I .    Единицы и закономерности общения

Nbsp;  ББК 60.5, 71, 81.2, 87.2 Петров Михаил Констмтиюыи Язык, знак, культура / Вступ. ст. С. С. Неретиной. Изй. 2-е, стереотипное. М.: Едиториал УРСС, 2004. - 328 с. ISBN 5-354-00587-6 В книге философа и историка науки М.К.Петрова (1924-1987) ис­следуются проблемы взаимовлияния, общения и преемственности культур, прослеживаются генезис и пути образования разных культурных типов: ин­дийской общины, западноевропейской античности, средневековья и нового времени.

Написана в 1974 г. в под заглавием « Социологический анализ вроблем культуры »

 

Ответственный редактор С С. Неретина

Издательство «Едиториал УРСС». 117312, г. Москва, пр-т 60-летия Октября, 9. Лицензия ИД №05175 от 2 S .06.20 O 1 г. Подписано к печати 19.11.2003 г. Формат 60x84/16. Тираж 1500 экз. Печ. я. 20,5. Зак. Nj 3- I 15 O /359.

Отпечатано в типографии ООО «Рохос». 117312, г. Москва, пр-т 60-летия Октября, 9.

УРСС

ISBN 5-3$4-0в5в7-6

ИЗДАТЕЛЬСТВО

НАУЧНОЙ И УЧЕВНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

© Вступительная статья:

С. С. Неретина, 1991, 2004 © Едиториал УРСС, 2004

E - matt : URSS ® URSS . m Каталог изданий в Internet http :// bRSd . ni Тел ./ факс : 7 (095) 135-44-23 Телефакс 7 (095) 135-42-46

 

ОГЛАВЛЕНИЕ

С. С. Неретина. Творчество как сущность (о концепции культуры

М. К. Петрова)..........................................................................................     3

Предисловие..................................................................................................   19

Введение............................................................................................................    21

Социологический актуализм н концепция материалистического

понимания истории....................... ,.......................................................   23

Фрагмент знания и интерьер деятельности..................................... 32

Социокод и виды общения..................................................................... 35

Средства, задачи и цели..................................................................   46

I. Единицы и закономерности общения............................................................ 55

Традиционная парадигма лингвистического исследования ...   58

Свидетельства кризиса традиционной парадигмы..............   60

Следы акта речи и наукометрическая аналогия............................. 64

Эффекты ретроспективы......................................................................... 73

II . Универсалии социального кодирования......................................................... 84

Знак и социальное наследование........................................................ 86

III . Неевропейские типы социального кодирования.........................   93

Лично-именное кодирование...............................................................   97

Профессионально-именной тип кодирования........................................... 105

Трансмутация в традиционном способе кодирования................. ИЗ

Традиционное развитие........................................................................ 123

JV. Традиция и Европа.................................................................................. 128

Мы через призму традиции.................................................................. 129

Традиционная критика и самосознание................................... 137

V. Генезис европейского социального кодирования............................. 145

Проблемы генезиса........................................................................... 152

Начало.................................................................................................... 155

Палуба, номос, логос............................................................................ 169

Логое и философия................................................................................. 180

Платон и гносеология . . .............................................. 203

Платон и Аристотель............................................................................. 206

Аристотель и гносеология . . . . ,.................................................. 217

Предварительные итоги . ,............................................   .  219

VI. Путь к науке.................................................................................................. 224

Парадоксы самосознания науки............................................... . 226

Теология и наука...............................................................              " 233

VII. Движение к науке................................................................................ 240

Становление теологии ...... ..................................... 240

Догматика, теология божественная и теология естественная . . 250

Догматика и философия........................................................................ 259

Сакрализация ........................................................................................ 270

Социальные институты и наука........................................... .'        274

Теоретическое обоснование науки.......................................................   277

Путь к науке и движение к науке................................................   290

Гипотезы происхождения опытной науки.................................   294

Проблемы приложения научного знания.............................   301

Заключение............................ ,.........................                                                   317

Литература................................................................................................................ ^

Summary.................................................................           .  • • •         ^5

 

 ТВОРЧЕСТВО КАК СУЩНОСТЬ

 (О концепции культуры М. К. Петрова)

«История — встреча людей в веках»,— сказал Марк Блок. И если вду-гься, фраза эта — трагична. Она подразумевает не только, что в человеке '"1у" «сТь сила, побуждающая его совершать прорывы в так называемые вечные ■|л\ времена, но и что жизнь не щадит человека, обрекая его на не-встречи в сво-_;||':«м, я именно в своем времени.

  Одним из тех, чье имя пытались стереть из памяти современников, был _ч„.йф1Н1Ософ, историк и теоретик науки, культуролог Михаил Константинович ^фмцов (Q8.O4.19'24—11.04.1987). В 60—70-е годы это имя блистало в гу-«аяитарной среде. Читать его статьи было признаком «хорошего тона», залы, ' .где он выступал с лекциями, собирали большую аудиторию. Позже — читали Ш.':-М.."зачитывали его рукописи, пытаясь их где-то напечатать или просто дер->Щ:ЩЯ> 'про запас.

|JiJ?;' 6 господствующем в наше время типе ученых — он писал об этом — мож-. «о сообщить предельно унифицированный набор данных: родился, окончил ЩяЦ^&ау, аспирантуру, защитил диссертацию. В таком-то году опубликовал ра-^;-'? ЧЙту, послужившую началом таких-то идей или открытий. Элементарное по-Я^Йфвение' некролога или биографических книг, имеющих структуру развернуто-М^.Й^'иекролога.

Ж* : Его путь был иной. Скорее его можно уподобить пути средневекового ||'?|1йдеижинка. Каждый определенный отрезок времени — испытание воли. ||;?' Из Благовещенска, где родился Михаил Константинович, в 1940 г. он Приехал в Ленинград и поступил в Кораблестроительный институт. Затем был |Щщв1Инградский фронт и работа разведчиком. Затем Военный институт ино-,, Странных языков, преподавание греческого. С 1954 по 1956 г. работал на-;;Ч»льником кафедры Ростовского артиллерийского училища, откуда был уво-'%>-ЩЩ■■• запас. В Кораблестроительный он не вернулся, но корабль, пиратский ХРрабль, стал для него моделью культуры: авантюрный дух корабелов стал-'.'фщЦщл лбами разные традиции, способы жить, хитроумие и просто ум. '§;|у;^; В 1956-Т-1959 гг. М. К. Петров учился в аспирантуре Института филосо-,'*^рЖ АН СССР под руководством члена-корреспондента АН СССР М. А. Дын-^нил, с которым разошелся во взглядах, потому диссертация «Проблемы Причинности в классической античной философия» не была защищена. По окон-ЛЩ**И аспирантуры работал в Ейском высшем военном училище летчиков, где ^И-была написана повесть «Экзамен не состоялся», своего рода трактат о «реа-ЯнНЭации научно разработанных планов перестройки общества» и роли науч-критикн в этом процессе. По странной иронии судьбы не философские ЦЫ, а философские идеи, переведенные на язык беллетристики, стали пер-серьезным трудом Михаила Константиновича. В 1960 -г. повесть с сопро-

3

водительным письмом была послана в ЦК КПСС. В письме М. К. Петров объяснял, что написана она на основании его записей, относящихся к поре его учебы в аспирантуре, и изображается в ней обстановка, сложившаяся в одном вз учебных заведений в условиях культа личности Сталина. Что цель его, М. К. Петрова,— внести свою лепту в подготовку ХХЦ съезда КПСС, в обсуждение программы партии и в разработку теории строительства ком­мунизма. Повесть он рассматривает как партийный документ, который может послужить началом откровенного предсъездовского разговора, необходимого для возбуждения в стране общественного мнения. Повесть была пропитана партийным духом, и, казалось бы, ничто не предвещало серьезных оргвы­водов.

Поначалу их и не было. Повесть вместе с письмом вернулась в Ростов­ский обком КПСС, куда Михаила Константиновича пригласили, сделали не­которые замечания, сдали рукопись в архив и просили спокойно продолжать работу.

Была прелюдия весны Шестидесятых. Но и тогда, во время первого об­новления после сталинского лихолетья, продолжали действовать старые сте­реотипы поведения. В начале 1961 г. М. К. Петров выступил на партсобра-ивн с критикой в адрес руководства и порядков в училище. Руководство тут хе затребовало вз обкома повесть, против М. К. Петрова было возбуждено персональное дело. Его обвиняли в том, что он преподает иностранный язык во иностранным же журналам, а не по переводам из классиков марксизма. Подсчитывали количество книг, выписываемых из Москвы. Повесть послали ва рецензию философу и литературоведу. Литературовед ограничился заме­чаниями, что не смеет судить о взглядах автора повести по взглядам героя. А философ, в то время сотрудник РГУ, дал нм негативную, сугубо политиче­скую оценку. На полях отзыва было помечено «троцкизм:». Впоследствии он, правда, сетовал, что «е предполагал о целях рецензирования...

Но роль свою при исключении М. К. Петрова вз партия рецензия сыгра­ла. Формулировка исключения: «За недостойное поведение, выразившееся

4

в написании и посылке в ЦК КПСС повести антипартийного содержания (вы­делено мной.— С. Я.)».

Известно, что в Средневековье рукописи сжигали. Сжигали и при фашиз­ме, и мы называем это актами вандализма. Удивительно н то, что рукопись М. К. Петрова также была сожжена. Это не преувеличение а не фигура ре­чи: вежливо его попросили принести ее для...

Михаил Константинович подал апелляцию на съезд. Лично ездил в ЦК. 18 июля 1962 г. Комитет партийного контроля при ЦК КПСС, рассмотрев его Ходатайство, «не нашел оснований для восстановления Петрова, исключен­ного из партии за антипартийные взгляды, несовместимые с пребыванием в Коммунистической партии, выраженные нм в посланной в ЦК КПСС по- вести... В ией Петров устами ее героев выступил с клеветой на Коммунистн- ческую партию, на советский общественный строй, на социализм и комму- ншм, подверг ревизии учение марксизма-ленинизма. В повести нет положн- тельных героев, которые разоблачили бы эту клевету на наше советское об- щество, нашу действительность».

Из Ейска Михаил Константинович уволился. Год перебивался переводами, а с января 1962 г. поступил в Ростовский государственный университет на кафедру иностранных языков преподавать английский. С января 1966 г. од­новременно вел курс история философии.

В июне 1965 г. университетская парторганизация при поддержке райко­ма возбуждает ходатайство о восстановлении М. К. Петрова в партия. Слу­чай сам по себе был нетривиальным, ведь Михаил Константинович был ис­ключен из КПСС в то время, когда многие в ней были восстановлены. Одна­ко бюро Ростовского горкома решением от 4 марта 1966 г. отклонило его заявление о восстановлении. То же сделало и бюро Ростовского обкома «за отсутствием к тому оснований».

И все же он по-прежнему мог заниматься профессиональной деятель­ностью. Защитил диссертацию, первую в Советском Союзе науковедческую диссертацию «Философские проблемы науки о науке». Полностью перешел ва преподавание философии, совершив к тому же еще один подвиг (по тем временам именно подвиг!), переведя роман-антиутопию Дж. Оруэлла «1984» ва русский язык. Антифашистский пафос Дж. Оруэлла, соединенный с анти­сталинским настроем М. К. Петрова, дал Двойной эффект: можно даже ска­зать, что с 1968 г. этот роман стал по-настоящему известен в нашей стране. Был Михаил Константинович к тому же необычайно работоспособен. «Для тебя и для меня письменный стол — рабочее место. Для него — образ жизни»)—так говорится об одном нз героев, прототипом которого был М. К. Петров, в рассказе его друга Виталия Семина «Эй». И дальше: «Ученые  ТРУДЫ его достигли таких размеров, когда удивляет, что это сделал один че­ловек. Крупные специалисты считали его талантом. А мы сверх того могли  примерить на себе его образ жизни. Сквозь этот образ многое светило нам  ярче, чем через его работы. Дело, конечно, не в папиросах „Беломорканал"... Ему уже нельзя было сказать: „Курил бы поменьше". Кто-то из нас не ку­рил совсем. Но результатов таких не достиг никто. И было еще одно. У та- кого беззлобного человека совсем не должно быть врагов. Однако неприят- иости его были обширны и разнообразны...» '.

 

 • Семин В. Нагрудный знак «OST». М., 197в, с. 585—586. М. К. Петров  также героем его рассказа «На реке».

5

Новые начались с концом Шестидесятых.

В 1969 г. журнал «Вопросы философии» открыл дискуссию по поводу методов изучения истории философии. Почему возникла дискуссия? Исто­рия философии преподавалась в основном в русле идеи целе- и однонаправ­ленного развития всех форм общественного сознания, при котором ис­ключалась специфика разных типов культуры (например, западного и вос­точного), логического и мифологического способов познания, научного и традиционного. Во втором номере журнала была напечатаяа статья М. К. Петрова «Предмет и цели изучения истории философии», в которой автор подверг критике идущую от Гегеля теорию, согласно которой европей­ская история объявлялась абсолютом, приводящим к единому знаменателю все возможные альтернативы.

М. К. Петров предостерегал от подхода к разным культурам, к разным типам социальности и разным идеям, носящим на себе печать своего време­ни, с заранее заданным стандартным набором характеристик типа «материа­лизм — идеализм», «прогрессивное—реакционное» и т. д. Характеристики любой культуры, полагал М. К. Петров, необходимо выводить из нее самой, если хочешь плодотворно с нею общаться. Странности модернизаторского подхода! к истории усугубляются тем, что культуру, как правило, выводят из социально-экономической ситуации того или иного общества. Связь эта, до­веденная до крайности, часто напоминает, пишет автор статьи, «связь между бузиной в огороде и киевским дядькой», ибо, например, «как вывести из со­циальной обстановки торгового города Милета Фалесово „все из воды", а если и когда это получится, „все из воздуха" Анаксимандра?.. Только от­сутствие свидетельств о том, кто еще сказал „все из...", может помешать нам получить тридцать три или триста тридцать три результата той же доказа­тельной силы»². Потому, чтобы понять тот или иной тип мышления, мало кивать на принцип историзма. Надо изучать всю ментальность, все формы общественного бытия, психологические, нравственные, культурные установки. Михаил Константинович прекрасно понимал, что вылетит из приоткрыто­го им «ящика Пандоры». «Поскольку марксистская философия,— писал он там же,— вершина философского развития, то кое-кому кажется, что отсюда все как есть видно и марксистская история философии может освободить себя от черной работы кропотливых конкретно-исторических исследований, кожет идти... „обратным путем": не по линии вывода форм сознания из форм социального бытия, а совсем напротив, по линии вывода форм бытия из заведомо известных к ясных (с нашей колокольни все видно!) форм созна­ния. Хотя этот путь удобен и легок, видимо, излишне доказывать его ошибоч­ность и непричастность к действительно марксистской истории философии»'. Повторим: все написанное в этой статье публиковалось в порядке дис­куссии. Темы и проблемы наболели: был накоплен громадный материал, энергично сопротивлявшийся заданным концепциям. Наиболее предприимчи­вые из работников науки пытались приспособить его к бытующим схемам под видом критики. Но одновременно те же проблемы — альтернативность об­щественного развития, подход к культурам без мерок современных идеологи­ческих установок, невозможность рассмотрения разных типов сознания и

¹ Петров М. К. Предмет и цели изучения истории философии.— Вопросы философия. 1969, № 2, с. 131. > Там же, с. 133.

6

•

мышления с помощью гегелевской идеи прогресса, где прошедшие культуры рассматривались как ступеньки при переходе от низшего к высшему,— ре­шались в ученых кругах «по гамбургскому счету». В Институте всеобщей ис­тории АН СССР сектор методологии истории, руководимый М. Я. Гефтером, разрабатывал тему многовариантности исторического развития. Социологи и культурологи Института конкретных социальных исследований АН СССР иод руководством Ю. А. Левады изучали соотношения ценностей и культур­ную типологию различных регионов мира. Много лет шла работа в семинаре В. С. Библера над проблемами диалога культур. Издавали и анализировали многочисленные тексты христианского средневековья А. Я. Гуревич, С. С. Аве-рилцев и др.

Но в то время дискуссии не получилось. Зато был грубый окрик в адрес М. К. Петрова и прямой запрет нетривиального мышления. В 1970 г. статья ?• подверглась уничтожающему разносу в журнале «Коммунист». Автор обви-j'¹' яялся ни много ни мало в «отступлении, отходе от одного из коренных прин­ципов марксистской философии», в том, что он «фактически отошел от пар­тийного требования вести последовательную идеологическую борьбу против ' '■■ любых извращений истории общественной мысли», хотя из статьи М. К. Пет-._ рова следует прямо противоположный вывод.

Одновременно, чтобы не тратить силы я энергию, были ликвидированы секторы М. Я. Гефтера и Ю. А. Левады. Правда, не были подсчитаны затраты - 88 восстановление добрых имен этих ученых, которые сейчас активно рабо­тают, а мыслить и не переставали...

Итак, это граница. В Шестидесятые экзамен- не состоялся. В Семидесятые М. К. Петрову поставили твердый «неуд». В Шестидесятых он работал, хотя я исключенный из партии. В Семидесятые та самая работа, которая еще недавно была ходатаем за его восстановление в рядах КПСС, повернул* курс на 180°. 8 июня 1970 г. в газете «За советскую науку» (орган ректората, парткома и профкома РГУ) появилась статья, где было сказано: «Преподава-> тель кафедры философии М. К. Петров в своей статье „Предмет и цели изу­чения истории философии" отошел в своей концепции от принципа партийно­сти... Партком осудил эту статью и принял меры, чтобы не допустить впредь ''подобных выступлений». Что же это за меры?

Выписка из трудовой книжки М. К. Петрова: уволен из РГУ «за невоз-_; - можностыо использования на преподавательской работе по философии».

Впрочем, вскоре его зачислили в Высший Северокавказский научный центр,

бперва старшим научным сотрудником, потом просто научным, в конце —

. Мяженером. Единственное требование к нему—неучастие в работе. Как на

1»боту, ходили к нему: друзья, ученики. У него был даже свой Левий Мат-

"'' фей: светлоголовый молодой человек, ловивший и записывавший каждое его

слово на скрижали памяти или на белую бумагу. Носил ему цветы и клал

 «а лодоконник.

Букеты и скрижали, да еще то, что имел высокий рост, красивое, скульп-рно выточенное лицо,— конечно, романтика. Но совсем яе романтической uu его жизнь почти два десятилетия, когда он, переживший, как и многие ! его поколения, страшное потрясение в Пятидесятых, оказался за бор-официальной науки. Нечасто появлявшиеся и прежде, с этих пор его Уды печатались в строго дозированных объемах, в основном по науковеде-

 

вню и системным исследованиям. Так, например, им написана шестая глава • коллективной монографии «Дисциплвиарность и взаимодействие наук» (М., 1966; глава называется «Когнитивно-лингвистические аспекты дисциплинарной организации научной деятельности»), статья «Системные характеристики на­учно-технической деятельности», опубликованная в ежегоднике «Системные исследования» (М., 1972), и «Наука познает себя» (совместно с А. В. Потем­киным), появившаяся в девятой книжке «Нового мира» за 1968 г. Статей по собственно культурологической тематике опубликовано немного. Из них, пожалуй, наибольшее значение для его концепции имеет статья «Перед „Кни­гой Природы". Духовные леса и предпосылки научной революции XVII в.» (Природа. 1978, № 8). При жизни М. К. Петрова в печати появилось всего около 50 его статей и заметок и столько же печатных листов переводов. Между тем после него остались 12 тыс. страниц рукописей. Статьи я книги о самых разнообразных проблемах науки и культуры, истории философии ■ социология, этики и образования — итог его труда. Вот краткая сводка вз его архива:

1964 г. Условный рефлекс и формирование второй сигнальной системы.

1965 г. Человек л наука.

 

1967 г. Социальные основы самосознания и научного творчества.

1968 г. Формальные выявления интуиции.

1969 г. Психика как объект исследования; Подлинный гуманизм, антро-
погенетика, психика и методология ее исследования; Язык и предмет истории
философия; Проблема предначала (опыт социологического исследования евро­
пейского образа мысли).

1970 г. Догмат Троицы и разработка объективного бытия; Проблема до­
казательности в историко-философском исследовании.

 

1972 г. Идолы площади в водоворотах научно-технической революции.

1973 г. Гегель и современный кризис в гносеологии.

1974 г. Преподаватель университета; Университет в системе социальных
институтов; Наука уходит в монастырь.

