БЕСЕДА, НАРЕЧЕННАЯ ДВОЕ, О ТОМ, ЧТО БЛАЖЕННЫМ БЫТЬ ЛЕГКО

Персоны: Михаил, Даниил, Израиль, Φ а ρ ρ а, Η а е м а и

Φ а ρ ρ а. О Наеман! Утешь меня, друг мой...

Η а е м а и. Кто тебя перепугал, брат Фарра? Дерзай! Мир тебе! Не бойся! Конечно, ты сидел в сонмище тех: «Гроб открыт — гортань их...»

Φ а ρ ρ а. Те-то сиропы наполнили мой слух и сердце жалостным смущенным пением1.

Μ и χ а и л. Для чего ж ты себе ушей не закупорил воском так, как древний Уликс2?

Φ а ρ ρ а. Тайна спя мне неизвестна. А знаю, что они мне напели много чудес, обескураживших сердце мое. Не чудо ли сие? Есть-де в Европе некий пророк, святой Неремей. Он нашел из трав сок, обновляющий ему и друзьям его молодость, как орлиную юность. Выслу­шайте второе чудо. Некий доктор медицины питался хле­бом только и водою и жил без всяких болезней лет 300. На вот и третье! Некий калмык имеет столь быстрые очи, что яснее и далее видит, нежели какая-либо зрительная трубка. Вот чем меня пленили сладкогласные сирены! А мои очи день ото дня слабеют. Не чаю прожить и 20 лет. Кто же мне и какая страна обновит юность? Век мой оканчивается...

Μ и χ а и л. О Фарра! Не тужи, друг мой. Мы зама­жем уши твои воском, медом и сотом: вечностью. С на­ми бог, разумейте, о невежи! И совет ваш и слово разо­рится, ибо с нами бог. Услышите господа сил, того освя­тите. «Тот будет тебе в освящение, если будешь уповать на него». А иначе вся ваша крепость, о язычники осяза­ющие, язычники неверующие, будет вам камень претыкания, и камень падения, и падеж сокрушения. «И со­крушатся, и приблизятся, и взяты будут люди, в твердыне

244

своей находящиеся». О друг мой Израиль! Блаженны мы, ибо богу угодное нам понятно.

Израиль. Взгляни на меня, Фарра. Почто ты пле­нился лестным твоих сиренов пением? Вот влеку тебя на камепь претыканпя и падения. Почто, забыв господа, свя­тишь то, что не есть святое? «Тот будет тебе в освящение, если будешь уповать на него». Друзья Иеремшшы состареют, опять безболезние докторово прервется, а очи Кал­мыковы потемнеют. «Терпящие же господа обновят кре­пость, окрылатеют, как орлы, потекут и не утрудятся, пойдут и не взалчут».

Дани и л. Слушай, Фарра! Разумеешь ли, что значит освятить?

Φ а ρ ρ а. Ей-ей, не разумею! Научи меня!

Даниил. Освятить — значит основать и утвердить. Святое же — значит незыблемое, неподвижное... Когда Исайя вопиет: «Господа сил, того освятите», тогда значит, что он один есть свят, т. е. камень тверд, чтобы безопасно основать нам нашего счастия храмину, а не дерзали бы мы святить ни одной твари, как клятву и песок. «Всякая плоть — сено». Слово же божие, сиречь основание, сила и дух, пребывает вовеки. Адамант сам собою тверд есть, а мы, только почитая его таковым, делаем твердым. И сие-то есть: «Будет тебе во освящение, если будешь уповать на него». Сиречь освятит тебя и утвердит счастия твой домик вечно и неподвижно, если, минув дряпь, весь песок и сено, почтешь единого его святым и твердым.

Φ а ρ ρ а. Ай, друг мой Даниил! Не худо ты судил.

Дай и и л. Плюнь же, голубчик мой, на Веремиеву юность, на докторово тристалетие и на калмыцкие глаза. Истинная дружба, правдивое счастие и прямая юность никогда не обветшают. Ах, все то не наше, что нас остав­ляет. Пускай будет при нас, пока оставит нас. Но да зна­ем, что все сие неверный нам друг. Один умирает в 30, а другой в 300 лет. Если умирать есть несчастье, так оба бедны. Не велика в том отрада тюремнику, что иных в три часа, а его в 30 дней вытащат на эшафот. Какое же то мне и здоровье, которому концом слабость? Какая то мне молодость, рождающая мне старость? Ах! Не называй сладостью, если рождает горесть. Не делай долготою ни­чего, что прекращается. Не именуй счастием ничего, что опровергается. От плодов и от конца его суди всякое дело.

245

Не люблю жизни, печатлеемой смертью, и сама она есть смерть. Конец делам, будь судьей!

Не то орел, что летает,

 Но то, что легко седает.

 Не то око, что яснеет,

Но то, что не отемнеет3.

Вот тебе прямое око, как написано о друге божием: «Не отемнели очи его, ни истлели уста его».

Фарра. О Наеман, Наеман! Утешь меня, друг мой!

Η а е м а и. О любезная душа! Околдунил тебя голос сладкий, сиренский голос, влекущий лодку твою на кам­ни. Ей! О сих-то камнях голос сей Исайи: «Приблизятся, и сокрушатся, и падут». «Наполнятся дома шумом, и по­чиют тут сирены». Но не бойся! Господь избавит тебя. Положит тебе в основание камень многоценен, краеуго­лен. «Тогда спасешься и уразумеешь, где ты был».

Фарра. Не удивляйся сему, что околдунен, а скажи мне, где не слышится голос пустынных сих птиц?

Сирен лестный океана!

 Гласом его обаянна,

Бедная душа на пути

Всегда желает уснуть,

 Не доплывши брега.

Се исполнилось на мне, что я мальчиком певал.

Наеман. А я тебе взаимно из той же песни воспою:

Распространи бодр ветрила

И ума твоего крыла,

Плывущи на бурном море.

Возведи очеса горе,

Да потечешь путь прав.

Фарра. Потолкуй мне, Наеман, что значит сирен? Я слышал, что сирен значит пустынную птицу.

Наеман. Когда не разумеешь, что есть сирен, то не уразумеешь, что есть пустынная птица. Иное разуметь имя, а иное дело разуметь то, что именем означается. Разумеешь имя сие или скажу: звон сей — Христос. Но, дай бог, чтоб ты знал, что сие имя значит.

