PS. Жора – Георгий Александрович Чуич ушел от нас в мае 2013 года. 42 страница
Туристов было мало, я огляделся, выискивая глазами гроб императора и самый короткий путь к нему. В церкви было свежо и прохладно, привычно пахло Богом. Солнце осталось на небе, и я наслаждался этой соборной прохладой, как наслаждаются дыханием моря в знойный день. Мне, собственно говоря, было безразлично, как посмотрят те два японца или корейца, что пристроились за мной, на то, как я буду прикасаться к императору рукой, и я надеялся, что этот мой жест не привлечет их внимания. Мало ли кто как выражает свое почтение. Но о том, чтобы отказаться от задуманного и речи быть не могло. У меня вдруг расслезились глаза. Императора нигде не было. Я видел в гробу Ленина, мощи святых в Киево-Печерской лавре, мне рассказывали о Пирогове, о фараонах в египетских пирамидах и усыпальницах, и сейчас я жаждал увидеть Наполеона. Кажется странным, но мне ничего не было известно о способе его захоронения. Я был уверен, что он покоится в открытой могиле. Как фараон.
Его нигде не было. Я стоял и смотрел по сторонам, китайцы стояли рядом со мной. Потом они пошли, и я последовал за ними. Гроб Наполеона – сундук из красного дерева с крышкой, напоминающей седло во всю длину его маленького роста, покоился на темно-вишневом, даже коричневатом гранитном постаменте в центре мраморного круга, напоминающего цветущий подсолнух или зубчатое колесо с акульими зубами, за которым по большему кругу стояло двенадцать, прилепленных к квадратным столбам-колоннам, серых крылатых женских фигур в тогах до самых пят, с понурыми головами и упавшими плетьми вдоль туловищ скорбными руками, видимо символизирующие скорбь и утрату. Только свисающие со стен знамена, захваченные в битвах Наполеоном, казались настоящими. Над императором навис огромный купол собора, как маленький символ Великого Неба, к которому он так неустанно стремился. Он его получил. Гроб тускло и холодно поблескивал кровавым лаком, от него несло холодом. Ни единой щелочки, ни единого дыхания. Потом я узнал, что этот сундук, собственно гроб Наполеона, был сделан из цельного куска красного гранита, а убогие фигурки символизировали не утрату и скорбь, а победы императора. Я был разочарован, просто убит своим горем: не могло быть и речи не то, чтобы унести отсюда частичку тела с генами Бонапарта, но даже прикоснуться к полировке гроба было невозможно. Да и не было уже никакого желания. Здесь же, в боковых капеллах были погребены и какие-то знаменитые полководцы, и двое братьев императора, здесь же находился и бронзовый гроб его сына, доставленный сюда из Вены, но до всего этого у меня уже не было никакого дела.
|
|
|
- Ты считаешь, что твой Наполеон, - вдруг спрашивает Лена, - недостаточно добр?
|
|
|
Я уже ничего не считал.
- Он крепко надёжен.
Я это знал.
- Хочешь выпить? – вдруг спрашивает Лена.
- Ага, - радуюсь я, - охотно! От малиновой не откажусь.
- Или винца?
Я думаю. Вдруг слышу:
«…допустим все же: истина в вине.
Не в том вине, что из бокала льётся.
А в той, что так болит и остаётся
Ожогом острым на твоей спине…».
- Нет, - говорю я, - давай лучше коньячку.
Чтобы подлечить ожог на спине.
Глава 17
Я поискал глазами корейцев, их и след простыл. Неожиданно я поймал на себе взгляд какого-то афроамериканца. Две слезливо блестящих даже в этом приглушенном церковном свете черно-синих оливы, покоящиеся на фарфоровых блюдечках белков, иронично-равнодушно уставились на меня, как бы спрашивая: «ну что, укусил своего кумира?». Негр был явно разочарован и всем своим видом демонстрировал полное удовлетворение тем, что он не один в своем разочаровании. Юрку бы сюда! подумалось мне, он бы в один момент… Я тогда не мог себе объяснить, что бы сделал Юра, будучи рядом, но мысль о том, что он бы что-нибудь придумал, каким-то чудесным способом смог бы «прощупать» насколько жив еще император, эта мысль сверкнула у меня в мозгу как солнечный зайчик. Только потом, много времени спустя, я вдруг вспомнил этот эпизод и смог уразуметь, зачем мне понадобились в тот момент уникальные способности нашего Юры. Да, он бы в тот момент пригодился бы как никто другой.
