Снова земляные работы. «Шутки» Канцау 13 страница
Однако выяснилось, что выполнение нормы зависит не только от того, как ты будешь работать, а и от того, как эту работу покажешь. Обычно это зависело от бригадиров, десятников и прорабов. Если легкую работу назвать тяжелой, вместо одной лопаты земли писать три /а на земляных работах это возможно/, то норму выполнять гораздо легче. И те, кто поднаторел в таких делах, никогда не оставляли своих людей голодными, даже если иногда и не выполняли норму. Лагерное начальство знало, что работа учитывается с приписками, но закрывало на это глаза. А что оставалось делать? Когда мы вручную бурили скалы, бур часто застревал в скважине, так что не было возможности ни повернуть его, ни вытащить. Выходит, полдня мы трудились впустую. Значит, бери новый бур и начинай дырявить скалу рядом. А если и с этим что-нибудь произойдет, что тогда?
Больше всех страдали в лагере люди, выросшие в городе и никогда не работавшие физически. И еще очень трудно было в холодных северных лагерях тем, кто раньше жил в теплых краях. Когда прибалтийские государства — Эстония, Латвия и Литва — вошли в состав Советского Союза, в наш лагерь поступило много людей оттуда. Наверно, из тех, кто был против присоединения. Пока стояло лето, они ничем не отличались от других, но когда пришла зима, на них стало жалко смотреть. Они себе сделали маски из байки. В маске три отверстия — для глаз и рта. В ней невозможно было работать весь день: на подбородке вырастала длинная ледяная борода, дыхание конденсировалось на маске, увлажняя лицо, и в результате те, кто носил маски, часто обмораживали лица. Они так заматывали головы разным тряпьем, что трудно было разобрать, где лицо, а где затылок.
|
|
|
Конечно, не все были такими, но очень многие выглядели жалко. Когда они шли, ссутулившись, впервые надев на себя валенки, ватные штаны и бушлаты, многие из «старожилов» жалели их, хотя этих «старожилов» и самих следовало пожалеть.
Но и новички в конце концов приспособились. Те, кто пережил первую зиму, на второй год уже ничем не отличались от остальных.
Один человек из нашего барака, который до Норильска был бригадиром в колымском лагере, рассказал такую историю: однажды зимой ему дали бригаду, в которой было много узбеков, таджиков и других южан. Непривычные к работе на морозе, они быстро уставали и просили сделать перекур. Ну, хорошо, сели. У кого был табак, те покурили. Россияне, сибиряки, украинцы встали, начали работать. Узбеки /рассказчик их всех называл «узбеками»/ продолжают сидеть, при валившись спиной к дереву, сгорбившись и спрятав головы. Бригадир сказал им: «Вставайте и работайте, а то замерзнете», но они не вставали. «Ну, как хотите, если вам жить надоело — сидите. Замерзнете — сами встанете». Он оставил их и пошел в контору. Вернувшись через час, он застал их все так же сидящими вокруг дерева. Он стал кричать на них, ругаться, но они никак не реагировали. Бригадир потянул одного из них за руку и тот, как сидел, повалился на землю. Он кинулся к другому — этот тоже... Все замерзли...
|
|
|
Говорили, нет ничего легче, чем умереть от холода. В лагере были такие, кого нашли полузамерзшими, уже без признаков жизни, и спасли. Они рассказывали, что человек чувствует холод только вначале, а потом перестает. Бывает ощущение сильной усталости и хочется спать. Ничего при этом не болит, становится как будто тепло. Единственное желание — спать, спать... Если человек справится с этим желанием, у него еще есть шансы спастись, но если уснет — это будет вечный сон.
Кавказ тоже считается теплым краем, но кавказцы, попавшие в наш лагерь — осетины, кабардинцы, ингуши, чеченцы, дагестанцы, армяне, грузины и другие — довольно легко переносили и холод, и тяжелые условия существования.
