Следы акта речи, и наукометрическая аналогия 5 страница

///. НЕЕВРОПЕЙСКИЕ ТИПЫ СОЦИАЛЬНОГО КОДИРОВАНИЯ

История нашего европейского социокода есть во многом история замыкания структур социального кодирования на грамматические структуры вполне конкретных языков: флективного греческого для антично-христианского времени (творение мира по слову-логосу, логическая упорядоченность мира и его выразимость в логике понятий); аналитического новоанглийского для нового времени (взаимодействие, причинность); на мета-синтаксические структуры английского, главным образом, языка в наше время (ранговые распределения, ограничения по глубине). Эти замыкания на языковые структуры высокой степени общности создают и поддерживают иллюзию, что так идолжно быть, что любой «нормальный» социокод, обеспечивающий воспроизводство социальности и накопление знания, обязан строиться на логико-лингвистическом основании или хотя бы стремиться к такому «развитому» построению.

На этой иллюзии, в частности, и основана лингвистическая относительность. Ведь в самом деле, если поддаться глубоко укоренившемуся в нашем сознании чувству логической упорядоченности мира, чему чуть ли не самоочевидным доказательством служит познаваемость мира, выразимость результатов познания вещных отношений в логике понятий, то немедленно возникает и вопрос: а по какому, собственно, слову, по какой логике сотворен мир? По слову греков? Англичан? Хопи? Единственно последовательно христианским ответом на этот вопрос будет ответ в духе лингвистической относительности: миров столько, сколько языков, и раз уж данная языковая общность преемственно существует, не входя в конфликты с закономерностями окружения и воспроизводя свои социальные институты в смене поколений, ей нет ни малейшего резона считать свой мир и логику этого мира в чем-то ущербными, уступающими мирам и логикам других языковых общностей в совершенстве. Вместе с тем иллюзорность идеи структурного тождества социокодов не менее самоочевидна. Вряд ли найдется сегодня лингвист или историк, способный без потрясений «вместить» идею разового возникновения языка во всей тонкости и сложности своих структур, включая и структуры высокой степени общности. Образ Афины, в полном вооружении выходящей из головы Зевса, не пользуется сегодня кредитом, да и гефестов

молот оглушительных и разовых божественных решений давно вышел из моды. На все сегодня требуется время. Все сущее обязано стать, иметь историю становления, достаточно глубоко уходящую в прошлое, к «началу». Это относится и к грамматическим структурам языков, к их «категориальным потенциалам», которые без труда обнаруживаются в любом современном языке, но заведомо отсутствовали в их «началах».

Можно только гадать, сколько времени требуется языковой общности, чтобы в миллиардных актах речевой деятельности «проявилась» форма, выделились уровни языковых единиц, сложилась та или иная система грамматических правил, в том числе и синтаксических. Ясно, что для подобной стихийной эволюции языковой формы требуются не годы и не десятилетия. С другой стороны, не менее ясно и то, что возникающее общество не может ждать появления развитого категориального потенциала, с тем, чтобы построить на его основе «правильный» социокод: для общества достаточно срыва трансляции в одном поколении, чтобы оно погибло и люди вернулись в исходное животное состояние, где каждый сам себе голова и, опираясь на информацию биокода, своими силами строит свою личную историю с весьма проблематичной вероятностью продолжения ее в делах потомков.

Еще менее состоятельна идея временного, пока не возникнет категориальный потенциал, использования «неправильного» или «неразвитого» социокода, неспособного правильно ориентировать живущее поколение общества в окружающем мире, неспособного обеспечить трансляцию знания, накопленного в матрице фрагментирования, неспособного воспроизвести корпус социально необходимой деятельности в новых поколениях, сохранив действенность этой деятельности, т. е. ее производность от вполне реальных и независимых от человека свойств окружения. Мы до сих пор еще не прочь порассуждать на христианский манер о братьях-язычниках, плутающих в потемках неразвитости, невежества, суеверий и страхов перед силами природы, как-то совершенно отвлекаясь от того тривиальнейшего факта, что природа никому не делает скидок на неразвитость и нежный возраст, не позволяет с собой обходиться без знания дела. Вооруженное «неправильным» или «мистическим» социо-кодом, общество оказалось бы в положении «неправильного» карася, который кидается от червяка и нападает на щуку. И там и здесь исход был бы один. Сам факт выживания общества в наборе созданных предшествующими поколениями социальных институтов может служить достаточной гарантией того, что данное общество обладает правильным и достаточно развитым для условий собственного существования социокодом.

