Традиционная критика и самосознание

Каким бы очевидно предвзятым ни казался нам традицион­ный взгляд на святая святых нашей культуры, он, во-первых, не более предвзят и узок, чем наш взгляд на святая святых традиционной культуры, и, во-вторых, он обладает определен­ной эвристической ценностью, позволяя выделить и сделать предметом осознания те «само собой разумеющиеся» детали нашего социокода, которые давно уже растворены в «подкор-ке» европейского сознания, принимаются, но не сознаются, не опредмечиваются как нечто достойное анализа и исследо­вания.

Мы очень гордимся рефлексией, самосознанием как отличи­тельной чертой нашего способа мысли. Термины рефлексия — едва ли не самые популярные и чтимые нами ярлыки принад­лежности к миру мысли. И личность мы, конечно же, «пони­маем», хотя, быть может, и несколько благородно: ведь никому яз нас не удалось пока убедительно доказать другим, что лич­ность должна пониматься именно так, а не иначе. В глубине души все мы именно понимаем, «нутром берем», что не стоит так уж и настаивать на определении личности, поскольку она и есть как раз то, что снимает любые определения, показывает их недостаточность и историческую ограниченность. Нам не­чего сказать о личности, кроме кантовского; Causalitat durch Freiheit — «причинность через свободу» (22, с. 418], пока она не связала и не реализовала себя в определении — в этом «сле­де личности», в конденсации паров за самолетом, где самолета уже нет. Ничего, кроме этого следа и этой белой полосы на небе, мы то ли по нашей близорукости, то ли по другим при­чинам разглядеть не можем, как не можем и сомневаться в том, что ни след, ни полоса не могли возникнуть сами собой. Что касается автора, например, то, по его глубокому убежде­нию, лучше всего, восхищаясь проявлениями личности, ее сле­дами в науке и искусстве, оставить личность за рамками опре­делений как постоянный источник нового, как постоянную

137

возможность новых определений, как неустранимый и неопре­делимый «шум» нашей системы кодирования, который дарит нам то теорию относительности, то биокод, то лазер, то еще что-нибудь необычное, о чем мы не подозревали вчера.

И все же в аргументе от традиции есть свой элемент новиз­ны, позволяющий нам увидеть не только парадные апартамен­ты европейского социального кодирования, но и заглянуть на кухню, что трудно было бы сделать, оставаясь в рамках нашей обжитой и потому уже сложной для восприятия культуры.

К примеру, мы уже не первое десятилетие изучаем науку. Делаем это и в познавательных и в утилитарных целях. Но, понимаем ли мы под наукой некоторую растущую сумму зна­ний или трансмутационную активность по производству нового и приложению наличного знания, наше внимание всегда сосре­доточено на событиях «переднего края» науки, на открытиях и изобретениях. Героями и основными объектами науковедче-ского, в том числе и наукометрического, изучения всегда ока­зываются ученые и изобретатели «полевого» типа — те, которые открывают и изобретают, либо же процессы накопления зна­ния, его интеграции с наличным, а также процессы утилизации научного знания — его перемещения к местам и датам прило­жения. Мы настолько увлечены этим, что нам редко приходит в голову вопрос о том, а как транслируется сама «ученость», каким способом растущий по экспоненте массив дисциплинар­ного знания, явно не признающий в своем росте пределов вме­стимости головы индивида, удается все-таки передать новому поколению ученых, каким способом идет отбор знания для приложения, что, видимо, еще труднее.

Традиция с ее приверженностью к вместимости человека и к длительному семейному контакту поколений как основной транслирующей структуре вынуждает обратить внимание и на тылы науки. Ведь и в самом деле, научная дисциплина, физи­ка например, не только поиск новых регулярностей в ее пред­мете, их описание-интеграция с наличным знанием в диалекти­ческой процедуре объяснения нового от наличного и оценки наличного от нового. Даже деятельность по перестройке дейст­вующих парадигм (открытия второго рода, по Куну) не завер­шает описание дисциплины. С учетом традиционной точки зре­ния в истории дисциплины могут наблюдаться как минимум три «семейных» эффекта, связанных с ограниченной вмести­мостью индивида и с трансляцией через контакт поколений: а) прогрессирующее почкование дисциплинарного знания, его ветвление в лимитированные вместимостью очаги, использую­щие частью общую, а частью специфические парадигмы, т. е. проявляющие тенденцию к информационной изоляции; б) «ле­вое смещение» массива . дисциплинарного знания —тот или иной способ его редукции до рамок вместимости индивида, без этого транслировать «ученость» было бы невозможно; в) более или менее длительный личный контакт поколений.