Разговоры и слухи
Я уже писал раньше, что в бараке, где я жил, в основном были люди с 58-й статьей. Между ними часто возникали разговоры о том, что они арестованы и сосланы сюда без всякой вины; о беззакониях, творимых органами — кто что видел и слышал об этом.
|
|
|
Мои земляки, арестованные и сосланные сюда после меня, рассказали о таком случае: в одном из колхозов или совхозов Осетии некому было заниматься скотом, и в стаде начался падеж. Самое лучшее, что можно было придумать в этой ситуации — обеспечить скот кормами и лучше за ним ухаживать. Но начальство нашло другое «средство»: арестовали специалистов из научно-исследовательского института и Земельного отдела облисполкома и загнали их в МГБ. Падеж скота отнесли на их счет, как результат вредительства. И, говорят, все, кого арестовали, сознались в том, что они действительно занимались вредительством. Чтобы люди из их собственных уст услышали об их вражеской деятельности, над ними затеяли открытый суд. Оповестили о его начале, в зале суда поставили микрофоны, чтобы те, кто не поместятся в зале, могли слышать по радио.
Зачитали обвинение. Потом дали слово научному сотруднику научно-исследовательского института Гладилину, а тот стал кричать в микрофон: «Все, что здесь зачитали — ложь, и то, что мы признались во вредительстве — тоже ложь, а признания у нас вырвали силой...»
|
|
|
Дальше ему говорить не дали, микрофон оторвали от шнура, обвиняемых пинками погнали из зала суда, а потом выгнали и собравшуюся публику.
Говорили, что «враги народа» не помещались в тюрьмах МГБ и МВД, и их стали помещать в бывших казармах в конце проспекта Сталина /между ГСХИ и проспектом/.
Один из наших земляков рассказал, что в маленькой камере в тюрьме на левом берегу /ныне ул. Н. Буачидзе/ не хватало места, чтобы лечь даже на полу. Тогда их старший придумал «ложечный» способ лежать. Все ложилась на один бок, тесно прижавшись друг к другу, как плотно сложенные ложки, только так хватало места всем. Когда они уставали лежать на одном боку, то по команде поворачивались на другой.
Один человек из Владивостока привел такой случай: его бывший одноклассник окончил авиационный институт и работал в гражданском воздушном флоте. Его специальность — подготовка самолетов к полетам и проверка их готовности.
Однажды самолет попал в катастрофу. Парня немедленно арестовали и обвинили в том, что он намеренно подстроил катастрофу. Тщетно он доказывал, что самолет был исправен, что авария может случиться и с исправной машиной — ломаются же исправные автомобили. Но его никто не слушал. «Говори, что ты сделал с самолетом!» — кричал следователь — и бил его. Иногда сам, иногда поручал это солдатам-конвоирам из войск МГБ. Наконец, когда у парня больше не осталось сил терпеть, он сказал:
— Хорошо. Признаюсь. Я повредил самолет.
— Давно бы так! Говори, что ты с ним сделал!
— Снял с самолета очень важную деталь.
— Как называется эта деталь?
— Гипотенуза.
— Гипотенуза.
Следователь записал это в протокол, и с этого дня инженер вздохнул свободно: ни побоев, ни ругани.
Он давно понял, что следователь — безграмотный и самонадеянный карьерист, и решил таким образом избавиться от издевательств, а на суде рассказал все, как было. И в самом деле, все получилось, как он рассчитывал. Когда на суде его спросили, признает ли он себя виновным, он рассказал, как над ним издевались и били его, а потом попросил заглянуть в протокол, где сказано, какое повреждение он причинил самолету. Увидев запись о том, что с самолета была снята гипотенуза, судьи растерялись.
Парень надеялся, что судьи, убедившись в его невиновности, оправдают его и освободят, но не тут-то было! Они-то знали, что такое гипотенуза и, возможно, в глубине души не сомневались в его невиновности, но оправдывать его не стали, а вынесли решение вернуть дело на доследование.
Парня увели обратно в камеру и с тех пор он словно сквозь землю провалился — ни слуху, ни духу.