Фарра. Так потолкуй же мне не имя, но дело.

Наеман. Сирен есть сладкоречивый дурак, влеку­

246

щий тебя к тому, чтоб ты основал счастие твое на камне том, который не утверждает, но разбивает.

Фарра. Разжуй как молено проще и вкуснее...

Наеман. Столько у вас славных и почтенных любомудрцов! Все спи суть сирены. Они-то соблазняют в жиз­ни сей плывущих стариков и молодцов. Взгляни сердеч­ным оком на житейское море. Взгляни на протыкание и падение плывущих и на вопль их. Один возгнездиться хотел на капитале, как Ноева голубица на холме, и под старость сокрушился. Другой на плотоугодии думал создать дом свой и в кончину лет постыдился. Иной осно­вался на камне милости исполинской и был ему претыка­нием. Ты думаешь, но и ревнуешь сесть на камень плот­ской юности, плотского безболезния и плотских очей тво­их, и се ожидает тебя претыкание, падение и сокрушение.

Фарра. Брось людские бешенства, а скажи только, что значит пребывание сиренов на море? Зачем на воде?..

Наеман. Затем, что в суете. Не хотят они в гавань и в лоно Авраамово, на матерую и твердую землю со Израилем, но с фараоном. Вот вам благолепная фигура и преподобный образ надежды и обманчивости! Гаванью, или лоном, образуется упование, а морем и водою — лжи­вость всякой плоти. Во Евангелии камень и песок есть то же. На этом мудрый, а на сем домик себе строит муж беспутный. Ковчег и потоп не то же ли? Вода и елисейское железо4 не то же ли? Сорокалетняя пустыня и обе­тованная земля не то же ли? Что только преходит Изра­иль — все то море, вода, зыбкость — основание и упова­ние юродивых мужей, как написано: «Река текущая — оонование их»; «почиют тут сирены»; «возволнуются и по­чить не смогут; не радоваться нечестивым».

Фарра. Ты уже и много насказал и завел в любо­пытство. Так скажи же мне: для чего ипые толкуют, что Исаины сирены 6 суть то пустынные птицы, а возгнездываются в пустом Вавилоне-граде?

Наеман. О младенец с бабьими твоими баснями! Разжуй только зубом мужским сей час по-Самсонову, найдешь в жестком нежное, а в пустом — пищу. Пустын­ные птицы — разве то не лжепророки, пустое поющие? Пустой Вавилон — разве то не сиренский камень? Не все ли пустое, что суета? И не все ли то вода, что не твердое? Послушай, вот птица! «Ефрем, как голубь безумный, не

247

имеющий сердца». Учеников сих птиц называет Михей дочерьми сиренскими и, точно о Самарии, которая таких птиц довольно у себя имела, воппет: «Сотворит плач, как змиин, и рыдание, как дочерей сиренских». К сим-то бе­зумным птицам следующий божий отзыв: «Приступите ко мне, послушайте меня, погубившие сердце, сущие далеко от правды». О снх же птицах нечистых Оспа поет вот что: «Как же птицы небесные, свергну я... Горе им, ибо отско­чили от меня». Учеников же их называет детьми вод: «Как лев, возревет господь, и ужаснутся дети вод». Дети вод и дочери сиренскпе есть то же. У Исапп называются отнятыми парящих птиц птенцами. Спи ж сирены назы­ваются змиями и гадами. «Сотворит плач, как змиин...» «Полижут прах, как змпн...» «Пошлю, как гадов на землю».

Зачем туда? Затем, чтоб все дни жизни своей кушали грязь. Сии-то суть ангелы лютые, псы, злые делатели, об­лака бездождные, водные, земные, духа не имущие...

Фарра. Полно! Полно! Поговори еще мне о добрых птицах. Я уже и разумею, что, конечно, не худо поет оная птица: «Глас горлицы слышен в земле нашей».

Наеман. Несколько тебе благовествующих птиц выпущу из ковчега. Взгляни! «Кто они, которые, как об­лака, летят и, как голуби с птенцами, ко мне?» Как темпа и тонка вода во облаках воздушных, так вода глубока — совет в сердце мужей сих и их птепцов. И как голубпиы очи выше волнования сиренских вод, так сердце их выше всей тлени поднялось. Взгляни еще на горний хор птиц прозорливых: «Поднял вас, как на крыльях орлпх, и привел вас к себе». «Где же труп, там соберутся орлы». Не орел ли то: «Ангел господен восхитит Филиппа»? Не орел ли то: «Не обретется Енох в живых»? Не орел ли то: «Взят был Илия вихрем»? Вот орел парит: «Знаю челове­ка, прошедшего небеса». Вот орел: «Берет Аввакума ан­гел господен за верх его». Вот орел: «Вознесу тебя, госпо­ди, ибо поднял меня ты». Взгляни же на сего любезного орла: «Видел я славу его...» Куда-то они летят? Ах, пре­взошли они труп и тлень. Устремили взор на того: «Возь­мется от земли жизнь его». «Взовьется великолепие его превыше небес». Ах! Взгляни сюда!.. Не се ли та благовестница с масличною веткою из Ноевого ковчега, мир нам приносящая, летит? И, летя, вот что, кажется, по­ет: — Дерзайте! Да не смущается сердце ваше потопом

248

вод сиренских! Я вижу холм незыблемый, верхи гор, из-под потопных волн выиикающпх, провижу весьма издале­ка землю и гавань. Веруйте в бога: там почием. «Кто даст мне крылья?» «Очи ваши узрят землю издалека». А мне любезная и горлица спя. Летит вверх, поющи: «Воспою ныне возлюбленному песнь». О Фарра! Фарра! Чувству­ешь ли вкус в пророчиих музах? А иначе беги и приложися к галатам.

Фарра. Веришь ли, что для меня приятнее пение с и ре не кое?