1975 г. Социология познания и «начало» философии.

1976 г. Универсалия в типы культуры.

1977 г. Знаки на камне творения «интеллектуальной революции XVII в.».

1978 г. Человекоразмерность. Типы культур и отношение человека
к природе.

 

1980 г. Формирование предмета исследования буржуазной социологиче­
ской науки в 1970-е годы.

1981 г. Время как частая форма чувственного созерцания, единство ап­
перцепции и человекоразмерная характеристика истории научного познания.

1982 г. Фундаментальные исследования и научно-академическое сообще­
ство в системе современного развитого общества.

1983 г. История институтов науки (опыт изложения институциональной
■сторяи науки на материале англо-американской научной традиции).

1995 г. Проблемы онаучивания общества.

1986 г. История европейской культурной традиции и ее проблемы в свете основных положений тезаурусной динамики.

Последняя работа занимает около 1680 страниц.

Все это аккуратно складывалось в папки и заняло в его кабинете целый стеллаж.

8

, Сейчас время разборки архивов — писателей, ученых, политических дея-. v телей, военачальников. Ткутся воспоминания, соединяются листок к листку

•   мямсиые книжки, обнаруживаются неожиданные автографы и тщательно

•    припрятанные стихи. Духовный подъем, проходящий сегодня в нашей стране,
1;   некоторые, даже весьма изощренные на поприще культуры люди иногда пере­
водят в плоскость душевной эйфории я, настраиваясь на все важное и нуле­
вое, боятся, как бы червь сомнения не разъел это важное и нужное. Люди,

Jpil вявяающие в такого рода эйфорию, забывают, что «боящийся не совершен...». '^:У А сомнение есть субстанция интеллигентности. Ибо, рассчитанное на язобре-

Тятелыгость, гибкость, поворотливость, оперативность, подвергая критическому анализу поднимаемые проблемы, сомнение выставляет их на свет разума — главного демократа нашего времени, а впрочем, и любых времен. .Ц|'. ;:  В свете этого разума становятся особенно ясно, что щедро прокламируе-'V- мое воздаяние по справедливости оказывается благородной игрой, своего рода тренажером, гонящим по жилам кровь, слегка щекочущим нервы, рож­дающим чувство глубокого уважения к себе или к тем, кто эту справедлн-.-*!& вот воздает. '     Но трагедия, кажется, состоят в том, что задним числом справедливости ' яе восстановить. Михаила Константиновича уже нет. И сейчас лишь от нас аавиент, чтобы ие случилось по древней эпитафия: «Не был, был, никогда |ji;.Це-вудет». Ибо настала пора и его публикаций. Уже вышли статьи в журна-;• лах «Вопросы история естествознания я техники» (1987', № 3: «Пентеконтера. В первом классе европейской школы мысля») и «Народы Азии и Африки» (1999, №2: глава из диссертации, названная вами «Трансплантация науки», ЩЁЩ,1990, № 2: глава из книги «Язык, знак, культура» — «Мы через призму тра-Л||"Лм»й»). в журнале «Дон» (1969, № 6—7) опубликована та самая повесть «Экзамен не состоялся», за которой в свое время последовало исключение из партии. Подготовлены к выпуску в альманахе «Восток — Запад» «Пираты Ф&ЯнЛвтт моря и личность» (1966). В Ростове-на-Дону уже трижды про-хэдялн Петровские чтения, телевидение посвятило ему специальную переда­чу. 29 апреля 1989 г. газета «Советская культура» опубликовала мою статью «Тяше, Яе шумите, афиняне», в которой жизненный и творческий путь М. К. Петрова был представлен как типичный путь интеллигента в нашей |, стране. Его идеи относительно равноправия разных типов культуры, анализа ^Проблем из мёитальности тех эпох, откуда они родом, невозможности модер-J «Иааторского подхода к истории давно и без начальственного разрешения об-.Ц/реян права гражданства, Ж: И все же что именно заставляет нас обращаться вновь и вновь к твор-■аШрйву М. К- Петрова? Ц-Ч Целостность и своеобразие его авторской концепции состоят в том, что 5'вроблему сосуществования разнообразных, несводимых друг к другу способов .Щвитт и мышления, разительно выраженных в странах Запада и Востока, он ||всветил через призму культуры, внутренние изменения которой рассматрява-Ярясь через механизмы передачи и преобразования накопленного и нового зна-ия. Однако наличное представление механизмов и схем (некоторые из них «авливались весьма плодотворным методом «догадничества» — восстзнов-я целого по «намекающим» фрагментам) фактически обнаруживало Держание культуры исследуемого региона. Учитывая трудности, связанные рИфЗДметом его анализа, М. К- Петров несуетливо разбирался в понятийных системах Запада я Востока, собирал разножанровые источники для; освоения способов мышления в определенные периоды их. развития,, чтобы через ис-торихо-психологическую и философскую ситуацию понять, необходимость их возникновения и функционирования в той конкретности, где им время и ме­сто. Словом, действовал по принципу невмешательства современности во внут­ренние дела прошлого, по принципу проблематизации прошлого для настоящего. Рассматривая культуру в ее типологических особенностях, М. К. Петров показывает их генезис (одной из другой) и жесткое разведение по разным полюсам, когда они, забывшие о своем родстве^ вынуждены искать сообщае-мссти друг с другом, разместившись на одной планете. Такая сообщаемое» может быть осуществлена, если единство культурных составляющих (будь то наука на Западе или традиция на Востоке) будет осознано в их особом со­пряжении: формирования сознания и самосознания человека, где человек образуется не как человек вообще, а как конкретный, неповторимый, «вот этот самыб>, особенный. В этом пункте наметились первые отклонения от офи­циальной идеологии. «Человеком все еще примято оперировать как величиной абстрактной...— писал он в статье „Человек в научно-технической революции",— его все еще принято „определять" то от машины, и тогда он становится ее регулятором, „мозговым придатком", наименее надежной ее деталью, то от социального института, и тогда он становится безликим носителем „ролей"... Научно-тех­ническая революция... все более подчеркивает, выдвигает на первый плат творческие потенции человека, его способность уклоняться от предзаданных определений быть „избыточным", большим тех ролей и функций, в которых он взаимозаменяем и предстает лишь очередным носителем бессмертного со­циального начала. Сегодня человеку и дано больше, и спрос с него больше... В новых обстоятельствах жизни человеку нужно прибавить способность ис­торической ориентации, исторического предвидения, способность логически я системно переводить конечные цели собственного существования в достижи­мые цели ближайшего будущего» (Вопросы философии. 1990, № 5). Написанные в начале Семидесятых, слова эти органически вплетаются в современные споры об альтернативности общественного развития, о куль­ турном диалоге н вообще о том, что есть человек XX столетия.            , Дальнозоркий от природы, человек ныне охотно надевает очки для чте­ния исторической прозы, чтобы увидеть будущее. Ибо без обращения «к ак­туальной древности мы рискуем,— говорит автор,—■ остаться в плену бес­содержательных фраз и недоказуемых аналогий. Мы можем, например, ска­зать, что цель научно-технической революции — накопление экономического •качества... что именно накопление экономического качества — рост производи­тельности труда и снижение всех видов затрат на единицу общественно не-■обходимого продукта — создает творческую необходимость и практическую ••возможность все более полно и гибко сочетать человеческие склонности, увле­чения, интересы с социально полезной деятельностью, т. е. реализовать основ­ной принцип коммунизма: каждый по способности, каждому по потребности. И такое заявление будет, видимо, справедливым. Во всяком случае, опроверг­нуть его нельзя: растущий спрос на человеческое разнообразие, на оригиналь­ность мысли и дела, готовность общества идти на огромные и быстро расту­щие расходы по обнаружению, шлифовке и утилизация человеческого талан- 10 0 Йр|*-*'ф8кт, так сказать, статистический... свидетельствующий о том, что че- ай|:д»еческое разнообразие и оригинальность все более органично сплетаются Jtf потребностями общества. Но пока это заявление о целях, средствах и по-Nf<fc(feactBHHx научно-технической революции не будет показано в форме вы-1;3р|>да, не будет включено в динамику действительности как ее реальная связь I?; ;а(;Как ФОКУС «е интеграции, такое... заявление будет прописано скорее по об-рШ^ветяы веры и слепой надежды, чем по области знания. Чтобы этого не про-1 ; НЗодало, нужна рефлексия, нужно самосознание по поводу вещей древних, З^^йвактуальных». t|j*.J Что за мысль здесь утверждается? Общество не может развиваться без К|)И1Териального производства и одновременно без передачи накопленной куль-|Ш%Зф(Ы. Причем два эти условия равносильны. Сейчас эта мысль — спустя поч-llflJH два десятилетия ■— обретает права гражданства. Долгое пренебрежение. ||3 «ультурой, рассмотрение ее всего лишь в виде надстройки породило впечатле-Щ?нне, что без этого фактора можно обойтись, в крайнем случае приберечь его* §§5$а, десерт. Главное же — производство, а за ним, следовательно, потребление.. StSio человек на то и человек, что не может разбрасываться природой ему да-4tfeR?BaiwtIM Д°стояиием- Игнорируя фактор культурного наследия, мы как бы |^р|1Й)В1Нбали из духа дух. Обезличенная вещь Проецировалась на самого челове-5рВШ*. который казался таким же производным, как вещь. Он лишался своего лнца, становился стертым, выровненным. ljpi!, Проблема передачи культурного наследия, или — в терминах М. К. Пет-0$£>В&— трансляции его и последующей трансмутации, изменения, поставила перед ученым задачу разобраться в соотношениях уникального и ловторяюще-'Д;: гося, творчества и репродукция, канона как грамматики творчества и закона .. как демиурга повтора. Он искал формулу нормирования уникального, вводя ;;3

Й11ря этого внутрь пары «творчество — репродукция» промежуточный термин, ШйЯМшишый им «творчество репродукции». Решению этого вопроса посвящено ение «Искусство и наука», написанное еще в 1968 г. В полном виде логические проблемы в нем не представлены: работа эта — момент ин взглядов самого Михаила Константиновича. Но в ней очевидна ногих последующих произведений М. К. Петрова. Щрйг,-/Михаил Константинович подхватил кочующие в 60-е годы по аудиториям 1§№роки «Что-то физики в почете, что-то лирики в загоне> и попытался пока- ки конфликта, при котором наука в определенное время получила перед прочими видами творчества. С точки зрения М. К. Петрова, этот надуман, и надуманность происходит от забвения природы l вообще и состава канонов отдельных его видов, в частности — горую в силу ее некорректного отождествления с репродукцией, т. е. альиой деятельностью по передаче знания, подверженной действиям ых от человека законов, настойчиво призывают гуманизироваться, кно гуманизировать то, что со времен' Аристотеля осмыслено как L.«.j~Jiee за скобками человеческой индивидуальности в рамках автома-ского, механического повтора. _?;<Это впечатление было порождено ситуацией XVIII в., когда, по утвер-||р*еивю М. К. Петрова, начал действовать новый механизм обновления ре-НйРМОйоде, основанный не на постепенной эволюции устоявшихся навыков ВЮИрофессий, а на замене их другими, прежде небывалыми, возникшими на-^j^e. новых технологий. Казавшиеся вечным» традиции обнаружили свою цояечность. Это обстоятельство, усугубленное идеей тождества субъекта н объекта, привело к растворению понятия «репродукция» в понятиях деятель­ности, мышления, опыта' и — творчества. Категориальная неразличимость репродукции и творчества способствовала тому, что автоматическая репро­дуктивная деятельность обрела видимость законодателя бытия. Канон яауки, таким образом, изначально исключает из своего состава сво­бодного, творческого человека, зато ориентирован на машину или, что то же, ва античного природного раба, безликого и аналогичного столь же безли­ким— в понимании Нового времен» — природным силам. В этом смысле Ан­тичность в Новое время в рассуждениях М. К. Петрова смыкаются. Ибо имен­но в Античности был выработан универсально-понятийный способ кодирования внання, который характеризуется разрывом теоретического и практического, слова и дела, господина-творца и раба-исполнителя. Труд раба-исполнителя есть репродуктивная деятельность, являющаяся плодом творения по слову, ко­торое тем самым оказывается организатором человеческого в — аналогично — космического дома. Слово, полагает М. К. Петров, обладает абсолютным авто­ритетом. Благодаря ему появляются и уникальные произведения искусства, и идеи-образцы для научного воспроизводства. Вывод этот М. К. Петров считает по сути верным » для наших дней, с той только разницей, что в отличие от Античности и средневекового христианства, специфически закрепившего античный универсально-понятийный способ коди­рования званий, в котором творческая способность олицетворялась творцои-демиургом-царем-героем, в наше время эти функция переданы человеку. «С той только разницей», впрочемь означает весьма существенный слом ориен­тиров: в эту разницу включается культурная дополнительная к истории и философии, постановка понятия «культура» в средостение исследований совре­менного мира, вызванная и мировым политическим кризисом, обнаружившим невозможность для стран Востока следовать европейским культурным образ­цам, и необходимостью пересмотра оснований в науке, искусстве, логике, а той парадоксальностью, при которой, желая понять прошлое, мы отказы­ваемся от модернизаторства, но едва начинаем постигать смыслы, этим прош­лым представленные, неизбежно вынуждены соотносить их с современным мышлением, ибо только с его помощью можно обнаружить разные логики бы­тования разных же смыслов. Чтобы не оказаться в шизофренической ситуа­ции раздвоенности личности, человек, находящийся в центре смысловой раз­ноголосицы, обречен на выбор, притом выбор ответственный, производя при этом новый, до него неведомый смысл, ибо само это событие вкупе с индиви­дуальными особенностями рождает и особый способ выражения осмысленного. Именно этот анализ смысловых сдвигов внутри одной и той же универсально-пойятийной системы блестяще осуществлен М. К. Петровым. Рассматривая типы репродукции и передачи знаний, двигаясь мысленно с Востока' на Запад, от традиционного типа кодирования информации с жест­ким закреплением сельскохозяйственных, ремесленных и административных на­выков за определенной общественной стратой — к универсально-понятийному, М. К. Петров отмечает ситуацию оборачивания понятий. Мир традиции с не-расчлененными категориями слова и дела, теории и практики, с почти не меняющимися профессиональными связями — стабилен. Это восточная ста-бильность-гомеостазис замещается на Западе — вследствие качественно иных географических, социокультурных и прочих условий — нестабяльностыо-двя- 12 женнем, связанной, вследствие различеннисги понятий теории и практики, сло­ва и дела, свободного выбора профессий, с постоянной трансформацией чело­веческой деятельности. Вопрос в том, что понимать под термином «деятель­ность». Воспроизведение человеком самого себя как самоцели, каждый раз ... жак нового человека — или же воспроизведение навыков? И тот в другой тип воспроизведения М. К. Петров называет творчеством. Нежелание констатнро-. вать именно два вида творчества — самотворчества человека как искусства, «куда наука, понятая как деятельность по созданию идеализированных объ-Чятов, входят на правах одного из его канонов, в творчества репродукции, ::•;_».,«. творчества человеком отчуждающихся от него предметов науки, или не-. ЧЮЯОвеческого,— и создает, полагает М. К. Петров, многочисленные недоразу­мения относительно сущности науки и искусства. Сама постановка вопроса о парности, дуализме творчества как основания бытия человеком является очевидным вкладом в исследование принципов фи­лософии творчества, тем более что под дуализмом М. К. Петров понимал реальное противоречие конечного и вечного, которое разрешается в двух ка­чественно различных типах творчества: по воспроизводству субъектов, способ-яых создавать предметы-произведения в исторически сложившейся социальной форме, я по производству репродуцируемых вещей. Правда, «с точки зрения традиционной философской нравственности это уже смертный грех». Итого­вые слова Михаила Константиновича, сказанные с нескрываемой иронией, оказались тем не менее пророческими: именно дуализм поставил ему в вину журнал «Коммунист» два год» спустя. «Искусство в яаука» была преддверием книга, предлагаемой ныне чита­телю. Впрочем, наряду с «Пиратами Эгейского моря» и др. .' Несколько слов о книге «Язык, знак, культура». • Она была написана в 1974 г. в под заглавием «Социологический анализ вроблем культуры» готовилась к печати в издательстве «Прогресс». в 1975-м книга, однако, выпала из издательских планов (хотя с автором был МХлючен договор), поскольку она' шла по ведомству Л. В. Карпинского, воз-ЗДавлявшего в то время редакцию литературы по научному коммунизму и за |ф«тнку административно-командной системы исключенного из партия и сня-§ i 0^ i - С работы *. С тех пор она разделяла судьбу архива. Г тем при чтении поражает ее удивительная актуальность для на-|, выразившаяся и в способах разрешения поставленных проблем, юности во многих дисциплинарных областях знания (например, в >й лингвистике, социологии). М. К. Петров предъявил читателю разнообразные способы (образы) философствования, обнаруженные лх регионах мира, но и собственный образ мышления, выраженный пенном речевом ритме, позволяющем всматриваться в детали, фор­ся почти «на глазах», с особыми неологизмами типа «трансляцион-ансмутационного  интерьера номотетики», абсолютно оправданными1 и соднмыми для передачи точности мысли, что лишь подтверждает автор-: концепцию о связи языка с определенными формами передачи знания, i образность, и нсторико-теоретнческое единство, я фактура речи свиде-«уют не только об особом литературном даре М. К. Петрова. Они — 1Карпинский Л. Нелепо мяться перед открытой дверью.— Московские но* i, 1987.01.03. Редакторский (1975 г.) вариант книги лег в основу на-"•что издания. 13 составляющие содержательной стороны дела, ибо с их помощью срабатывают механизмы сопоставления и взаимодействия разных типов культуры, вскры­вается особая ситуация втягивания человека во всемирный исторический про­цесс— не только по горизонтали, в связи с ныне действующими традициями, но и по вертикали, с прошлым, предоставившим современности наличный мас­сив знаний, смысл которых оказался переформированным. М. К. Петров выделяет в книге три типа культуры: лично-именной, про­фессионально-именной и универсально-понятийный. Первый тип характерен для первобытных коллективов, где знание кодируется по имени Бога-покрови­теля, второй тип соответствует традиционным обществам Востока (Китай, Ин­дия), третий — современному западноевропейскому. Основой для подобной типологии служит, по М. К. Петрову, «социальная наследственность», под ко-' торой понимается преемственное воспроизведение людьми определенных харак­теристик, навыков, умений, ориентиров. В роли же «социального гена» вы­ступает знак с его способностью фиксировать и долго хранить значение. Со­держательной характеристикой знака является свернутая запись видов со­циально необходимой деятельности. Поскольку весь корпус знаний превышает возможности отдельно взятого индивида, его физическую и ментальную вме­стимость, то знание нуждается во фрагментировании по контурам вместимо­сти индивидов в посильные для них части, а затем в интегрировании этих частей в целое. Практически речь идет о соотношении социокода и индиви­дуального ума. Выделив этот критерий — необходимости фрагментации и ин­теграции знаний по человеческой вместимости,— М. К. Петров обнаруживает формы перевода общезначимого смысла в особые для каждой культуры ин­дивидуальные ячейки, что уже есть некая сообщаемость всеобщего и особен­ного, ведущая к изменению самих форм общения. Причем — общения по смыслу, перерастающего рамки семиотического — на первый взгляд — подхода к кодированию знаний. Нормальное функционирование социокодов обеспечивается механизмами коммуникации (координации деятельности людей), трансляции (передачи ос­военной информации от поколения к поколению) и трансмутации (введения нового и уникального знания, изобретений "и открытий), на деле оказавшейся ключевой для сопоставления разнообразных способов хранения и обновления знания в разных культурах. Эвристическая роль траисмутациониой схемы особенно наглядно выражена в главе «Мы через призму традиций». «Мы» — это западноевропейский способ усвоения и выработки знаний, это иаука с ее наукометрическими процедурами: сетью цитирования, запретом на плагиат в научных публикациях, текстовыми связями, бесконечным индивидуализмом. «Мы» предстаем перед глазами «традиции» по меньшей мере странными, био­логически и социально ущербными, ибо, выскочив из объятий Бога-покрови­теля, рода, «колена», цепляемся за собственную личность, непомерно одино­кую и слабую перед грозными, окружающими ее общественными и природ­ными силами. Средняя норма развитости наших «частичных» профессионалов кажется «традиции» ниже всякого порога грамотности, а жизнь, подчиненная всеобщему научному закону, просто жалкой. Эта глава — критика научно-тех­нической культуры, с одной стороны, и серьезнейший мыслительный экспе­римент— с другой. Эксперимент, вскрывающий и необратимость европейского процесса усвоения и выработки знания, и неповторимость и уникальность научного способа познания мира, который лишь кажется кривым путем в тот 14  самый мир традиции, и его историзм и локальную ограниченность, лишаю-е науку права на арбитраж в познании. Однако размышления М. К. Петрова о науке существенны еще и тем,  автор анализирует наукометрические процедуры по связи и аналогии речью. Еще недавно, у структуралистов в особенности, единицей вы­бывания считалось предложение. Однако, как убедительно показано в кни-предложение не способно «сжать» в языке весь наработанный культурой сив знаний. Смысл можно формализовать лишь в «серии предложений».  это означает разрыв с классическими представлениями о единстве формы  содержания лингвистических структур с общелогическими понятиями. Установление подобного разрыва позволяет М. К. Петрову провести исто-огические сопоставления и — соответственно —выявить различия в транс-онно-трансмутационном механизме передачи и преобразования заложен- в культуре смыслов, характерные для научного Запада и традиционного ока. Все это откровенно свидетельствует о том, что предлагаемые К. Петровым технологические и схематические конструкции направлены выявление именно содержания разных культурных типов. Вот почему  ывает особый исследовательский интерес обнаружение им связи между ти- - ЛЭДЦМИ языков и типами трансляции знания. Античные формы трансляции, ока- ■Г*"*|В*ается, тесно связаны с флективными древнегреческими языковыми струк- дЛурами, а нововременные—с аналитическими структурами- английского языка. ^"(Современными же формами трансляционно-трансмутационного механизма, по '„""Жжению М. К. Петрова, непременно порождаются особые метасинтаксические - йХэдйгвоструктуры, рождающиеся из взаимопроникновения западноевропейских ^..восточных, главным образом английского к японского языков. '" Sj . Подобное движение мысли, очевидно плодотворное для дальнейшего ис-Й»едрвання, обнаружило в то же время и существенный парадокс в собст-м теоретическом сознании М. К. Петрова. Михаил Константинович по- я^г, что овладение смыслами разнотипных культур необходимо для созда-.. *ЯЖ некоей метакультуры, что в известной степени1 ставит под вопрос тезис 4,-ф •веобходнмости культурного или — в его терминологии — социокультурного "ЧЁшчоправия. Ячейку, в которой можно было бы разместить возникшие на ейекой почве науку и технику, он обнаружил в репродуктивных (транс­онных) механизмах любого общества, но тем самым — volens nolens — ворял уникальное, что есть культура, в постоянно действующих жизне-ечивающих структурах. Не случайны поэтому его колебания в опре-иях культуры, понимаемой то как этнотрадиция, то как неповторимый нственный текст-произведение, то как социокультурный институт, пронз­щий перевод образца в норму. Это, однако, проблема, требующая внимательнейшего анализа после того,  книга будет опубликована и тем самым войдет в современный фонд куль-н. Концепция М. К. Петрова не была бы универсальной, если бы не касалась х общественных структур. Но сама идея трансляции знания замыкается .. идее образования. И в этом смысле анализ феномена науки в совремеи-М мире оказывается чрезвычайно актуальным. Как уже говорилось выше, |адфосом творчества М. К. Петрова была борьба с фетишизацией институцио-шмвдых и знаковых форм науки, что ведет к принижению роли личности, вниловка, вытекающая из подобной фетишизации, охватывает все этажи 15 общества, включая детей, которые все обучаются по единым текстам еди­ных учебников, рассчитанных на «совокупного ребенка с одной головой. Однако «нынешний путь в герои науки не единственный,— писал М. К. Пет­ров,— были герои, как говорили греки, и до Агамемнона». Поэтому одним из важнейших шагов перестройки системы образования, на его взгляд, могло бы стать изучение в школах «общенаучных языков» — греческого и латыни, одновременно обращенных и в мир традиционных способов усвоения знания. Это одно. Есть * другое рассуждение. Передний край науки, по М. К. Пет­рову, представлен совокупностью постоянно растущего числа научных дис­циплин. С переднего края науки идеи движутся в производство через систему образования. Наука является своего рода генератором технологий, которые могут эффективно применяться только при условии, что они окажутся в руках научно образованных людей. Именно движение научных идей от переднего края кауки на начальные этажи системы образования к движение людей через систему образования в различные специализированные виды деятельности — в состав того или иного научного сообщества (М. К. Петров назвал такие дви­жения «концептом тезаурусной динамики») — являются основным каналом научного обновления общества. Адекватный анализ феномена науки может быть осуществлен только тогда, когда ее передний край (научные дисциплины) R ее тылы (система специального и общего образования) будут рассмат­риваться именно в ключе тезаурусной динамики, с которой неразрывно свя­заны два понятия — философия и человекоразмерность. Философия европей­ского очала культуры берет на себя роль «теоретической номотетики», уни­версального средства трансляции наличного корпуса знаний, который «сжи­мается» в Логосе Гераклита, атомах Демокрита, идеях Платона я т. д. С дру­гой стороны, именно философия способствует трансмутации культуры. Не случайно предметом тщательного анализа М. К. Петрова становится фи­лософия И. Канта, в которой впервые соединялись накопление опыта и твор­ческая сила воображения. Концепция образованна М. К. Петрова глубоко демократична, посколь­ку предусматривает движение от тезауруса (слов, понятий, программ) пер­воклассника к тезаурусу ученого-творца. Одной из помех на этом пути является раннее разведение по профессиям в системе образования, что часто не позволяет человеку не только выйти на передней край науки, но и овла­деть в полной мере тезаурусом взрослого, способного обсуждать и решать общественно значимые проблемы 5. Проблемами образования М. К. Петров занимался последние годы жиз­ни. Возможно, обращение к его идеям позволило бы создать новую концепцию образования. Возможно, и нет. Но в те годы подобные идеи снизу мгновенно перекрывались. Никаких крайностей, умеренность и благонамеренная осто­рожность создавали серую цветовую гамму времени. Михаил Константинович совершенно не владел серым цветом. Его речь (надеемся, читатель это заметит) упруга, мускулиста, точна, как у всякого 8 См.: Петров М. К Когнитивно-лингвистические аспекты дисциплинарной организации научной деятельности.— Дисциплинарное^ и взаимодействие на­уки. М., 1966, с. 165—192. Этим проблемам были посвящены доклад В.Н.Дуб­ровина «Жизнь, деятельность и мировоззрение М. К. Петрова» и сообщение В. Н. Молчанова на первых Петровских чтениях в РГУ, состоявшихся 11 ап­реля 1988 г. См. об этом: Вопросы история естествознания и техники. 1988, h 3, с. 166—167. 16 _а, знающего, что слово — это дело, за которое он несет полную ответ- нность. Ритмы, метафоры, интонации создают особую, я бы сказала, ху-ественную атмосферу текста, особый мыслительный напор, разламы-_дай традиционно сбитые рамки. Как-то мгновенно обнаруживалась брешь, КЙЙтать которую (читай: запрещать статью) мчался какой-нибудь чиновник. ^ЦЭюлько раз опытные редакторы обкладывали тексты М. К. Петрова подуш­ив**" только что принятых решений, окутывали пеленами руководящих ци-g^f "-его слово, гвоздем торчало из них. Даже сейчас, когда поднимаются м но пне важные проблемы культуры, I чаше всего возникают в отработанных суконным языком схемах. И отре­чься от них трудно. Мы учились по максиме: дело прежде всего. Но что дело нуждается в пространстве мысли, смысла, наконец, формы (а что рпакое слово?), в которой мысль доносится до адресата, это было выбито на-йнйжь. Требовалось особое, стойкое сопротивление примату абстрактного |§||: иотому никому не нужного) дела (насильно выдранного из пропитанной •Щё'1*ыслью и метафорой, эмоцией и иронией почвы), чтобы вернуть слову его щЯррвоначальный высокий статус. Таким сопротивлением М. К. Петров обла-||Щал в полной мере, но именно оно оказалось категорией наказуемой. ЩЕЙСудьба Михаила Константиновича, как это ни парадоксально, типична Щ^дЛя мыслящих людей. Если слово «мыслящий» синонимично стойкости, му-. ;'^Й^ёству, ответственности, нравственности. ;^щЩ Конечно, направления в науке, активным созидателем которых был рШрйК.'Петров, существуют и ныне прекрасно обходятся или делают вид, что Р йрекрасно обходятся без него. Они — как замечательная картина с подписью '^«Автор неизвестен». Его делали неизвестным в то время, как он был. В этом -.«Провале «не был в то время, как был» я царит застой, танком' прошедшийся ■f|pf£«pQ'-судьбе. Между тем гуманитарность не может существовать анонимно. Автор жив в стиле, эмоциях, мыслях. В известном смысле можно сказать, что   ве гуманитарное знание — это не направление, не школа. Это — имя. Да он в сказал в «Искусстве и науке». История Михаила Консталтиновнча Петрова стара как мир. Наверное, если бы он занимался тем, чем все люди, и не поступал : вяаче, чем большинство из нас, то и не возникло бы столько слухов f толков.                          '                                                    . Я намеренно не стала брать предыдущую фразу в кавычки, хотя выписа-|Яие из-Платоновой «Апологии Сократа». Посчитаем, сколько веков прошло S^ex пор, а может быть, и вздохнем: сколь же мало изменилась чело-ская природа. И все так же говорит Сократ: «Прошу вас, не шумите, SHo и писать бы обо всем этом было незачем, если бы не изменилась ивеческая природа. Сократ был гражданином-своего города и умер как сданин, что составляло неотъемлемое его свойство как человека. !; К. Петров жил всего лишь как человек и умер всего лишь как человек. |i*Me»HO «жить и умереть как человек» и было истинным героизмом в си-|цШ, когда самостоятельный ум считался аномалией, когда слово «ннтеллк-эвучало презрительно. Десятилетиями внедрялись в головы админи-рзгоров представления, что «свойство профессии интеллигента» — обман Щ- что подливная «революция... творится из наличного человеческого ма-1Ла», что «в классовом обществе едипственное подлинное дело любви —