В свете сказанного положение в нашем социокоде, в строительстве которого действительно участвовали категориальные потенциалы греческого, новоанглийского и, возможно, других языков, может свидетельствовать только об одном: о сравни-

тельно позднем, когда уже существовали категориальные по- тенциалы, возникновении нашего способа кодирования социальных ценностей, а также и о том, что в силу каких-то неустра- нимых причин зачинателям нашего типа культуры пришлосьпостепенно отказаться от старого типа кодирования и выработать новый социокод, основанный на использовании универсаль- ных языковых структур.

Здесь возможны и уточнения по месту и времени. Колы-Цлыо европейского способа кодирования был бассейн Эгейско-го моря, где уже с середины II тысячелетия до н. э. фиксируются следы неполадок в функционировании прежнего социокода,. Цгблизкого по структуре к так называемым «традиционным» спо-Щ собам трансляции социальности, т. е. к социокодам царств-Ц, Двуречья, Египта, Индии, Китая. Где-то на рубеже I тысячелетия до н. э. появляется закон — «номос», безличный, самостный к «равносильный знаковый регулятор всеобщих «гражданских» отношений, не имеющий аналогий в других очагах культуры. Этоб датой и можно, видимо, отметить начало строительства нового европейского социокода. Завершение строительства сле-дует, по нашему мнению, связать с появлением опытных наук г (XVI—XVII вв.) или даже с началом технологических прилово- жений научного знания (XVIII в.).

Вынужденный характер перехода к новому способу кодирования также очевиден. Если в понятие «развитость» вкладывать не даты возникновения, а, скажем, объем социокодов, их способность связывать и транслировать в смене поколений различные по объему массивы знания, то вплоть до начала технологических приложений науки, до XVIII в., хвастаться европейцам было нечем. Высшие показатели развитости принадлежали странам традиционной культуры, они же были и лидерами технического прогресса своего времени. Из одного только Китая Европа заимствовала компас, порох, разборный Квйрифт, бумагу, не говоря уже о таких мелочах, как фарфор, ^Экзамены или деревья на обочинах дорог. «Сказочный» Восток-%Н его несметные богатства до самого недавнего времени оставались для Европы таким же предметом вожделений и восторгов, каким традиционный Египет был для нетрадиционных, веков. Сегодня вряд ли кого-нибудь воодушевила бы идея зврата к традиционному способу жизни, но вот первая евро-ейская утопия — «Государство» Платона — представляла со-ой, по замечанию Маркса, «лишь афинскую идеализацию еги-етского кастового строя» (3, с. 379], первый европейский; авоеватель Александр Македонский, он же ученик Аристоте-я, покорив Египет, тут же принял на себя бремя власти и бо-егтвенного родства. Недалеки были от подобных поступков-

' «Номо» греков принципиально отличен, например, от «фа» китайских УПегястов. Номос безличен, равносилен, вне его действия не остается никто, Е» том числе и законодатель. «Фа» легистов — свод правил для властителя, я которого эти правила не распространяются.

и монархи абсолютистской Европы, которые внимательно приглядывались к опыту управления восточных владык.

Словом, сколько-нибудь заметного эффекта движения по шкале развитости Европе с ее новым социокодом пришлось дожидаться около трех тысячелетий. И происходило это, похоже, потому, что новый социокод вплоть до появления опытной науки не располагал механизмами трансмутации,социализации нового знания в соответствующих европейскому кодированию формах. Распределение таланта вряд ли отличалось в античной и средневековой Европе от современного, но не было механизмов утилизации таланта, и Европа за три тысячелетия практически ничем не пополнила орудийный арсенал деятельности, жила на износ традиционного наследства, заимствовала новинки у той же традиции. Появление опытной науки, института научной публикации, а затем и прикладных каналов перемещения научного знания к местам и датам приложения завершило перестройку социокодов, создало уникальную ситуацию «раздельной», в чистой и прикладной форме, социализации знания, когда фундаментальные научные дисциплины вроде физики, химии, биологии идут, подобно комбайнам, оставляя за собой «валки» проверенных на репродукцию результатов, а прикладные отбирают из валков приглянувшиеся им элементы для соединения их в рабочие смеси машин, технологий, новых продуктов.

