РАЗГОВОР ПЯТИ ПУТНИКОВ ОБ ИСТИННОМ СЧАСТИИ В ЖИЗНИ 2 страница

322

Препояши же, о человек, чресла твои истинные, во­оружись против сего твоего злобного мнения. На что тебе засматриваться на манеры мирские? Ведь ты знаешь, что истина всегда в малолюдном числе просвещенных божиих человеков царствовала и царствует, а мир сей принять не может. Собери перед себя из всех живописцев и архитек­торов и узнаешь, что живописная истина не во многих местах обитает, а самую большую их толпу посело неве­жество и неискусство.

Ермолай. Так сам ты скажи, в чем состоит истин­ное счастие?

Г ρ и г о ρ и и. Первее узнай все то, в чем оно не со­стоит, а перешарив пустые закоулки, скорее доберешься туда, где оно обитает.

Яков. А без свечи по темным углам — как ему ис­кать?

Григорий. Вот тебе свеча: премилосерднейший отец наш всем открыл путь к счастию. Сим каменем ис­кушай золото и серебро, чистое ли?

Афанасий. А что ж, если кто испытывать не ис­кусен?

Григорий. Вот так испытывай! Можно ли всем людям быть живописцами и архитекторами?

А φ а и а с и и. Никак нельзя, вздор нелепый.

Григорий. Так не тут же счастие. Видишь, что к сему не всякому путь открыт.

Афанасий. Как не может все тело быть оком, так сему не бывать никогда.

Григорий. Можно ли быть всем изобильными или чиновными, дюжими или пригожими, можно ли по­меститься во Франции, можно ли в одном веке родиться? Нельзя никак! Видите, что родное счастие не в знатном чине, не в теле дарования, не в красной стране, не в славном веке, не в высоких науках, не в богатом изо­билии.

Афанасий. Разве ж в знатном чине и в веселой стороне нельзя быть счастливым?

Григорий. Ты уже на другую сторону, как некий лях через кобылу, перескочил 6.

Афанасий. Как?

Григорий. Не мог сесть без подсаживания дру­гих, потом в двенадцатый раз, посилившись, перевалился

323

на другой бок: «Ну вас к черту! Передали перцу»,— ска­зал осердясь.

Афанасий. Да не о том спрашиваю я, о мне спра­шиваю.

Григорий. Ты недавно называл счастием высокий чин с изобилием, а теперь совсем отсюда выгоняешь оное. Я не говорю, что счастливый человек не может отправ­лять высокого звания, или жить в веселой стороне, или пользоваться изобилием, а только говорю, что не по чину, не по стороне, не по изобилию счастливым есть. Если в красном доме пировное изобилие пахнет, то причиною тому не углы красные; часто и не в славных пироги жи­вут углах. Не красен дом углами, по пословице, красен пирогами. Можешь ли сказать, что все равнодушные жи­тели и веселые во Франции?

Афанасий. Кто ж на этом подпишется?

Григорий. Но если б сторона существом или эссенциею счастия была, непременно нельзя бы не быть всем счастливым. Во всякой статье есть счастлив ли и несчастлив ли. Не привязал бог счастия ни к временам Авраамовым, ни к предкам Соломоновым, ни к царство­ванию Давидову, ни к наукам, ни к статьям, ни к при­родным дарованиям, ни к изобилию: по сей причине не всем к нему путь открыл и праведен во всех делах своих.

Афанасий. Где ж счастия искать, если оно ни тут, ни там, нигде?

Григорий. Я еще младенцем выучил, выслушай басенку7. Дед и баба сделали себе хату, да не прорубили ни одного окошка. Не весела хата. Что делать? По долгом размышлении определено в сенате идти за светом доста­вать. Взяли мех, разинули его в самый полдень перед солнцем, чтоб набрать, будто муки, внести в хатку.

Сделав несколь раз, есть ли свет? Смотрят — ничего нет. Догадалась баба, что свет, как внно, из меха вытека­ет. Надобно поскорее бежать с мехом. Бегучи, на дверях оба сенаторы — один ногою, другой головою — зашиблись. Зашумел между ними спор. «Конечно, ты выстарел ум».— «А ты и родилась без него». Хотели поход восприять на чужие горы и грунта за светом; помешал им странный монах. Оп имел от роду лет только 50, но в со­общении света великий был хитрец. «За вашу хлеб и соль не должно секретной пользы утаить»,— сказал монах. По его совету старик взял топор, начал прорубывать стену

324

с таковыми словами: «Свет весельиий, свет жизненный, свет повсеместный, свет присносущный, свет нелицепри­ятный, посети, и просвети, и освети храмину мою». Вдруг отворилась стена, наполнил храмину сладкий свет, и от того времени даже до сего дня начали в той стране сози­дать светлые горницы.

