Снова земляные работы. «Шутки» Канцау 9 страница
Всех здоровых из нашего этапа, распределив по бригадам, начали водить на работу. Мои ноги отекли еще больше, на работу ходить я не мог, но должен был ежедневно являться к врачу, который сидел в отдельном помещении площадью не более 4 квадратных метров.
Первые дни в лагере
Попадая в новый лагерь, человек прежде всего смотрит на тамошних заключенных. Если они угрюмы, худы и раздеты — значит, лагерь из плохих. В этом лагере я таких признаков не увидел. За редким исключением, никто не выглядел изможденным. Новые знакомые рассказали нам, что те, кто работают, не бывают здесь голодными.
Возле помещения, называемого «фабрикой-кухней», стояли длинные столы и лавки. Отдай на раздачу свой чек, получи две миски с супом и кашей, и можешь садиться на свободное место.
Август в Норильске — уже осень. Похолодало. Лагерное начальство распорядилось, чтобы заключенные ели в бараках. Чеки собирает дежурный по секции. Он не ходит на другие работы. Приносить пищу и содержать барак в чистоте — вот его обязанности.
К «фабрике-кухне» ходили есть новички, у которых не было мисок и ложек. Нам оставили некоторое количество мисок, из которых ели по очереди, поэтому надо было ждать, пока кто-нибудь не поест. Без мисок пищу не давали.
Однажды, придя обедать, я спросил человека, который уже съел суп и только приступил к каше:
— Кто-нибудь занимал очередь за твоими мисками?
— Никто.
— Тогда я подожду, пока ты поешь...
|
|
|
— Подожди.
Пока он ел кашу, к нему подсел кто-то из его знакомых и стал с ним разговаривать. По их языку я понял, что они урки. Когда первый доел кашу, второй взял миски и пошел к раздаче. Я остался с раскрытым ртом.
— Ты же сказал, что за тобой никто не занимал, — упрекнул я его.
Он и ухом не повел.
— Бессовестный! — сказал я, разозлившись.
Он удивительно посмотрел на меня:
— Вот чудак! В лагере совесть ищет!
Что я мог еще сказать...
Я потому так подробно рассказываю об этом случае, что он стал мне одним из первых уроков. В тюрьме и по дороге сюда вокруг меня в подавляющем большинстве были «враги народа», а они вели себя совершено иначе. Теперь же я попал в место, где «враги» были перемешаны с «друзьями народа», и стал постигать законы «исправительно-трудового» лагеря.
Один из каменных бараков разделен на маленькие помещения, в которых разместились хозчасть, комендатура, кабинет врача и т. д. В узком коридоре толпятся на прием к врачу больные, по одному заходят в кабинет. У врача долго не задерживаются. Речь идет не о лечении, а об освобождений от работы. Когда подошла моя очередь, я снял свое тяжелое полупальто и дал подержать стоящему за мной человеку, а сам зашел к врачу. Тот взглянул на мои опухшие ноги, спросил имя, фамилию и номер бригады. На этом «прием» был закончен. Но, выйдя от врача, я не нашел в коридоре ни своего пальто, ни того, кому дал его подержать.
|
|
|
Это мне был второй урок. Верить людям надо, но как я мог поверить незнакомому человеку в лагере?
***
Шло время. Отечность на ногах не стала меньше, пожалуй, даже увеличилась. Хуже того: посиневшие лодыжки стали чернеть. Опытные люди говорят, что эти места со временем омертвеют, а в дальнейшем этот процесс перейдет на все тело.
Я равнодушно отношусь к этим словам, они меня не пугают. Цинга — северная болезнь, она бывает там, где нет витамина «С». А я попал на Север уже с цингой — как же она может пройти? Не сегодня, так завтра — конец один. Может, чем раньше, тем лучше — зачем нужны лишние мучения?
