Снова земляные работы. «Шутки» Канцау 4 страница
— Сейчас пойдете к следователю,— сказал дежурный.
— Не пойду,— спокойно сказал я.
— Как не пойдешь?! — дежурный даже подскочил.
— Так, не пойду.
— Это еще почему?
— На улице снег, а я босиком, — я показал ему остатки моих туфель. Подошв на них практически не было. Ничего удивительного, какая обувь выдержит ежедневное 12–14-часовое хождение по цементному полу в течение нескольких месяцев?
— Ты это брось, — говорит дежурный, угрожающе растягивая слова, — тут до тебя были кое-какие бывшие начальники, они тоже сначала не соглашались идти — машину им подавай. Потом так бежали рысью, что лучше и не надо.
— Они, может, из чванства не соглашались, а я босиком не пойду...
— Пойдешь!
— Разве что потянете за шею на веревке, а так я и шагу не сделаю!
— Ну как? Поведешь его? — спросил дежурный конвоира.
— Как я его поведу, если он не идет?
Дежурный, разозлившись, отправил меня обратно в камеру. Через полчаса за мной опять пришли.
— Выходи!
— Куда?
К дежурному!
Я твердо решил: пусть хоть убивают — босиком не пойду!
Но вопрос решился просто. Меня посадили в кузов грузовика и отвезли в НКВД. Я думал, следователь извлечет на свет божий что-нибудь новое, ведь до сих пор разговор шел только о старых делах /1928 года/. Но ни о чем другом меня больше не спросили. Следствие на этом закончилось. Может, добавили к материалу те два рассказа, о которых я говорил, и все.
Допрос затянулся до вечера. Я с досадой думал: ужин в тюрьме закончен, и я остался голодным...
|
|
|
То ли у них не было конвоиров, то ли машины, а, может, было уже слишком поздно, но в тюрьму меня не отправили, а оставили здесь, в большой камере на третьем этаже.
Уже входя в камеру, я обернулся и спросил конвоира, не дадут ли мне поесть. Конвоир обратился к молодому парню, сидевшему в камере:
— У тебя есть еда?
— Есть, — ответил парень.
— Тогда накорми вот этого, а потом получишь еще.
Странно, что он обращается с заключенным, как со своим.
Я внимательно посмотрел на парня. Молод, одет в военную форму, но без ремня. Оглядел других заключенных и застыл в растерянности: трое из них были мне знакомы. Вероятно, их удивило, что я с порога заговорил о еде. Честно говоря, мне стало неловко.
Старые знакомые — Александр Сикоев, Загалов и директор крахмального завода — подошли ко мне, показали, где расположиться и наперебой стали предлагать мне еду. Чего у них только не было: хлеб, яйца, курятина, даже сладости,— так что парень, которому поручили меня накормить, мог уже не беспокоиться. Я поинтересовался, кто он такой. Мне объяснили, что он из конвойного взвода, а здесь находится временно, в наказание за какой-то проступок.
|
|
|
Эту ночь после плотного ужина я спал крепко, как никогда. Кроме того, я был доволен тем, что следствие закончилось: может, меня не станут больше держать в одиночке...
Но утром со мной стало твориться что-то непонятное. Как только я встал, голова моя закружилась, в глазах потемнело. Опустившись на койку, я некоторое время пребывал в неподвижности. Головокружение прошло, но навалилась такая слабость, что по нужде я смог пойти только с посторонней помощью. Выйти на прогулку не было сил, есть не хотелось. Временами к горлу подкатывала тошнота. Мне пришлось пролежать три дня...
Кто еще был в камере? Расскажу о тех, кого помню.
Александр Сикоев. До ареста работал в Садоне инженер-геологом. Кому-то взбрело в голову, что в Садоне действует группа вредителей. Александру предложили перечислить их и разоблачить их вражескую деятельность. Но он никогда не слышал о такой группе, а стать лжесвидетелем не захотел. Тогда арестовали его самого.
Кроме него в камере были два учителя-дигорца, старик из Гизели, парень-ксанец и несколько русских. Ну, и еще двое моих знакомых, о которых я говорил,— Загалов и директор крахмального завода.