|
|
|
На улице не стало прохладнее. Я побрел мимо здания военной школы, по Марсовому полю, мимо шумной толпы веселых зевак, гремела музыка, под открытым небом давала концерт какая-то рок-группа, народ наслаждался праздником, а мне было не до веселья. Мне хотелось побыть одному. На глаза попался символ прогресса французской инженерной мысли прошлого столетия, и я подумал, что смогу найти уединение, забравшись на Эйфелеву башню. Во всяком случае, тот факт, что пребывание на ранее неведомой высоте (не считая салона самолета) подарит мне ощущение птичьего полета, а вместе с ним и нежданное счастье короткого одиночества, которое всегда приводило меня в восторг, этот факт обещал редкие впечатления, которые не так часто испытываешь в жизни из-за обманчивой занятости, а вернее из собственной лени. Когда-то, будучи искателем острых ощущений, я отважился прыгнуть с парашютом и на всю жизнь запомнил всю гамму чувств, охвативших меня во время полета к земле. Сказка продолжалась считанные минуты, но она украсила мою жизнь новыми пестрыми впечатлениями и придала мне веры в свои силы. Хотя я не летел, не парил, как орел, расправив мощные крылья, от меня не требовалось никаких усилий, я просто лениво падал на землю как камень, беззастенчиво пользуясь законом всемирного тяготения, открытым давно и не мною. Я смотрел на башню восторженными глазами и желание высоты охватило меня с новой силой. Это чистое озорство, да, чистое сумасбродство. Ведь нет ничего удивительного в том, что тебя вдруг охватывает неукротимая страсть, с которой ты не можешь совладать. И зачем? Зачем пытаться укрощать в себе самобытный и непобедимый инстинкт торжества полета и света? Его нужно удовлетворить, вот и все, вот и все, верно? Я бежал, мчался по Марсовому полю, натыкаясь на прохожих и заставляя их оборачиваться, летел, не-взирая на жалящие подошвы своих новых штиблет и волдыри на пятках, пока не оказался в цепких лапах этого железного динозавра, уткнувшегося своей маленькой головкой в бело-голубой купол французского неба. Укрывшись в тени какого-то известного всему миру каштана, я присел на скамеечку, чтобы перевести дух и собраться с мыслями. Вот что прежде всего заботило меня: смогу ли я уговорить Аню уехать из Парижа? Без нее, я был в этом твердо уверен, наше предприятие с клонированием не только Гогена, Родена или Наполеона, не только Моне и Моно, и Матисса, но даже того же Ленина, крайняя плоть которого уже заявила о своем желании жить, без нее, без Ани все наши усилия были обречены на провал. О Тине даже мысли не мелькнуло! Да спасать пока ничего не требовалось!
|
|
|
Разве что: «…для меня обнажённость – лучшая из одежд. Не потому что я прекрасна! Хотя это так: я результат тщательного отбора. И не порчу породу! А потому, что кожа – лучшая ткань. Не люблю кутаться. Не боюсь солнца. Становлюсь бронзовой даже сквозь одежду».
Что это? Откуда это?!. Это же не стихи! И что за голос зудит и зудит мне в уши? «Обнажённость… отбор… порода…». Какая порода? Какая кожа? И при чём тут?!.
Нет-нет, от этого зуда надо решительным образом избавляться, решил я.
Я решительно выбросил Тину (а кто же это мог быть ещё?) из головы и переключил свое внимание на Наполеона, на Эйфелеву башню, на Аню…
Да, легко! Я в этом хорошо поднаторел – уводить внимание от жужжащих проблем.
Да, легко!