Таких историй было много, разве теперь вспомнишь все... В одном учреждении уборщица, неграмотная темная женщина, придя к директору, сказала, что портрет Сталина загадили мухи /она, правда, употребила слово покрепче/, что это нехорошо, портрет надо вставить в раму со стеклом. У директора в это время были люди, и он проявил бдительность, что считалось тогда лучшим качеством человека. Он набросился на уборщицу с угрозами — как, мол, ты посмела сказать такое о портрете вождя! На второй день уборщицу арестовали.
Москвич рассказал другую историю. Пожилой профессор одного из московских институтов женился на студентке. У молодой жены началась райская жизнь: большой отдельный дом, полный всякого добра. Она ни в чем не знала нужды, да еще тайно встречалась со своим ровесником, тоже студентом. Этого ей показалось мало и она, договорившись со своим любовником, написала на мужа донос, что он занимается антисоветской пропагандой. Профессора тут же забрали, а любовники прекрасно зажили в его доме.
Эта история никого не удивила, такие случаи бывали везде. Чтобы свести личные счеты, достаточно было написать на человека любую клевету и, даже не подписавшись, послать в МГБ. И человек исчезал. Хорошо, если он попадал в лагерь — у таких были шансы, отсидев свое, выйти на свободу, но многие пропадали бесследно.
Были люди, сидевшие по совершенно нелепым поводам. К кому-то в огород зашла колхозная корова. Хозяин выгнал ее, назвав при этом «колхозной шлюхой». Кто-то услышал и донес, и человек получил год тюрьмы.
Габо Гозюмов рассказывал, что когда он сидел в Казахстане, к нему в камеру поместили двух новых заключенных, неграмотных крестьян.
— За что вас арестовали? — спросил их Габо.
— Мы сами не знаем, — ответили они.
— И все же, в чем вас обвиняют?
— Мы не поняли ничего.
— Не беспокойтесь, вот вызовут на допрос — там объяснят , — сказал Габо, поняв, что и эти ни в чем не виноваты.
На второй день, когда они вернулись от следователя, Габо снова спросил:
— Ну что, узнали, в чем вас обвиняют?
— Кто его знает... Следователь сказал, что мы серые.
— А вы как?
— А мы что? Мы сами знаем, что серые... Необразованный народ.
— И подписали протокол?
— Отчего ж не подписать? Подписали...
Так два неграмотных, темных человека были причислены к врагам: «Вы эсеры»! А они даже и не поняли. Следователь отличился. Выявил и обезвредил тайную террористическую организацию социал-революционеров. Наверно, его повысили в чине, да и жалование, должно быть, повысилось. Знающие люди утверждали, что следователи работали как бы сдельно — чем больше было подписано показаний, тем больше денег получал следователь.
Да, много возможностей было у этих работников в те времена. И неограниченные права. Вот они и старались...
Ничего удивительного. Они учились у тех, кто стоял над ними. Я слышал (возможно, это когда-нибудь будет подтверждено документально), что председатель исполкома Кабардино-Балкарии, а впоследствии секретарь обкома, Бетал Калмыков, поссорившись со своим заместителем, организовал его физическое уничтожение.
Второй пример. Секретарь Закавказского крайкома ВКП(б) Берия в своем кабинете застрелил из пистолета первого секретаря КП(б) Армении Ханджяна. Потом сообщили, что Ханджян, будучи скрытым врагом, в страхе перед неминуемым разоблачением, застрелился сам.
В нашем лагере был армянин, пострадавший из-за этого дела. Услышав о гибели Ханджяна, он в чьем-то присутствии сказал: «Бедный Ханджян». Этого было достаточно, чтобы получить десять лет.
Работники органов брали пример не только с Берии и Калмыкова, но и с высших вождей государства (имена небольшой части этих работников мы узнали после XX съезда, но до того их деятельность ощутили на своей шкуре миллионы людей).
Ужасную историю рассказал заключенный из областного центра Средней России.