Директор /не помню его фамилии/ обвинял в своих бедах работников обкома, утверждая, что его посадили из-за них.
|
|
|
Когда он еще был директором, к нему пришли два человека из обкома, ответственные за заготовку зерна но Владикавказскому округу.
— Ты веришь, что наш округ перевыполнит план заготовок? — спросили они.
— Верю.
— Тогда выдай нам справку, что на ваш завод сдано столько-то тонн зерна.
— Обязательно выдам, как только получу зерно.
— Тогда будет поздно... К тому времени другие округа опередят нас.
— Как же я выдам справку, не получив зерна? А вдруг его не привезут?
— Ты что, не веришь нам?
— Верю, но...
Короче говоря, справки он им не дал, и они ушли, скрипя зубами. И вот теперь, говорил директор, он зачислен во враги народа, а те «заготовители» сидят себе спокойно дома.
Замечательна история парня-ксанца. Там, у них дома, председатель сельсовета возомнил себя маленьким царьком. Он делал все, что хотел, не обращая внимания на закон.
Парень переселился во Владикавказ. Через некоторое время, встретив на улице возле кинотеатра «Гигант» председателя сельсовета, он вцепился в него и стал тащить в НКВД. Председатель пытался вырваться, да где там! В конце концов парень приволок председателя в НКВД и стал требовать, чтобы его арестовали за злоупотребление властью. Кончилось тем, что парня арестовали самого, а «задержанного» отпустили.
|
|
|
Парень весело рассказывал эту историю, сквозь смех ругая своего земляка и изумляясь тому, как этот дурак пошел в НКВД, словно бессловесная скотина.
Ксанцу было лет 25, богатырского сложения, стройный, высокий, плечистый. Кроме того, большой мастер поговорить. Он рассказал еще об одном «веселом» случае, происшедшем у них в селе. Это было во время суда над «врагами народа» Зиновьевым, Каменевым и Бухариным. По этому поводу в колхозе было собрание. Как и положено, кто-то сделал доклад, после которого собрание решило требовать сурового наказания врагам. Вопрос поставили на голосование. Присутствующие подняли руки. Пока считали голоса, два старика-грузина, работавшие пастухами, заговорились в заднем ряду о своих делах и не услышали, как председательствующий спросил: «Кто против?» Никто, естественно, не был против, и только сидевшие позади всех пастухи продолжали держать поднятые руки, мирно беседуя о своем.
Поняв, в какой переплет попали, они долго клялись и божились, что не слышали вопроса. Душа у них ушла в пятки, и они, говорят, до сих пор боятся ареста.
Ксанец очень смешно копировал по-грузински разговор пастухов. Потом я никогда не встречал этого парнЯ. Рассказывали, что его отправили в Грузию.
Через несколько дней головокружение прошло, и меня отправили обратно в тюрьму. Мы недолго еще пробыли вдвоем с Тотооновым. Вскоре нас перевели в разные камеры. Я попал в первую камеру, ближе к прогулочному двору.
Любопытно оказаться в таком месте после одиночки. Там было около 35 человек, но мне казалось, что их сотни. Здесь я тоже встретил знакомых, в том числе Тате Хугаева из Ногира, моего ровесника, с которым мы были знакомы с 1921 года Я занял свободную койку рядом с ним /здесь койки не били привинчены к полу, а стояли свободно/. В первые час я расспрашивал соседей о новостях, самому же мне нечего было рассказать. И все же у меня с непривычки заболели о разговоров челюсти.
В НКВД заключенные были одинаковые, то есть все, за редким исключением, политические. Здесь же кого только не было!
Два старика из Чиколы. Одного я еще помню по имени — Мусса Золоев. Как они сами рассказывали, однажды в Чиколу приехал какой-то молодой человек, собрал людей и прочел им лекцию о конституции. И в заключение сказал: «Ну, а если говорить по-нашему, конституция — это обман». Парень уехал, а эти два старика повторили при ком-то его слова. А тот не поленился на них донести...
