша.
Если бы не натужное пыхтение маленького паровоза, можно было подумать, что тундра погружена в вечный сон и никогда не просыпалась. Солнце еще не зашло, светит, но уже не греет. Мне показалось, что оно похоже на слабую улыбку умирающего.
Длина дороги 120 километров. Все время по сторонам тянулся однообразный унылый ландшафт, только в двух местах попались деревянные бараки — станции.
Когда-то я читал фантастическую повесть о том, как остывающее светило перестало греть Землю. Прошло много тысяч лет, и Солнце настолько ослабло, что на земном шаре не осталось ничего живого, кроме простейших растений. Теперь, глядя на тундру, я вспоминал эти фантастические картины. Но, говорят, тундра не всегда так мертва. Весной и осенью она наполняется жизнью, движением, птичьим криком, яркими красками.
Ближе к Норильску появились настоящие горы, кое-где лесистые балки. Потом я узнал, что в районе Норильска природа гораздо богаче, возможно, потому, что здесь южнее, а, может, благодаря горам. Это место называется лесистой тундрой.
К своему удивлению я узнал еще, что среди тундры есть такие места — в основном, в горах — где растет настоящий хвойный лес.
По дороге из Дудинки в Норильск познакомился с двумя грузинами. Один из них, интеллигентного вида, с 1921 года мыкал горе по ссылкам и лагерям. Другой — Шалва Барнабишвили — рабочий-электрик. С ним наше знакомство продолжалось до самого освобождения. Это был добросердечный и прямой человек. Впоследствии мы работали вместе и По-настоящему подружились.
Норильск
Подъезжая к Норильску, мы увидели горы. Они все ближе и ближе. Вот гора с голой вершиной, высотой 300–400 метров. Железная дорога проходит у самого ее подножья, с юга. Поезд остановился у так называемого «нулевого пикета».
Вылезли из вагонов. С северной стороны виднеются разбросанные низкие деревянные строения. Колонной направляемся к ним. Миновали ворота в ограде из колючей проволоки.
Идем по некоему подобию улицы. С обеих сторон деревянные и каменные бараки. Возле бараков стоят их обитатели, кричат нам на разных языках.
— Кавказ есть? — выкрикнул с ингушским акцентом молодой черноволосый человек.
— Есть, — ответили мы с Шалвой.
Колонну остановили, стали распределять по баракам. Ингуш, который спрашивал «Кавказ есть?», тут же оказался рядом с нами. Было ему лет тридцать, по фамилии Ужахов. Первое, что он спросил — не голодны ли мы. Мы не были голодны, и махорка у нас была, но ее не во что было заворачивать.
Ужахов куда-то исчез и через несколько минут вернулся с целой газетой.
Через два-три дня мы познакомились со многими кавказцами, в том числе с осетинами и грузинами. Наш первый знакомый, Ужахов, работал в лагере слесарем.
Одноэтажный каменный барак. Он разделен на две части, в середине вход и тамбур с проходами в обе половины. Внутри двухэтажные нары, на которых размещается около сотни человек.
Это и есть Норильский лагерь, место, где нам жить. Погода стоит солнечная, видно далеко. Тундра. На юге протянулись с востока на запад горы. Та, что рядом с нами, называется Шмиттиха. Двумя-тремя километрами дальше еще более высокая — Гугиха. На севере тоже видна цепь гор, протянувшаяся с востока на запад. До нее 40–50 километров. На востоке тоже горы, но они далеко, их видно только иногда, в очень ясную погоду.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 134; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!