Секретарь обкома, председатель облисполкома и другие руководители области — всего несколько человек — были арестованы. Обвиняли их в терроре, в подготовке убийства Молотова и Кагановича, когда-то приезжавших в область. Надо сказать, что органы МВД и МГБ лезли из шкуры вон, чтобы обнаружить и обезвредить как можно больше террористов, это считалось особо большим успехом. Вот они и «обнаруживали» террористические организации везде, где можно и нельзя.
Говорят, после меня во Владикавказе тоже арестовали группу людей, которые якобы готовили убийство Калинина в 1934 году, во время празднования 10-летия автономии Северной Осетии.
Но мы говорили о руководителях области. Их обвиняли по 8-му пункту 58-й статьи (террор), но они не признавали себя виновными, несмотря на пытки. Все они были старые коммунисты, участники гражданской войны. Наконец, следователь придумал: он вызвал мать одного из арестованных и сказал ей, что ее сын невиновен. Виновны его товарищи, он это знает, но не выдает их. Если бы он показал, что они собирались у него дома на тайные совещания, то сам был бы отпущен на свободу, а его товарищи получили бы небольшие сроки.
Но он не хочет этого говорить, поэтому дело может кончиться плохо, вплоть до расстрела. Есть одно средство: пусть мать даст такие показания.
Женщина согласилась и подписала показания. Вскоре состоялся открытый суд, на котором она выступила главным свидетелем. Бедняга в надежде спасти сына повторила все, что сказал ей следователь.
— Мама, что ты делаешь!!! — кричал сын, но она договорила до конца. Суд длился недолго. Всех подсудимых приговорили к расстрелу. Несчастную женщину в бессознательном состоянии вынесли из зала.
Война
Для нас начало войны было таким же неожиданным, как и для свободных людей. Когда Молотов выступал по радио о нападении Германии, мы услышали только начало его речи, потом радио выключили.
Это состояние неопределенности было недолгим. Начальство почему-то решило скрыть от заключенных, что началась война, но в тот же день эта новость распространилась по всем лагерям. Скрывать дальше не было смысла, и радио снова включили.
Лагерь угрюмо притих. Большинством заключенных овладело беспокойство: что теперь будет? В военном времени таятся большие опасности. Могут ухудшиться условия содержания заключенных. Кто знает, может, не захотят держать врагов в тылу и начнут нас стрелять... Наши семьи, оставшиеся дома — что будет с ними? Не будут ли они тоже арестованы, как семьи врагов...
Нашлись и оптимисты, особенно из бывших военных: раз началась война, значит, они понадобятся на фронте, где смогут бороться с врагом плечом к плечу со всем народом.
Так думал и я, и вместе со многими подал заявление об отправке на фронт.
Никакого ответа мы не получили, но в конце концов стало известно: осужденных по 58-й статье на фронт не берут. Только уголовников.
Позже небольшую группу урок из числа подавших заявления вывезли на самолете в Красноярск. Говорили, что на вокзале они почти все разбежались, так что их не смогли потом найти.
После этого случая из Норильска на фронт не брали и урок.
Война изменила многое и в жизни Норильска. Во-первых, «друзья народа» поутихли. Побег их товарищей под предлогом отправки на фронт расценивался как измена Родине. К тому же «враги народа» подали несравненно больше заявлений на фронт, уголовники за редким исключением не хотели отдавать жизнь за свободу отечества. В это время между нами часто возникали споры: наши, т. е. политические, которых уголовники называли фашистами, христосиками, фраерами, считали, что погибнуть на войне за правое дело лучше, чем окончить дни заключенным, в бесславии и позоре. Уголовники же придерживались противоположного мнения.
Но война наложила отпечаток и на их поведение. Конечно, многие продолжали прятаться от работы, но случаи явного саботажа прекратились, в основном, из боязни попасть в число «врагов народа». Они знали, что отказ от работы в военное время грозит статьей 58-14 /контрреволюционная деятельность/. Кроме того, среди них были и такие, кого судьба Родины не оставила равнодушными. Это проявилось в первую очередь в их работе и поведении.