Еще два старика, из Унала. Эти даже не знали, за что сидят. Однажды им предоставили свидание с родственниками. Вернувшись в камеру, один из стариков все время повторял: « На кого ты похож!.. На кого ты похож!..» Оказалось, это было первое со дня ареста свидание. Видно, с тех пор он так изменился, что жена не узнала его и, стоя с другой стороны железной решетки, все выискивала глазами мужа. Когда он спросил ее: «Куда ты вытаращилась?», она, наконец, узнала его по голосу и, всплеснув руками, воскликнула: «На кого ты похож!» Наверно, все время свидания она повторяла эти слова, и теперь они звенели у старика в ушах...
Был среди других в камере некий Албегов. Очень любопытный тип. Я никогда не видел человека с такой большой головой. Казалось, она занимает четвертую часть всего его роста. Было у него одно удивительное свойство. Скажем, в углу большой комнаты четверо играют в домино, среди них Албегов. Шум стоит невероятный, но Албегов слышит, о чем потихоньку говорят между собой два человека в другом углу. И не только слышит, но периодически вставляет слово-другое в разговор, как если бы сидел рядом и принимал участие в беседе. Иногда ему доставалось за это, и неудивительно: представьте себе ощущения человека, узнавшего, что кто-то услышал все его секреты. Помню, как однажды рассвирепевший Газакк Тогузов едва не пришиб Албегова, которого дома, говорят, звали «Котик». Никто не знал, за что этот котик сидит, а сам он всякий раз выдумывал новую версию, так что ему никто не верил.
Еще там был русский парень возрастом чуть моложе меня. Ярко-рыжие волосы, лицо красное, густо испещренное оспинами. Глаза полуприкрыты. Звали его Коля, но сам он признался, что тюремная его кличка «Морда».
Родители его были богатыми людьми. В девятнадцатом году они бежали за границу, но в спешке и суете ребенок с нянькой остались здесь. Пока нянька была жива, она воспитывала мальчика, он даже окончил школу, но потом остался один и в конце концов стал вором, познакомился с тюрьмами и лагерями.
Коля рассказывал нам кое-что из своей жизни. Он вообще был хорошим рассказчиком. Среди тех, кого называют урками, рассказчики «романов» пользуются большим почетом. А этот парень так хорошо пересказывал книги, что даже те, кто их читал, не уставали слушать. Бывало, заложит руки за спину, прислонится к печке и начнет... Речь его текла гладко, без запинок и ошибок. Другие заключенные тоже пробовали пересказывать прочитанные когда-то книги, но с Колей сравниться не мог никто. Рассказчики, бывало, часто сбивались, забывали целые куски, потом вспоминали и возвращались назад... С Колей такого не бывало никогда. Рассказ его ткнулся, словно шелковая нить, и если он пропускал что-нибудь, то это бывала какая-нибудь действительно ненужная деталь. Было видно, что он прочитал множество книг. Очень развит, хороший психолог. Вот один из случаев, рассказанных им: на маленькой станции остановился на 2–3 минуты пассажирский поезд. Люди высыпали из вагонов, покупают провизию в буфете и у женщин, пришедших из соседних сел. На таких станциях еда: куры, яйца и прочее,— всегда дешевле. Парень подходит к буфету, где больше покупателей, держа на виду деньги, разговаривает с продавщицей, берет курицу и стоит.
— Что еще? — спрашивает продавщица.
— Сдачу, больше ничего.
— Какую сдачу? Ты мне денег не давал!
— Как не давал?! А пять рублей? Давай скорей сдачу, сейчас поезд уйдет.
Попутчики, видевшие в его руке пять рублей, поднимают шум: да, да, мы видели, как он платил!
Но продавщица уперлась: нет, не платил! Разгорается скандал, выходит заведующий буфетом. Дело кончается тем, что продавщицу заставляют вернуть Коле «сдачу», хоть она и твердит, что не получила ни копейки. Нечего и говорить, что Коля больше не рисковал брать «сдачу» в этом месте. Правда, он говорил, что это был его единственный «прокол».
С виду Коля был добрым и мягким человеком, казалось, он не в состоянии совершить зло. Но однажды он поверг меня в изумление. Зашел разговор о том, какое зрелище интересней всего: театр, цирк, спорт... Спросили у Коли, и он, помявшись, рассказал, как однажды в городе на его глазах под трамвай попала девушка лет восемнадцати. Ее так изуродовало, что она превратилась в кровавое месиво. Коля признался, что в жизни не видел зрелища более захватывающего...