Как бы Жора не уверял меня, думал я, что незаменимых людей нет, все же такие дела как создание новой жизни, ее, так сказать, строительство из кирпичиков ДНК, по сути – творение, нуждаются в животворной силе человеческого тепла, духа, который необходимо вдохнуть в новую жизнь для ее стойкости, как раскаленный клинок в ледяную воду. Да, как тот гран углерода, что делает мягкое как глина железо крепкой как алмаз сталью. И Аня как раз и несла в себе все признаки такого духа. Позвонить ей сейчас? Наши клеточки, помню, любили ее и всегда отзывались веселым жизнерадостным смехом на ее приветствие. Вдруг я впервые ясно осознал, что о работе без Аниного участия нечего и помышлять. Мне казалось, что эту истину я давно признавал, но теперь, сидя у железной лапы Эйфелевой башни, я впервые объяснил себе причину такой ясности: Аня – ангел. Да, в ней всегда было больше божественного, чем человеческого, и все признаки этой божественности делали ее ангелом, которого окружающий люд явно не замечал, многие посмеивались и даже недолюбливали ее, а иные – боялись. Теперь я понимал, что нужно приложить все усилия, чтобы ее заполучить. Я теперь точно знал, чего хочу. Позвонить? Оглядываясь на прошлое, я думал, что судьба была ко мне вполне благосклонна, подарив нам ничтожный отрезок времени, когда мы были просто знакомы и относились друг к другу как сослуживцы. Да, мы были близко знакомы, мы сроднились как брат и сестра, и нам было хорошо жить в таком родстве. Правда, мы были и гораздо ближе, но эта мимолетная близость… Да, стыдно сказать: все проходит. Итак, я сидел и думал, мне больше не хотелось рассматривать Париж с высоты птичьего полета, но нужно было убить время, и я встал в очередь за билетом. Позвоню, решил я, как только выйду из очереди. Мне не хотелось говорить с Аней в присутствии толпы томящихся под сводами башни туристов, хотя они были ко мне совершенно безучастны. Я так медленно продвигался вперед, что это меня раздражало. Хотя ничего здесь вызывающего не было: очередь как очередь, как и у нас к Ленину, не хуже и не лучше. Во всех странах мира очереди похожи друг на дружку как два апельсина.
Прошло не меньше полутора часов прежде, чем я увидел этот немыслимый Париж во всей его красе. С небесной высоты он предстал передо мной всеми своими красками, куполами и шпилями, башенками и изумрудными садами и скверами, и серебряной лентой Сены…Это была сказочная панорама, вылепленная из серых лепестков розы с ее карточными домиками, без шума машин и гама людей, без запахов пота и гари, даже без гомона птиц… Мне захотелось поделиться с кем-нибудь своими впечатлениями и, словно расслышав мое тайное желание, в тишину ворвался телефонный звонок.
- П-привет.
Звонил Вит.
- Где найти Жору?
Найти у Вита сочувствие или понимание относительно моих душевных радостей от встречи с прекрасным было бы по крайней мере наивно.
- Он в Японии.
- А где ты?
- На Эйфелевой башне.
- Ну, старик,- сказал Вит,- ты э-э-это хорошо придумал.
- Я, правда, в Париже.
- Хорошо живете,- сказал Вит и кашлянул.
Я молча согласился.
- Как мне Жору найти?
Я продиктовал номер.
- Он сменил телефон?
Я молчал.
- Ладно, ста-арик, пока.
Этот короткий разговор с Витом словно зашорил мне глаза, я смотрел и ничего не видел перед собой. Понадобилась минута, чтобы снова вернуться в Париж. Предместья города терялись в блекло-голубой дымке, а до солнца можно было дотянуться рукой. Здесь и дышалось легче, а купол высокого неба казался выметенным легким пуховым веником и вымыт лазурной морской водой. Чтобы ощутить легкость своего тела и посоперничать с птицами, ничего не требовалось. Нужно было чуть-чуть призакрыть глаза и слегка подпрыгнуть, и ты - как чайка, - на какие-то доли секунды ощущаешь себя парящим в свободном полете над бурными волнами жизни, свободным от забот оставшихся далеко под ногами. На целые доли секунды!
Я подпрыгнул…
«Все, кто верит в любовь, ею был хоть однажды болен.
Все, кто знает на вкус и на ощупь… И помнит раны.
Заходите ко мне… На седьмое счастливое небо.
Я налью вам вина И насыплю вам звёзд в карманы…
Заходите, друзья…»
Мне показалось, что я допрыгнул до неё!
До самой Тины!