Прямым следствием этой новой ситуации явилось то, что мы называем сегодня «научно-технической революцией», а в качестве одной из частных, весьма болезненных проблем, к пониманию состава которой и возможных путей решения мы пока еще только приближаемся, выявилась проблема «культурной несовместимости» — типологического различия способов социального кодирования и особенно трансмутационных механизмов. Эти различия, хотя оии не препятствуют проникновению в неевропейские очаги культуры конечных продуктов социализации знания в виде новой техники и новых продуктов, предельно затрудняют освоение полной «раздельной» схемы социализации: опытные науки —приложение². В результате

* Ньерере, президент Объединенной Республики Танзании, видит основную опасность ситуации в том, что в процессе подготовки научных кадров происходит психологическая переориентация индивидов и они вообще оказываются за пределами родной социальности: «Здесь акценты переносятся с взаимозависимости На индивидуальность, поскольку именно индивиду нужно самостоятельно читать, учиться, использовать возможности для личного совершенствования. Это смещение акцентов неизбежно» [92, с. 1в5]. А эта психологическая переориентация порождает вместе с чувством принадлежности к интернациональной дисциплине и чувство отчуждения, духовного сепаратизма: «Они сравнивают себя как группу или как образованных индивидов со студентами и учеными богатых стран Они чувствуют себя обойденными, если «х условия хуже, а плата ниже. И все это в то время, когда массы продолжают жить со средним годовым доходом «а душу населения около 20 долларов» [92, с. 185]. Рецепт лечения болезни не так уж оригинален: «Преподаватели и студенты должны оставаться в единстве с остальным обществом ра-

возникает опасный эффект локализации научно-технической революции, которую «делает» и в которой активно участвует горстка стран европейской культурной традиции (13 стран дают свыше 90% мирового научного продукта), тогда как другие страны с населением более 70% от мирового оказываются странами «научной пустыни», где средний годовой доход на душу населения в 15—20 раз ниже (50—20 долл.), чем в развитых странах.

Локальный характер научно-технической революции, попытки понять причины локальности, в том числе и «культурную несовместимость», привели в интересующем нас плане типологии социального кодирования к появлению массы исследований полевого в основном и прикладного характера, которые позволяют приблизиться к пониманию основ структурирования социокодов. Судя по данным таких исследований, кроме структуры нашего социокода, который изучен, пожалуй, хуже, чем другие, сегодня имеет смысл говорить о двух других структурах и соответственно типах социального кодирования, которые мы назвали бы лично-именным социокодом и профессионально-именным социокодом.

Лично-именное кодирование

Лично-именной социокод ближе всего к той исходной схеме социального кодирования, о которой мы говорили как о минимальных условиях социогенеза и в основе которой лежит имя-адрес, оно же — ячейка матрицы фрагментировання, оно же — знак, включающий индивида в социальность. Социокоды этого типа встречаются в охотничьих «племенных» или «первобытных» обществах. Отличительная особенность этих социокодов — наличие в них конечной по числу группы вечных взрослых или «охотничьих» имен, в которые распределены частные подпрограммы действий в типизированных ситуациях коллективного действия. Эти типизированные ситуации коллективного действия (прежде других охота на крупных животных, а затем социальные ритуалы) несут функцию интеграторов социокода, т. е. имена, в каждом из которых может в данный момент присутствовать только один смертный индивид, интегрируются в матрицу фрагментирования по сопряжению, контакту с други-

ди достижения обшей цели. А это возможно только в том случае, если студенты и преподаватели сами чувствуют свою идентичность с согражданами, включая и тех, кто вообще не был в школе. И условие этого — возвращение выпускников в те сообщества, из которых они вышли, ради преобразования этих сообществ изнутри» [92, с. 186]. Нетрудно понять, к чему может привести это инокультуртрегерство-народничество, которым до «культурной революция» увлекались и в Китае. Вернувшиеся в сообщество выпускники разорвут дисциплинарные связи и будут потеряны для науки, станут либо донкихотами-миссионерами, либо вернутся в исходное состояние идентичности с теми, «кто вообще не был в школе».

ми именами в актах коллективного действия, не требуют надстройки всеобщего, каких-либо дополнительных интегрирующих оснований, кроме, говоря терминами Леви-Брюля, «соприча-стия», задействованности в некотором числе коллективных предприятий, где у него свои особые маневры, сопряженные с особыми же маневрами других индивидов. Взрослые имена не покидают горизонта социальной эмпирии, т. е. введенный в имя индивид попросту «растворяется» в тексте этого имени, отождествляя себя со всеми прежними его носителями и принимая на себя, как свои собственные, все роли, подвиги и нормы поведения в типизированных ситуациях коллективного действия, которые содержатся в тексте, привязанном к данному имени.

Ясно, что носить взрослое охотничье имя не по силам ни ребенку, ни старику, поэтому человек в лично-именном социуме «трижды рождается» для общества: как ребенок, как взрослый и как старик, получая в каждом таком акте особые имена. В акте посвящения -— центральном акте трансляции, который оснащен достаточно действенной и далеко не всегда безболезненной мнемотехникой,—индивида программируют в его социальные роли и обязанности, вводя в него текст имени. Примером такого текста, с оговорками на европейское происхождение, может служить «Песнь о Гайавате» Лонгфелло. Каждое имя, видимо, имеет подобную «песню» — текст, в котором с той или иной степенью мнемотехнического совершенствования закодированы типизированные ситуации, линии поведения носителя имени в таких ситуациях, контакты с носителями других имен.