Наеман. Ей, дружо, верю, что больше елея имеет во умащении своем льстец, нежели в наказании своем отец, и что ложная позолотка есть блистательнее паче са­мого злата, и что Иродова плясавица гораздо красивее, нежели Захариина Елпсавет 6. Но помни притчи: «Не сла­вна изба углами, славна пирогами», «Не красна челобитна слогом, но законом». В самом сладчайшем яде внутренний вред уничтожает сладость. Предревняя есть притча спя:  Αττλος с αυθος της  αληθείας — «У истины простая речь»,

Инако поют в костеле, и инако на маскараде. Смешон, кто ищет красных слов в том, кого спрашивает о дороге, и кто лакирует чистое золото. На что пророчиим песням блудословне? Пусть покрывается им сиренская ложь! А то, что они поют во фигурах, фигуры суть мешочки на золото и шелуха для зерна божиего. Сие-то есть иноска­зание и истинная она -οίησ·.- , сиречь творение, положить в плотскую пустошь злато божие и сделать духом из плоти, авось либо кто догадлив найдет в коробочке пре­красного отроча еврейского, взятого выше вод сиренских человека. «Творят ангелы свои духи (духами)». Вот ис­тинные пинты, сиречь творцы и пророки, и сих-то писания любил читать возлюбленный Давид: «В творениях руку твою изучал».

Фарра. Однак мне приятны и ковчеговы птички. Мудренько поют. Выпусти еще хоть одну.

Михаил. Я тебе выпущу, обратись сюда, Фарра! Возведи очи. «Как ласточка, так возопию, и как голубь, так поучуся».

Φ а ρ ρ а. Какой вздор? Громкие ласточки в каких странах родятся? А у нас они то же, что сверчки. Голубь глупее курицы, как может любомудрствовать? Видишь ли, сколь строптивые музы пророческие? Вот каких птиц насобрал в свой ковчег Ной! А мои сирены нежно, сладко,

249

ясно, громко и самыми преславными модными словечками воспевают. Самые морские волны, кажется, что от их пе­ния поднимаются и пляшут, будто от Орфеевой псалты­ри 7, и нет столь глупого скота и зверя, даже и самого нечувственного пня и холма, чтоб их не разумел, чтоб не скакал и с воскликновением не восплескал в ладони, и не дивно, что Вселенную влекут за собою.

Михаил. Не бойся, Фарра. Израиль видит двое. А сие-то есть жезло и власть ему сделать из яда еду, из смерти жизнь, из обуялости вкус, а из шероховатого глад­кое и ничтоже его вредит. Он сеет камень, переходит море, поднимает змия и пьет мирру в сладость. Его желу­док все варит в пользу, а зубы все стирают и все превра­щают во благое. Слушай, Израиль! Раскуси ему Езекиину мысль. Испей шероховатую сию речь так, как паписано о тебе: «От потока на пути пьет...» О Израиль! Переходи поток, исходи на второе, то есть твое.

Израиль. «Господь дал мне язык...» Ласточка и голубь значат Израиля. Взгляни, Фарра, на стену и скажи, что видишь? Взгляни сюда!

Фарра. Вижу картинку, где написана птичка, под­нявшаяся из морского берега и летящая на другой, невид­ный берег.

Израиль. Сия есть израильская картина, наречен­ная символ. Ласточка, убегая от зимы, летит через море от северного брега на южный и, летя, вопиет: «Нет мне мира здесь». В сей-то символ ударяет Еэекииного сердца луч сей: «Как ласточка, так возопию». Израиль везде ви­дит двое. Ласточку осязает, а чрез нее, будто чрез приме­ту, ведущую к цели, провидит чистое, светлое и божест­венное сердце, взлетающее выше непостоянных вод к ма­терой и теплой тверди. Сие-то есть стоять на страже с Аввакумом, возводить очи и быть обсерватором на Сио­не. Необрезанный же сердцем видит одни приметы, без меты. Взгляни, Фарра, и на сей символ. Видишь окрылатевшую деву, простершую руки и крылья и хотящую ле­теть чрез пучину морскую к возникающим издалека хол­мам. А любезный ее над холмами из облака взаимно к ней летит уже, простирая к объятию руки свои. Здесь видишь плавающий ковчег. Сия есть чистая жена, о ко­торой написано: «Даны были жене два крыла орла вели­кого». Блаженной сеы жены потопом блевотин своих не мог потопить змий семиглавый. Она-то вопиет: «Кто даст

250

мне крылья?..» Вот тебе, ласточка: «Как ласточка, так возопию...» «Не в силе великой, не в крепости голос ее, но в духе моем»,— говорит господь-вседержитель. «Радуйся очень, дочь Сиона, проповедуй, дочь Иерусалима!» Не ласточка ли Павел, проповедующий не в мудрости слова, и мирского витийства, и сиренского блудословия, но в научении и силе духа святого? А когда ласточка кри­чит, что для нее северный брег опасен и что узнала она надежный южный брег, так не двое ли она видит? И не то же ли нам благовестит: «Знаю человека», «О сем похвалюся». Не то же ли, что Давид: «И полечу, и почию»? Не то же ли, что ангел: «Се благовествую вам радость боль­шую»? «Нет здесь...» «Там его узрите...» «Нет мне мира здесь». Сам Езекия, сказав: «Как ласточка» и прочее, сплошь прибавляет сие: «Исчезли бо очи мои», сиречь перестал я то видеть, что прежде видел. Я видел одну воду, одну плоть и кровь, и одну пустошь и суету, и сие есть одно, и есть ничто, посему я и слеп был, видевший то, что ничто и одна только тень есть. Ныне же глупое око мое исчезло и преобразилося в око веры, видящей в телишке моем обонпол непостоянной плоти и крови, твердь и высоту господа моего, духа божиего, содержаще­го своею горстью прах мой, и сие есть второе и надежное, второй человек — господь мой. «Он избавил меня и отнял болезнь души моей». Отсюда все воскресшие возблагословят тебя, и я, оживший, как ласточка, так возопию и как Павел, так поучуся. «Отныне бо детей сотворю, которые возвестят правду твою...» «Отныне ни единого не знаем по плоти. Если же и разумели мы по плоти Христа, но ныне к тому не разумеем».

Посмотри же, Фарра, и на другой символ, в центр коего ударяет спя ж Езекпина речь. Взгляни сюда!

Фарра. Вижу. На самом верху камня, в середине моря стоящего, стоит какая-то птичка. Камепь схож на сире некий.

Израиль. Как ему быть сиренским, когда голос сим­волов есть таков: In constantia quiesco, сиречь «На не­зыблемости почиваю».

Какая верность на сиренском, волнами покрываемом? Сей есть каменный холм вечного, возникший из-под все­ленского потопа, на котором упокоился Ноев голубь, с та­ким благовестием: Inveni portum Jesum. Саго, munde, valete! Sat me jactastis. Nunc mihi certa quies8, сиречь

251

«Прощай, стихийный потоп! Я почию на холмах вечного, обретя ветвь блаженства».