В барак пришел нарядчик и стал громко спрашивать, кто из больных умеет хорошо писать. Таких оказалось много, среди них и я. Нарядчик отвел нас в УРЧ /учетно-распределительная часть/. Тех, у кого оказался плохой почерк отправили обратно, а мы, несколько человек, остались. Нам поручили переписывать списки. То же самое на второй, на третий день. У меня был хороший почерк, писал я быстро, и меня назначили писарем. Кроме того, ни на какую другую работу я не годился и это тоже, наверно, сыграло роль.
|
|
|
После нас в Норильск стали прибывать большие этапы. Один этап поступил с Соловков. Они две недели ехали Северным морским путем и были сильно измотаны. Привезли заключенных и из Красноярска. В МХЧ /материально-хозяйственная часть/, где заключенным выдавали одежду, прибавилось работы и меня послали туда. На каждого заключенного, поступившего из других лагерей, надо было завести карточку, в которую вписывались все выданные ему вещи.
Однажды вечером меня послали в новый барак, где еще не было нар. Там, что называется, негде было яблоку упасть Усталые люди вповалку лежали на полу, многие спали. Заключенные по очереди подходили ко мне, и я вносил в список и в карточки, какая на ком одежда. Один из заключенных, средних лет человек, назвался Харебовым.
— Осетин?
— Да...
— Подожди,— сказал я ему,— пока я закончу переписывать, потом я отведу тебя в свой барак, там ты сможешь нормально отдохнуть.
— Хорошо, большое спасибо,— ответил он и отошел.
Через полчаса я освободился. Харебова поблизости не было. Почти все заключенные уже спали глубоким сном. Я несколько раз крикнул: «Харебов!», но ответа не было. Наверно, он тоже уснул. Так я его и не нашел.
|
|
|
На другой день утром я пошел в этот барак, нашел Харебова и повел его к себе. Его привезли с Соловков. До ареста он работал в Баку. Его ближайшие родственники — две сестры — жили в Тбилиси. Он слишком похудел и ослаб. Теперь-то он получал лагерную пищу, но у меня были опасения, что она ему не поможет... Слишком тяжелой оказалась дорога через три моря — Белое, Баренцево и Карское. В пути сильно штормило, и была такая качка, что люди не могли есть, пища не держалась в желудке.
Среди этапа, поступившего с Соловков, свирепствовала дизентерия, люди гибли десятками. Смерть заключенного в лагере никого не удивит, но тут стало умирать так много, что лагерное начальство переполошилось. Больно было смотреть на этих бедняг. В больничном бараке давно не было мест, и больные теперь лежали по своим баракам. То из одного, то из другого барака выскакивали бледные люди и мчались, держась за штаны, в сторону туалета. Многие на полпути вдруг останавливались и дальше шли медленно — спешить уже не было смысла...
Заболел и Харебов. Его удалось отвезти в стационар, но он не смог победить болезнь — в октябре среди списка умерших, поступившего в МХЧ, я нашел его фамилию.
В ноябре, когда наступили холода, количество больных стало уменьшаться.
Земляки
В тюрьме ли, в лагере — человек прежде всего ищет людей, говорящих на его языке. Выяснилось, что до того, как я оказался в Норильске, здесь уже была группа осетин. Как я узнал позже, первым сюда попал Самсон Остаев, молодой парень из Кахетии.
Наш этап добирался до Норильска таким путем: от Красноярска до Дудинки на барже по Енисею, от Дудинки до Норильска по узкоколейке. Но в те времена, когда в Дудинку привезли Остаева, об узкоколейке еще не было и речи. Каждому заключенному выдали еду на 1–2 дня и погнали в Норильск пешком. По прямой между Дудинкой и Норильском не более 80 километров, по железной дороге — 120, но этап, в котором был Остаев, шел эти 80 километров целую неделю. Ничего удивительного — в тундре на каждом шагу озера и болота, прямого пути там нет. В те времена самолеты были еще довольно большой редкостью, но лагерное начальство умело раздобыть где-то небольшой аэроплан, который вылетал из Дудинки, разыскивал колонну заключенных посреди тундры и сбрасывал им с воздуха еду.
Впоследствии, когда количество заключенных увеличилось, между Норильском и Дудинкой с обеих сторон началось строительство железной дороги.