                                                        

ненависть, и тот, кто проникся ею,— сделал первый шаг к новому человеку»*. Хотя эти слова из Двадцатых годов повторялись десятилетиями, я все равно не могу писать их без кавычек, как Платона. И не думаю, что при­стойно бить себя в грудь и клясться, что больше так не будет. Тем более что большинство считают себя виновными «вообще», но почти никто не счи­тает себя виновным в гибели конкретного, имеющего семью, дом, имя чело­века. За всех — каюсь со всеми, а за Васю, Петю, Мишу — это, простите, мне указали, мною распорядились. А ведь именно это важнее важного: внутреннее

осознание.

История — не наставница жизни. Она не абсолют, в чем мы неоднократно убеждались. У нее свои, сугубо творческие задачи. «У нее», конечно, метафо­ра; я имею в виду: у того, кто пишет историю, всегда авторскую, всегда яв­ляющуюся чьим-то произведением. Как легко нам было бы жить, если бы она была слепа, а ее законы непререкаемы: в них я таилось бы всегда пол- < ное оправдание всему. Но она не слепа, око ее автора не дремлет. И наша клятвопреступность, и наше покаяние — ее чернила. Мы все — герои романа, имя которому История, где от века — от Адама — были свои Канны и свои Авели. Но были и те, кто время от времени говорил: «Прошу вас, не шумите,

афиняне...».

По-видимому, то, что ныне называется восстановлением справедливости, лучше назвать духовным опытом, который не проходит даром, а входит в плоть и кровь науки, сознания, мышления, культуры. В этой плоти и крови хотелось бы обнаружить его незамещаемость, представить, что то место, ко­торое сейчас занимает этот духовный опыт, пусто.

И обнаружить в этом человекообновляющую функцию.

Во введении человеческой судьбы и творческого наследия М. К. Петрова в новый контекст истории культуры, в придании ей как бы новой судьбы — наше слабое оправдание перед жизнью, которая была и которой все-таки, как жизни, больше не будет.

С. С. Неретина

 См.: Под знаменем марксизма. 1922, № 1—2, с. 34; 1923, № 10, с. 89.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Предлагаемая работа носит междисциплинарный характер, опирается на данные нескольких дисциплин — истории, филосо-:Mft|itJtv Лингвистики, антропологии, этнографии, науковедения, со-дщшврлогии — и поэтому не имеет четкого дисциплинарного адре-'1§Шй|ру'^а следовательно, и читателя, к которому можно было бы ?^Шбратнться в предположении, что ему досконально известны щИЁШена, теории, взгляды отдельных авторов, понятийные и кон->|р(ептуальные аппараты вовлекаемых в анализ дисциплин. Одна шВр^центральных тем работы — проблема объяснения, перевода ||pp|i6iP6 и неизвестного в наличное, известное, освоенное. По замыслуавторской концепции, развитой в книге, общение и объ-яснение, если оно рассчитано на понимание, предполагают из-вестную общность предыдущих актов общения, более или менее единый контекст, который используют стороны общения и для объяснения, и для понимания. Междисциплинарность в этом смысле — предельно неблагодарная почва для взаимопонима­ний, что требует постоянного внимания автора и постоянных усилий удержать изложение в предметной области взаимных пересечений различных дисциплин, что делало бы его доступнам для читателей, специализирующихся в той или иной дисциплине и имеющих лишь общие представления о том, что происходит в других дисциплинах.

Совершенно очевидно, что. такой подход не без издержек. Области взаимного пересечения проблематик различных дис-циплин, как правило, периферийны для каждой отдельной дис-циплины, и попытки удержаться на периферии дисциплинарной злобы дня, текущего дисциплинарного интереса будут, вероят-но оеознаваться как не всегда правомерные смещения и пере-ходы, невсегда оправданное стремление опереться на второсте-пениые детали, реконструировать результаты, оставшиеся за пределами основного дисциплинарного течения в омутах и во-доворотах преходящих, не нашедших ни объяснения, ни исполь- зовани гипотез, концепций, эмпирических наблюдений. Вероятность срывов взаимопонимания высока, но автор вместе с тем не видит другого пути к опредмечиванию и науч-освоению той новой проблематики, которой посвящена |,—проблематики сосуществования культур, межкультур-fконтактов и межкультурного• общения, культурных рево-Щ. Как часть острых и актуальных проблем современности,

19

вызванных к жизни научно-технической революцией, эта проб­лематика обладает двумя неприятными и непривычными для-науки особенностями: тем, что принято называть «таймирован-ностью»— ограниченным сроком, на котором проблемы этого сорта позволяют решать себя, не переходя в социальные и гло­бальные конфликты и катастрофы, и тем, что называют меж-дисциплинарностью, комплексностью и другими терминами, констатирующими в общем-то тривиальнейший факт — пробле­мы этого типа невозможно распределить ни по традиционно сложившимся дисциплинарным членениям науки, ни по «мини­стерским портфелям», столь же традиционно сложившимся областям социальной ответственности. На правах условий соб­ственной разрешимости и теоретического обоснования возмож­ных решений эти проблемы требуют несколько искусственных и насильственных перестроек, в частности и в сфере дисципли­нарных членений науки, что неизбежно связано с издержками

и потерями.

Пытаясь избежать возможных срывов взаимопонимания, автор в основной текст включает лишь то, что, по его мнению, может быть воспринято читателем без специальной дисципли­нарной подготовки, а трудные для неспециалиста места под­крепляет примечаниями, которые оформляются как сноски на том же листе текста. Список использованной литературы выне­сен в конец книги, а в тексте оставлены ссылки лишь на поряд­ковый номер работы в этом списке, за которым, если это необ­ходимо, указывается соответствующая страница. Исключение составляют только ссылки на тексты, в основном античные и средневековые, имеющие традиционную пагинацию и соответ­ствующую традицию цитирования. Эти ссылки располагаются в скобках после цитируемого текста. Часть античных текстов дана в авторском переводе, реннтерпретирована им в кон­тексте данной работы, поэтому читателю не следует удивлять­ся, встречая старых знакомых в несколько ином смысловом

одеянии.

Сознавая трудности предприятия, наличие подводных кам­ней и ям на пути к взаимопониманию, автор все же глубоко убежден, что трудности эти преодолимы и, более того, их тем или иным способом придется преодолевать в ближайшем буду­щем ради своевременного и с наименьшими потерями решения тех острых проблем культурного строительства, не решать ко­торые нельзя и тянуть с решением которых опасно для каждо­го человека, независимо от цвета кожи, расы, убеждений, сим­патий и антипатий, принадлежности к типу культуры. Только естественно, что автору хотелось бы вложить и свой вклад в это полезное и нужное дело.

ВВЕДЕНИЕ

Представления о новой проблематике плохо вяжутся с фе­номеном культуры — предмета пристального внимания и иссле­дования со времен Геродота и даже более ранних, если учесть, что и самые древние тексты вроде эпоса о Гильгамеше или за­конов Хаммурапи, не говоря уже о поэмах Гомера и Гесиода, не только памятники культуры, но и свидетельства определен­ного отношения к феномену культуры. И все же древность предмета пусть даже самого пристального внимания и изуче­ния никак не гарантирует от появления новых проблем. В из­менившихся конкретно-исторических условиях любой, каза­лось бы, вдоль и поперек изученный, расписанный по учебни­кам, школьным и университетским программам, остывший и потухший предмет может оказаться действующим вулканом, который требует к себе внимания с какой-то совсем новой и неожиданной стороны. Обычно это как раз та сторона, что до поры до времени была прикрыта постулатами, абсолютами, на­чалами, которые принимают как самоочевидные и не требую­щие доказательств и исследований. Роль меняющихся конкрет­но-исторических условий состоит, как правило, в том, что они формируют новые точки зрения и соответственно новые проек­ции на предмет, позволяющие увидеть нечто за ширмой само­очевидности.

Та новая проблематика культуры, о которой пойдет речь в книге, появилась в массовом, целостном, доступном для по­левых и теоретических исследований виде совсем недавно, пос­ле второй мировой войны, по связи со столь же массовыми и требующими теоретического обеспечения попытками стран, ос­вободившихся от колониального гнета, наладить новую, неза­висимую жизнь на «развитых» началах всеобщей образован­ности, науки, приложения научного знания для решения прак­тических социальных проблем, прежде всего экономических. Задача оказалась куда более сложной, чем она представлялась еще лет двадцать тому назад, и мера этой сложности имеет тенденцию к росту.

Многочисленные попытки полевого в основном типа изучить помехи на пути тех социальных преобразований, которые, по замыслу их инициаторов, должны были бы повести к быстрому и безболезненному переходу из «развивающегося» в «разви­тое» состояние, обнаруживают целый набор препятствий/разной

21

природы и сложности. В этом наборе присутствует, как прави­ло, «культурная несовместимость» — неготовность ряда стран принять научное мировоззрение и развитой способ жизни в ка­питалистическом или социалистическом его вариантах без серьезнейших преобразований в сложившемся у них способе сохранения социальной преемственности — передачи от поколе­ния к поколению накопленного предшественниками и закреп­ленного в социальных институтах опыта совместной жизни, разделения труда, обмена, познания, обогащения социальных структур и трудовых навыков новым знанием.

Было бы неразумно отрицать наличие множества других препятствий внешнего и внутреннего характера, препятствий экономических и политических, но то, что мы ниже будем иден­тифицировать как новую культурную проблематику, стараться выявить и опредметить, свести в целостный и обогащенный структурой предмет исследований, концентрируется, локализу­ется, стыкуется, входит в целостность и получает осмысленные различения как раз в области пересечения социальной преем­ственности и социального познания. Социальная преемствен­ность представлена действующими институтами социализации входящих в жизнь поколений, их употреблением предшествен­никами, их распределением в сложившуюся матрицу наличных видов социально необходимой деятельности. Социальное позна­ние задано такими институтами, как форма познавательной деятельности и как сумма требований к продукту познаватель­ной деятельности индивидов, выполнение которых позволяет социализировать результаты индивидуального творчества жи­вущего поколения людей для передачи их через механизмы преемственности будущим поколениям на правах общесоциаль­ных ценностей.