Вот тебе Ноев голубь! Послушай голоса его: «Лета вечные помянул и научился». «Поставь на камень ноги мои». «На камень вознес меня ты». «Господь — утвержде­ние мое и камень мой».

Вот еще голубь: «С усердием гоню, к намеренному теку».

И как достигну воскресения мертвых? «Разумели мы по плоти Христа, но ныне к тому не разумеем». Пожалуй, посмотри мне и на сына Ионина, сиречь голубиного. «Блажен ты, Симон, сын Ионии. Ибо плоть и кровь не явили тебя (меня), но отец мой, который на небесах... Ты камень (кифа), и на сем камне утвержу всю церковь мою...»

Слыхал ли ты о Данииловом камне? Се он есть. Слы­шал ли замок апокалиптичный? Се он есть. Слышал ли рай? Вот он тебе! Слыхал ли о земле дивной, что от воды и посреди воды? Вот же тебе обетованная земля! Вспомни евангельский Маргарит 9. Вспомни обретенную драхму 10. Вспомни освобождение, исцеление, воскресение и проч. п проч. и проч. Все сие и все пророческие музы, как праволучиые стрелы молниины, в сей святой и единый ка­мень ударяя, путеводствуют. Видишь, Фарра, в какую гавань доплыла речь Езекпина! Не дерзай же хулить птиц Ноевых. Они поют тихо, но голос тонок их, остер и вы­сок. А сирены, как лебеди, возносят громко крпк, но, по пословице, «Высоко полетела, да недалеко села».

Фарра. Право, я влюбился в ваши птички. Ковчег ваш подобен троянскому коню 11. Выпустите мне еще хоть одну. Люблю, что поют двое: одно в ушп, другое в разум, как написано: «Двое их слышал». Теперь вижу, что не пустая древняя та притча: «Глуп, кто двоих насчитать не умеет». Видеть кошелек — не знать, что в кошельке,— сие есть видя не видеть. Видно, нужно везде видеть дво­их. Видеть болвана — не знать, что в болване, есть не знать себя. Сирены поют воду, а ваши птицы — воду п гавань. Вода есть кошелек, а гавань есть империал 12. Тело есть вода и кожа, в которую одет истинный наш Адам.

Даниил. О Фарра! Начал ты издавать благоуха­ние. «Сот искапают уста твои, невеста». Вот сей-то сот закупорит тебе уши противу сирен.

Фарра. Выпусти, Даниил, еще хоть одну мне рай­скую птицу.

Данин л. Изволь! Еще ты такой не видал. Лови ее! «Еродий на небесах познал время свое».

Фарра. Дичину ты выпустил. Я и имя ее впервые слышу. Скажи мне, какой сей род есть птицы еродий?

Дании л. У древних славян она еродий; у элли­нов — пеларгос, у римлян — кикониа, у поляков — боцян, у малороссиян — гайстер, похожа на журавля. Еро­дий а — значит боголюбный, если слово эллинское. Но что в том нужды? Брось тень, спеши к истине. Оставь физи­ческие сказки беззубым младенцам. Все то бабье: и баснь, и пустошь,— что не ведет к гавани. Секи скорее всю плоть по-израильски. Сержусь, что медлишь на скорлупе. Сокрушай и выдирай зерно силы божией. Еродий знаме­нует веру во Христа, а яснее сказать — израильское око, видящее двоих,— вот тебе гайстер. Будь здоров с ним! С небес перепел...

Фарра. Конечно ж, есть причина, для чего взят он в образ сей.

Даниил. Конечно, троякая вина сему есть: 1-я — что гнездится на кирхах; 2-я — что съедает змей; 3-я — что в старости родителей кормит, храпит и носит. Кир­ха — значит двор божий. «Сколь возлюблены селения твои...» «Птица обретает себе храмину...» «Там птицы возгнездятся». «Еродиево жилище предводительствует». Еродий всегда на высших местах — на шпилях и на купо­лах гнездится, будто предводитель прочим птицам. «Бла­женны живущие в доме твоем». Вот тебе еродий: «Едино просил от господа» и проч. Вот еродий: «Обретает его Иисус в церкви». А сии тебе разве не предводительствую­щие суть еродий? «Взошлп на горницу, где были пребы­вая, Петр и Иаков, и Иоанн, и прочие единодушно вкупе. И был внезапно с небес шум.., и исполнилися все духа святого, и начали говорить иными языками...» Вот что в сей птице великое! «Познал время свое». Видно, что она познала двое — время и время. О, кто сей прекрасный еродий есть! — послушай его: «Се зима прошла, дождь (потоп) отошел, отошел себе, цветы явилися на земле» и проч. Видишь ли, что знают и куда летят Ноевы птицы?

а "Ерос значит желание, по-римски Купидон, Zeus, Juppiter, или Дий. Отсюда слово Еродий то же, что Филофей.

253

К Авраамовому заливу и к гавани той: «Господь пасет меня...»

На, вот тебе стадо и бестолковых гайстров: «Лицо не­бесное умеете рассуждать». «Горе вам, смеющимся ныне!»

Фарра. А почему ты их назвал бестолковыми? Ведь их за прогностики Христос не осуждает.

Даниил. Они через солнце разумеют разумно непо­годы, но не прозорливы узреть второе время, сиречь цар­ствие божие. Надобно знать с Даниилом время одно и время второе. Из сих полувремен все составлено. «И был вечер, и было утро —день един». Одно время есть пла­кать, а второе время смеяться. Кто одно знает, а не двое, тот одну беду знает. Вот еще бедные гайстры! «Взалчут на вечер...» «Возволнуются и почить не смогут». О без­умно возгнезднвшихся сих гайстрах можно сказать:

Их твердь — одна вода, В средине их — беда.

Смеяться ныне и веселиться здесь — значит не видать ничего, кроме тьмы и стихийной сени. «Горе вам, смею­щимся ныне». И когда Петр сказал: «Добро нам здесь быть», тогда вдруг обличен: «Не знающий, что говорит». Он разделял Мойсея от Илии, Илию от Христа, не познав еще истинного человека, кроме человеческой плоти или стени. А когда проснулся, тогда сделался мудрым еродием и, познав двоих, познал истинного, сверх человеческой сени, человека, который есть един во всех и всегда. «Про­будившись, видели славу его». «Обрелся Иисус един». «Он есть всяческое во всем». Простой еродий на одних небесах видит двойное время: стужу и теплоту, зиму и весну, покой и досаду, а тайный еродий, сиречь Израиль, сверх стихий и сверх самого тонкого воздуха видит тон­чайшее второе естество, и там сей еродий гнездится. «Что мне есть на небесах? И от тебя что захочу на земле?» Сие второе естество, что в стихиях или кроме стихий, бог знает. Однак Израиль познал оное.