Афанасий. Целый свет не видал столько бестолко­вых, сколько твой дед да баба.

Григорий. Он мой и твой вместе, и всех...

Афанасий. Пропадай он! Как ему имя?

Григорий. Иш.

Афанасий. Иш, к черту его.

Григорий. Ты его избегаешь, а он с тобою всегда. Афанасий. Как со мною?

Григорий. Если не хочешь быть с ним, то будешь самим им.

Афанасий. Вот навязался со своим дедом. Григорий. Что ж нужды в имени, если ты делом точный Иш.

Афанасий. Поди себе прочь с ним. Ермолай. А бабу как зовут? Григорий. Мут.

Яков. Мут от Иша8 не разлучится, сия опера сопря­женная.

Григорий. Но не родные ли Инги все мы есть? Ищем счастия по сторонам, по векам, по статьям, а оное есть везде и всегда с нами, как рыба в воде, так мы в нем, а оно около нас ищет самих нас. Нет его нигде, затем что есть везде. Оно же преподобное солнечному сиянию: отво­ри только вход ему в душу твою. Оно всегда толкает в стену твою, ищет прохода и не сыскивает; а твое сердце темное и невеселое, тьма наверху бездны. Скажи, пожа­луй, не вздор ли и не сумасбродство ли, что человек пе­чется о драгоценнейшем венце? А на что? На то, будто в простой шапке нельзя наслаждаться тем счастливым и всемирным светом, к которому льется сия молитва: «Услышь, о блаженный, вечное имеющий и всевидящее око!» Безумный муж со злою женою выходит вон из дому своего, ищет счастия вне себя, бродит по разным званиям, достает блистающее имя, обвешивается светлым платьем, притягивает разновидную сволочь золотой монеты и се­ребряной посуды, находит друзей и безумья товарищей, чтоб занести в душу луч блаженного светила и светлого

325

блаженства... Есть ли свет? Смотрят — ничего нет... Взгляни теперь на волнующееся море, на многомятежную во всяком веке, стороне и статьи толпу людей, так назы­ваемую мир, или свет; чего он не делает? Воюет, тяжбы водит, коварничает, печется, затевает, строит, разоряет, кручинится, тенит. Не видится ль тебе, что Иш и Мут в хатку бегут? Есть ли свет? Смотрят — ничего нет.

Яков. Блаженный Иш и счастливая Мут; они в кончину дней своих домолилися, чтоб всевидящее, не­дремлющее, великое всего мира око, светило, храмину их просветило, а прочиим вечная мука, мятеж и шатанье.

Лонгин. Дай бог радоваться!

Григорий. О, любезная душа! Какой дух научил тебя так витаться? Благодарим тебя за сие поздравление.

Яков. Так виталися всегда древние христиане.

Ермолай. Не дивно. Сей витальный образец свой­ственный Христу господу. Он рожден божийм миром. В мире принес нам, благовествуя, мир, всяк ум превосхо­дящий. Снисходит к нам с миром. «Мир дому сему», мир вам, учит о мире: «Новую заповедь даю вам...» Отходя, мир же оставляет: «Мир мой даю вам, дерзайте! Не бойтеся! Радуйтесь!»

Афанасий. Знаешь ли, о чем между нами раз­говор?

Л о и г и и. Я все до точки слышал.

Афанасий. Он под тою яблонею сидел, конечно. Отгадал ли я?

Лонгин. Вы не могли видеть меня за ветвями.

Григорий. Скажи, любезный Лонгин, есть ли бед­нее тварь от того человека, который не дознался, что та­кое лучшее для него и желательнее всего?

Лонгин. Я и сам часто удивляюсь, что мы в посто­ронних околичностях чересчур любопытны, рачительны и проницательны: измерили море, землю, воздух и небеса и обеспокоили брюхо земное ради металлов, размежевали планеты, доискались в Луне гор, рек и городов, нашли закомплетных миров неисчетное множество, строим непо­нятные машины, засыпаем бездны, возвращаем и при­влекаем стремления водные, что денно новые опыты и дикие изобретения.