Взрослые охотничьи имена образуют золотой знаковый фонд таких обществ, и, судя по жалобам исследователей, эти имена ревниво оберегаются от чужого глаза и уха, причем таинственность, похоже, входит в арсенал мнемотехнических средств как один из наиболее эффективных способов запоминания: то, что не подлежит разглашению, запоминается лучше. Есть и множество других «оболочек» вокруг взрослых имен как знакового ядра социальности: большинство обрядов и ритуалов таких обществ обнаруживают отчетливую «центростремительность», направленную на имена и особенно на интеграционные узлы связи имен в целостность — на коллективные действия, которые бесконечно . воспроизводятся, отрабатываются в имитациях-тренировках типа танца, ритуализированной игры, действа.

Левн-Брюль [27, с. 30, 95—119] приводит множество свидетельств особого положения имен, их вечности, преемственности, хотя и не подчеркивает социально трансляционную их природу, не идет дальше констатации типа: «Первобытные люди рассматривают свои имена как нечто конкретное, реальное и часто священное... Коснуться чьего-либо имени — значит коснуться самого его или существа, которое носит это имя... При вступлении в новый период жизни, например во время

посвящения, индивид получает новое имя... Каждый клан имеет определенное ограниченное количество имен, каждый член клана зараз имеет только одно имя» {27, с. 30—31]. Но трансляционная функция имен в его описаниях настолько прозрачна, что лишь плотными шорами парадигматизма можно объяснить тот факт, что он не выделяет эту функцию в центральную. Леви-Брюля интересует эволюция мышления: «Для первобытного мышления нет явлений природы в том смысле, какой мы придаем этому термину. Первобытному человеку нет вовсе нужды искать объяснения: такое объяснение уже содержится в мистических элементах его коллективных представлений. Приходится, таким образом, совершенно иначе ставить проблемы подобного рода. Выяснить надо не логическую операцию, при помощи которой совершается истолкование явлений, ибо первобытному мышлению явление никогда не представляется отдельно от интерпретаций; требуется выяснить, каким образом явление мало-помалу высвободилось из того комплекса, в котором оно раньше было заключено, каким образом оно стало восприниматься раздельно, каким образом то, что сначала служило составным элементом, сделалось впоследствии „объяснением"» [27, с. 26—27].

Для Леви-Брюля не существует вопроса о том, а зачем, собственно, первобытному мышлению или логико-лингвистическим структурам эволюционировать именно в этом направлении диссоциации, какой эффект подобная эволюция могла бы иметь по отношению к способности первобытных обществ воспроизводить в смене поколений, свои институты. Нас же интересует именно эта сторона дела, а не эволюция форм мышления, т. е. мы не считаем себя вправе подходить к партиципации с мерками других социокодов, подходить как к некоторому злу, проявлению неразвитости, от чего социокоду этого типа надлежит освободиться по ходу развития-диссоциации. То обстоятельство, что социокоды этого типа древнейшие, что они не используют письменной речи, ограничиваясь возможностями человеческой памяти для хранения и трансляции знания, свидетельствует в пользу большей мобильности и меньшей инерционности социокода этого первичного типа по сравнению с нашим социо-кодом. Социокоды первобытных обществ за множество тысячелетий их существования могли в принципе пройти и, видимо, прошли куда больший путь трансформации и развития, чем наш молодой социокод за три тысячелетия. Вопрос здесь, похоже, не в том, как далеко они прошли по дороге развития, а в том, по какой дороге, куда, в какую развитость шли.

Поскольку коммуникация как синхронное корректирующее

общение не затрагивает и не меняет самих программ, ответ на

этот вопрос нужно искать в анализе механизмов трансляции

и особенно трансмутации, которая как раз и создает переход

от фенотипа к генотипу, от частных отклонений н изобретений

новых программ к структурным изменениям в социокоде.

Трансляционный механизм лично-именного кодирования изучен достаточно детально. Это ритуалы посвящения. Их подготовка и непосредственное программирование индивидом во взрослые имена совершаются силами старейшин или старцев, т. е. бывшими носителями взрослых имен. Память старцев и есть, собственно, та «фундаментальная библиотека» лично-именного кодирования, в которой хранится «энциклопедия» первобытной социальности: имена — адреса распределения знания и индивидов — и связанные с именами тексты. Вместимость этой коллективной памяти и будет в конечном счете определять возможные объемы знания, которые социокод этого типа способен освоить, включить в трансляцию для передачи от поко- ления к поколению, а производно от этих объемов код определит и число индивидов, которое он способен удержать в единой социальной структуре.

Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 170; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!