Фарра. О Даниил! Ей, понравились мне твои гайст­ры. Выпусти еще хоть одного!

Даниил. Разве и тебе хочется быть гайстром?

Фарра.  Вельми хочется, но да не бестолковым же.

Даниил. И мудрый часто претыкается. «Такое время с вами я, и не познал ты меня, Филипп?» «Не

254

можешь ныне по мне идти». «Отвержешьея меня триж­ды». Дай бог, чтобы ты был в лике сих гайстров: «Сей есть живот вечный, да знают тебя, и его же послал ты...» Вот предводитель и царь их! Послушай его: «Дух госпо­ден на мне...» Наречи лето господнее приятное и день... Вот и сей не последний: «Се ныне время благоприятно! Се ныне день спасения! Вот сколь нужно слово сие! ΓνώίΗ καιςόν. Nosce tempus — «Познай время». «Еродий по­знал время свое — горлица и ласточка... О еродиево жилище! Блаженно ты! Не то ли оно? По земле ходя­щие, обращение имеем на небесах». «Праведных души в руке божией...» «Боже сердца моего! Душа моя в руке твоей». «Под сень его возжелал и сел...» «Авраам рад бы видеть день мой, и увидел, и возрадовался». «Им же отворилися очи, и познали его, и тот невидим был им». Да избавит же тебя господь от тех юродов.

«Еродий познал время свое: горлица и ласточка... Лю­ди же мои сии не познали судеб господних». «Возлюбили паче славу человеческую, нежели славу божию». «Ослепи очи их, да не видят, ни разумеют!» — вопиет Исайя, уви­дев славу Христа господня. А они хвалятся: «Да едим и пьем, ибо утром умрем». Умирайте! Умирайте! Ибо нет вам разуметь двоих. Видите, о ночные вороны, один толь­ко днешний вечер, одну только воду с сиренами. Сия-то мрачная слава ослепила вам очи, да не видите утренней оной славы: «Восстань, слава моя! Восстану рано». Для чего вы, о звери дубравные, в ложах своих легли, не до­ждав блаженного оного второго дня: «В утро же видел Иоанн Иисуса. Сей агнец божий! Сей есть, о нем же я рек». Вы есть тьма миру и волки не из числа тех. «Вениамин— волк, хищник, рано есть еще...» Но вечером глотающие все без остатка наутро, да «остатки нечести­вых употребятся».

Фарра. Я вовсе не разумею, что значит остаток...

Даниил. О, дряхлый и косный Клеопа! Остаток есть то же, что барыш, рост, приложение, прилагаемое прекрасным Иосифом в пустое вретище Вениаминово 13. И сего не разумеешь? Не приложатся ж тебе лета жиз­ни...

Фарра. О, ныне разумею, и приложатся мне, как Езекии.

Даниил. Останок есть лето господне приятное iubilaeus annus14, день воздаяния, весна вечности,

255

таящиеся под нашим сокрушением, будто злато в сумах Вениаминовых 15, и воздающие Израилю вместо меди — злато, вместо железа — серебро, вместо дров — медь, вме­сто камня — железо, вместо песочного фундамента — ада­мант, сапфир и анфракс ,6. Читал ли ты в притчах: «Ис­целение плотью и приложение костью»? Плоть бренная твоя есть то здешний мир, и днешнии вечер, и песочный грунт, и море сиренское, и камни претыкания. Но там же, за твоею плотью, до твоей же плоти совокупилась гавань и лоно Авраамово: земля посреди воды, словом божиим держима, если ты не ночной, но излетевший из ковчега ворон, если ты ласточка или голубица, узнавшая себя, сиречь видящая двоих: мир и мир, тело и тело, человека и человека, — двое в одном и одно в двоих, нераздельно и неслитно же. Будто яблоня u тень ее, дерево живое и дерево мертвое, лукавое и доброе, ложь и истина, грех и разрешение. Кратко сказать: все, что осязаешь в на­ружности твоей, если веруешь, все то имеешь во славе и в тайности истинное, твоею ж внешностью свидетель­ствуемое, душевным телом духовное. В сей-то центр уда­ряет луч сердца наперсникового. «Всяк дух, который исповедует Иисуса Христа, во плоти пришедшего (плоти приложившегося), от бога есть». Знаем же, что когда явится, подобны ему будем, ибо узрим его, каков же есть. И всяк имеющий надежду сию на него очищает себя, ибо же он чист есть».

Вот тебе останок! Вот приложение костям твоим! Все тобя оставит, а сей останок никогда. «Все проходит, лю­бовь же нет». «Господа сил, того освятите...» Ныне разу­меешь ли надежду твою и ложь сиренскую? Вот тебе вместо тристалетней вечная память и юность. Будь здо­ров! «В память вечную пребудет праведник». От шума сиренских вод не убоится. Се есть жизнь вечная. Ныне «обновится, как орлиная, юность твоя». Но не тех орлов, что опять стареют и умирают, но тех, которые в познании самого себя весьма высоко вознеслись — выше всех сти­хий и выше самого здешнего солнца, ибо и оно есть суета и ветошь, к оному пресветлейшему моему солнышку. «Ты же тот же есть...» «Одевайся светом солнечным, как ри­зою». Говорящий к нам сне: «Поднял вас, как на крыльях орлих, и привел вас к себе. И впдел в трупе нашем славу его, во льве сем сот вечности его, во тьме сей свет невечерннй его, в воде сей нашей твердь гавани его». Труп

256

есть всяк бренный человек, и Библия есть человек и труп. Найдя в нашем трупе свет и сот, находим после того сию ж пищу и в Библии, да исполнится сие: «Где же труп, там соберутся орлы». Высокую сей труп обещает трапезу, высоко и мы возлетели, где царствуют вечная сладость и вечная юность.

 

ВРАТА ГОСПОДНИЕ В НОВУЮ СТРАНУ, В ПРЕДЕЛЫ ВЕЧНОСТИ

Там испытаем: легко ли быть блаженным?