На любые кризисные ситуации, в том числе и на появление новых проблем, наука реагирует более или менее однозначно — обращается к своему прошлому в поисках прецедентов, анти­ципации, понятийных аппаратов и концепций, позволяющих «понять» проблему, идентифицировать и формализовать ее, т.е. представить ее в осмысленной для данной дисциплины и разре­шимой форме. Ниже нам часто придется возвращаться к этому способу реакции на новое и непознанное, к одной из универ­салий человеческого общения, освоения нового и перевода но­вого в наличное. Пока же достаточно будет отметить, что обра­щение к прошлому, к истории всегда имеет для науки смысл reculer pour mieux sauter, поиска опор для прыжка к понима­нию и решению, к «спасению» от непознанного и тем уже вы­зывающего. Ясное дело, что само желание прыгать, понимать, решать не гарантирует удачного исхода — проблема может ока­заться совсем не той, которая опознана-идентифицирована че­рез одну из призм прошлого опыта, могут подвести опоры, мо­жет и глазомер. Нам кажется, что именно это и происходит сегодня в широко развернувшихся полевых исследованиях но-

22

вой культурной проблематики — не совсем те выбраны опоры и ориентиры, исследователи явным образом не допрыгивают до той критической отметки, которая позволила бы объединить массу ценных самих по себе результатов в единую систему смысла.

Социологический актуализм

и концепция материалистического понимания истории

За последние годы проведено большое число исследований по проблемам культуры, только по индийской деревне более 500 исследований полевого плана {101, с. 87]. Исследования проводились и проводятся частью при поддержке агентств ООН, частью по заказам различных фондов, частью по прось­бе правительств развивающихся стран, частью в дисциплинар­ных рамках этнографии и антропологии, но все они, как пра­вило, нацелены на выяснение природы, характера, степени прочности и опасности тех препятствий, которые мир разви­вающихся стран встречает на пути социальных преобразований.

Результаты исследований позволяют  говорить о существо­вании в современном мире по крайней мере трех типов соци­альности, каждый из которых обладает своим особым набором социальных институтов, обеспечивающих преемственное суще­ствование и воспроизводство данного типа в смене поколений. Все социальные типы функционально идентичны: все они удер­живают в единстве некоторое число индивидов, распределяют по ним виды социально необходимой деятельности, обеспечи­вают подготовку подрастающих поколений к деятельности, заме­ну стареющих и умирающих индивидов без срыва социальной преемственности. Но функциональная идентичность не означа­ет структурной идентичности. Именно особенности структуры распределения корпуса социально необходимой деятельности по социально-значимым ролям, ролевым наборам, институтам образуют типологические различия, поэтому понятие социаль­ного и культурного типа есть прежде всего понятие структур-ное. Структурные различия лежат и в основе «культурной не­совместимости»: набор институтов любого из социальных типов образует замкнутую, целостную и устойчивую во времени си­стему, так что попытки убрать из системы тот или иной инсти­тут или, напротив, ввести в систему инородный институт вызы­вают различного рода «системные эффекты» и ее «защитные реакции».

Практически все полевые исследования используют методо-логический принцип восхождения от регулярностей поведения к структуре, интегрируют структуру в целостность социальноготипа, поднимаясь по лесенке уровней: индивид—роль—ролевой набор—институт—социальное целое. Этот путь, рекомендо­ванный Бэконом для опытной науки и Мертоном для социоло-

23                                                                 

гии [85, с. 56—62], есть, по сути дела, уподобление социологи­ческого исследования высоким образцам естественнонаучного исследования, что всегда вело и ведет к одному: к представле­нию результата в форме объекта . Иными словами, исследова­тель, пока он находится под гипнозом опытной науки, ищет за частным общее и устойчивое, отбрасывая все случайное, уникальное, отклоняющееся, краткоживущее как «несущест­венное:», а затем уже из этого общего и устойчивого склады­вает целостную картину, которая, по его мнению, представ- ляет предмет изучения «как он есть». Жертвой такого подхода оказывается и человек в его конечных определениях как мо­нопольный смертный и недолговечный субъект социального познания. Он автоматически выпадает из результата исследо­вания.

В общую картину индивиды допускаются лишь на правах безличных, инертных, вечных мест крепления и адресов рас­пределения столь же вечных ролей, видов деятельности, так что картина начинает напоминать чертеж машины или рентге­новский снимок: видны сочленения, связи целостности, но исче­зает плоть в ее назначении и ограничениях, хотя совершенно очевидно, что и в творениях природы, и уж тем более в творе­ниях человека (а социальность — определенно человеческое установление и творение) не скелеты создают плоть по конту­рам собственных определений, а живая плоть, сам организм определяет форму скелетов по контурам собственных потреб­ностей, назначений, возможностей.

Чертежно-скелетное представление результата в форме объ­екта— неизбежное следствие методологического актуализма, который философски санкционирован Лейбницем в виде посту­лата: «Свойства вещей всегда и повсюду являются такими же, каковы они сейчас и здесь» [26], он осознанно использован Лайелем в геологии. Ученые-естественники — прирожденные стихийные актуалисты: в предметах их дисциплин нет ничего,, противоречащего постулату Лейбница,— принципы наблюдае­мости и экспериментальной верификации надежно защищают эти дисциплины от вторжения единичного, уникального, исто­рического, имеющего отметки в пространстве и времени. Но вот актуализм в социологии, который усиленно пропагандируется и насаждается Мертоном {85], Парсонсом [93], Сорокиным [105], есть нечто совсем иное. Для социологии постулат Лейб­ница может означать только одно: перевод социальной данно­сти из статуса человеческого установления и творения в статус «естественного», не зависимого ни от человека, ни от челове­чества объекта. Попутно происходит и редукция познаватель­ной позиции социолога до открывающей , и только открываю­ щей познавательной позиции ученого-естественника. В этом смысле актуализм в социологии — теоретическое оправдание апологетики по отношению к любой социальной действитель­ности: актуализм исключает появление критических точек зре-

24                                                                    ^ч

ния на изучаемую данность, будь эта данность естественной, социальной, знаковой или любой иной.

Распространенность в исследованиях по культуре представ­лений социальной данности в форме объекта делает современ­ной и справедливой для основного массива результатов ту кри­тику, которую мы обнаруживаем у Маркса в его тезисах о Фейербахе. Действительно, «главный недостаток всего предше­ствующего материализма» есть именно тот недостаток, который характерен сегодня для исследований по типологии культуры: «Предмет, действительность, чувственность берется только в форме объекта» или в форме созерцания , а не как «человече­ ская чувственная деятельность, практика, не субъективно» [5, с. 1]. Единая для всей опытной науки селекция на репродуктив-ность дает в социологии эффект однотонности представления социальной данности как раз в том методологическом срезе, который фиксируется у Маркса: «Материалистическое учение о том, что люди суть продукты обстоятельств и воспитания, что, следовательно, изменившиеся люди суть продукты иных обстоятельств и измененного воспитания,— это учение забыва­ет, что обстоятельства изменяются именно людьми и что воспитатель сам должен быть воспитан... Совпадение обстоя­тельств и человеческой деятельности может рассматриваться и быть рационально понято только как революционная прак­тика» (5, с. 2].

Иными словами, представление социальной данности в фор­ме объекта прекрасно справляется с первой частью проблемы: выделяет и в целостном виде представляет наличную «сумму обстоятельств», выполняя тем самым необходимую и важную, но при всем том предварительную исследовательскую работу, дает исследовательский полупродукт. Но если такое представ­ление выдается за окончательной продукт, то оно отрезает пути к пониманию того, как возникла эта наличная сумма обстоя­тельств, почему она именно такая, как, в каком направлении и в каких пределах данная «сумма обстоятельств» способна изменяться в результате практики живущего поколения. Мето­дологический актуализм в социологии «не отрицает» изменений в социальной структуре и даже охотно «признает» их, когда изменения уже произошли. Но актуализм отрицает за единич­ным, конечным, субъективным статус определителя социальных изменений. Жизнь данного поколения вводится в теоретиче­скую картину как чистая и бесструктурная возможность изме­нений— способность человека «адаптироваться к меняющимся условиям», а направление и состав изменений должны быть определены какой-то внешней человеку причиной того же объ­ективного статуса, что и сама сумма обстоятельств. Подобная интерпретация социальных изменений не является для актуализ-ма чем-то внешним и устранимым, она производна от исходных постулатов.

Предложенная Марксом и Энгельсом концепция материали-

25

стического понимания истории также опирается на представ­ление социальной данности в форме объекта, но дополняет его субъективно-динамическими моментами, позволяющими вскрыть диалектику взаимных переходов единичного, общего и всеобщего. В основе концепции лежит идея наследования жи­вущим поколением «суммы обстоятельств» — творения преды­дущих поколений — и преобразования этой суммы в процессе революционной практики: «Эта концепция показывает, что история не растворяется в „самосознании", как „дух от духа", а что каждая ее ступень застает в наличии определенный ма­териальный результат, определенную сумму производительных сил, исторически создавшееся отношение людей к природе и друг к другу, застает передаваемую каждому последующему поколению предшествующим ему поколением массу производи­тельных сил, капиталов и обстоятельств, которые, хотя, с одной стороны, и видоизменяются новым поколением, но, с другой стороны, предписывают ему его собственные условия жизни и придают ему определенное развитие, особый характер. Эта концепция "показывает, таким образом, что обстоятельства в такой же мере творят людей, в какой люди творят обстоятель­ства» [5а, с. 37].

Концепция очевидно универсальна, имеет силу для любых социальных типов, для социальности вообще. Она важна для нас не только тем, что она марксистская и материалистиче­ская,— она рассматривает живущее поколение людей, наслед­ников структурно оформленного опыта предшественников, как монопольный субъект истории, субъект любых возможных из­менений в этом наследстве, который сам, без определяющего-и направляющего влияния внешних человеку и надчеловече­ских существ, сил и прочих реалий сверхъестественной приро­ды решает в меру собственного разумения и понимания, как и куда менять унаследованную от предшественников сумму обстоятельств. Надо думать, что эта материалистическая сто­рона концепции останется актуальной до тех пор, пока не пе­реведутся любители подыскивать человеку хозяина и властели­на, будь он божественной, знаковой или электронно-вычисли­тельной природы, и пока не переведутся «рабы по природе», для которых ответственность за свою судьбу — непосильная ноша. Но в нашем специфическом контексте концепция мате­риалистического понимания истории особенно важна другим, а именно исходным членением предмета на две взаимосвязан­ные и противоречивые составляющие — на инерционную состав­ляющую наследования входящим в жизнь поколением не им созданных обстоятельств собственного существования, что обес­печивает преемственность общественной жизни, и.на отклоняю­щую, изменяющую, преобразующую познавательную состав­ляющую, что обеспечивает трансформацию унаследованных об­стоятельств по ходу революционной практики и передачу их наследникам в измененном виде. Именно здесь, в этом проти-

26

воречивом единстве наследования прошлого и изменения на­стоящего, располагается, по данным полевых исследований, эпицентр трудностей, а вместе с ними и те ключевые связки, сочленения, структуры, которые ответственны за типологиче­ские различия культур и за «культурную несовместимость».

Судя по данным исследований, межтиповые различия носят скачкообразный характер, без труда прослеживаются в пре­дельной однородности однотипных социальных структур и в столь же явственном несходстве разнотипных. Основываясь на ключевых структурах распределения деятельности по индиви­дам и интеграции различений в целостность, можно различить три типа: а) лично-именной (охотничье, «первобытное» обще­ство); б) профессионально-именной (традиционное земледель­ческое общество, «развивающееся» общество); универсально-понятийный (общество европейской культурной традиции) {41]. Не выходя за рамки концепции материалистического понима­ния истории и пытаясь понять, как возможны культурные типы, что именно создает и воспроизводит существенные структурные различия, мы оказываемся перед весьма ограниченным выбо­ром возможностей. Источник типологических различений мо­жет быть локализован: либо в экологической нише — в специ­фических природных условиях; либо в биологических разли­чиях людей; либо, наконец, в механизмах социального насле­дования. Несостоятельность первых двух вариантов более или менее очевидна.

Первый, связанный с типологическими различиями природ­ных условий, требует со стороны природы и законов природы избирательного отношения к различным формам биологической и социальной жизни. Но у природы нет любимчиков и посты­лых. Она предъявляет тождественные наборы правил, ограни­чений, запретов ко всему живому, «позволяет» и биологическим видам, и социальным типам существовать лишь в меру их спо­собности приспособиться, в меру их способности извлекать средства к жизни из независимого от них окружения. Экологические ниши обществ могут различаться по номенклатуре зна­чимых для социального типа объектов окружения, потребитель­ский контакт с которыми выступает как условие существования данного типа. Но законы природы одни и те же для всех ниш. Они равносильны и равнообязательны для всего живого. Из этого следует, что, двигаясь от специфики природных условий, мы не сможем обосновать различия социальных типов. Опре­деленные свойствами внешних объектов программы деятельно­сти— не та область, из которой можно вывести различия типов культуры. На берегах Ганга и Дона с давних пор выращивают сравнимый набор злаков, используя сравнимые орудийные ар­сеналы и программы деятельности, даже общаясь по поводу этой деятельности на языках единой индоевропейской семьи» но живут земледельцы Ганга и Дона в разных типах культуры я по разным нормам «жизни сообща».

•Л

Второй вариант—биологические различия людей,- не гово­ря уже об очевидном расистском смысле, что делает его наиме­нее желательным и наиболее опасным вариантом локализации источника возникновения и воспроизводства культурных типов, отвергается сегодня множеством фактов межкультурной мигра­ции индивидов и даже этнических групп. Так, мусульманские и христианские группы, принадлежавшие некогда к универсаль-но-понятийному типу культуры, вошли, не теряя этнической целостности, в традиционную культуру долины Ганга, получили со временем наследственную профессию и стали кастами среда каст Индии {26}. У моряков-радистов, мобилизованных во время войны из малочисленных индейских племен флотом США, что позволяло обходиться в радиосвязи без шифра, во-явились от жен того же генетического пула дети, которые вы­росли в обычных «европейских» условиях и обучались в обыч­ных школах. Исследования показали, что уже это первое поко­ление целиком принадлежит к универсально-понятийному типу культуры и ничем не отличается от средних американских школяров и студентов (72]. Одно из крупнейших открытий сов­ременной физики, которое Сноу в «Двух культурах» называет классикой того же ранга, что и Шекспир для гуманитария, сделало учеными традиционного генетического пула Ли Цзун-дао и Ян Чжэньнином, Нобелевская премия 1957 г. {47, с. 29]. Эти имножество других близких по смыслу фактов делают невозиожным как биологическое, так и расистское, «от генов» истолкование природы культурных типов.

Остается, таким образом, упомянутая Марксом на правах «материалистического учения» возможность: «Люди суть про­дукты обстоятельств и воспитания» (5, с. 2], т. е. социальная , а не биологическая наследственность. Однако, будь она хоть трижды социальной, наследственность остается наследственно­стью - преемственным воспроизведением в смене краткоживу-щих поколений определенных характеристик, навыков, умений, ориентиров, установок, ролей, ролевых наборов, институтов, т. е. всего того, что составляет социальность как таковую и без чего, если социальная наследственность исчезнет и преемствен­ность прервется, человечеству незамедлительно придется вер­нуться в животное царство неорганизованных и некоопериро­ванных особей с обычными, основанными на биологическом кодировании шансами на выживание. Социальной наследствен­ности, если она существует как нечто отличное от биологиче­ской яаследственности и несводимое к ней, необходимо указать свои особые средства и механизмы, способные выполнять, по сути дела, те же функции уподобления поколений по типу и способам извлечения из окружения средств к жизни, которые несут ген и биокод в биологической наследственности. Более того, поскольку ни общество, ни живущее в структуре этого общества поколение людей не избавлены от необходимости присгособления к меняющимся или меняемым условиям среды,

28

в чем бы эта среда ни состояла, социальной наследственности должны быть указаны средства и механизмы изменчивости, сравнимые хотя бы с биологическим мутационным разбросом.

      Передается ли социальность по биокоду? Хотя по этому вопросу налицо широчайший спектр мнений — от полного пре­формизма, всерьез озабоченного проблемой биологической реп­родукции гениев и умельцев массовыми тиражами, до стыдли­во-академического педпуританизма, вообще находящего непри­личной генную прозу жизни, вопрос, нам кажется, ставится не совсем корректно. Если его переформулировать в вопрос: предполагает ли социальность человеческое биологическое ко­дирование, ответ оказался бы положительным — предполагает. Из многочисленных поколений кошек, собак, свиней, крупного и мелкого рогатого скота, ослов, живших бок о бок с челове­ком и в человеческом окружении, никому еще не удавалось пока стать человеком в полном наборе социальных функций — философом, например, или хотя бы физиком, хотя обратные метаморфозы бывали отмечены даже и на научном уровне — воспитанные волками дети, например. Что социальное насле­дование опирается на возможности и специфику человеческого биокода, следует, видимо, признать бесспорным. Но, похоже, бесспорно и то, что как раз социальность в тонкостях ее струк­турно-институциональных различений не берется биокодом в том смысле, в каком биокод пчел, муравьев, термитов способен дифференцированно определять будущие особи в функциональ­но различенные виды целого. Там, где начинается культурный тип, начинается область действия какого-то другого, а именно социального кода, деятельность которого носит «постредакци­онный» характер, т. е. начинается не с семени и не ab ovo, а с младенца, программируя его на длительном периоде роста в одну из разновидностей социально полезной деятельности.

Есть лишь один возможный претендент на роль социально­го гена, социальной наследственной сущности — знак в его способности фиксировать и неопределенно долго хранить зна­чение. Знак и язык совечны обществу, но если язык в основном наборе функциональных нагрузок выступает как средство об­щения, то знак, как правило, оказывается носителем смысла н основанием его преемственного изменения, результатом, ад­ресом и поводом общения. Если социальное наследование опре­делено через внебиологическое кодирование наличной суммы обстоятельств и передачу программирующей информации сред­ствами общения, то контакт поколений, уподобление последую­щего поколения предшествующему возможны лишь при опо­средовании этого контакта знаком.

Так что же тогда знак? Если знак действительно выполняет функцию социальной наследственной сущности и минующая знак передача социальности как наличной суммы обстоятельств столь же невозможна, как и минующая ген передача биологи­ческих видовых признаков, то знак приобретает тот же статус

29

условия существования общества, что и деятельность. Без дея­тельности общество и живущее поколение гибнут незамедли­тельно по равносильным для всего живого причинам. Без знака общество гибнет как общество, предоставляя живущему поко­лению, если оно сможет, существовать по правилам животного мира. Но тогда все в составе социальности, что передается от поколения к поколению, но не может быть передано средства­ми биокода, должно оставаться фиксированным в знаке или лотя бы проходить стадию фиксации в знаке, поскольку ничто не может быть передано в каналы социальной наследственно­сти без предварительного кодирования в знаке. Это, видимо, в равной степени касается всех видов деятельности, направ­ленных на объекты окружения (труд), на входящих в соци­альность индивидов (воспитание), на наличную сумму обстоя­тельств (революционная практика).

В рамках концепции материалистического понимания исто­рии мы могли бы сказать, что есть две взаимосвязанные фор­мы существования наличной суммы обстоятельств — деятель­ность и знак. Форма деятельности столь же конечна, единична, «актова», как и субъекты деятельности, смертные индивиды, и предметы деятельности — объекты окружения, входящие в со­циальность индивиды, различения внутри суммы обстоятельств. Повтор, бесконечная серия идентичных актов, репродуктивная характеристика трудовых и воспитательных видов деятельно­сти не делают погоды: действенность любого из видов, пока они остаются деятельностью, основана на выходе в единичное.

Знаковая форма существования суммы обстоятельств, на­против, не имеет отметок пространства, времени, единичности. В традиционном, идущем от античности понимании эта форма существования суммы обстоятельств суть знание — сокращен­ная путем обобщения и типизации и свернутая для целей передачи новым поколениям запись видов социально необходи­мой деятельности. Лишенность этой формы отметок простран­ства, времени и единичного вызывает два сопряженных эффек­та. Во-первых, это внебиологическое знаковое отчуждение дея­тельности в виде знания от конечных смертных индивидов, субъектов деятельности, и от столь же конечных единичных предметов их деятельности. Отчуждение в знание делает зна­ковую форму существования суммы обстоятельств относительно автономной и независимой от перипетий жизни любого отдель­но взятого индивида, транспортабельной по потоку входящих в жизнь индивидов, что и придает ей черты устойчивости и вечности, позволяющие использовать остановленную в знаке реальность знания для передачи социальности от поколения к поколению. Во-вторых, как раз лишенность знаковой формы единичного, отметок пространства и времени, которая позво­ляет перемещать социальность во времени и обеспечивает пре­емственное существование общества на материале смертных поколений, делает знание само по себе недостаточным, тре-

9 У                                                                                            '.--■-

бующим дополнительной деятельности по связи общего с еди­ничным. И поскольку субъект всегда «раньше» собственной деятельности, опосредованный воспитателями процесс включе­ния индивидов в социальную деятельность приобретает отчет­ливую структуру последовательности: знание — индивид — дея­тельность.