Самсон не относился к «врагам народа», он был арестован за какое-то бытовое преступление. До Норильска сидел в другом лагере, кажется, на берегу Белого моря. Он хорошо изучил лагерные порядки и, как сам рассказывал, никогда долго не задерживался на тяжелых работах. Образования у него было — всего-то начальная школа, но он хорошо умел считать на счетах и поэтому работал то бухгалтером, то счетоводом. Иногда его лишали этого теплого места и отправляли на общие работы, как правило, копать землю. Но этим он никогда не занимался больше месяца. Самсон раскрыл мне свой секрет: на работу он ходил безотказно, но никогда не работал. Вместе с другими он брал лопату и становился опершись на нее, с таким видом, словно только что разогнул спину, чтобы передохнуть. Кто, посмотрев со стороны, скажет, что он не работает? «Я могу с утра до вечера стоять, опершись на лопату», — говорил Самсон.
Бригадиры ругались с ним, но ничего не могли поделать. Он считался работником, но не работал, а между тем норма на бригаду дается по количеству людей. Кто стал бы его долго терпеть?
И вот бригадир развивал бурную деятельность, чтобы убрать Самсона из бригады. Это у него получилось — но что из того? Самсон и в другой бригаде делал то же самое — стоял с деловым видом. В конце концов Самсон попадал на «теплое место», где не надо было опираться на лопату, и становился бухгалтером, счетоводом или еще кем-нибудь вроде этого. Когда я с ним познакомился, он как раз работал в такой должности.
Был он спокойный, сдержанный и крепкий, разговаривал так же. Русский язык он знал не очень хорошо, но по-грузински говорил так же свободно, как и на родном языке. Жил он в общем бараке вместе с другими людьми, работавшими в комбинатской конторе. Этот барак чище других, потому что там жила интеллигенция, и кражи там случались очень редко.
Один из тех, кого я встретил в первые дни, был Канцау Габолаев, средних лет человек. Он, как и Самсон, не был «врагом народа», кажется, его посадили за торговые махинации, впрочем, я точно не знаю. Он был здесь уже больше двух лет. Как только наш этап пришел в лагерь, Канцау стал выпрашивать у вновь прибывших вещи, оставшиеся от вольной жизни: костюмы, пальто, обувь и прочее, обещая найти на них покупателя. Иначе, говорил он, их все равно украдут урки, и хозяева вещей останутся вовсе ни с чем. Насчет того, что украдут — он говорил правду, но в остальном заботился не о хозяевах вещей, а, разумеется, о себе. Это мы поняли сразу.
Канцау сообщил фамилии осетин, находившихся не только внашем 2-ом отделении, но и во всем Норильском лагере. Их было немного, человек 12–15: Махарбек Худзиев, Самсон Остаев, Амырхан Тлатов, Гадзба Тезиев, Кишу Джиккаев, Коста Хасиев, Дебола Алкацев, Мухарбек Калагов, Сикоев /работник «Электроцинка»/, Виктор Кулумбеков и другие.
На конбазе
Как я уже говорил, народу в лагерь прибывало все больше и больше. Построенные раньше бараки быстро заполнились, за ними — недостроенные, в конце концов даже в деревянном здании клуба не осталось свободных мест.
Второе большое здание, тоже недостроенное, стояло в паре километров от лагеря. Называлось оно «конбаза». Крыша здания была уже готова, пол настелен. Больше не было ничего. Там соорудили пятиэтажные нары и разместили целый этап. Рабтников МХЧ, в том числе и меня, послали туда, и мы в течение недели выдавали прибывшим вещи. На каждого заключенного завели карточку, в которую записывали, кому что выдали. Учет был поставлен плохо, картотекой специально никто не занимался. Карточки лежали не в алфавитном Порядке, их клали как попало, поэтому отыскивать их было очень трудно.
Закончили выдачу одежды, теперь выдаем обувь. Вот перед Нами стал заключенный, назвал свою фамилию. Мы начинаем искать его карточку. Каждый старается найти первым. Наш старший, который считается бухгалтером /тоже из заключенных/, очень любит подхалимское к себе отношение. И вот, к примеру, я первый нашел искомую карточку. Только собрался передать ее, как вдруг мой сосед выхватил ее у меня и сует бухгалтеру:
— Николай Иванович, на, нашел! — словно он сам ее отыскал.