Я ходил от одной смотровой площадки к другой, думая и думая о ней, время от времени останавливаясь у перил, думая и думая, и всякий раз, глядя на бесконечную едва различимую в белесой дымке линию горизонта, убеждая себя, что земля-таки круглая, а Франция с такой высоты ничем не отличается от России или от Канады и даже от Австралии. Хорошо бы увидеть отсюда закат солнца, подумалось мне. Вместе с Аней.
И какая здесь звонкая тишина!
Не скрою, я был поражен ощущением, которого давно не испытывал – ощущением абсолютной независимости. (Правда?). Правда, время от времени, то тут, то там раздавались телефонные пиликания, и можно было расслышать то английский, то гортанный немецкий и даже ласковый русский, а то и какой-то сумбурный восточный язык, но все эти разговоры не могли перечеркнуть моего возвышенного чувства свободы. Мне не хотелось с ним расставаться и я не спешил на землю. Разговор с Витом, конечно, сильно испортил мои впечатления, но я старался об этом не думать, и нам вместе с Парижем это удавалось. Я чувствовал легкое покачивание башни и от этого у меня кружилась голова. Но вполне возможно, что головокружение было вызвано тем, что называется счастьем. Да, я был наполнен счастьем, как бокал наполнен вином, предназначенным для услады любовных утех. Я был им напоен. Когда я снова почувствовал под подошвами землю, дали знать о себе натертые пятки, я вдруг обнаружил, что забыл на перилах карту Парижа, куда время от времени заглядывал, рассматривая город. Как я теперь попаду на Монмартр? Я хотел пройти к Мулен-Руж какой-то неизвестной доселе дорогой и, поскольку Монмартр – это гора мучеников, решился-таки идти пешком, мучаясь своими истертыми в кровь горящими пятками. Мы всегда сочувствуем тем, кто пережил какие-либо лишения, и хотим хоть как то приблизиться к ним. Истертые пятки – как модель мученичества. Смех да и только. Но о том, чтобы снять штиблеты и шлепать по Парижу в носках у меня не возникло и мысли.
И, конечно же, я жутко скучал без Юлии!
- Ясное дело, - говорит Лена, - без Юли в Париже – это уже мученичество.
А я наслаждаюсь тем, что мне не надо на это ничего отвечать. Мне достаточно просто лежать в траве – бог с ним, с тем Парижем и горящими пятками, здесь важно ведь только одно: слышать нотки ревности в ее тихом голосе. И какая уж тут Тина? Лена – вот, а где ваша Тина?
Мало ей Парижа!..
Глава 18
Я поднимался к вершине монмартрского холма, увенчанного ослепительно белыми куполами Сакре-Кер и до сих пор усеянного невзрачными одноэтажными домиками с облезлыми стенами, кажущимися беззащитно-униженными соседством со своими высотными современными собратьями. Я плелся по крутым извилистым улочкам и бесчисленным каменным лестницам, любуясь зелеными палисадниками и балконами-клумбами, пестрящими всеми красками мира цветами. Уличные художники, торговцы овощами и фруктами, звонкие и смелые цветочницы, хватающие тебя за рукав, ранние проститутки и праздно шатающиеся туристы…О революционной славе Монмартра ничего не напоминало, разве что Стена Коммунаров на кладбище Пер-Лашез и гордо развевающийся над «Отель-де-Виль» стяг красного кумача, приходящий на память из зачитанных страниц школьного учебника. Как Сизиф пер на гору свой злополучный камень, так и я тащил на вершину огнем пекущие пятки, хотя можно было спокойно взять эту, казалось, неприступную высоту на фуникулере. Иногда я садился на еще хранящую дневное тепло каменную ступеньку и безучастно рассматривал туристов, снующих в одиночку или небольшими группками в поисках достопримечательностей. И вдруг на одной из афиш я увидел Аню, да-да, улыбающуюся Аню. Ее смеющиеся глаза, ее губы... Следующий телефонный звонок поймал меня на Елисейских полях у изумительной красоты невысокого старинного здания.
- Слушай,- сказал Жора,- ты там долго еще намерен оставаться?
Я не знал, что на это ответить, потому что ответ был ясен и попугаю.
- Мне нужно кое-что с тобой обсудить.