Фарра. Тьфу!.. Оправдалась притча: «На коне ездя, коня ищет». Я думал, что вельми трудно быть блажен­ным... По земле, по морю, по горним и преисподним ша­тался за счастием. А оно у меня за пазухою... Дома... Древняя притча: Ita fuqias, ut не praeter casam — «От лиха убегай, да хаты не минай».

Наеман. О, Фарра! Не только дома, но в сердце твоем и в душе твоей царствие божие и слово его. Сей есть камень, а прочее все тлень, ложь, лужа... «Все про­ходит...»

Но кто тебе насеял лукавое семя сие, будто трудно быть блаженным? Не враги ли сирены? О глагол потопный и язык льстивый!

Фарра. Ей-ей, они! От их-то гортани голос сей: «Халепа та кала», το κάλλος χαλεπόν έστι — «Трудна доброта...»

Наеман. О, да прилипнет язык их к гортани их! «Немы да будут уста льстивые!» Изблюй оного духа лжи вон. А положи в сердце сей многоценный во основание камень: «Халепа та кака» — «Трудно быть злобным». Что может обескуражить и потопить сладкотеплый огонь Па­раклитов 17, если не оная змиина, сиренская блевотина? Отсюда-то в душе мразь и скрежет, косность и уныние в обретении царствия божия. Отсюда ни теплый ты, ни холоден, я должен тебя изблевать... О, гряди, господи Иисусе! Ей, гряду скоро, аминь... Ныне, не сомневаясь, сказываю: — Се господь мой пришел! Се солнце воссияло и новая весна! Да расточатся и отойдут с блевотинами своими души нечестивых от пределов весны вечной! Не

257

входит туда неправда. Нам же даны ключи: «Халепа та кака». Не многим ли тем тяжелее олова беззаконие? Что же есть легче любви божией? «Крылья ее — крылья огня». Напиши красками на ногте адамантовом славу сию: «Сродное, нужное, латвое есть то же». Что же есть нужнее царствия божия? В запутанных думах и в затменных речах гнездится ложь и притвор, а в трудных делах водворяется обман и суета. Но латвость в нужности, а нужность в сродности, сродность же обитает в царствии божием. Что нужнее для душевного человека, как дыха­ние? И се везде туне воздух! Что потребнее для духовно­го, как бог! И се все исполняет. Если же что кому не удобное — напиши, что ненадобное. О глубина премудрой благости, сотворившая нужное нетрудным, а трудное не­нужным. Так мой господь сказал мне: «Дух сладкий, дух мирный, дух пророческий, и не печатлею слов, да оправ­дается премудрость его от детей его».

Израиль. О Наеман, Наеман! Дышишь духом Параклитовым, с высоты силою его облеченный. И что есть дух-утешитель, если не чистое сердце, от мрака грехов­ного воззванное? Как в солнце солнышко зеница его, во вкус и прозорливость сияющее, сей есть живой Силоам и родная София18, видящая двоих и говорящая странное.

Наеман. Тем же, о Израилю, идущие новым свято­го духа путем, ищите и обретете! Се все полезное есть возможно и возможное — полезно.

Фарра. Мне бы хотелось быть оным папою и соче­тать в одной ипостаси первосвященство и царство.

Михаил. О славолюбный Зара! 19 Куда тебя дух воскрыляет? Но притом приснопамятно будь сие: «Кто как бог?»

Фарра. Разве же бог не хочет, чтоб мы были богом?

Михаил. О Фарра! Что радостнее святому духу, как то, чтоб нам всем стать богом?

Фарра. О Михаил! Се ты странное воспел!

Михаил. Если оно святому духу приятное, тогда во­истину странное и преславное. Он един есть любопытный оселок, показывающий чистое золото, нареченный по-римски — index. И в сию-то цель ударяет сие Павлово слово: «Докимазете панта...» «Все испытайте, благое же приемлите». Если же гнушается оный голубь, тогда оно бывает мирское, модное и в таком смысле общее, в каком

258

разумеет Петр святой, говоря сие: «Господь никогда не ел скверно». Скверно — в римском же лежит — commune, по-эллински — койнон, разумей — coenum, сиречь болото, грязь, мерзкое, мирское.

Фарра. Ведь же славы искать дух святой не запре­щает?

Михаил. «Слава в стыде их...» Видишь, что постыд­ная слава запрещается. За добрую же славу лучше жела­ет Павел умереть, нежели ее упразднить. Оная слава есть тень, а спя Финикс. Оную хватают псы на воде сиренской, сию же приемлют дети божий в Авраамовой гавани. Суетна слава, тщетная прибыль, сласть ядовита, се три суть, суть адские горячки и ехиднины дочери нечистиво­му сердцу в опаленпе. Но сущая слава, истинная при­быль, сласть не притворна — се сии суть духа святого не­весты, в объятиях своих чистую душу услаждающие.

Фарра. Угадал ли я, что по правилу израильскому пустая слава есть труднее истинной?

Михаил. Тьфу! Как же не труднее псу схватить тень, нежели истинный кус? Вот перед тобою яблоня. Схвати мне и подай тень. Но самое тело ее вдруг обнять можешь.

Фарра. Не только, но и плод сорву. Се тебе с нее прекрасное яблоко! Благовонное! Дарую тебе. В нем обре­тешь столько яблочных садов, сколько во Всевселенной коперниканских миров. Вот тебе от меня награда за твое доброе слово!

Μ и χ а и л. Если бы ты мне Всевселенную дарил по плоти, я бы отказался. И малой сторонки моей матери Малороссии, и одной ее горы не взял бы. Где мне ее девать? Телишко мое есть маленькая кучка, но и та мне скучна. Что есть плоть, если не гора? Что гора, если не горесть? «Кто как бог?» Что слаще и легче и вместнее, как дух? Сердце мое вкушает его без грусти, пьет без омерзения, вмещает без труда, носит без досады. Душа моя в дух, а дух в сердце мое преобразился. Боже сердца моего! О часть моя всесладчайшая! Ты един мне явил двоих. Тень и безвестную тайну. Ты тайна моя, вся же плоть есть тень и тайна твоя. Всякая плоть есть риза твоя, сено и пепел; ты же тело, зерно, фимиам, стакта и касиа, пречистый, нетленный, вечный. Все тебе подобно, и ты всему, но ничто не есть тобою, и ты ничем же, кроме тебя. Ничто же, как же ты. «Кто как бог?»