Мне смешно, но те, кто так делает, сами смеются надо мной: по их понятиям, я никак не стараюсь закрепиться на этом теплом месте.
Через неделю мы вернулись в лагерь и стали выдавать заключенным зимние вещи: полушубки, бушлаты, телогрейки, шапки, валенки и т. д.
В нашем лагере были и женщины. Жили они в двух отдельных бараках, но в той же зоне. Многие из них приходили и мужские бараки и оставались там на ночь. Среди них почти не было «врагов народа», в основном арестованные за уголовные преступления.
Через некоторое время эти два барака отделили от осталь ной зоны колючей проволокой и поставили охрану. Но женщины числились за нашим лагерем, поэтому мы должны были выдать зимнюю одежду и им. Начальник МХЧ долго думал, как это сделать, и однажды распорядился привести в МХЧ женщин из одной секции /около 100 человек/. Но за одеждой пришли не более половины, остальные разбежались по мужским баракам, где их не так-то просто было найти.
Женщин в зону больше не пускали, а нам начальник приказал отправиться в женские бараки с ведомостями и кар точками, а потом там же раздать одежду.
Пошли. Барак полон народу. Жарко и душно. На верхних нарах многие женщины почти раздеты. При нашем появлении они даже не пошевелились. Наш начальник сказал, глядя на одну из них:
— Ничего уже не стесняются...
— Буду я стесняться всякого, кто здесь шляется,— пробурчала женщина и повернулась на другой бок.
Начали выдавать вещи. Я записывал, зав. складом отпускал телогрейки, ватные штаны и прочее. В тесноте негде было толком разложить бумаги. Когда мы закончили работу и вернулись обратно, я проверил документы и — о ужас! — не досчитался одной ведомости на 30 человек со списком вещей и росписями в получении. Видимо, в толчее и тесноте эту ведомость украли. Тридцати женщинам выданы вещи, но что теперь писать в карточках? А их росписи? Выходит так, что они ничего не получили и теперь снова могут требовать вещи Я попал в очень неприятное положение — ведь стоимости этой одежды теперь взыщут с меня... Пока я никому не сказал о своей оплошности, но шила, как говорится, в мешке не утаишь... Завтра кладовщик вместе со мной будет проверять расход одежды — и все обнаружится. В нашей группе был еще один «враг народа», в прошлом большой начальник. Я решил поделиться с ним в надежде, что он даст мне какой-нибудь совет — все же «родная душа». Сам он в этот вечер с нами не был, так что ему ничто не грозило. Я нашел этого человека, рассказал ему о своей беде, но в ответ не услышал ничего хорошего. Он сделал такой вид, словно я совершил неслыханное, чудовищное преступление, и отошел от меня со словами: «Ничем не могу помочь». Не прошло и полчаса, как за мной прибежали:
— Скорей! Начальник тебя зовет!
Начальник МХЧ был из вольных. Я еще не знал его достаточно хорошо, но те, кто работали с ним раньше, не жаловались. Человек он был откровенный, внешне простоватый.
У меня замерло сердце. Я понял, что тот, кого я считал «родной душой», донес на меня. Кроме него я никому ничего не говорил.
Когда я вошел в кабинет начальника, вид у меня, должно быть, был не из лучших. Начальник взглянул на меня:
— Ну что, обменял ведомость на бабу? — и добавил еще кое-какие непечатные выражения, но по его тону я понял, что происшедшее видится ему не в таких черных тонах, как мне.
Он обругал меня за то, что я забыл, что имею дело с воровками и мошенницами — и на этом вся история закончилась. Но грязный поступок моего «товарища» я не забыл и по сей день. Какую пользу хотел он извлечь из этого доноса? Показать начальству, какой он преданный и бдительный? Правду сказать, начальство любит доносы, хоть и не любит самих доносчиков.
Зимняя вьюга
Закончилась короткая норильская осень, наступила долгая зима. Она здесь длится почти девять месяцев. На весну, лето и осень приходится всего по одному месяцу: июнь, июль и август.