Боже мой, чего не умеем, чего мы не можем! Но то горе, что при всем том кажется, что чего-то великого не­

326

достает. Нет того, чего и сказать не умеем: одно только знаем, что недостает чего-то, а что оно такое, не понима­ем. Похожи на бессловесного младенца: он только плачет, не в силах знать, ни сказать, в чем ему нужда, одну только досаду чувствует. Сие явное души нашей неудо­вольствие не может ли нам дать догадаться, что все сии науки не могут мыслей наших насытить? Бездна душев­ная оными (видишь) наполняется. Пожрали мы бесчис­ленное множество обращающихся, как на английских ко­локольнях, часов с планетами, а планет с горами, мо­рями и городами, да, однако ж, алчем; не умаляется, а рождается наша жажда.

Математика, медицина, физика, механика, музыка с своими буйными сестрами; чем изобильнее их вкушаем, тем пуще палит сердце наше голод и жажда, а грубая наша остолбенелость не может догадаться, что все они суть служанки при госпоже и хвост при своей голове, без которой все туловище недействительно. И что несытее, беспокойнее и вреднее, как человеческое сердце, сими ра­бынями без своей начальницы вооруженное? Чего ж оное не дерзает предпринять?

Дух несытости гонит народ, способствует, стремится за склонностью, как корабль и коляска без управителя, без совета, и предвидения, и удовольствия. Взалкав, как пес, с ропотом вечно глотая прах и пепел гибнущий, лих­вы отчужденные еще от лона, заблудившие от чрева, ми­нув существенную истину над душевною бездною внутри нас гремящего сие: «Я есть, я есть сущий». А понеже не справились, в чем для них самая нужнейшая надобность и что такое есть предел, черта и край все-на-всех жела­ний и намерений, дабы все свои дела приводить к сему главнейшему и надежнейшему пункту, затем пренебрегли и царицу всех служебных сих духов или наук от земли в землю возвращающихся, минуя милосердную дверь ее, открывающую исход и вводящую мысли наши от низовых подлостей тени к пресветлой и существенной исте не увя­дающего счастия.

Теперь подумайте, друзья мои, и скажите, в чем состо­ит самонужнейшая надобность? Что есть для вас лучше и саможелательнее всего? Что такое сделать вас может счастливыми? Рассуждайте заблаговременно, выйдите из числа беспутных путников, которые и сами не могут

327

Сказать, куда идут и зачем! Житие наше есть путь, а ис­ход к счастию не коротенький...

Афанасий. Я давно бы сказал мое желание, да не приходит мпе в ум то, что для меня лучшее в свете.

Лонгин. Ах человек! Постыдись сего говорить! Ес­ли краснеет запад солнечный, пророчествуем, что за­втрашний день воссияет чистый, а если зарумянится вос­ток,— стужа и непогода будет сего дня, все говорим — и бывает так. Скажи, пожалуйста, если бы житель из горо­дов, населенных в Луне, к нам на шар наш земной при­шел, не удивился бы нашей премудрости, видя, что небес­ные знаки столь искусно понимаем, и в то время вне себя стал бы наш лунатик, когда б узнал, что мы в экономии крошечного мира нашего, как в маленьких лондонских часах, слепые, несмелые и совершений трудных ничего не примечаем и не заботимся об удивительнейших всех систем системе нашего телишка. Скажи, пожалуйста, не заслужили бы мы у нашего гостя имени бестолкового ма­тематика, который твердо разумеет циркуль, окружением своим многие миллионы миль вмещающий, а в маленьком золотом кольце той же силы и вкуса чувствовать не мо­жет? Или безумного того книжника дал бы нам по самой справедливости титуляцию, кто слова и письмена в 15 аршин разуметь и читать может, а то же, альфа или оме­га на маленькой бумажке или на ногте написанное, сов­сем ему непонятно? Конечно, назвал бы нас тою ведьмою, которая знает, какое кушанье в чужих горшках кипит, а в своем доме и слепа, и нерадива, и голодна. И чуть ли таковой мудрец не из числа тех жен, своего дома не берегущих, которых великий Павел называет любознательны­ми или волокитами. Я наук не хулю и самое последнее ремесло хвалю; одно то хулы достойно, что, на них наде­ясь, пренебрегаем верховнейшую науку, до которой вся­кому веку, стране и состоянию, полу и возрасту для того отворена дверь, что счастие всем без выбора есть нужное, чего, кроме нее, ни о какой науке сказать не можно. И сим всевысочайший веками и системами вечно владею­щий парламент довольно доказал, что он всегда праве­ден есть и правы суды его.