И еще вот о чем я хочу сказать. Я вырос в доме горца-крестьянина. В шестнадцать лет работал на кирпичном заводе. Это тяжелая работа, приходилось и глину месить, и кирпичи формовать. Я хочу сказать, что с детства знаком с тяжелым трудом. Но так, как работали во время войны в Норильске «враги народа», я не видел нигде никогда.
Каждый из нас знал, что военная промышленность крайне нуждается в норильском никеле, и трудился изо всех сил.
Видя этот самоотверженный труд, лагерная администрация, в том числе начальник лагеря Завенягин, изменила свое отношение к заключенным. До сих пор пища выдавалась двух видов: выполняющим норму — побольше и получше, невыполняющим — поменьше и похуже. Теперь вопрос о выполнении нормы даже не обсуждался — это стало минимумом, но в зависимости от того, кто как работал, питание стали делить на пять категорий. Бывали такие случаи, когда бригада неделями не уходила с рабочего места, там же и ночуя. Туда же возили пищу. Делалось это так: котлы с кашей или баландой выносились на мороз. Через :час-два пища замерзала, ее, чуть подогрев котел, вываливали в брезент в виде ледяной глыбы и так везли до места, а там снова грели в котлах.
Заключенным за работу давали по несколько рублей на мелкие расходы /купить махорку, спички и т. п./. За месяц получалось от 15 до 50 рублей /тогдашними деньгами/. Говорили, что до нас платили немного больше. На руки выдавали Лишь часть денег, остальное перечисляли на счет заключенного. Таким образом, у многих, особенно у тех, кто сидел с 1935 года, накопились большие /конечно, по лагерным масштабам/ суммы.
Мы читали в газетах, слышали по радио, что советские люди отдавали все для победы, строили за свой счет самолеты и танки. Мы тоже договорились отдать на нужды фронта наши Поощрительные премии /так называлось наше денежное вознаграждение/ и подали коллективное заявление, под которым подписалась вся бригада — и «враги», и «друзья».
Каков же был ответ? «В вашей помощи не нуждаемся»!
Это произошло в первые месяцы войны. Потом положение изменилось. Однажды начальник лагеря и комбината Завенягин собрал всех, кто был в отделении /наше, 2-е, было самым большим в лагере/ и очень долго говорил перед нами. Смысл его выступления был такой: немецкие фашисты напали на нашу страну, все народы Советского Союза насмерть бьются с врагом, среди них семьи, родственники и друзья заключенных. Те, кто сейчас находятся в лагере, хоть и заключенные, тоже советские люди, для каждого Советский Союз является родиной. Из этого следует, что немецкие фашисты — также враги заключенных. Значит, каждый из нас должен отдавать все силы делу разгрома врага. Мы в глубоком тылу, и наша обязанность помогать фронту самоотверженным трудом...
Речь Завенягина понравилась заключенным, приятно было слышать такие слова. Как же! В кои веки с нами заговорили, как с людьми!
С этого дня заключенные стали работать еще лучше, даже урки уже не решались явно отлынивать от работы.
Теперь понадобились и наши копейки, нас стали агитировать отдать свои сбережения фронту, хоть никого, за редким исключением, не надо было об этом просить. Обидно было только, что начальство отказывалось от добровольных пожертвований, пока не получило прямого указания из Москвы.
Война приносит несчастье
Наша бригада с самого начала не была дружной и сплоченной — и снова распалась. Неожиданно для себя я попал на новую работу. Тех, у кого была 58-я статья, никогда не ставили нарядчиками. На такие места брали уголовников. Часто туда попадали люди без всякого образования, но смелые и деятельные. Нарядчики распоряжались сотнями людей, иногда даже тысячами. На них надо было составлять списки, вести учет сделанной работы, выписывать питание /так называемую «котловку»/ для бригад, каждый день составлять отчет: сколько всего людей в наличии, сколько из них больных, сколько вышло на работу и т. д. Кроме того, в списках надо было указывать имя, отчество и фамилию каждого заключенного, номер дела, статью и срок. Нарядчики не справлялись со всей этой писаниной, и начальство негласно разрешило им держать помощников-писарей. В отчетах они проходили как рабочие, но задача у них была одна — писать.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 143; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!