Как не удивляться человеческой натуре?!
На этот раз Коля сидел не за кражу: он где-то рассказал неприличный стишок о Сталине. Коля думал, что эта шутка пройдет ему даром и он, будучи вором, под 58-ю не подпадет. Впоследствии я узнал, что он получил 5 лет.
Несколько дней в камере просидели похитители девушки. Их было двое. Один, богатырского сложения, высоченный /о таких говорят, если с головы свалится собака, до земли не долетит/, так самодовольно и хвастливо описывал свои «подвиги», что противно было слушать. Через короткое время они исчезли из камеры неизвестно куда.
Мой сосед по камере — местный русский, из Владикавказа. Спокойный немногословный человек. Его мать тяжело болела, доктора посоветовали везти ее в Ростов. У него не было денег, а занять было негде, тогда он истратил государственные, десять тысяч. Об этом он совершенно не жалел: мать поправилась, а остальное его мало волновало:
Следующую койку занимал пожилой человек. Он показал нам свое обвинительное заключение, из которого мы поняли, что это мошенник высшего класса. Бессовестный и нахальный, он у всех брал в долг еду, обещая вернуть, когда принесут, но никогда не возвращал. Фамилия его была Мотов, по национальности еврей. Он постоянно распевал одну и ту же песню под названием «Бульба». Смысл ее был такой: в понедельник — картошка, во вторник — картошка, в среду — картошка... И так до воскресенья.
С нами сидел его соплеменник, дагестанский еврей. Тот был внешне похож на горца, хороший, скромный, образованный человек. Мы не знали, в чем он обвиняется, известно было только, что по 58-й статье.
Еще были два человека из горно-металлургического техникума, преподаватель и студент.
Студент где-то что-то неосторожно ляпнул, вот и угодил сюда. Что касается преподавателя, его дело куда интересней. Он участвовал в гражданской войне, там потерял пальцы /в тюрьме его звали «культяпый»/, там же вступил в партию. В техникуме он преподавал политэкономию. Несколько лет назад развелся с женой и женился на другой. Когда начались повальные аресты, первая жена решила, что час мести пробил, и написала на бывшего мужа донос в НКВД, из которого следовало, что он, живя с ней, занимался антисоветской пропагандой. Его арестовали, а бывшую жену вызвали для дачи показаний. Она, чтобы добить его наверняка, к прежним измышлениям добавила еще.
Следователю этого показания вполне достаточно — преподавателя отправили в тюрьму. А доносчицу, бывшую его жену, тоже арестовали за то, что она несколько лет скрывала факт антисоветской деятельности. Однажды, когда во дворе на прогулке были женщины, преподаватель показал нам ее.
Он считал, что следователь нечестно ведет дело. Когда камеры обходил прокурор, наш преподаватель не сдержался и заявил, что до сих пор думал, что в НКВД работают люди с кристально чистой совестью, но, видно, ошибался и т. д.
Я не знаю, чем кончилось дело бывших супругов. К сожалению, в те времена ситуацией чаще всего пользовались всякого рода мерзавцы, настоящие враги народа, чтобы сводить личные счеты с честными людьми.
Я уже говорил: в камере было много народу, я теперь не помню всех. Кроме того, заключенные часто менялись, а тех, кто получал приговор суда, обратно не возвращали.
В камеру привели ингуша. Ему нашлось место недалеко от моей койки. Было ему лет 35. Кто такой, откуда, за что арестован — этого мы не знали, а сам он не был расположен к откровенности. Однажды, когда мы играли в домино, его позвали к двери: принесли передачу. Он взял еду, стал убирать в тумбочку. Мы продолжали играть. Вдруг ингуш набросился на одного из уголовников, следивших за игрой, и стал его бить.
— Что с тобой, Маджид, ты в своем уме? — крикнул я ему.
— Он тртт[2] сделал, его убивайт надо! — ответил Маджид, указывая на парня пальцем. Тот не ожидал такого поворота событий и быстро убрался в сторону.
Кое-кому в камере это событие показалось смешным, и они долго после этого спрашивали: «Маджид, что он сделал?»