К концу октября МХЧ закончила выдачу заключенным Теплой одежды. Теперь до следующего лета этапов не будет. Реки замерзли, земля заледенела. В МХЧ уже не хватает дела На всех, и работники стали гадать: кого отсюда уберут? Говорят, должны «сократить» 4–5 человек. Всякий раз, заговаривая об этом, посматривают в мою сторону. Всем известно: первую очередь «сокращают» тех, кто проходит по 58-й статье. Когда они в очередной раз посмотрели на меня, я не выдержал и рассказал им одну осетинскую притчу:
— Когда-то в каком-то доме зарезали барана. Сели ужинать. Во главе стола — старший семейства, глубокий старик, который зажился на свете. Ниже него сели несколько его сыновей, еще ниже — внуки, тоже уже взрослые мужчины. Старший из сыновей взял баранью лопатку, чтобы погадать по ней, только взглянул — и с мрачным лицом передал ее своему младшему брату. Тот стал разглядывать лопатку, его лицо тоже потемнело, и он упавшим голосом сказал: «Две смерти».
Как только он произнес эти слова, все семейств уставилось на старика. Тот обвел всех взглядом и сказал:
«Что вы смотрите на меня? Пусть одна из этих смертей — моя, но ведь кто-то из вас будет вторым!»
Да, очень гордились мои «коллеги» своими статьями! Воровство, бандитизм, растраты, грабежи — вот за что они сидели.
Через неделю были сокращены четверо, в том числе и я. Меня направили в какую-то ущербную бригаду. В ней было 37 человек, но какие это были люди... Работавшие прежде на «теплых» местах и изгнанные оттуда, вроде меня; увиливавшие от работы; выбывшие по болезни из других бригад, а теперь выздоровевшие. Короче говоря, «отбросы» лагеря Боль ше половины этой бригады не выходило на работу, а те что выходили — не работали. Кроме меня и одного сочинского старика, остальные члены бригады были из «друзей народа». Из них был и бригадир, который до сих пор тоже работал где-то в конторе.
В первый день нас направили убирать снег. К обеду разыгрался буран. Я вырос в горах, и бураны мне не в диковинку, но такого, как здесь, я никогда не видел. Мы сгребаем снег с дороги, но что толку! Берешь полную лопату снега, бросаешь его в сторону, но пока ты это делаешь, пурга наметет столько же. Мы едва различаем друг друга сквозь снежные вихри. Трудно понять, с какой стороны дует, куда ни повернись — от ветра защиты нет. Работа наша не имеет никакого смысла: расчищенный участок дороги через 10 минут вновь заметен снегом. Мы предложили бригадиру «сактировать» день, потому что работать все равно невозможно. Видимо, начальство тоже поняло это, судя по тому, что во второй половине дня работы прекратили.
Вернулись в зону измотанные. Сама работа не особенно утомила, но на обратном пути ветер бил в лицо. Идти прямо, грудью вперед, было невозможно: порывы ветра валили с ног. Приходилось становиться боком и медленно продвигаться, наклонившись и выставив вперед плечо. При этом надо периодически посматривать на лица идущих рядом. Время от времени кто-нибудь кричит, указывая в соседа:
— Щека!
— Ухо!
— Нос!
Это самые уязвимые места. Они легче всего отмораживаются и белеют. Нам рассказали, что раньше отмороженные места оттирали снегом, но от этого кожа повреждается, появляются раны. Вместо этого посоветовали делть так: надо согнуться в поясе, низко опустить голову и раскачивать корпус вверх-вниз, чтобы кровь прилила к лицу, тогда замерзшее место отогреется. И вот то один, то другой нагибается и размахивает головой, как лошадь.
Наконец, добрались до теплых бараков. В отношении тепла нам повезло больше, чем другим лагерям: в Норильске, добывается каменный уголь, и с топливом проблем не было.
Так прошел мой первый рабочий день. Теперь я хорошо понял, почему заключенные стремятся попасть на «теплые» места. Вся работа, сделанная мной в МХЧ, не идет ни в какое сравнение с тем, что мне пришлось перенести за один этот день.
У меня оставалась одна надежда: ноги мои были еще отечны и покрыты черными пятнами. Я думал, что через неделю-другую меня волей-неволей освободят от тяжелой работы и переведут на более легкую, чтобы я не ел свой хлеб даром.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 141; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!