Иными словами, в обществе любого типа культуры индиви­ды, включенные в последовательность: знание — индивид — дея­тельность, всегда воспринимают наличную сумму обстоятельств как не ими созданную в знаковой форме данность, т. е. отме­ченная Марксом как недостаточная точка зрения «люди суть продукты обстоятельств и воспитания» имеет психологические основания: любой индивид любого общества определен в своем качестве субъекта общественно необходимой деятельности прошлым, и это определение приходит к нему как опосредо­ванное деятельностью воспитателей знание в виде типизиро­ванных программ решения столь же типизированных задач.

Уже здесь в последовательности «знание — индивид — дея­тельность» обнаруживается дополнительный субъективный оп­ределитель структуры — воспитуемый индивид, который остает­ся в тени, когда к социальной данности идут с постулатами актуализма и представляют ее в форме объекта. Индивид ко­нечен не только как существо смертное и проходящее неравно­ценные в терминах социальной пользы периоды жизни, но и как существо, имеющее физические и ментальные ограничения. В процессе обучения-воспитания индивиду нельзя дать больше  субъективности, чем он способен взять и пронести по жизни, развертывая субъективность в деятельность. И поскольку объем    социально необходимого корпуса знания и соответствующей ему деятельности всегда превышает возможности отдельно взя­того индивида — его физическую и ментальную «вместимость», корпус знания необходимо фрагментировать , иссекать по кон­турам вместимости индивидов в посильные для них части, а также интегрировать эти части в целостность корпуса зна­ния. Именно фрагментация и интеграция, принятый в данном Обществе способ фрагментации и интеграции знания определяют структурные контуры культурного типа, возможные для данного типа способы познания мира и изменения суммы обстоятельств.

Если знак в его основной функции обеспечения социальной наследственности универсально, единым для всех обществ спо-собом определяет форму знания как типизированную, обобщен-ную, лишенную единичности, отметок пространства и времен  программу деятельности, то физическая н ментальная «вмести­мость» индивидов — столь же универсальная субъективная ха­ рактеристика социальности — определяет возможные способы решения двуединой задачи наследования и преемственного из­менения суммы обстоятельств. Существование в современном мире трех культурных типов свидетельствует о том, что эта

31

задача допускает некоторое множество решений, причем реали­зованный в данном типе способ фрагментации и интеграции корпуса знания следует понимать как один из проверенных жизнью вариантов решения.

Таким образом, рассматривая эмпирический материал, на-капливаемый полевыми исследованиями культуры через приз­му членений концепции материалистического понимания исто­рии, мы получаем дополнительное субъективное измерение, позволяющее, во-первых, ввести в чертежно-скелетные картины социальных типов своего рода функциональную перспективу, расставляющую опознанные исследователями реалии в много­мерном континууме культуры, а во-вторых, осознать производность реалий культуры и их связей не только от универсальных характеристик окружения, которое всегда дано социальности под формой объекта, но и от универсальных возможностей и ограничений смертного человека, который дан социальности под формой наследника-субъекта, способного трансформиро­вать собственное наследство. Это последнее обстоятельство — способность наследника-субъекта трансформировать собствен­ное наследство — настолько важно и с ним так часто придется иметь дело, что уже с самого начала необходимо самое общее и предварительное представление о составе проблемы.

 

Фрагмент знания и интерьер деятельности

Физиологические и ментальные ограничения человека, его «вместимость» как субъекта любых видов социально необходи­мой и социально полезной деятельности вынуждают общества любых типов, если они несут через поколения массив знаний, превышающий возможности индивида, фрагментировать этот массив на части, посильные человеку. Поскольку объем фраг­ментов лимитирован лишь трудоемкостью и сложностью входя­щих в него программ деятельности, в состав фрагмента прог­раммы могут входить в самых причудливых сочетаниях. В до­лине Ганга, например, фрагмент «парикмахер», прописанный по касте наи, в качестве одной из программ включает обязан­ность устраивать матримониальные дела семей клиентов [26, с. 118]. Этому и множеству подобных фактов можно подыскать сколько угодно правдоподобных объяснений, но, видимо, про­ще принять тезис о немотивированности состава фрагмента, набора входящих в него программ. Объем фрагмента лимити­рован «вместимостью», состав же — дело случая, поэтому и в однотипных обществах линии разломов массива социально необходимого знания вовсе не обязательно должны совпадать или следовать какому-то общему правилу, порождая подобие фрагментов и сравнимость их по составу. Фрагмент «аптекарь», например, означает совершенно разные вещи в странах Европы и в США; хотя они и принадлежат к единому типу культуры. С другой стороны, единожды возникнув в знаковом оформ-

³²

лении как условие обеспечения социальной преемственности в смеие поколений, фрагмент знания, во-первых, диктует свое­му смертному носителю социально значимые виды деятельно­сти, обеспечивающие его причастность к социальному целому и извлечению средств к жизни из самого факта этой причаст­ности, а во-вторых, фрагмент сам оказывается в окружении других фрагментов, испытывая давление извне и сам оказывая .давление, входя с фрагментами в более или менее жесткие отношения целостности массива социально необходимого зна­ния. Оба вида отношений — отношения между фрагментом зна­ния и его смертным носителем—преобразователем знания в действие и отношения между фрагментом и другими фрагмен­тами самым существенным образом влияют на состав и форму социальных новаций в данном культурном типе.

В рамках отношения «фрагмент знания — смертный инди-­
вид» фрагмент задает индивиду через наследуемые им прог­-
раммы социально значимой деятельности вполне определенный
круг реалий окружения, алгоритмы воздействия на эти реалии,
орудийные арсеналы, формы конечного продукта и тип. Дея­-
тельность всегда единична, «актова», в каждом из своих актов
она привязана к текущим условиям пространства и времени.
Но деятельность и репродуктивна, фрагмент знания как раз
возможен в силу ее репродуктивности, поэтому относящиеся
к делу реалии — материалы, орудия, продукты — получают не­
которую обобщенную характеристику, которую мы ниже будем
называть интерьер — вычлененное из социального окружения
вообще и прихватывающее реалии самой социальности «рабо­-
чее место» данного смертного индивида, как оно определено
фрагментом знания. Границы и состав интерьера должны опре­-
деляться тем минимумом, без которого зафиксированные во
фрагменте виды деятельности становятся невыполнимыми. При
этом только следует иметь з виду, что речь идет именно о со-­
циально необходимой и социально полезной деятельности,
о «рабочем месте», поэтому в интерьер водителя автобуса, на­
пример, войдут и сам автобус, и пассажиры, и дороги, как в
интерьер гончара — глина, круг, печь и т. п. Мертон в близком
значении употребляет термин «ролевой набор» [85, с. 41—45],
но в его определении отсутствует весьма существенная для нас
черта — жизненно важная для индивида связь интерьера с
фрагментом знания, а через фрагмент с социальным целым как
долгоживущей, практически вечной сущностью, сроки жизни
которой неограниченны по числу поколений. Связь интерьера
деятельности с фрагментом знания, обязательное присутствие
фрагмента в интерьере на правах весьма существенной его
реалии важны для нас в том именно плане, что индивид спосо­-
бен внести какой-то вклад в социальную наследственность,
модифицировать или, как мы будем говорить ниже, «трансму-
тировать» ее только через унаследованный им фрагмент
знания.                               

33

В подавляющем большинстве случаев у индивида нет дру­гого пути воздействовать на общесоциальную «сумму обстоя­тельств», кроме как изменить унаследованный им фрагмент знания и убедить своих коллег, если они есть, или носителей других фрагментов, если коллеги не положены (в лично-имен­ном типе культуры их нет), что его вклад действительно заслу­живает внимания, признания, применения и распространения. Типы культуры различены и по механизмам признания — в од­ном нужно плясать, в другом сочинять миф, в третьем писать статью,— но в любых типах попытки воздействовать на зако­дированную в массиве знания сумму обстоятельств идут через фрагменты, этот массив образующие. В нашем европейском типе культуры с высокой межпрофессиональной мобильностью, когда вчерашний физик или крупный специалист по теории вероятностей оказывается сегодня писателем или философ по образованию — талантливым хоккеистом, это обстоятельство — любой индивид способен внести свой вклад в изменение суммы обстоятельств только через свой фрагмент знания — представ­ляется размытым и нечетким, но отнюдь не отмененным. Если Сноу, например, желает быть не только физиком, но и писате­лем или биохимик Нидам — историком науки и науковедом, то приходится менять правила игры, осваивать новый фрагмент знания и новый интерьер деятельности.

Как только индивид-новатор открывает или изобретает неч­то в собственном интерьере, перед ним кроме задачи знакового оформления, объяснения и признания, без решения которой его вклад не будет принят для передачи-трансляции будущим поколениям, встает и дополнительная задача, скорее даже пре­пятствие общесоциальной культурной природы — интеграцион­ные отношения различения и целостности фрагментов знания. Можно с уверенностью сказать, что, если новация, в каком бы фрагменте она ни объявилась, задевает интеграционные отно­шения и угрожает им, ее шансы на признание невелики. Каж­дый тип по-своему ограничивает творчество, самодеятельность и изобретательность индивидов. В индийской общине, напри­мер, где интеграционные связи фрагментов знания подкрепле­ны на уровне деятельности наследственными контактами семей различной кастово-профессиональной принадлежности и норма взаимных услуг исчислена в долях урожая, в количестве по­ставляемых ежегодно горшков и плошек, в исправном состоя­нии построек и сельскохозяйственного инвентаря, попытка, ска­жем, кузнеца-новатора изобрести стальной плуг или косилку резко нарушила бы социальное равновесие, вряд ли была бы признана. Рахман, к примеру, отмечает, что Дели после 20 лет независимости не обзавелся городской канализацией и други­ми санитарными службами просто потому, что есть касты не­прикасаемых, социальное назначение которых — поддерживать санитарные стандарты {99, с. 171].

С европейской точки зрения все это может показаться

34

странным, но дело, видимо, в том, откуда смотреть. Любая     культура интериоризирует свои точки зрения, меры естествен­ности и странности, переводя их в подкорку само собой разу­меющегося. И хотя химик Уорф, один из соавторов теории лингвистической относительности, во многом был не прав, о чем нам еще придется говорить ниже, он безусловно прав, когда пишет: «Никто не волен описывать природу абсолютно независимо, но все мы связаны с определенными способами интерпретации даже тогда, когда считаем себя наиболее сво­бодными. Человеком, более свободным в этом отношении, чем другие, оказался бы лингвист, знакомый со множеством самых разнообразных языковых систем» {55, с. 175].

То, что Уорф описывает применительно к языку, в еще большей степени характерно для любого фрагмента знания и соответствующего ему интерьера деятельности. Реалии интерье­ра, его границы, орудийные арсеналы, программы или каноны деятельности наследуются смертным носителем в процессе вос­питания и обучения как не им созданная данность, которая должна быть принята и освоена как она есть без попыток критического, каузального или иного рационально-«понимаю-щего» представления, т. е. на правах постулата, абсолюта, нача­ла, и интериоризирована в этом качестве как нечто вполне определенное, участвующее в любых попытках объяснения ин-дивида-новатора по поводу очередной новации, но никогда не определяемое и не объясняемое; логика со времен античности знакома с проблемой regressus ad infinitum, движения вспять до бесконечности в поисках опор для объяснения, с необходи­мостью искусственно прерывать это движение вводом абсолю­та, функция которого — объяснять, оставаясь необъясненным. Фрагмент знания и соответствующий ему интерьер деятельно­сти как раз и образуют для индивида-новатора такой абсолют, пресекающий понятное движение, что создает сложный по со­ставу «эффект ретроспективы», опоры любых объяснений на любом уровне на наличное, освоенное уже и принятое на пра­вах абсолюта-данности. Любое объяснение, и особенно объясяеяие, рассчитанное на изменение фрагмента знания, всегда «отвечает на вопрос»: Unde vadis? [41] — и никогда на вопрос: Quo vadis? [Откуда пришел? – Куда идешь?]

Социокод и виды общения

Существование «суммы обстоятельств» в двух относительно независимых формах: деятельности, обеспечивающей постоян­ное, в должных составах и объемах извлечение средств жизни из природного окружения общества, и знания, обеспечивающе­го преемственность сложившейся формы деятельности в смене поколений, не отменяет того факта, что наличный массив зна-явя, в котором закодирована эта сумма обстоятельств и кото-

35

рый расфасован тем или иным способом на посильные для индивидов фрагменты, образующие на уровне деятельности устойчивые интерьеры, сам подвержен изменениям. Оставаясь в рамках концепции материалистического понимания истории, мы не можем истолковать это изменение ни как результат вмешательства сверхъестественных сил, ни как результат некой «самости» (самодеятельности, самодвижения, саморазви­тия, самоизменения...) этого массива знания. Знакомый харак­тер массива ничего не прибавляет и не убавляет в этом от­ношении.

 Знак для нас — сущность инертная, пассивная, к надеждам, нуждам и стремлениям человека явно безразличная. Знак прекрасно справляется с задачей фиксации и неопределенно долгого хранения знания, позволяет менять и «переписывать» знание, но, подобно книге или магнитофонной ленте как своим разновидностям, знак начисто лишен инициативы, воли, стрем­ления, направленных на изменение знания. И хотя человечест­во по ходу своей истории многократно впадало в безудержный знаковый фетишизм, пользовалось, да и пользуется «взбесивши­мися знаками» типа Творца, Бога, Закона, Истории, Логики, Науки, Интеллекта, Формулы, Тенденции и прочих самостных фантазий с большой буквы, знак никогда не поднимался выше полезного и необходимого средства, всегда был творением че­ловеческим для обеспечения человеческих же нужд. Даже в самых отчаянных попытках предаться на волю знака в рели- гиозном, или юридическом, или научном экстазе человек все же всегда оговаривал свою власть над знаком, свою независимость и свое первородство в духе восьмого псалма Давида: «Поста­вил его владыкою над делами рук Твоих; все положил под

ноги его».

Но если изменения массива знания все же существуют и требуют объяснения от (по типу Unde vadis? (41]), нам ничего не остается, как указать на живущее поколение людей — уви­деть в нем абсолют любых объяснений и источник любых воз­можных изменений массива социально необходимого знания. Иными словами, мы не собираемся объяснять живущее поко­ление людей — оно всегда есть как вечное и неустранимое  условие существования общества, оно всегда остается за пре­делами всех объяснений на правах источника всех объяснений, пока мы остаемся в двухабсолютной (человек и природа) схе­ме, в которой все целиком общество со всеми его структурами, отношениями, институтами, механизмами располагается на правах человеческого творения между небом человеческих нужд, стремлений, порывов и землей-природой необъясняемого, как и сам человек, «абсолютного» генезиса, которую человек через общество использует как вечный источник жизни.

Но при всей своей абсолютности живущее поколение людей, как и всякое другое, есть поколение людей смертных, единич­ных, неспособных освободиться от отметок пространства и вре-

36

мени, к тому же еще конечных по «вместимости». Поэтому объяснить изменения в массиве знания, рассчитанного на неог­раниченное число поколений, от живущего поколения людей как абсолюта, значит, с одной «благородно-философской» сто­роны, объяснить, как смертное может порождать бессмертное и вечное, а с другой, более приземленной,— ввести вместе с этим поколением единичность, отметки пространства и времени в процессы, результатами которых являются изменения знания (наращивания его или трансформации), которые как раз не имеют или не должны иметь отметок единичности, пространст­ва и времени.

Это последнее ведет обычно к распространению термина «деятельность» и на процессы изменения знания. Аргументы в пользу такого распространения очевидны: и там и здесь мы имеем дело с определенными по субъекту и объекту актами, несущими отметки единичности, пространства и времени, и там и здесь субъектом выступает человек. К тому же и относитель­но процессов изменения знания возможно свое знание — гото­вим же мы научные и всякие иные кадры для творческих про­фессий. Но не менее очевидны и опасности, возникающие при яерасчлененном использовании термина «деятельность», по­скольку в нем сказываются существеннейшие различия между процессами изменения знания и собственно деятельностью. Хотя эти процессы и деятельность актовы, но в процессах из­менения знания акты уникальны, а в деятельности — подобны, в процессах изменения знания действует запрет на повтор-пла­гиат и принцип приоритета (нельзя дважды изобретать велоси­пед), а в деятельности — запрет на отход от нормы-образца, т, е. то, что в процессах изменения знания считается нормой, в деятельности — браком, и наоборот. Поэтому ниже мы будем строго различать деятельность и общение как два существенно различных по типу, формам продукта, ориентациям вида чело-- веческой активности, один из которых направлен на извлечение из окружения средств к жизни — деятельность, а другой — на изменение знания и, через изменение знания, на изменение принятых в данном обществе и передаваемых от поколения к поколению способов деятельности — общение.

Но и отделив общение от деятельности в самостоятельную область человеческой активности со своими предположительно особыми правилами, ориентирами, представлениями о завер­шенном продукте, в область, которая как бы нависает над дея­тельностью постоянной угрозой изменения наличных и появления новых способов деятельности, мы не так уж далеко про-двннулись вперед в понимании феномена культуры. К тому же, хотя нашу акцию разделения деятельности и общения можно, вероятно, считать шагом решительным, ее с той же вероятностью можно считать и шагом опрометчивым. Взобравшись на чердак деятельности ради сомнительного «нависания» над деятельностью в виде некой угрозы изменить и обновить способы

37

деятельности и вдобавок ко всему, отбросив по совету Вит­генштейна лестницу, по которой забирались, чтоб не было соб­лазна спуститься, мы в этой чердачной полутьме оказываемся в критической ситуации: большинство наших рабочих терминов и концепций — сумма обстоятельств, преемственность, социаль­ная наследственность, революционная практика, роль, ролевой набор, институт — либо остались внизу как определенно при­надлежащие к миру деятельности, либо же оказались в пози­ции, которая неясна относительно принадлежности, но и по сложившемуся словоупотреблению, и по осмыслению опреде­ленно тяготеет к миру деятельности. Даже почти бесспорные чердачные обитатели, такие, как научная деятельность, теоре­тическая деятельность, академическая деятельность, имеют смущающие душу деятельностные хвостики, за которые их без конца улавливают экономисты, комиссии, фонды, вообще лю­бители мерять, чтобы истолковать в терминах эффективности, пользы, выгод, дополнительных доходов в монетарных и про­чих шкалах, взятых напрокат из мира деятельности [107].

В этих условиях перед нами дилемма: либо ввязаться в бес­конечный спор о том, что такое деятельность, где ее границы, как следует «правильно» ориентироваться в первом и в тыся-чепервом вопросе, с постоянным риском неограниченного умно­жения числа чертей и их окраски на острие весьма колючей оппонентской иглы, либо же, продолжая акцию, попытаться обзавестись парой-другой определенно чердачных терминов и концепций и начать обживать мир общения как нечто отлич­ное от деятельности обычным научным способом — методом об­ращения в прошлое ради поиска прецедентов, антиципации, концепций и всего того, что в таких случаях обычно ищут. Мы выбираем второй вариант и делаем это потому, что нам по­стоянно придется иметь дело именно с теми особенностями общения, которые не являются характерными для деятельности вообще. Продиктованный спецификой темы, наш выбор вовсе не означает какого-либо ущемления категории «деятельность» в общефилософском плане. Более того, в ряде других аспектов общение волей-неволей приходится рассматривать как разно­видность деятельности, жертвуя спецификой общения ради анализа соответствующих процессов по единым для всех со­циальных институтов переменным и измеримым характеристи­кам, без чего, например, невозможны науковедение и теорети­чески обоснованная, учитывающая наличные возможности и ре­сурсы научная политика. Но в нашем частном случае, когда речь идет о наследовании прошлого и изменении настоящего как о центральной проблеме, на первый план выдвигается именно специфика общения, без понимания и освоения которой эту проблему невозможно даже поставить.