259

О Фарра! Что плачешь? Чего ищешь в папстве — духа или плоти? Дух сего Христа божия вдруг, как молнию, принять можешь. Но престолы, палаты, колесницы, сереб­ро и золото...— все сие есть плоть, гора, труд и горесть. Не прикасайся к сему. Восходящее, высокое в нем и бо­жественное — оное да будет твое. Сие-то есть истинное единство, и тождество, и легкость, и нужность быть при­частником не плоти, но духа. Прочее же все есть тень, вода и беда... Хочешь ли быть Христом? К чему ж тебе свыше соткан его кафтан? К чему плоть его? Имеешь собственную. Возьми ты от странника сего то, что сам тебе подносит. Вот оно: «Дуну — примите дух святой». Сим образом будешь едино и то же с ним, как и они с отцом твоим. Неужели ты кафтан и плоть делаешь Христом? И, хватая на потоке тень, умножаешь число не сынов божиих, но оных псов: «Отнять хлеб у детей и по­вергнуть псам». Ах! Блюдпсь от сих псов, от злых делате­лей. Не делай благим зла, а плоти богом. Уклонися от зла и сотвори благо, и будешь в числе детей оных: «Сколько же приняли его, дал им область детьми божними быть!» Хочешь ли быть царем? На что же тебе елей, венец, ски­петр, гвардия? Сия есть тень и маска. Достань же себе Свыше сердце царское. Сим образом будешь едино с ца­рем твопм. Дух правды, ou-το есть сердце царя. Правда утверждает престолы сильных и обладает народами. И что сильнее ее? Кто как правда? Сей есть истинный царь и господь — твердь и крепость, елей и милость. Сей дух да царствует в тебе! И милостию вышнего не колеб­лешься. На вот тебе царя без маски: «Царь уповает на господа». «Помазал нас бог духом». «Дух господен на мне». Хочешь ли быть Павлом Фивейским? Антонием Египетским или Саввою Освященным? Лицемеры! К чему же тебе финиковая епанча Павлова? К чему Антониева борода, а Саввин монастырь, капюшон Пахомиев? 20... Сей есть один только монашеский маскарад. Какая ж польза сею маскою скрывать тебе мирское твое сердце? Да явишься человеком? Уклонись от зла. Оставь тень. Стяжи себе мужей оных сердце. В то время вдруг, как молния, преобразишься во всех их. Избегай молвы, объемли уеди­нение, люби нищету, целуй целомудренность, дружись с терпеливостью, водворися со смирением, ревнуй по гос­поду вседержителю. Вот тебе лучи божественного сердца их! Сие иго вельми благо и легко есть. А наживать стран­

260

ный и маскарадный габит 21, забродить в Нитрийские го­ры, жить между воющими волками и змеями — сие не бремя ли есть? Ей! Неудобоносимое тем, что глупое и ненужное. Скажу: «Халепа та кака».

Фарра. А Елисей? Не просит ли епанчи от Илии? 22

Михаил. Епанча оная не с мертвых, но живущих в пределах вечности. В ней все новое вместо ветоши. Чи­тал ли ты у Исайи — одежду веселья? Вот она: «Под сенью руки моей покрою тебя». Не Елисей ли просит: «Да будет дух, который в тебе, сугубый во мне». Как же дал бы он просящему вместо хлеба камень? Сей есть дух веры, дух сугубый, дух, открывающий двоих, разделяю­щий Иорданские струи23, дух, богоявляющий сверх сиренских вод плавающее и возникшее железо. Оно-то есть исподпотопный холм, обитель верной голубицы, гавань, лоно и кифа Авраамова, спасение от потопа. «Да возра­дуется душа моя во господе. Облечет бо меня в ризу спасе­ния». Вот от потопа епанча! Самый ковчег есть-то нерукотворенная скиния, златоткаными ветрилами от дожде­вых туч покрывающая лучше, нежели плащ. На сию-то скинию тонко издалека взирает Ильина шинель, или бур­ка, отворившая Иорданскую сушу и спасшая Елисея от омочения24. Железо же тайно блистает на тверди, на твердую, матерую землю и сушу, а суша тихо возводит нас на аввакумовский оный Сион, сиречь обсерваториум25 (терем). «На страже моей стану и взойду на камень». Вот тебе одежда и надежда! Носи здоров! Она есть дух сугу­бый, видящий двоих. А Ильину бурку где тебе взять? «Халепа та кака».

Фарра. Весьма благодарю тебя за сию ризу. А без нее чем бы я был в бурке? Вот чем: лицемер, лже-Илия, пророчий идол. Что же? Ковчег преисполнен есть всякой животины. Хотелось бы мне быть хорошенькою в нем ка­кою-то птицею. Как думаешь?

Михаил. Ковчег есть он церковь израильская. Лю­би ее и молись, если хорошо просишь, примет. Проси во имя Христово: все вдруг получишь. Не забывай никогда сего: «Халепа та кака».

Израиль. Слушай, Фарра! Не желаешь ли быть ка­баном?

Фарра. Пропадай он! Я и верблюдом быть не хочу. Оленем быть я бы хотел, а лучше птицею.

261

Чиста птица голубица таков дух имеет, Будет место, где не чисто, тамо не почиет. Разве травы и дубравы и сень есть от зноя, Там приятно и прохладно место ей покоя26.

Так и дух святой не почивает разве в чистом сердце, при воде тихой и прозрачной, живой и тайной? «Вода глубока — совет в сердце мужа...» О мир наш! Муж и ло­но! Христос Иисус! Явись людям твоим, в водах сирен­ских обуреваемым. Но растолкуй мне, о Израиль, какое то есть сердце и дух, преображающий естество наше в вепрев?