138

Эти эффекты и соответствующие формы «тыловой» деятельно­сти по обеспечению трансляции обнаруживаются без особого труда. В обязательном наборе дисциплинарных ролей есть не только полевой исследователь, референт, редактор, парадигматик, но и историк, теоретик, учитель — «глава школы». Взгляд со стороны, от традиции, позволяет более четко диффе­ренцировать эти роли, их состав и дисциплинарные функции. Историк дисциплины, например, если его задача не только адекватно представить последовательность накопления новых элементов знания, их связь и взаимное влияние, но и предста­вить эту последовательность и эти связи как обозримую, реду­цированную до вместимости индивида целостность, будет, ви­димо, испытывать это постоянное редуцирующее давление, т. е. в попытках создания истории дисциплины он будет осознанно или неосознанно ориентироваться на «существенное», на пики цитируемости.   Он будет ограничивать себя анализом работ той активной зоны в б—7% от публикаций массива, о которой мы говорили выше. Это ограничение интереса историка под­тверждено проверкой по Индексу Научного Цитирования [37, с. 103—104]. Но если это так, история дисциплины теряет ста­тичность и приобретает динамический характер. А роль исто­рика науки получает статус постоянной деятельности по «пе­реписыванию» истории, ее переосмыслению. Это происходит потому, во-первых, что распределение цитируемости динамич­но, и потому, во-вторых, что в инертной составляющей массива возможны «взрывы». Пики цитирования меняют свои очерта- ния и вырастают иногда там, где их прежде не было. История биологии, например, начала нашего века вполне обходилась без упоминания работ Менделя, зато подчеркивала роль его современника и теоретического противника Гальтона. Теперь положение переменилось: пик «Мендель» значительно выше се­годня и импозантнее пика «Гальтон».

В сходной, хотя и иначе ориентированной ситуации оказы­вается и Теоретик с его принципами целостности, полноты, простоты, непротиворечивости научной теории. Он не может, подобно историку, «жертвовать» фактами, делить их по рангу участия в процессах накопления и ценообразования на «сущест­венные» и «несущественные». Популярный среди ученых тезис: «Одного нового факта достаточно, чтобы опрокинуть любую теорию,. если она его не объясняет» — вряд ли следует пони­мать буквально,   но стремление к полноте охвата наличных  дисциплинарных результатов всегда остается в числе требова- ннй к научной теории. Если требование целостности, как на  этом настаивает традиция, производио в трансляционных каналах от вместимости индивида и любая целостность, превосходящая вместимость головы человека, не может транслироваться :' в смене поколений, требует фрагментации по вместимости, то_ связанные через требование целостности принципы полноты и простоты (редукции) всегда будут толкать теоретика к

  139

поиску дисциплинарных универсалий все большей общности, лр. отношению к которым наличные были бы частным случаем. Иными словами, способ редукции теоретика — разработка про­цедур объяснения растущей общности и универсальности — бу­дет коренным образом отличаться от способа редукции истори­ка — движения по пикам цитируемости. Но если это так, то правомерен вопрос о том, как соотносятся мотивы деятельно­сти теоретика, что им движет. Движет ли им глубокая вера в то, что за группой известных уже наиболее общих законов природы обязана существовать другая, еще более общая, част­ной реализацией которой являются известные законы, либо же скепсис теоретика по поводу окончательности наличных уни­версалий и поиск новых производны от прозаической потреб­ности редуцировать наличный массив результатов до пределов вместимости индивида, чтобы не потерять значительной части дисциплинарного знания за невозможностью трансляции?

Привлечение традиционной точки зрения на семейный кон­такт поколений как на основную трансляционную структуру позволяет идентифицировать в дисциплинарных механизмах «личную научную школу», осознать как закономерность дис­циплинарной трансляции тот факт, что выдающиеся ученые — исследователи и теоретики проходят, как правило, через использующую длительные личные контакты творческую лабо­раторию выдающихся же ученых старшего поколения. Ни книж­ки; ни лекции сами по себе не обеспечивают трансляции «уче­ности» без участия в конкретной научной деятельности под наблюдением и даже руководством главы школы — ученого старшего поколения. Быть самоучкой или заочником в науке — такое же малоперспективное занятие, как и быть самоучкой или заочником в футболе или баскетболе.

Уже этот частный случай приложения взгляда со стороны, от традиции, к анализу реалий нашего социального кодирова­ния показывает некоторые его эвристические возможности. Но, может быть, наиболее широкая область эвристических прило­жений традиционной точки зрения лежит в задачах идентифи­кации сосуществующих у нас в хаосе и смешении способов аргументации, их более жесткого разделения на научные и тра­диционные, поскольку традиция не так уж далека от нас и «несмешанна», традиционное не «отсечено топором» от евро­пейского способа мысли.