Первая глава книги будет в основном главой поиска в дав­ней и недавней истории науки арсенала средств формализации проблем культуры, и прежде всего общения. Но чтобы войти

38

в нее с пониманием и ориентирами, нам уже сейчас, во введе­нии, необходимы исходные термины и концепции для целостно­го представления мира общения. Пока мы располагаем лишь-двумя понятиями, которые бесспорно принадлежат этому миру, являясь результатами и адресами общения. Это, во-первых, массив социально необходимого знания, в котором закодиро­вана в знаковой форме и хранится наличная сумма обстоя­тельств. Это, во-вторых, фрагмент знания — структурный эле­мент массива, обеспечивающий переход знания в действие и действия в знание и оказывающийся поэтому одним из входов в массив знания для модифицированных или новых элементов знания.

Поскольку в массиве знания не просто хранятся значимые для общества программы деятельности, нормы и модели пове­дения, взаимоотношения между индивидами, но хранятся ради обеспечения преемственности социальной жизни в чреде поко­лений, а знак сам по себе менее всего расположен к активности и самодвижению, массив обрастает институтами и механизма­ми передачи знания новым поколениям и отчуждения нового знания у живущего поколения, субъектом которых и приводом оказывается все тот же смертный индивид из живущего поко­ления людей. Поскольку, с другой стороны, массив знания любого из современных обществ, к какому бы типу оно ни при­надлежало, заведомо превышает «вместимость» отдельно взя­того индивида, расчленен на посильные для индивидов фраг­менты, массиву, чтобы удержать свои части в целостности и должном соотношении, координировать объемы деятельности в интерьерах, соответствующих фрагментам знания, также не­обходимы постоянно действующие институты и механизмы. Вся эта совокупность институтов и механизмов, компенсирующая инертность знака и обеспечивающая перемещение знания по входящим в жизнь поколениям, трансформацию и обновление знания за счет перемещения и отчуждения результатов позна­вательной активности индивидов, целостность и координацию в мире деятельности, очевидно не принадлежит к самому зна-Нию, хотя по знаковому признаку столь же очевидно принад­лежит к общению.

Для всей этой совокупности массива знания и непосредст­венно связанных с ним институтов и механизмов различного  назначения мы ниже будем употреблять термин социокод , по­днимая под ним основную знаковую реалию культуры, удерживающую в целостности и различении фрагментированный массив знания, расчлененный на интерьеры мир деятельности и обеспечивающие институты общения.

Основным средством общения и его орудием справедливо считается язык, знаковый способ воздействия друг на друга людей единой языковой и, обычно, социальной принадлежности  для достижения самых различных целей. В социокодах евро-пейской культурной традиции широко использованы языковые

39

по генезису структуры высокой общности, что уже не первое столетие питает тенденцию к отождествлению знания и средст­ва его оформления и перемещения, социокода и языка. Ниже нам придется разбираться в этом вопросе подробно, пока же только отметим, что социокоды других очагов культуры пост­роены без участия таких структур высокой общности лингви­стического происхождения и что языковых типов значительно больше, чем типов культуры, так что непосредственная и одно­значная связь между социокодом и языком как средством и орудием общения вряд ли существует.

С другой стороны, если мы говорим о компенсации инерт­ности знака, о целях и назначении обеспечивающего общения по нормам соответствующих институтов и механизмов социоко­да, перед нами сразу же возникает задача выделения по этому признаку цели и назначения видов общения и соответствующих им институтов н механизмов.

Поводы, цели, формы, назначения, запланированные и неза­планированные эффекты общения настолько пестры и много­образны, что любая попытка их классификации всегда будет огрубляющей и неполной. Наша классификация, во всяком случае, не претендует на полноту. За ее пределами остается весьма значительная часть общения, не связанного непосредст­венно с обеспечением действенности социокода, хотя, вообще-то говоря, все разновидности общения входят в плоть и ткань культуры, несут в латентном или явном виде социальные по своему характеру функции. Мы же ограничиваемся предельным минимумом видов общения, обеспечивающих функционирова­ние социокода.

В такой минимум должны, видимо, войти обеспечение це­лостности и координации, обеспечение передачи фрагментов знания новым поколениям, обеспечение социализации результа­тов познавательных усилий индивидов, для которых мы пред­лагаем соответственно термины: коммуникация, трансляция, трансмутация . Ни один термин не выдуман нами, все они встре­чались в литературе, поэтому мы даже не пытаемся приводить доводы или обоснования в пользу именно этого выбора, все это походило бы на попытку объяснить, почему бумеранг изобрели в Австралии, кроль — на островах Полинезии, современные лыжи — в Швеции, а теорию относительности придумал Эйн­штейн. Ничего тут доказать невозможно. Нам попросту нужны три различающих термина, прописанных по миру общения. Наиболее приглянулись нам коммуникация, трансляция и трансмутация, может быть, и потому, что они еще мало плава­ли по бурным морям философских дискуссий, не успели обра­сти ракушками истолкований и определений, поэтому без осо­бых потрясений могут принять груз наших определений.

Коммуникация в последующем изложении — самый широкий и поэтому наиболее редко употребляемый термин, связанный с координацией деятельности тех, кто уже стал «живущим по-

40

 колением», «абсолютом» всех происходящих и возможных из­менений, т. е. прошел процедуру социализации, унаследовал     какой-то фрагмент знания, стал полноправным членом общест- ва. Коммуникация может быть и неформальной и формальной,     но и в том и в другом случае, опирается ли она на устную речь или на сложившиеся и ритуализированные формы и адреса обращения, коммуникация всегда функционирует в режиме     отрицательной обратной связи, т. е. возникает там и тогда, где и когда обнаруживается рассогласование между тем, как оно I есть, и тем, как ему должно быть с точки зрения принятой и   зафиксированной в социокоде нормы. Если все идет как должно, поводы для коммуникации отсутствуют, отсутствует и сама коммуникация. Но поскольку сами эти поводы в большинстве случаев — продукт индивидуальных оценок, а представления    индивидов о должном могут и не совпадать в деталях, бурная коммуникация может возникать и на пустом месте, особенно когда дело идет о вещах тонких и деликатных вроде орфогра­фии, произношения, стиля, моды. В целом же коммуникация, постоянно напоминая индивидам о существовании норм и пра­вил, бесспорно, работает на закрепление и стабилизацию реа­лий социокода, на их притирку и подгонку, на поддержание и сохранение однозначных соответствий между массивом знания и миром деятельности.

Хотя в разных культурных типах действуют свои особые на­боры институтов и механизмов коммуникации — в одном тре-буют официального заявления и обсуждения там, где в другом довольствуются крепким словом и кулаком,— эти различия мало что объясняют в специфике культурных типов. В некото- ром смысле они даже помеха серьезному изучению проблем культурной несовместимости и культурных типов, поскольку коммуникативная экзотика — первое, что бросается в глаза и обращает на себя внимание исследователя, к сожалению, часто оказывается и последним, на чем исследователь замыкает круг познавательных интересов. Как вид общения коммуникация по своей внутренней сущности нейтральна, ей безразлично, что именно закреплять и стабилизировать. Она всегда аргументи- рует от наличного состава и от наличной структуры социокода, который для нее абсолют всех объяснений и оценок, не тре- бующий обоснования, неуместных вопросов зачем и почему.  Даже радикальные изменения в социокоде могут и не отразитьсяна составе институтов и механизмов коммуникации — в  этом же режиме отрицательной обратной связи и с тем же рвением они будут внедрять в сознание и закреплять, стабилизи­ровать новые нормы и правила. Большего коммуникации не дано, и на большее она не претендует.

Трансляция в последующем положении будет означать об-щение, направленное на социализацию входящих в жизнь поко-лений, на их уподобление старшим средствами соответствую- щих институтов и механизмов. От коммуникации трансляцию

                                                                                               41

отличает режим общения. Если основной режим коммуника­ции— отрицательная обратная связь, предполагающая высокую степень подобия сторон общения, знание ими должных прог­рамм поведения и деятельности как условие осмысленности общения, то основной режим трансляции — обучение, т. е. такая ситуация общения, в которой степень подобия сторон заведомо низка. Одной стороне — действующим от имени общества, а практически от имени одного из фрагментов социокода воспи­тателям— нужно передать другой стороне — воспитуемым — то, чем эта другая сторона определенно не располагает, передать установившиеся программы деятельности данного фрагмента, нормы поведения, установки, правила и все то, что не передает­ся генами, но чем необходимо обладать, чтобы стать полно­правным членом общества. К тому же все это, подлежащее интериоризации и освоению, должно быть «упаковано» таким способом, чтобы не выйти за пределы «вместимости» воспитуе-мого. На лбу у воспитуемого не написано, какая у него «вме­стимость», и в педагогической практике всегда актуальным остается вопрос — то ли гений он, то ли нет еще? — поэтому трансляция неизбежно ориентирована на середняка, а если отсев не положен, то и на тихохода, на некоторый минимум «вместимости», на какое-то пороговое критическое ее значение, ниже которого трансляция невозможна.

Трансляция также может быть формальной и неформальной. В нашем европейском типе культуры господствует формальная трансляция, что мешает нам видеть некоторые вещи в их истин­ном свете. Мы, например, не осознаем уже трансляционную природу семьи, которая в традиционном обществе была и оста­ется основным институтом трансляции, и даже вслед за Галь-тоном склонны приписывать сиротству и безотцовщине положи­тельное влияние на проявление индивидуальных способностей, поскольку Ньютон, Кельвин, Лавуазье, Бойль, Гюйгенс, Рум-форд, Кюри, Максвелл и многие другие герои нашей культуры воспитывались в семьях, потерявших отца [95, с. 109]. Мы ту­манно и благородно интерпретируем труд теоретиков и истори­ков научных дисциплин, хотя в подоснове их активности без труда обнаруживается проза академической жизни — необходи­мость удерживать растущие объемы знания в рамках «вмести­мости» студента. Только исследования последних лет открыли нам глаза на огромное влияние неформальной трансляции на складывание типа мышления, мировоззрения, систем ценностей, ориентиров, представлений об устройстве и функционировании мира, восприятий пространства и времени, навыков знакового кодирования, когда, скажем, ученик непальской школы рисует дорогу в школу и саму школу с максимумом деталей сходства, а его сверстник и родственник по генетическому пулу в амери­канской школе чертит карту, придумывая условные знаки и поясняя их значение.

Трансляция всегда направлена от старших к младшим, и,

42

поскольку человеческий материал детства и юности в любых культурах один и тот же, направленные на уподобление млад- ших старшим усилия, приемы, методы не могут не иметь обще- го. Основной элемент трансляционной структуры «ученик—учи­тель» универсален для всех типов культуры, хотя каждый из типов накладывает свои ограничения на должность учителя.  В Хиндустане, например, мать отстранена от воспитания сыно-вей, некоторое участие дозволено принимать бабушке, а основ­ную трансляционную нагрузку несут отец, старшие братья или, если это невозможно, мужчины из родственных по касте семей [26]. В «первобытных» племенах трансляция — институциализированная социальная роль отставников-старцев, носителей «стариковских» имен. Но каким бы экзотичным ни было оформ­ление, структура «ученик—учитель» присутствует повсеместно, образуя канал передачи знания и механизм уподобляющей свя­зи между поколениями.

Различия трансляции в разных культурах могут затраги­вать и педагогическую практику: выбивание, например, камен­ным долотом зуба — мнемотехнический прием лично-именного кодирования, которому в нашем типе соответствует разве что смертельная скука зубрежки под сомнительным лозунгом «пов­торение — мать учения». Вместе с тем, когда речь идет о типо-логических различиях, то они связаны не столько с техникой передачи знания, с его фрагментацией и с его организацией в самих фрагментах. Основа везде одна и та же — текст конечной длины, фиксирующий программы, роли, нормы, обязанно­сти, права будущего носителя данного фрагмента, но методы и приемы сжатия, редукции, «упаковки» могут быть разными. Теоретическое, например, сжатие — ввод в текст на правах аб­солюта системы постулатов большой общности и процедур, позволяющих средствами дискурса «вывести» любой элемент текста и даже элементы, пока еще отсутствующие,—встречает­ся только в европейском типе культуры, а сжатие через освое­ние в деятельности и «забывание» — в традиционной культуре где семейный канал трансляции через непосредственное уча­стие подрастающих в деятельности старших предъявляет зна­чительно меньшие требования к общению и к знаковому оформ­лению знания, хотя и не отменяет их.

Исторически сложившиеся каналы трансляции, а их, оче­видно, столько же, сколько и фрагментов в социокоде, разби­вают трансляционное общение на информационно-изолирован­ные потоки, в каждом из которых течет свое особое, удержи­ваемое в рамках вместимости знание. Поскольку фрагментация массива знания по вместимости универсальна, хотя состав фрагментов и не мотивирован, все типы культуры имеют инсти­туты изоляции трансляционных потоков, препятствующие про­никновению информации из других потоков. Механизмы таких институтов достаточно многообразны — от бога-покровителя фрагмента до научной теории. Ихотя наш тип культуры гор-

43

дится, и по праву, своей универсальностью, найти, например, общий язык между химией и физикой, «перевести» химическое знание на язык физики или физическое на язык химии ничуть не проще, чем установить информационный контакт с внезем­ными цивилизациями или с другими земными культурами.

Трансмутация ниже будет означать все разновидности об­щения, в результате которого в социокоде, в одном из фрагмен­тов и в соответствующем канале трансляции появляются новые элементы знания, или модифицируются наличные, или одновре­менно происходит и то и другое. Европейскому типу культуры этот тип общения известен как познание, причем познание в специфической научной форме, где извлечение нового знания об окружении (научные дисциплины) отделено от технологи­ческих его приложений, чего нет в других очагах культуры. К тому же в европейском понимании познания акцент сдвинут к открытиям и изобретениям, к «переднему краю познания, к вопросам: «Как возможно новое знание?», «Как от неполного и частичного знания перейти к более полному?» Акцент терми­на «трансмутация» ставится не на этих проблемах переднего края — коль скоро мы приняли постулат о живущем поколении людей как абсолюте и субъекте всех объяснений, нам на перед­нем крае делать нечего, он закрыт абсолютом,— а на пробле­мах тыла: «'Как индивид, заполучив неясным для нас способом новый элемент знания, может объяснить его и передать его обществу для хранения и воспроизводства в трансляции?», «Какие институты и механизмы общество использует для от­чуждения индивидуальных вкладов и их включения в социокод на правах элементов наличного массива знания, трансмутируя тем самым состав и структуру социокода?»

Основной режим трансмутации как вида общения — объяс­нение, которое в чем-то может напомнить обучение, но реши­тельно отличается от него тем, во-первых, что объяснение — акт разовый, он либо удается, и тогда к нему нет смысла возвра­щаться, либо не удается, и тогда все нужно начинать сначала, и тем, во-вторых, что трансмутационное объяснение всегда со­держит уникальное и новое, известное только одному индиви­ду-— объясняющему новатору. Это уникальное и новое ранее не объяснялось, и для его объяснения нельзя, что в принципе возможно в трансляции наличного знания, разработать надеж­ную, проверенную на опыте процедуру. Роли воспитателя и но­ватора, учителя и исследователя часто совпадают, как две роли одного и того же лица. Такое совпадение, к примеру, широко признается как норма академической жизни. Но это все же две разные роли с различными задачами, целями и ориентирами. В трансляции учитель передает будущему носителю не им соз­данный фрагмент знания, в который могут входить самые раз­личные по времени появления и пребывания в социокоде эле­менты знания, тогда как в трансмутации новатор пытается изменить фрагмент знания, а с ним и социокод, для чего, как

44

мы увидим ниже, ему приходится наращивать текст фрагмента, накаждом акте объяснения создавать угрозу выхода текста за пределы «вместимости» и соответственно ставить перед воспи­тателем-учителем проблему сжатия, редукции текста. В этом смысле роли учителя и новатора не только различ­ны, но и противоположны, способны приходить в конфликт. Не так уж давно, в середине прошлого века, идея объединения преподавания и исследования встречалась в английских акаде­мических кругах без особого воодушевления. Один из пропагандистов университетской реформы с возмущением писал принцу Альберту, тогдашнему ректору Кембриджа: «Мнение здешних авторитетов, по которому новые открытия науки следует включать в курсы академической подготовки не ранее чем через столетие, превосходит по абсурдности все, что могли бы измыслить злейшие враги университетского образования против его защитников. Неужто студентам Кембриджа и слы­хом не следует слышать об электричестве?» (102, с. 117].

Существенной, а в современной ситуации и весьма неприятной чертой трансмутации является производность ее канонов,

норм завершенного продукта, институтов, механизмов от исто-рически сложившихся и функционирующих каналов трансляции, каждый из которых в той или иной степени информационно изолирован, активно защищается от внешнего, по другим анонам созданного и оформленного знания в том смысле, каком, например, редакция физического журнала, защищая свой фрагмент наличного и возможного знания от внешних вгоржений, вернет автору или отправит в редакционную корзинулюбую статью по биологии, лингвистике, философии как экзогенную и очевидно неуместную. Привязанность трансмутации к наличным каналам трансляции, поскольку только воздействие на эти каналы дает возможность социализировать родукты познавательных усилий индивидов, лежит в основе эффектов «культурной несовместимости», ощущается сегодня как насущная и актуальная проблема «развивающихся» стран традиционной культуры, причем как проблема, далекая от ре­шения и неясная по возможным исходам. Рахман, например, нализнруя обстановку в Индии, растущий «ревивализм» — Шденцию к оживлению традиционных институтов культуры,— риходит к безрадостным выводам: «а) национальное культур-возрожденне стало проводником ревивализма, обращенно-в прошлое социального движения, которое подчеркивает |>му и теряет из виду содержание; б) социальная изоляция ||жи препятствует критическому изучению прошлого — прош­ве остается основой ценностных суждений и ориентиром дея-льности; в) средства, полученные в результате научных ис-едований, не находят применений, ни к чему не ведут, и, во Яком случае, они не становятся проводниками и каналами Спространения научного мировоззрения и научных методов; науку не используют в качестве ориентира социальных и

                                                                                           45

культурных преобразований, т. е. она не стала основой социаль­ной организации, ее использование оставлено на усмотрение любого и всякого, какие бы цели ими ни преследовались» [99, с. 297].

Но было бы ошибкой считать, что «культурная несовмести­мость» как побочный эффект привязанности трансмутации к наличным трансляционным каналам является проблемой толь­ко для развивающихся стран. Не в меньшей степени это и про­блема «развитых» стран, поскольку те трудности, которые мы встречаем сегодня в попытках освоить научными методами междисциплинарную и комплексную проблематику, связанную с различными видами загрязнения среды, включая и среду духовную, с ростом городов, с высшим образованием и наукой, как две капли походят на трудности развивающихся стран в их попытках освоить европейский по генезису, институтам, ме­ханизмам способ познания природы в научной форме и при­ложения результатов такого познания для целей развития об­щества. И там и здесь трудность одна — нет исторически сло­жившихся фрагментов знания и трансляционных каналов, кото­рые позволили бы освоить в трансмутационном общении эту новую проблематику, опосредовать такое освоение трансляци­ей, закрепить в социокоде на правах социально необходимого-знания и социально необходимых направлений познания.

Более детально соотношения между социокодом, коммуни­кацией, трансляцией и трансмутацией будут рассмотрены в первых главах книги с привлечением данных исследований пос­леднего времени.

Средства, задачи и цели

Научно-техническая революция с характерными для нее экспонентами роста всего, что «можно считать», настолько ускорила процессы социальных изменений, что наряду с поло­жительными и очевидными моментами пользы всемерного раз­вития науки и практических приложений растущего научного знания в сфере практической деятельности стали обнаружи­ваться близкие и отдаленные трудности и угрозы, катастрофи­ческие угрозы, незапланированные и нежелательные последст­вия, т. е. все то, что футурологи, прогностики, науковеды, называют «таймированной проблематикой», вкладывая в этот термин смысл вызревания и инкубации на некотором периоде времени бесхозных с научно-дисциплинарной и административ­но-ответственной точек зрения невинных поначалу проблем в угрозы и потенциальные катастрофы. Янч, один из наиболее последовательных адептов «нелинейного прогнозирования» в терминах «рационального творческого действия», так опреде­ляет специфику момента: «Там, где на ранних фазах психиче­ской эволюции человека были возможны реакции на медленно

46

изменяющиеся ситуации окружения и соответственно преемст-венныйпереход через „пороги" (Дж. Хаксли), теперь могут снискать опасные приключения. В самом деле, на действия, которые, возможно, могли бы смягчить, но не отменить кризи-сы в ряде угрожающих областей, нам оставлено крайне незна-чительное время от 3 до 15 лет в некоторых областях. Даже если успеть разработать за это время планы, остается неясным, можно ли на таком кратком периоде обеспечить им должную мотивацию и поддержку» [78, с. 163].