Заняться было совершенно нечем, и, чтобы как-то убить время, из хлебного мякиша изготовлялись шахматы, шашки и домино. Нашлись настоящие мастера этого дела. Шахматистов было немного. Я заметил, что для людей, лишенных свободы, шахматы слишком тяжелая игра. Бывало, спокойные, воспитанные люди во время шахматной партии доходили до взаимных оскорблений и лезли в драку. Услышав шум, надзиратель отбирал шахматы и высыпал их в парашу; на этом дело и кончалось.
Чаще мы играли в домино. Эта игра проще, быстрей заканчивается и можно играть вчетвером. У нас было несколько комплектов домино из хлебного мякиша. На что же играли? Проигравший получал щелчок по лбу, либо должен был, встав на парашу, захлопать руками, как крыльями, и закукарекать. За неимением лучшего, смеялись и над таким зрелищем.
Пару слов о параше, раз уж о ней зашла речь. Умываться и справлять нужду выпускали в туалет два раза в сутки, утром и вечером. Но еще в каждой камере стояла параша — что-то вроде кадушки с двумя ручками. Те, кто не мог дотерпеть до утра или вечера, вынуждены были пользоваться ею. Люди воздержанные, привыкшие и дома есть мало, обходились без параши, но обжоры часто волей-неволей попадали в неудобное положение: не так-то просто усесться на виду у стольких людей.
Еще одна особенность тюремной жизни: на воле можно год прожить рядом с человеком, встречаться с ним каждый день, даже сидеть за одним столом и все равно не узнать толком. Здесь же часто бывает достаточно двух-трех дней, чтобы узнать, кто есть кто. Все человеческие качества в общей камере проявляются очень быстро.
Соседи мои в большинстве своем были осетины и другие жители нашего города. Многие получали такие передачи, что не могли съесть их, не говоря уже о тюремном пайке. Каждый, как мог, помогал тем, у кого здесь не было родни. Осетины, как и другие горцы, исключительно хлебосольны, так же они вели себя в тюрьме. Но, как гласит русская пословица, в семье не без урода. Попадались и такие, что, будучи не в состоянии съесть принесенную из дома еду, жалели отдать кому-нибудь тюремный паек. В камере было душно и сыро, еда портилась очень быстро — к концу второго дня хлеб уже покрывался плесенью.
Те, о ком речь, ели вчерашний, уже тронутый плесенью хлеб, чтобы он не пропал, а сегодняшний у них оставался на завтра. Таким образом, они всегда ели заплесневелый хлеб. Когда же испорченной пищи набиралось много, глядь, он встает среди ночи и, крадучись на цыпочках, как вор, несет свою завонявшую еду к параше. Почему ночью? Потому что его заплевали бы, попробуй он это сделать днем.
В камерах, где преобладают уголовники, так называемые урки, никто таких «богачей» и не спрашивает. У них просто отбирают еду, зачастую ничего не оставляя им самим.
В нашу камеру опять привели новых людей. Осетины. Двое когда-то бывали в Америке. Я до сих пор помню фамилию одного из них — Рамонов, из равнинного Даргавса. Он, смеясь, говорил, что в Америке его уважали за то, что он почти однофамилец русского царя. Член коммунистической партии, хороший специалист: электрик, токарь. Повод для его ареста был, как он сам рассказывал, смехотворный: на каком-то собрании /кажется, партийной организации электростанции/ после доклада о «врагах народа» стали выступать против «правых» и «левых». Рамонов тоже взял слово. Речь его начиналась так: «Товарищи! Троцкий является врагом...» и т. д. Но кому-то показалось, что он сказал «Товарищ Троцкий». Больше ничего в его деле не было. Все в камере были уверены, что его выпустят в ближайшие день-два.
Потом я узнал, что его судили и отправили на Колыму.
Третий был Пела Мильдзихов, один из создателей комсомольской организации Правобережного района, активный партиец. Некоторое время он работал прокурором. Он пробыл с нами два-три дня прежде чем его перевели куда-то. От него мы узнали имена арестованных в последнее время. Было от чего прийти в смятение: все, кого он перечислил, за редким исключением, во время гражданской войны не щадили себя в борьбе за Советскую власть; честнейшие люди, настоящие коммунисты.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 144; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!