Например, тот факт, что цитируемость по массиву научных публикаций распределена, да и то по двум третям, по закону Ципфа, т. е. по меньшей мере 30% публикуемых в дисциплине работ не будут участвовать в объяснении нового от наличного, не будут упоминаться в других работах, а 93—94% работ бу­дут нести ничтожную нагрузку, поглощая лишь 10% ссылок, может получить совершенно различное истолкование и значе­ние в зависимости от того, стоим ли мы на традиционной или на научной точке зрения.

140

Традиция будет аргументировать от избыточности как от очевидного социального зла и предлагать соответствующие меры пресечения этого зла. Если 6—7% публикаций активной зоны поглощают 90% ссылок, а 30% публикаций вообще не участвуют ни в объяснении нового от наличного, ни в ценооб­разовании, то какой смысл сохранять столь избыточную емкость каналов дисциплинарной публикации, обеспечивая их вспомо­гательным персоналом, бумагой, типографским оборудованием, библиотеками, средствами оповещения и распространения? За­чем отвлекать значительные объемы человеческой деятельности в очевидно непроизводительную сферу? Не проще ли сократить пропускную способность этих каналов на 9/10. [142], создав при редакциях квалифицированные фильтры, способные отсеять явно бесперспективные работы инертной и малоактивной зоны цитирования? От этого могут произойти лишь блага: резко повысится теоретический уровень массива публикаций, снизят­ся накладные расходы на подготовку к печати, бумагу, типо­графии, библиотеки.

С точки зрения научной такое рассуждение содержит харак­терный для традиционной аргументации «комплекс Архиме­да»— основано на невыполнимом условии. Чтобы принимать решение на публикацию или отсев рукописи, нужна процедура мгновенной ее оценки на качество, на принадлежность к ак­тивной, пассивной или инертной зонам массива. Но такая оценка есть функция от времени пребывания опубликованной уже работы в массиве. Иными словами, процедура мгновенной оценки, без которой нельзя рассортировать рукописи по полоч­кам значимости, такая же легко, почти наглядно представимая химера, как и Архимедова «точка опоры» для рычага, перевер­тывающего мир. С научной точки зрения действия по алгорит­му традиции приносят науке непоправимый вред и имеют тот же примерно смысл, что и сокращение на ⁹/10 емкости скла­дов готовой продукции, смысл выбрасывания на свалку (не­опубликованное для дисциплины не существует) продукта про­сто потому, что хранить его негде, т. е. смысл списывания в небытие ⁹/ю дисциплинарного таланта как нормы потерь на административное невежество, на своего рода «запас прочно­сти» моделей научной политики, построенных по нормам тра­диции. Единственным способом стимулировать научную дис­циплинарную деятельность был бы с научной точки зрения такой, который не пытался бы сравнивать ценность бумаги и таланта, а стремился бы сократить лаг-задержку между поступ­лением рукописи в редакцию и ее публикацией, предоставляя. времени и самой дисциплинарной общности разбираться, кто есть кто и что есть что в науке, распределяя работы и имена по рангам цитируемости.

На первый взгляд может показаться странным, что «комплеке Архимеда», эта лакмусовая бумага, определяющая при­надлежность к традиционной аргументации, чаще всего встре-

141

чается как раз в «точных подходах». Когда, например, «от­чаянные кибернетики» говорят и пишут: «Дайте мне функцио­нальное описание личности, и я сотворю ее» или: «Если дано функциональное определение цивилизации, то реализовать-его...», им как-то и в голову не приходит, что главная труд­ность не в том, чтобы «сотворить», а в том, чтобы дать опре­деление, что именно это «дайте определение» и есть невыпол­нимая простота — «дайте мне точку опоры». Рычаг «объясняет» понятие точки опоры в том же смысле, в каком самолет объяс­няет появление белой полосы на небе, а продукт творчества — наличие творца, личности. Но обратного хода нет. Самолет необъясним от белой полосы, распад вызывает такие же поло­сы в камере Вильсона. Творец необъясним от его творения, что, кстати говоря, Европа понимала от неоплатоников до Кан­та, а потом забыла.

Нам кажется, что появление «комплекса Архимеда» и соот­ветственно традиционной аргументации в точных подходах к историческим предметам (машинный перевод, математическая лингвистика, моделирование экономики, «оптимизаторское» те­чение в науковедении) как раз и связано с тем, что в челове­ческом историческом творении, которое заведомо альтернатив­но, пытаются увидеть не то естественное, не то божественное, где выполняется постулат однозначности между поведением и свойством, независимым от человека, и где человеку дано лишь открывать, но не менять. Только с этой позиции окаменевшие до неорганики плоды творчества предыдущих поколений могут восприниматься как «объективная реальность», сравнимая по степени окаменелости, репродуктивности, независимости от пространства и времени с «законами природы», хотя совершен­но ясно, что результаты, например, социологических исследо­ваний по Сиракузам III в. до н. э. не идут ни в какое сравне­ние с законом Архимеда, жителя тех же Сиракуз и того же III в. до н. э. Первые «стареют», тогда как закон Архимеда приложим не только к городским баням Сиракуз III в. до н. э. и не только к золотым коронам, но и к любым вещам в любых бассейнах на любой планете и в любом столетии.