Нет единства мнений по поводу того, где располагается источник таймированной проблематики. Но если мы придержи-ваемся концепцин материалистического понимания истории, для нас этот источник более или менее ясен. Им не могут быть сверхъественные существа и силы, посылающие человечеству очередную серию испытаний, когда проходит время собирать камни и приходит время изобретательно увертываться от камней неизвестно в чью пользу. Им не могут быть и другие взбесившиеся знаки — они вообще ничего не могут большего, чем им поручено человеком. Очевидно, не может быть источником таймированной проблематики и природа, во всяком случае наша европейская природа — успокоенная в законе, пропитанная инерцией, вселенской ленью, замкнутая в слепых автоматизмах, неспособная изменять себе и выходить из себя область замороженных предикатов, безразличная к человеческим нуждам и независимая от них. Источником может быть лишь человек, его способность принимать не только самые мудрые самые чистые с точки зрения отдаленных последствий решения. Таймированная проблематика в этом смысле — оценка временем накопленного человечеством опыта; оценка критическая, вынуждающая живущее поколение сомневаться в мудросги предшественников, обращаться к анализу опыта, искать причины, ответственные за явления, способные на том или ином  периоде стать угрозой.

Новая культурная проблематика — одна из составных тай-мированной проблематики вообще. Она столь же рукотворна и столь же чревата угрозами, как и остальные таймированные проблемы. Угрозы здесь многолики, в основном их смысл — углубление экономического, мировоззренческого, культурного раскола человечества. Блэккет отмечает, что в начале 60-х годов средний доход на душу населения в развитых странах со-

ставлял 1700 долл. в год и более чем в 16 раз превышал доход

на душу населения в развивающихся странах (66, с. 959—960].

Ньерере пишет, что основная масса населения Танзании живет

с годовым доходом на душу населения около 20 долл. [92,  185]. Этот огромный разрыв имеет тенденцию не к сокраще­нию, а к росту: развивающиеся страны «догоняют» развитые медленнее, чем те уходят от них в своем развитии. Рахман  замечает: «Если сохранятся нынешние темпы развития, раз-вивающимся странам потребуется 25—100 лет, чтобы настиг-

47

нуть развитые страны в том месте, где они находятся сейчас» {99, с. 67].

Эта сама по себе тяжелая ситуация осложняется различно­го рода антинаучными и антиакадемическими поветриями, «кризисами доверия» в развитых странах и растущим нацио­нализмом в развивающихся. Оба явления взаимосвязаны, при­чем таким способом, что внакладе остаются развивающиеся страны. Как бы ни витийствовали наши доморощенные крити­ки и опровергатели науки, научного мировоззрения, системы образования вообще и университета в особенности — основного института трансляции научной формы познания мира,— наука и университет, строительство которых обошлось европейскому очагу культуры примерно в три тысячелетия недоразвитого существования на задворках великих цивилизаций, выстоят и сохранятся уже просто потому, что их нечем заменить, а попыт­ка их уничтожить означала бы акт социального самоубийства. Но эта «культурная самокритика» приобретает зловещий смысл дискредитации науки и «ревивализации» старого для других культурных типов, если ее воспринимают как еще один довод в пользу возврата к прошлому, ставят на службу идеям национального возрождения на основе реставрации традицион­ных институтов культуры. Естественная н понятная националь­ная гордость стран—лидеров культурного прогресса в прошлом -становится опасной, когда она переходит в преувеличенные представления о значении культурного вклада той или иной страны для современного мира или, того хуже, перерастает в претензии на политическое и духовное лидерство в современ­ном мире.

Мы не говорим уже о Китае, где сражение с Конфуцием и реабилитация легистов говорят сами за себя: китайскому на­роду, да ине только китайскому, долгое время придется рас­плачиваться за легкомысленные похождения китайских аван­тюристов на культурной почве. Потенциально более опасными по возможным последствиям представляются нам менее крик­ливые, но более тонкие и потому уже ядовитые формы много­образных «ориенталистских» синтезов, отношений «дополни­тельности» и других квазинаучных способов решения культур­ной проблематики, которые порождаются самой научной средой. Сешадри, например, пишет: «Полное определение науки долж­но включать идею высшего знания веданты, позволяя ученым проникать в более тонкие и сложные планы исследования... Наука и религия имеют общую цель—помочь духовному росту человека и установлению лучшего социального порядка. Друг без друга они недостаточны и беспомощны. Сегодня объедине­ние в жизни человека духовных энергий этих двух дополняю­щих друг друга дисциплин могло бы создать условия для пол­ной интеграции личности и способствовать развитию совершен­ной гуманной цивилизации... Великие социальные движения Индии всегда основывались на духовном начале, и роль Индии

48

вгармонии наций и народов — сохранять эту духовную ноту. Недавний пример Ганди свидетельствует о том, что мы не по­теряли великой традиции. Вся его жизнь была грандиозной попыткой одухотворить и спиритуализировать политику. Вряд ли нам будет сложнее объединить науку и духовность» [99, с. 156—157]. Напиши такое журналист или хотя бы поли­тик, их злоба дня подталкивает время от времени на разные не очень ответственные вещи, особых причин для беспокойства не было бы. Но Т. Р. Сешадри — известный химик-органик, воспитавший не одно поколение индийских химиков, он — экс-президент Индийского научного конгресса, президент Нацио­нального института наук Индии. Да и выдержки взяты в ос­новном из его президентской речи на сессии Индийского науч­ного конгресса 1967 г. в Хайдарабаде (99, с. 156]. Такое уже не может не настораживать — перспектива одухотворения-спиритуализации науки не обещает ничего приятного, если учесть ту массу усилий и таланта, которая потребовалась Европе для деспиритуализации науки и ее результатов, для выработки концепций объективной реальности, лишенной духовного начала, и основанных на инерции представлений о природе как объекте научных исследований.

В попытках синтезировать Восток и Запад не отстают и наши европейские ученые. Нидам, например, все более и более склоняется к идее возникновения на базе европейской и китай­ской науки чего-то третьего, объединяющего. Накаяма так описывает эту концепцию: «Я позволю себе высказать догадку, что Нидам с удовольствием определил бы „современную науку" как синтез или снятие китайского организма и западного меха­низма в едином целом. Современная наука, по его мнению, не является ни западной, ни восточной, но универсальной. Ме­ханистические физические науки, какими они появились в Ев­ропе, нельзя назвать современной наукой. Они могут вызреть в современную науку только с того момента, когда станут спо­собными принимать вклады из других культур» {87, с. 39—40]. Сам Нидам, «размышляя в кумирне» о роли историка науки в современном мире, высказывает мысли, которые, по нашему глубокому убеждению, способны принести больше вреда, чем пользы.

Врагом номер один Нидам считает господствующее в обы­денном сознании убеждение: «Только мы люди, и мудрость родилась с нами» (88]. Чтобы бороться с этим врагом, нужно исправить историческую ретроспективу: «Одна из острейших потребностей мира нашего времени — выращивание и широкое распространение истинной исторической перспективы (лучше бы ретроспективы, перспектив в истории не бывает.— М. П.), ибо без нее все народы способны на опаснейшие предубеждения друг против друга. Раз уж в сегодняшнем мире господствуют наука и ее приложения, а люди всех рас и культур так гордят­ся человеческим познанием природы и властью над нею, то

49

жизненной необходимостью становится знать, как эта совре­менная наука появилась на свет. Была ли она чистым порож­дением гения Европы, или же все цивилизации вносили свои вклады в общую копилку? Истинная историческая перспекти­ва—одно из наиболее насущных требований нашего времени» [88, с. 1}. В святые покровители этого умиротворяющего движения идам рекомендует епископа Себокта: «Святым покровителем всех этих людей широких взглядов и доброй воли мог бы, воз­можно, стать сирийский епископ VI в. Сервус Себркт, который, списав индийский метод вычислений, использующий только девять знаков, заметил, что всем тем, кто постоянно славосло­вит гений греков, пора бы уже понять, что и другие тоже кое-что знали» (88, с. 3].

Наибольшая опасность, по мнению Нидама, возникает из того обстоятельства, что и наука и история науки действитель­но возникли в Европе: «Так уж получилось, что история науки, какой она родилась на Западе, имеет врожденный порок огра­ниченности— тенденцию исследовать только одну линию раз­вития, а именно линию от греков до европейского Ренессанса. И это естественно. Ведь то, что мы можем назвать по-настоя­щему современной наукой, в самом деле возникло только в За­падной Европе во времена „научной революции" XV—XVI вв. и кульминировало в XVII в. Но это далеко не вся история, и упоминать только об этой ее части было бы глубоко неспра­ведливо по отношению к другим цивилизациям. А несправедли­вость сегодня означает и неизвестность и недружелюбие — два смертных греха, которые человечество не может совершать безнаказанно» [88, с. 1].

Духовный сепаратизм и претензии европейцев на исключи­тельность имеют, по Нидаму, множество материальных, исто­рических и всяких иных причин, в частности связанный с евро­пейским способом мысли европоцентризм: «Традиционная исто­рия науки естественна еще и потому, что очень уж много блестящих мыслителей долгое время придерживались настрое­ний европоцентризма и гипнотизировали других, заставляя принять его. Европоцентризм прорастал из множества корней — из жестко установленной в античные времена греками антите­зы между эллинами и варварами, из претензий народа Израи­ля на избранность Богом, причем эта претензия была унаследо­вана в формах уникальности и исключительности большинством версий ортодоксального христианства, и, наконец, но не в пос­леднем счете, из той огромной концентрации силы, реализо­ванной в оружии и в военных средствах, которую сообща создали для европейцев современная наука и развивающийся капитализм. Постулат превосходства стал почти неискоренимой привычкой ума, но нынешние времена требуют выкорчевать его без остатка. „Только мы люди, и мудрость родилась вместе с нами" — так убеждают себя дураки от чистого сердца, но се­годня такие благоглупости опасны. То, что нам необходимо,—

50
не природа, а милосердие или, вернее, такая смесь естествен­ности и милосердия, которую имел в виду Фома Аквинский, когда он говорил: „Милосердие не отменяет природу, но допол­няет и исправляет пороки природы"» (88, с. .2].

Выкорчевывание европоцентризма и его следствия — посту­лата превосходства — должно, по Нидаму, основываться на признании равенства цивилизаций во всем, в том числе и на признании равенства вкладов различных культурных типов в глобальное предприятие строительства современной науки. Процесс мыслится как кумуляция разнокультурных вкладов до какой-то критической массы, из которой возникает наука: «Современная наука не появилась на свет полной сил и взрос­лой, наподобие Афины, выходящей из головы Зевса. И хотя опережающую роль в ней играли астрономия, математика и не-L которые разделы физики, потребовалось много времени для ' создания таких дисциплин, как химия и биология. Как вены сходятся вместе, чтобы образовать большую полую вену, точно так же по тысячам капилляров исходный материал поступализ всех частей мира. Об индийских цифрах и методах счета мы уже упоминали, но там была еще и примечательная моди­фикация атомизма. Китай обеспечил многими вещами: уже к началу VIII в. там был известен шпиндельный спуск механи- ческих часов, без которых мы не могли бы точно измерять время; в VI в. изобретен метод взаимного превращения вра- щательного и возвратно-поступательного движения; в I в. на шей эры было известно такое фундаментальное устройство, как аксиальный руль для кораблей» [88, с. 3].

Взгляды Нидама, особенно их изложение во втором томе «Науки и цивилизации в Китае» (89], не раз подвергались об­стоятельной, хотя, возможно, односторонней, критике историков науки и синологов (87; 94]. Нам еще придется возвращаться к вопросу о том, что именно открыто Нидамом в Китае и что, собственно, зафиксировано и описано в вышедших томах егоисследования. Эта сторона дела пока нас не интересует, по­скольку до ее анализа нам предстоит выяснить нечто о природе эффектов ретроспективы и соответственно нечто о том, что вообще может быть воспринято в чужой культуре через приз­му родной культуры и описано в ее терминах. Пока нас Нидам интересует только с одной точки зрения, а именно в плане, наиболее близком для нашей книги и для наших взглядов, ко- торыми определены и содержание и структура книги.

В концепциях Нидама, идет ли речь о межкультурном син­тезе механическо-европейской и оргаиическо-китайской науки или о выращивании справедливой исторической ретроспективы,  способной отразить участие всех культур и народов в строительстве науки, нас настораживают и смущают два момента.

Во-первых, это скрытый телеологизм, необъяснимая или, во  всяком случае, необъясненная уверенность Нидама в том, что траисмутирующе-познавательные усилия в любых типах куль-

51

туры имеют некоторое межкультурное место сходимости, обя­заны под влиянием необъясненных сил формироваться в науку с некоторой естественной необходимостью. Мы не видим, в чем могли бы реализоваться эти силы, сгоняющие вклады различ­ных культур в «большую полую вену» современной науки, не видим и самой этой вены как некоего межкультурного вме­стилища, в которое могли бы стекать трансмутационно-позна-вательные ручьи и потоки различных культур. Чтобы объяснить эту «веноцентрическую» межкультурную кумуляцию знания, необходима какая-то третья кроме живущего поколения и при­роды сила-абсолют, способная направить трансмутирующе-по-знавательные усилия индивидов различной культурной принад­лежности к предустановленной цели.Принять такую концепцию для нас означало бы выйти за пределы материалистического понимания истории, а именно этого мы не намерены делать, поскольку генезис науки, как мы попытаемся показать в книге, вполне объясним и без ввода третьих абсолютов, ответствен­ных за телеологическое протекание процессов.

Во-вторых, еще большие возражения у нас вызывает «уми­ротворяющий» характер концепции выращивания справедливой исторической ретроспективы, перенос поиска решений культур-ной проблематики из сферы рационального социального дейст­вия, культурных реформ и революций в расплывчатую ирра­циональную сферу нравственности, всеобщей межкультурной любви и всеобщего межкультурного уважения на основе при­знания прошлых и настоящих заслуг. Именно в силу своего благородства и трогательной заботы о нравственном самочув­ствии племен, рас и народов нам эти призывы к терпимости и взаимному уважению кажутся опасными, убаюкивающими, уводящими от действительно острых и важных проблем в об­ласть бесплодных воспоминаний о прошлом величии и пусто­порожних мечтаний о единстве и равенстве человеческого рода. Если известно, что средний англичанин больше тратит на сига­реты, чем средний гражданин Индии зарабатывает на жизнь {87], то англичанину Нидаму вряд ли удастся собрать сочувст­вующую и понимающую межкультурную аудиторию, способную воодушевиться, а главное, удовлетвориться идеей выращива­ния справедливой ретроспективы.

Наша позиция в этих вопросах ясна, она непосредственно вытекает и» основных постулатов концепции материалистиче­ского понимания истории: все в принципе объяснимо и должно быть объясняемо из двух абсолютов — живущего поколения людей, наследующего результат творчества поколений, которые были в свое время живущими, и неподвластной человеку, не им созданной природы, которая диктовала предшествующим поко­лениям и диктует живущему правила собственного использова­ния для извлечения средств к жизни, правила власти над собой, сколько бы незначительной или, напротив, огромной эта власть ни была. Третьих абсолютов нет, а если они появляются в объ-

52

яснениях на правах устроителей, активных агентов, "творцов, благодетелей, то такие объяснения покидают почву материали­стического понимания и становятся одной из форм знакового фетишизма, идеалистического понимания, в какие бы ультра­материалистические одеяния эти абсолюты ни рядились.

Сложившуюся в современном мире культурную ситуацию мы понимаем как результат долговременного развития, резуль­тат проб и ошибок многочисленных человеческих поколений выстроить социальности в согласии с представлениями очеред­ного живущего поколения о должном, какими они унаследова­ны от предшественников, и о лучшем, каким оно представляет­ся в результате критического восприятия через призму злобы дня и нужды настоящего. Селекция на лучшее в каналах транс­мутации социокодов сообщает любому культурному типу дви­жение в изменение, накопление качества. Поскольку мы отка­зываемся вводить третьи абсолюты, в данном случае абсолют Истории, ответственной за приведение векторов такого измене­ния-накопления качества к единому знаменателю, единому Пути Развития, мы не имеем права утверждать, что фиксируе­мые сегодня типы культуры находятся на едином пути разви­тия и суть лишь моменты единого, разделенные временем-рас­стоянием друг от друга. Мы можем только с некоторой уверен­ностью сказать, что задача выстраивания социальности имеет, похоже, несколько решений, три из которых реализованы в со­существующих ныне культурных типах, каждый из которых имеет свою длительную историю развития и достаточно «раз­вит», чтобы обеспечить преемственное существование поколе­ний, исследование и накопление знания.

По ряду характеристик, прежде всего экономических, наш тип культуры за последние двести-полтораста лет значительно опередил другие типы, принял эстафету «развитости» от тради­ционных обществ, которые долгое время были лидерами куль­турного прогресса с точки зрения объема транслируемого зна­ния. Общепризнанной причиной этого опережения и изменения статуса европейского типа культуры считается появление в этом типе опытной науки и институтов использования научного знания для обогащения и изменения технологического арсенала общества. Любые попытки перехода из «развивающегося» в «развитое» состояние сегодня осознаются как необходимость иметь на вооружении науку и соответствующий набор институ­тов для трансляции и трансмутации научного знания для тех-

нологических и иных приложений этого знания.

Страны традиционной культуры, не говоря уже об общест-

вах лично-именного типа кодирования, не имели и, как мы покажем ниже, не могли иметь опытной науки и институтов технологического приложения научного знания в силу особен­ностей структурного строения их социокодов, особенностей каналов трансляции и соответственно институтов трансмутации. Для стран этой группы попытка завести науку и соответствую-

53

щий набор институтов означает культурную революцию, заме­ну традиционного социокода новым, близким по строению к европейскому. В каждом конкретном случае такая революция означает некоторую сумму перестроек и переделок, выразимую в терминах рационального социального действия — реформ в системе трансляции,— воспитания и образования и соответст­венно в системе трансмутации — накопления знания.

Чтобы теоретически обеспечить этот процесс, необходимо знание, в чем именно состоит специфика культурных типов, как возможна культурная революция, что именно должно быть изменено и чему уподоблено с наименьшими потерями, пере­грузками, издержками для живущего поколения людей, т. е. в анализе культурной проблематики акцент сегодня необходи­мо переносится с того, что сближает и объединяет культурные типы, на то, что их действительно разделяет и что, видимо, тем или иным способом придется преодолевать в порядке культур­ной революции.

История человечества знает только два достоверных и хо­рошо документированных случая успешных культурных рево­люций— японский и европейский. Японский, возможно, наибо­лее ценен для развивающихся стран, но изучение его затруд­нено, в частности, и потому, что соответствующая документация долгое время была закрыта на правах государственных секре­тов и практически остается почти неизвестной. Европейский случай уже не первое столетие открыт для изучения, но прак­тически почти не изучался под тем специфическим углом зре­ния, который диктуется современной культурной ситуацией.

Перечисленные обстоятельства и определяют состав книги, направление и последовательность усилий автора. Сначала мы попытаемся привести распространенные представления о мире общения в соответствие с данными последних исследований и, по нашей оценке, открытий. Затем мы займемся более деталь­ным описанием культурных типов, возможностей межкультур­ного общения, после чего, и это будет основной частью работы» мы попробуем пройти тот самый огорчительный для Нидама путь «от греков до европейского Ренессанса» с намерением выяснить, почему и как наша традиционная по исходу социаль­ность взялась перестраивать социокоды и где-то на сотом-сто-пятидесятом живущем поколении создала науку.

Автор, естественно, не претендует на решение или даже постановку всех вопросов — одному здесь делать нечего, проб­лематика явно не по «вместимости» индивида. Но если мы дей­ствительно стремимся не на словах, а на деле, с пониманием и знанием дела к общечеловеческому единству, к взаимопони­манию, к взаимной ответственности за судьбы нашего не тако­го уж большого и, к сожалению, достаточно хрупкого мира, кому-то нужно начинать и с первых проб, и с первых ошибок. В этом автор видит и свое оправдание, и свое право на изуче­ние старого материала под новым углом зрения.

54

 

I .    Единицы и закономерности общения

……

 

суждениям об истинности имен Платона, стилистическим сове­там Аристотеля, не имели ни малейшего понятия. Считалось вполне естественным и само собой разумеющимся, что нор­мальный грек, рожденный в греческой семье и живущий в окружении греков, говорит так, как говорят все, вопросы о пра­вильности или неправильности были здесь неуместны. В элли­нистический период появилась опасность языкового разобще­ния «эллинов», опасность языкового смешения с «варварами», и как средство борьбы с этой опасностью появились грамма­тики, над сочинением которых особенно много работали в Алек­сандрии. С этим смещением интереса к правилу, форме мир общения начал вычленяться в предмет двух самостоятельных дисциплин — языкознания и логики.