Яков. Конечно, не за то муж жену наказывает, что в гостях была и пиво пила, сие дело доброе, но за то, что дома не ночевала.

328

Лонгин. Еще нам не было слышно имя сие (мате­матика), а наши предки давно уже имели построенные храмы Христовой школы. В ней обучается весь род чело­веческий сродного себе счастия, и сия-то есть католиче­ская, то есть всеродная, наука. Языческие кумирницы или капища суть те же храмы Христового учения и школы. В них и на них наиисано было премудрейшее и всеблаженнейшее слово сие: ρώί σεαυτόν, nosce te ipsum — «узнай себя». Без прекословия то же точно у нас самих, вот: «Внемли себе, внимай себе» (Мойсей). «Царствие божие внутри вас есть» (Христос). «Вы есть храм бога живого» (Павел). «Себя знающие премудры» (Соломон). «Если не узнаешь самое тебя» (Соломон). «Закон твой посреди чрева моего» (Давид). «А не ве­рующий уже осужден есть» (Христос).

Но языческие храмы за лицемерие неискусных проро­ков, то есть священников или учителей, совсем уже по­порчены и сделалися мерзости запустением, в то время когда истина, будто живая источниковая вода, скотскими ногами затаскана и погребена. Сие случилось и самим иудеям, у которых часто через долгое время была зарыта истина за оскудение Исааковых отроков, прочищающих Авраамовы источники, а на умножение самсонов и филистимов, забрасывающих землею воду, скачущую в жи­вот вечный. И так сии фонтаны глубоко были погребены, что, как впдно из Библии, в силу великую могли найти в храме божием закон господен, то есть узнать себя и об­рести силу царствия божиего и правды его внутри себя. Да мы и сами теперь гораздо отродились от древних христианских предков, перед которыми блаженными оча­ми истина господня от земли возведена и сила светлого воскресения, от гроба воздвигнутая, в полном своем сияла блистании. Но не очень искусно и у нас теперь обучают; причина сему та, что никто не хочет от дел житейских упраздниться и очистить сердце свое, чтоб мог вникнуть в недра сокровенной в святейшем библейном храме слад­чайшей истины, необходимо для всенародного счастия са­монужнейшей. Не слыша Давида: «Упразднитесь и ра­зумейте...», не слушая Христа: «Ищите...», все науки, все промыслы и все нам милее, чем то, что единственное нас потерянных находит и нам же самих нас возвращает.

Сие-то есть быть счастливым — узнать, найти самого себя. Лицемеры, говорится к нам, лицо небесное подлинно

329

хорошо вы разбирать научились, а для чего не приме­чаете знаков, чтоб вам, как по следу, добраться до имею­щей счастливить вас истины? Все вы имеете, кроме что вас же самих вы найти не знаете, и умеете, и не хотите. И подлинно удивления достойно, что человек за 30 лет живет, а приметить не мог, что для него лучше всего и когда с ним наилучше делается. Видно, что он редко бывает дома и не заботится: «Ах Иерусалим! Если бы знал ты, кто в мире твоем, но ныне укрылся от очей твоих...»

Афанасий. Для меня, кажется, нет ничего лучше­го, как получить мирное и спокойное сердце; в то время все приятно и сносно.

Яков. А я желал бы в душе моей иметь столь твер­дую крепость, дабы ничто ее поколебать и опрокинуть не могло.

Ермолай. А мне дай живую радость и радостную живность — сего сокровища ни за что не променяю.

Лонгин. Сии троих вас желания по существу своему есть одно. Может ли быть яблоня жива и весела, если корень нездоровый? А здоровый корень есть то крепкая душа и мирное сердце. Здоровый корень рассыпает по всем ветвям влагу и оживляет их, а сердце мирное, жиз­ненною влагою наполненное, печатает следы своп по на­ружностям: «Идет, как дерево, насаженное при исходищах вод».

Григорий. Не утерпел ты, чтоб не приложить биб­лейского алмаза; на ж и сие: «На воде спокойной воспи­тал меня».