Так или иначе, но эвристическая ценность взгляда со сторо­ны, от традиции, представляется нам достаточно высокой. По­лезен этот взгляд и для более трезвой и самокритичной оценки наших собственных высказываний и наших представлений на­счет нашей развитости, нашего места в иерархии развитости, нашего неоспоримого превосходства над всеми культурами с любой сколько-нибудь разумной точки зрения. Не так-то просто определить эту иерархию и шкалу развитости. Единственное, что мы можем более или менее убедительно доказать себе и другим,— это то, что наш способ социального кодирования воз­ник на базе традиционного, что мы «позже» традиции. Но из этого вовсе не следует, что мы тем самым и более «развиты», чем традиция. И у здоровых родителей бывают уроды и вырод-

142

ки. Если сравнивать традицию и нас по объему транслируемо­го и утилизируемого знания, т. е. знания, находящего выход в практическую деятельность, то, в сущности, так оно и было: до XVIII—XIX вв. Европа уступала первенство странам тра­диционной культуры, отличалась скорее воинственностью и нетерпимостью, чем мудростью.

Два-три последних столетия, которые изменили баланс раз­витости, определенный по объему трансляции и утилизации знания, не так уж много тянут на весах истории, если учесть тот поток угроз, опасностей, бесконечно обостряющихся про­блем, которые мы создаем и обостряем отнюдь не от великого ума. Поэтому попытки традиции поставить нас между перво­бытным миром и традицией, увидеть в нашей социальности недоразвитую, плутающую во тьме невежества, но подающую надежды «предтрадицию» по меньшей мере столь же мало уязвимы, как и наши попытки поставить традицию между пер­вобытным миром и нами, увидеть в традиционной культуре «недоразвитую» Европу. Уязвима здесь скорее сама постановка вопроса: бессмысленно, видимо, сравнивать культуры по совме­щенному функционально-структурно-генетическому основанию. Нелогично предполагать, что раз существует некоторое множе­ство культурных типов, то обязана существовать и единая для них всех, проложенная во времени дорога в развитость, которая позволила бы представить культуры в виде колонн, пылящих на некоторых дистанциях друг за другом. И дело здесь не в болезненном вопросе о том, кому двигаться в авангарде — нам или традиции. Дело в том, что нет решительно никаких свиде­тельств в пользу существования такой дороги. У каждого куль­турного типа, похоже, своя дорога в развитость.

Именно это делает крайне опасными проявления как евро­пейского, так и традиционного тщеславия. Еще на заре евро­пейской культуры Ясон совершил, похоже, первый акт транс­плантации европейского способа жизни на традиционную почву—похитил Медею. Позже, оправдываясь в мелких подло-стях, он именно этот акт трансплантации ставил себе в особую я требующую компенсации заслугу:

Я,признаю твои услуги. Что же

Из этого? Давно уплачен долг,

И с лихвою. Во-первых, ты в Элладе

И больше не меж варваров, закон

Узнала ты и правду вместо силы,

Которая царит у вас...

(Еврипид. Медея, 649—664)

Что получилось из этой трансплантации в расчете на ком­пенсацию, всем известно. А ведь детей-то жалко!

Мы начали и кончаем этот раздел диалогами между тради­цией и Европой. Нам кажется, что нет сегодня более острой и актуальной темы, чем проблема диалога между типологически различными культурами, проблема взаимопонимания с

143

возможно меньшим риском недоразумений и сокрушительных следствий взаимного непонимания. Именно поэтому мы реши­лись попытаться реконструировать основные черты традицион­ного восприятия европейской культуры через призму профес­сионально-именного способа кодирования, через традиционные институты, структуры которых традиции только и дано исполь­зовать для понимания структур нашего культурного типа, если эффекты ретроспективы, трансмутационная диалектика объяс­нения нового от наличного и оценки наличного от нового имеют равную силу и для нас, и для традиции. Мы не настаиваем на деталях. Но если в основе традиционного социокода лежат фрагментирование знания по вместимости индивида, семейный контакт поколений, система межсемейных контактов обмена, а способность к самокритике (оценка наличного нового) у пред­ставителей традиционной культуры примерно на том же уров­не, что и у нас, восприятие нашей культуры традиционным глазом должно давать приблизительно те общие контуры, оцен­ки, суждения, о которых сказано в этом разделе.

---

Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 160; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!