Дальнейшие дисциплинарные перипетии в теоретическом освоении мира общения связаны с тем обстоятельством, что по ряду причин, о которых мы еще будем говорить, христианство, пытаясь наладить трансляцию духовности — подготовку кадров для церкви,— включило грамматику, риторику и диалектику в состав «тривия», трех первых и основных предметов изучения. Разработанные в III—II вв. до н. э. александрийцами Аристар­хом, Кратесом из Маллоса и их учениками Дионисием Фра­кийским, Аполлонием Дисколом и его сыном Геродианом грамматики греческого языка, а затем созданные по их образ­цу грамматики латинского языка Марка Теренция Варрона и особенно Доната и Присциана на полтора с лишним тысяче­летия оказались замкнутыми в канале трансляции духовно-церковного фрагмента европейского социокода. И хотя, по мне­нию историков лингвистики, ничего с ними на этом периоде существенного не происходило, факт остается фактом: до нача­ла XIX в., до Боппа, Раска, Гримма, лингвистика оставалась в тенетах тривия как его нераздельная часть и общение осмыс­лялось по канону Аристотеля и александрийцев, т. е. долго­временное пребывание в канале церковной трансляции закре­пило основные представления античности о мире общения, вывело их на уровень дисциплинарных постулатов.

С начала XIX в. начинается «свободное дисциплинарное» развитие лингвистики и логики, а с ним и выявление ряда дисциплинарных феноменов, в частности и феномена «научной революции», который обнаружен Куном. Как показал Кун в работе «Структура научных революций» [79] и в целом под­твердила дискуссия вокруг природы парадигматики (70], науч­ные дисциплины вырабатывают единые для дисциплинарной общности, т. е. для живущего поколения ученых данной дис­циплины, «парадигмы» — системы постулатов, правил, форм завершенного продукта, представлений о членениях предмета, что обеспечивает взаимопонимание ученых и возможность дис­циплинарного признания результатов их исследования. «Уче­ные, чьи исследования основаны на общей парадигме, призна­ют одни и те же правила и стандарты научной практики. Это признание и то очевидное взаимопонимание, которое таким признанием достигается, являются предпосылками нормальной вауки, предпосылками генезиса и преемственности любой конк- ретной научной традиции» [79, с. 11].

Дисциплинарный парадигматизм принадлежит трансмута-ции, выступает в роли фильтра, селекционирующего вклады ученых и пропускающего в массив дисциплинарного знания только те из них, которые удовлетворяют зафиксированным в парадигме условиям. Кун говорит и о том, что селекция ка- сяется не только результатов, но и проблематики: «Одна из вещей, которую научная общность приобретает вместе с пара-дигмой, есть критерий выбора проблем, которые, если парадиг-мa принимается как данность, могут восприниматься как имею-щие решение. Обычно это и есть единственно те проблемы, которые дисциплинарная общность признает научными и поощряет занятия ими» (79, с. 37]. Но время от времени в массив дисциплинарного знания попадают решения ошибочно иденти­фицированных проблем или, по терминологии Куна, «аномалии», «революционные открытия». Иными словами, в области трансмутации, отчуждая в дисциплинарное достояние вклады членов научной общности, дисциплины имеют дело с двумя типами открытий — с нормальными и революционными откры­тиями.

Открытия первого типа («нормальные») не нарушают по-стулатных и концептуальных ограничений действующей пара-дигмы научного исследования: они объяснимы в рамках такой парадатмы. Если они возбуждают страсти и споры, то смысл дисциплинарных волнений носит обычно приоритетный характер: кто, когда, где первым сказал: «Э!» Признание открытия иего оценка идут по печально знаменитой триаде дисципли­нарного скептицизма: а) открытие не оригинально; б) если оригинально, то ложно; в) если оригинально и истинно, то не-значительно. В целом же нормальные открытия без особых потрясений усваиваются дисциплиной, получают гражданство нa правах элемента наличного дисциплинарного знания.

 Много сложнее обстоит дело с открытиями второго типа — «революционными». Здесь в эпицентре споров оказывается не

личность первооткрывателя и не его вклад, а само открытие, его состав и смысл. Революционные открытия «не дают себя объяснить» в рамках наличной парадигмы, требуют выхода за пределы, изменения принятого дисциплиной концептуального постулатного арсенала, т. е. создают в дисциплине по ходу дискуссий и споров кризисную революционную ситуацию отме-ны наличной и разработки новой парадигмы исследования. По мнению Куна, открытиями этого типа были: кислород, рентге-новские лучи, небесная механика Ньютона, теория относитель­ности Эйнштейна и т. п.

Хотя, по Куну, спецификой гуманитарных наук, а также и основной причиной их «незрелости» как раз и является слабая

57

парадигматизация научной деятельности, сосуществование под единой дисциплинарной крышей нескольких, иногда исключаю­щих друг друга парадигм исследования, эту характеристику, по нашему мнению, вряд ли можно распространить на дисцип­лины, изучающие общение. И дело здесь не в том, что для современного состояния этих дисциплин характерна высокая степень парадигматизма-нормализации [112]¹. Более подходя­щей характеристикой было бы состояние дисциплинарного бро­жения, в котором несколько конфликтующих парадигм нахо­дятся скорее в симбиозе, чем в синтезе или даже на пути к синтезу. Дело в том, что сами эти сосуществующие и конфлик­тующие парадигмы исследования обнаруживают схождение, остаются в рамках дисциплинарной «метапарадигмы», тогда как группа не таких уж недавних открытий (лингвистическая относительность², закон Ципфа³, гипотеза глубины Ингве⁴) необъяснима в пределах и этой метапарадигмы. Это создает в изучающих общение дисциплинах, в лингвистике типичную для дисциплинарных революций атмосферу кризиса, требует экспликации и анализа исходных постулатов и традиционных концепций.

 

Традиционная парадигма лингвистического исследования

Под традиционной парадигмой лингвистического исследования мы понимаем европейскую ветвь осознания природы языка

-------------

' Цуккерман и Мертон [112], рассматривая, и справедливо, в качестве одного из показателей парадигматичностн дисциплины долю отклонения на­учными журналами рукописей, приводят для американской лингвистики фан­тастически низкий показатель — 20% отклонений, что ставит дескриптивную лингвистику по строгости парадигматики выше таких дисциплин, как физика (24%), или биология (29%), или химия (31%). Но эта статистика вряд ли отражает существо дела, поскольку в других журналах языковедческого цик­ла доля отклонений достаточно высока — 86%.

² Теория лингвистической относительности, «гипотеза Сепира [46] — Уорфа
[56]>, отождествляет структуры социокода и грамматические структуры языка,
полагая, что между поведением-деятельностью, фрагментацией природы по
видам деятельности, типом грамматики языка данного общества существует
непосредственная и однозначная связь.  Хотя теория лингвистической отно­
сительности является крайним выражением взглядов Аристотеля, александрий­
цев н средневековых представлеий о природе общения, она вызвала ожив­
ленную дискуссию, поскольку миров деятельности и типов культуры оказалось
ровно столько, сколько существует на свете языков. Тем самым Сепир и Уорф
способствовали критике традиционной парадигмы исследования.

³ Закон Ципфа [111], о смысле которого мы будем говорить ниже, уста­
навливает количественно-ранговое соответствие между словарем связного тек­
ста и его длиной, выраженной количеством словоупотреблений. Позже, в на­
уковедении главным образом, выяснилось, что закон Ципфа имеет силу для
любых видов трамсмутационного общения.

⁴ Гипотеза глубины Ингве [20] исходит из несовместимого с традиционны­
ми, идущими от Аристотеля и александрийцев представлениями о предложе­
нии как «законченной мысли». Ингве определяет предложение от объема
быстродействующей памяти человека, т. е. по субъективному критерию чело­
веческой «вместимости», показывая тем самым наличие в общении правил,
связанных с ментальными возможностями человека.

58

и предмета лингвистики. В отличие от восточной ветви (грам­матика Панини, например, или теория исправления имен Кон­фуция) европейская ветвь от Гераклита и до наших дней всег­да использовала, во-первых, идею всеобщего , т. е. подходила к языку с универсально-безличной, а не с профессионально-ремесленной позиции жреца, писаря или правителя, во-вто­рых же, идею тождества-противоречия формы и содержания, т. е. никогда не теряла из виду водораздел между формально­логическим и бытийным, означающим и означаемым, средства­ми формализации и тем, что формализуется, образуя инвари­антную составляющую любых возможных формализации.

За два с лишним тысячелетия преемственного развития ев-ропейская лингвистика накопила богатые спектры точек зрения н на природу всеобщего, и на природу связи формы и содержа-|; ння. Различия между ними не должны скрывать того факта, что все эти точки зрения суть нюансы единого, что по европей­ской норме восприятия языка не может быть такой теории, которая не пыталась бы ответить на вопросы об универсалиях или уклониться от анализа связи формы и содержания. В этом и состоит лингвистический парадигматизм: исследователь, если его заботит признание коллег, обязан соотнести свой результат с высказанными уже точками зрения и концепциями, экспли-|цируя их лишь в той степени, которая продиктована необходи­мостью выделить результат как нечто новое для дисциплины. В  процессе воспроизводства исследовательских кадров, как и  процессе интеграции результатов исследования, постулаты наибольшей общности оказываются, так сказать, в дисципли­нарной «подкорке»: их излагают во время обучения как сумму предзаданных правил и ориентиров, к которым позже можноне возвращаться.

К числу таких «подсознательных», не требующих обязатель­ной экспликации правил и ориентиров, образующих «грамматику» лингвистического исследования, относятся не только все-общцее, связь формы и содержания, но и два основных позна-ельных движения — анализ и синтез,— которые впервые, со ссылкой на Египет, сформулировал Платон: «В Египте, как гласит предание, некий Тевт первый подметил, что гласные буквы (звуки) в беспредельности представляют собой не един-во, но множество, что другие буквы — безгласные, но все же причастны некоему звуку и что их также определённое число; нахонец, к третьему виду Тевт причислил те буквы, которые теперь, у нас, называются немыми. После этого он стал разделять все до единой безгласные и немые и поступил таким же образом с гласными и полугласными, пока не установил их числа и не дал каждой в отдельности и всем вместе названия «буква" („первоначало"). Видя, что никто из нас не может учиться ни одной букве, взятой в отдельности, помимо всех остальных, Тевт понял, что между буквами существует единая связь, приводящая все к некоему единству. Эту связь Тевт на-

59

звал грамматикой — единой наукой о многих буквах» (Филеб, 18 ed).

Эта возвратно-поступательная диалектика, когда изначаль­но, отрицая определенность и конечность, идут к конечному множеству единиц, выявляя их инвариант (буква-стихия), а затем, переходя на некоторое внешнее основание, интегрируют конечное множество различений в объединяющую их систему, остается на вооружении и сегодня: основные понятия лингви­стики— фонема, слово, предложение — типичные продукты та­кого познавательного подхода.

Античностью же заданы и пределы поиска лингвистических единиц — уровни фонем, слов, предложений как основы стра­тификации предмета лингвистики. При этом освоенный еще Демокритом и Платоном уровень фонем (буквы—стихии—ато­мы) задан как нижний предел исследования, и поэтому фоне­ма— низшая, атомарная языковая единица. Введенный Ари­стотелем уровень предложений — верхний предел исследования, и предложение — высшая единица языка, что время от времени подтверждают и лингвисты нашего времени⁵. Посредине рас­полагается уровень слов. И в зависимости от того, что именно понимают под словом, эта единица может принимать достаточ­но причудливые очертания. Где-то между уровнем слов и уров­нем предложений, замыкаясь то на слове, то на предложении, обитает значение — это, выражаясь терминами Лема, «сущее бедствие» лингвистов, логиков, математиков, философов J29, с. 208].

Так или иначе, но по нормам традиционной парадигмы лингвистического исследования все, что можно знать о языке, осмысленно сказать о нем, объяснить коллегам по дисциплине, лежит между уровнями фонем и предложений, выразимо и обя­зано быть выражено только в фонетических, лексических и грамматических терминах. Все, что нарушает это правило, должно расцениваться в духе дисциплинарной несовместимо­сти как экстрадисциплинарное и с точки зрения науки о языке заведомо бессмысленное (вроде, скажем, стихов Блока в жур­нале прикладной химии).

Свидетельства кризиса традиционной парадигмы

Уровень фонем как нижний предел исследования, за кото­рым вряд ли можно обнаружить значимые для лингвистики факты, вряд ли способен вызывать сомнения. «Профонетики», опирающейся на некий дофонетический уровень «элементарных языковых частиц», видимо, не существует, и фонема может

⁵ Третье эмпирическое допущение¹ Хоккетта: «Мы можем с полным основа­нием сосредоточить наше внимание на отрезках конечной длины, называемых предложениями» [56, с. 140].

60

рассматриваться как истинный, неразложимый атом науки о языке.

Значительно менее ясна ситуация с уровнем предложений — высших единиц. И основной виновник этой неясности — пробле­ма значения, смысла.

В рамках традиционной парадигмы язык как целостность, единица может быть определен либо по всем трем уровнямсразу: язык-система Соссюра (50], Ельмслева [18], либо же производно от уровня высших единиц как совокупность «отме­ченных» для данной языковой общности осмысленных предло- жений-высказываний, как у Блумфильда [13]. И в том и в дру- гом случае предложения берутся в диссоциации как дискрет- ное множество автономных, самодовлеющих, независимых друг от друга смыслосодержащих единиц.

В пользу такой диссоциированной модели языка говорит  переводимость на уровне предложений: возможность любому  предложению одного языка указать (по нормам традиционной парадигмы именно указать, а не создать!) эквивалентное по смыслу предложение в любом другом языке. Реальные про-дедуры перевода вовсе не так просты и однозначны. При пере-воде с английского аналитического языка, например, на любой флективный мы получаем п! эквивалентных предложений, где n — число знаменательных морфем английского, причем в са-мих флективных языках эти «эквиваленты» могут и различать­ся. Но, несмотря на эти осложнения, перевод все-таки возмо­жен, и аргумент от инвариантности смысла выглядит как со­лидное свидетельство в пользу диссоциированной модели.

Против этой модели говорит ее явно недостаточная разре­шающая способность. Модель, например, в принципе не способ­на уловить и выразить различие между набором случайно соединенных предложений типа упражнений в учебниках иностранного языка и связным текстом. Для диссоциированной модели это одно и то же, два равноправных и неразличимых образца языка⁶, тогда как для не защищенного лингвистиче-кими очками глаза различие между случайным набором пред-жений и связным текстом лежит как раз в области смысла: набор годится для театра абсурда, где его применяют созна-тельно, но не для осмысленного общения.

Получается, таким образом, странность: смысл как инваритное основание перевода с языка на язык может обраться в бессмыслицу в пределах одного языка, причем де-лает это способом, неуловимым для традиционной парадигмы, странность доведена до крайности теорией лингвистической относительности Сепира—Уорфа, о которой упоминалось в [46; 55].

Щ* Любопытно, что деление традиционной парадигмы вынуждает иногда ЩИ на сознательную диссоциацию, рассечение текста. См., например: Ворон-"t E . Показатели лексического богатства текста.— Семиотика и искусство-1рыя. М., 1972.

61

 

Если принять как доказанное наличие серьезных типологи­ческих структурных различий между языками, а результаты полевых исследований вряд ли позволяют в этом сомневаться, то восходившая к Аристотелю гипотеза отмеченности предло­жений смыслом как их неотъемлемым внутренним свойством и феномен перевода оказываются в отношении взаимоисключе­ния. Мы обязаны либо принять гипотезу множественности ти­пологически различенных смыслов (основная идея лингвисти­ческой относительности) и поставить крест, вывести из поля лингвистического зрения феномен перевода, сколько бы он ни подтверждался эмпирией, либо же, сохраняя феномен перевода, отказаться от идеи отмеченности предложений смыслом как неотторжимым свойством высших единиц языка, от идеи устой­чивого и полного распределения корпуса языкового значения в эти высшие единицы-предложения.

Вторая альтернатива, позволяя принять феномен перевода без потрясений для свободных от функции смыслосохранения типологически различенных грамматических структур, неизбеж­но, на наш взгляд, перерастает в требование переработки тра­диционной парадигмы, дополнения ее постулатом четвертого уровня — уровня смыслосодержащих и смыслосохраняющих языковых единиц, в которые распределялся бы весь накоплен­ный в актах речевого общения и накапливаемый корпус язы­кового значения.

Проблемами этого четвертого уровня мы займемся чуть ниже, а пока продолжим поиск признаков кризиса традицион­ной парадигмы исследования, но уже с учетом возможности появления новых языковых реалий.

В пользу свободы синтаксических структур от смысла, от­сутствия однозначных или вообще устойчивых корреляций между планом выражения и планом содержания на уровне предложений может быть истолкована гипотеза глубины В. Ингве [20]. Хотя вопрос о том, сохраняет ли эффект ограничений по глубине силу для всех языковых типов, остается открытым, даже частичное, для некоторых языковых типов, подтвержде­ние гипотезы глубины показывает, что в становлении синтак-

⁷ Нам кажется, что сомнения в универсализме эффекта ограничений по глубине и вызываемой им асимметричности речевого потока связаны «е столь­ко с самой идеей таких ограничений, сколько с неразработанностью техники анализа предложений на глубину. В 1962—1963 гг. автор по ходу зондирую-ших статистических анализов английских, немецких, греческих, русских текстов пытался определить распределение глубин в предложениях устной и письмен­ной речи (значение глубины предложения принималось равным .наибольшему зэфиксиро&аиному значению глубины любой из входящих в предложение кон­струкций). При этом пиковые и предельные значения для английского языка оказались на единицу выше, чем в греческом или русском, и почти на еди­ницу (менее четкий пик) выше, чем в немецком. Более жесткие ограничения по глубине в языках флективного строя (до 9 при пике 2 в устной речи; до & при пике 3 в письменной речи) можно, по нашему мнению, объяснить наличием скрытых операций определения слов в парадигмах склонения и спря­жения.

6 2

сиса языка если не определяющую, то, во всяком случаеограничивающую роль играет «вместимость» человека – физиологические свойства и ограничения его мозга       

В свете ограничений по глубине синтаксические правила «категории сказуемости», могут отражать не всеобщие определения бытия, как это молчаливо предлагается традиционной пзрадигмой исследования со времени Аристототеля: «Сколькими способами говорится, столькими же способами  означает себя бытие» (Метафизика, 1017 а), а необходимость дозировать смысл по мере вместимости головы человека Фрагментировать его в доступные для восприятия части. Будь это так, парадокс множественности языковых типов, если эти типы устанавливаются по грамматическому основанию, перестал бы существовать.

Если смысл, значение есть нечто находящееся в необходимой и строгой корреляции с наличными формами деятельности, а сами эти формы не менее строго производны от свойств предметов деятельности и окружения в целом, то плюрализм смысла, намертво прикованного к уровню предложений и целиком распределенного в диссоциированный массив отмеченных предложений, неизбежно должен порождать плюрализм миров
деятельности —ту картину о которой пишет Сепир: «Факты свидетельствуют о том, что «реальный мир» в значительной мере бессознательно строится на зыковых нормах данного общества. Не существует двух языков настолько тождественных, чтобы их можно было считать выразителями одной и той же социальной действительности Миры, в которых живут различные общества,- отдельные миры, а не один мир, использующий разные ярлыки» [46 с 177]

Если же речь идет о фрагментации смысла о его дозировке для передачи с учетом возможностей и ограничений человеческого восприятия, то эти возможности и ограничения вовсе не обязательно должны однозначно диктовать способы и правила фрагментации. В этом случае плюрализм языковых структур на уровне предложений не отменяет подобия и единства смысла, реального мира, форм деятельности, что и делает возможным феномен перевода. Различение смысла и его фрагмента вводит в представление осмысле характеристику дискретной протяженной целостности -конечную последовательность фрагментов, исчерпывающих смысл. Если существуют «смыслы», которые нельзя выразить в одном предложении, то гипотеза глубины Ингве также подталкивает к поиску более высокой, чем предложение единицы,а именно к идее конечной серии предложений, в которой нормализуется смысл.

63

---

Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 211; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!