Лонгин. Вот же вам верхушка и цветок всего жи­тия вашего, внутренний мир, сердечное веселие, душев­ная крепость. Сюда направляйте всех ваших дел те­чение.

Вот край, гавань и конец. Отрезай все, что-либо сей пристани противное. Всякое слово, всякое дело к сему концу да способствует. Сей край да будет всем мыслям и всем твоим желаниям. Сколь многие по телу здоровы, сыты, одеты и спокойны, но я не сей мир хвалю — сей мир мирской, он всем знатен и всех обманывает. Вот мир! — в упокоении мыслей, обрадовашш сердца, оживотворении души. Вот мир! Вот счастия недро! Сей-то мир отворяет мыслям твоим храм покоя, одевает душу твою одеждою веселия, насыщает пшеничной мукой и утверж­

330

дает сердце. «О мир! — вопиет Григорий Богослов 9,— ты божий, а бог твой».

Афанасий. О нем-то, думаю, говорит Павел: «Мир божий да водворяется в сердцах ваших».

Лонгин. Да.

Афанасий. Его-то благовествуют красивые ноги апостольские и чистые ноги. Лонгин. Да.

Афанасий. Его-то, умирая, оставляет ученикам своим Христос?

Лонгин. Да.

Афанасий. А как его оставил им, так на земле совсем отделался?

Лонгин. Совсем.

Афанасий. Да можно ль всем достать его?

Лонгин. Можно всем.

Афанасий. Где ж его можно достать?

Лонгин. Везде.

Афанасий. Когда?

Лонгин. Всегда.

Афанасий. Для чего ж не все пмеют?

Лонгин. Для того, что иметь не желают!

Афанасий. Если можпо всем его достать, по­чему же Павел называет всяк ум или понятие превос­ходящим?

Лонгин. Потому что иикто не удостаивает принять его в рассуждение и подумать о нем. Без охоты все тяже­ло, и самое легкое. Если все сыновья отца оставили и, бросив дом, отдалися в математику, в навигацию, в физи­ку, можно справедливо сказать, что таковым головам и в мысль не приходит хлебопашество. Однак земледельство вдесятеро лучше тех крученых наук, потому что для всех нужнее. Сей мир, будто неоцененное сокровище, в доме нашем внутрп нас самих зарыто. Можно сказать, что оное бродягам и бездомкам на ум не всходит, расточившим сердце свое по пустым посторонностям. Однак оное дале­ко сыскать легче, нежели гонпться и собирать пустошь по околицам. Разве ты не слыхал, что сыновья века сего мудрее, нежели сыны ныне?

Афанасий. Так что ж?

Лонгин. Так то ж, что хотя онп и дураки, да сыскивают свое.

Афанасий. Что ж далее?

331

Лонгин. То далее, что оно не трудно, когда добрые люди, хоть непроворны и ленивы, одпако находят.

Афанасий. Для чего молодые люди не имеют ми­ра, хотя они остры?

Лонгин. Для того, что не могут и подумать о нем, пока не обманутся.

Афанасий. Как?

Лонгин. Кого ж скорее можно отвести от дома, как молодых? Если целый город ложно закричит: «Вот непри­ятель, вот уже под городом!»— не бросится ли молодой детина в очерета, в луга, в пустыни? Видишь, в чем вся трудность? Ему не тяжело дома покоиться, да сводят с ума люди и загонят в беспокойство.

Афанасий. Как сии люди зовутся?

Лонгин. Мир, свет, манера. В то время послушает ли тот молокосос одного доброго человека?

Афанасий. Пускай целый день кричит, что ложь, — не поверит. А как сей добрый человек называ­ется?

Лонгин. Тот, что не идет на совет нечестивых... Афанасий. Как ему имя?

Лонгин. Христос, Евангелие, Библия. Сей один хо­дит без порока: не льстит языком своим ближним своим, а последователям и друзьям своим вот что дарует: «Мир мой оставляю вам...» «Мир мой даю вам...» «Не как мир дает...»

Яков. Не о сем ли мире Сирахов сын говорит сие: «Веселие сердца — жизнь человеку, и радование мужа — долгоденствие».

Лонгин. Все в Библии приятные имена, например: свет, радость, веселие, жизнь, воскресение, путь, обеща­ние, рай, сладость и пр.— все те означают сей блаженный мир. Павел же его (слышь) чем именует: «И бог мира будет с вами». И опять: «Христос, который есть мир ваш...»

---

Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 188; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!