Я ждал.
- Нам предлагают участие, я считаю, в совершенно безумном
проекте. Представляешь, эти неистощимые япошки дышат нам в затылок.
- А я тебе что говорил!
- Но их технология стимуляции роста клонов настолько проста и надежна, что просто диву даешься. Мы с тобой этот вариант обсуждали в Йоханнесбурге… Ты помнишь?
- Да, - сказал я.
- Ты спишь?
- С чего ты взял?
Повисла пауза.
- Алло, ты слышишь меня? Ты купил мне подарок?
- Не ори,- сказал я,- говори.
Жора еще какое-то время с восхищением рассказывал о каких-то достижениях японцев, затем спросил:
- Как думаешь, соглашаться?
- Мы ничего не теряем,- сказал я.
- Ты уговорил свою кралю? Что ты за нее уцепился? Как ты там?..
Вопросов было неожиданно много, и на один из них мне удалось ответить.
- Далась она тебе!
Я не стал ничего объяснять, и мое молчание отбило у него желание спрашивать дальше.
- Как ты там? Ты купил мне подарок?
Никогда прежде он не интересовался моим самочувствием.
- Натер ноги.
- Ноги – это ничего,- сказал Жора, хмыкнув в трубку,- лишь бы не...
Я видел, как он улыбается.
- Привет Анке, вы спите?
- Соглашайся,- сказал я,- и будь с ними поосторожней. Они могут слямзить нашу идею, сорвав ее с твоих губ…
- Это ясно. Ты мне Тинку нашёл?
- Да иди ты…
Я, скучая, сидел на скамеечке, сдернув с ног свои желтые новые туфли и рассматривал город, подернутый сизой дымкой. Надо же было как-то убить время! Мне было радостно слышать далекий веселый звонкий Жорин баритон, обеспокоенный в большей степени тем, что мы с Аней уже спим. «Мне кажется, ты гоняешься за мертвецами» – сказал он однажды, когда убедился в моем непременном желании разыскать Аню и Юру. И теперь вот ещё эту Тину. Тогда он не мог и представить себе, как они нам были нужны.
А сейчас его заботило только то, что мир не стоит на месте и, хотя мы и живем в кипящем слое научных достижений, нас могут в два счета обскакать какие-то там япошки или индусы, а то и китайцы или евреи, чьи научные разработки в области клонирования человека, мы это уже знали не понаслышке, заставляли нас торопиться.
- Хорошо,- сказал Жора,- ты когда вернешься?
- Я еще не видел Аню.
Снова повисла короткая пауза.
- Хорошо, увидимся,- сказал он,- тащи ее к нам!
- Ты там не женись на японке.
- Как получится,- рассмеялся он, - ты там поскреби по сусекам.
- Поскребу, - пробурчал я.
- Без Тинки приедешь – убью, - пошутил Жора.
А мне было не до шуток.
День умирал. На каменных плитах ворковали голуби, хотелось есть и беззаботно сидеть вот так до утра. Я закрыл глаза и прислушался: тихий шелест листьев над головой, сердитое воркование, далекие голоса туристов, иногда звонкий смех… Мысль о том, что мне нужно надеть штиблеты была для меня ненавистной. Мне хотелось швырнуть их с вершины Монмартра в сторону Эйфелевой башни или собора Парижской Богоматери, чтобы они, вращаясь пропеллерами, пролетели над Парижем, как бумеранги со сломанными лопастями, и никогда больше не возвращались ко мне.
Позвонить Ане? Вдруг мне захотелось видеть ее! Телефон лежал рядом, номер я не помнил, но не составляло никакого труда заглянуть в записную книжку, чтобы восстановить в памяти длиннющее многозначное число, за которым прятался Анин голос. Я взял трубку, набрал номер и слушал гудки до тех пор, пока не услышал такое знакомое и родное:
- Да.
- Здравствуй, Энн.
Это мое «Энн» прозвучало как-то торжественно-чуждо, хотя я и пытался вложить в него все тепло, на которое только был способен. Иногда я называл ее так в случаях, когда мне хотелось видеть ее, и это «Энн» было для нас как условный знак.
- А, привет. Где ты?
- В сотне метров от твоей «Мельницы».
- Брось.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 188; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!