Израиль. Пес хватает тень, а сердце, о дольнем мудрствующее, есть вепрь. Не мыслит о горнем, разве только о муке и чреве, сердце хамское любомудрствует. Если имеешь израильское око — оглянись на пределы гергесенские27. Вот тебе великое стадо свиное! Прови­дишь ли, что, минуя берег, все утопились в водах? Что есть берег, если не господь мой? Сами просят, да перейдет прочий от пределов их. Болото и воду сиренскую возлюбили паче славы божией. Грязь любить — есть то быть вепрем. Гоняться за ней — есть то быть псом. Вкушать ее — есть то быть змием. Хвалить ее — есть то воспевать лестные сиренские песенки. Любомудрствовать о ней — есть то мучиться легионом бесов. Не земля ли рождает и зверей, и скотов, и гадов, и мух? Так-то и сердце земное преображает нас в разных нечистых зверей, скотов и птиц. Детьми же божиими творит чистое сердце, выше всей тлени возлетевшее. Сердце златожадное, любящее мудрствовать об одних кошельках, мешках и чемоданах, есть сущий верблюд, любящий пить мутную воду и за вьюками не могущий пролезть сквозь тесную дверь в пре­делы вечности. Сердце есть корень и существо. Всяк есть то, чье есть сердце в нем. Волчье сердце есть родной волк, хотя лицо и не волчье. Если перешла в нее сила, тогда сталь точным магнитом стала. Но рута рутой перестала быть, как только с нее спирт и силу вывести. Сие есть сердце и существо травы. Афедрон28 со всяким своим ли­цом есть афедрон. Но храм божий всегда есть вместили­щем святыни, хотя вид имеет блудных домов. Женская плоть не мешает быть мужем мужскому сердцу. Сердце, востекающее с Давидом на горнее, оставляющее верблю­дам и сиренам с детьми их мутные и морские воды, жаж­

262

дущее давидовской, утолившей самарянке жажду, оной воды: «Кто меня напоит водою...» «Господи, дай мне сию воду...» Таково сердце не олень ли есть? Даром что рогов не имеет. Рога и кожа оленья есть плоть и тень. Надень кожу его с рогами без сердца его, и будешь чучелом его. Смешная пустошь — не только «халепа та кака». Сердце, трудолюбствующее с мужем Руфиным Воозом на гумне библейном, очищающее от половы вечное зерно святого духа на хлеб, сердце израильское укрепляющий, скажи, не вол ли есть молотящий? В любезной моей Унгарии 29 волами молотят. И что ж запрещает Луке быть волом? Не думай, будто плотских волов вздорная сия истина касает­ся: «Волу молотящему да не заградил уст». Сердце, воца­рившееся над зверскими бешенствами и над волею своею, растерзающее всякую власть и славу, восстающую на бо­га, дерзающее в нпщите, в гонениях, болезнях, во смер­ти, — не сей ли есть сын львов Иуда из тех: «Злятся, как львы». «Бегает нечестивый, никем не гонимый, пра­ведник же дерзает, как лев». Что же мешает Марку быть львом? К таким-то богосердечным львятам, как лев, так возревет господь: «Восстань и измолоти их, дочь Сиона, ибо рога твои положу (осную) железные, и ноги твои положу медяные, и истончишь людей...» Вот рев львиного щенка, от тридневного сна воскрешающий, как написано: «Возлег, почил, кто воздвигнет его? Сердце, вверху свер­кающее, как молния, постигающее и низвергающее всякие пернатые мечты, замысловатые стихийные думы — не сокол ли есть?» Послушай соколиного визга: «Если возне­сешься, как орел, и оттуда свергну тебя»,— говорит гос­подь. Сердце, парящее на пространство высоты небесной, любящее свет и вперяющее зеницу очей в блеск полуден­ных лучей, в самое солнца солнышко оное: «В солнце положил селение свое». Не благородный ли есть орел с наперсником? Ей, не из рода он подлецов сих: «Не знаю орла, парящего по воздуху, глупца высокомудрствующего по стихиям». «Если вознесешься, как орел, и оттуда свергну тебя...»

А не горлица ли есть сердце, любящее господа, по нему единому ревнующее, святой надежды гнездо в нем обретшее? Послушай гласа ее: «Ревнуя, поревновал по господе боге». «Жив господь мой, жива и душа моя». А тот глас не ее ли есть? Истаяла меня ревность моя...» «Видел не разумевающие и истаял». На, вот тебе лик или

263

хор горлиц! «Се все оставил я, и вслед тебе иду». Знай, что Библия есть вдова, горлица, ревнующая и вздыхаю­щая в пустыне о едином оном муже: «Бог любви есть...» У сей-то вдовицы не оскудевает сосуд елея, сиречь ми­лости, любви и сладости, если посетит ее кто, духа проро­ческого дары имущий. Кто благ или кто мил, кроме бога? Сей един есть не оскудевающий... «Все проходит, любовь же нет». Взгляни мне, пожалуйста, на Магдалену. Биб­лии сердце есть сердцем горлицы сей. При елейной лам­паде не спит, тужит и вздыхает. О чем? Что бессмертного жениха умертвили, что в библейной его лампаде ничего милого и светлого не нашли ночные вороны сии, кроме трупа гнилого сего: «Воззрят на него, он же пропал, что, кроме риз его, не нашли в ризах его ни смирны, ни стакты, ни масла, сиречь одевающегося оными ризами». Пла­чет пустынолюбная горлица сия о буйных девах30 с Иеремиею, воспевая жалостную песенку оную: «Очи мои излияют воду, чтобы оскудели добрые девы». Бла­женны мы, о Фарра, ибо голос горлицы слышан в ма­ленькой земельке нашей. Ах, сколько тогда горлиц было, когда говорил Павел: «Обручил вас с единым мужем, чистую деву» и прочее. О обуялые и бедные горлицы со сосудом своим оные! «Идите к продающим...» и проч. Без милости милого, а без твоего же преподобия нигде не обретешь оного преподобного мужа: «Удиви, господь, пре­подобного своего». Напоследок, не голубь ли тебе есть сердце, видящее двоих? Сердце, узревшее сверх непосто­янности потопных вод исаиевскую твердь, берег и гавань оную: «Царя со славою узрите, и очи ваши узрят землю издалека». Сие чистое сердце, верх всей дряни возлетевшее, есть голубь чистый, есть дух святой, дух ведения, дух благочестия, дух премудрости, дух совета, дух не­тленной славы, дух и камень веры. Вот почему Христос нерукосченою и адамантовою гаванью нарицает святого Петра! По сердцу его...

Фарра. О сердце!.. Что ж ты стал? Ступай далее!

Израиль. Израиль далее сей гавани не ходит. Се ему дом, гнездо и кущи, водруженные не на песке, но на кифе. Конец потопу: радуга и мир есть кпфа, на ней он воссел.

Inveni portum kepham. Саго, rminde, valete! Sat me jactastis. Nunc mihi sancta quies31. «Прощай, стихийный

264

потоп! — вещает Ноева голубица. — Я почию на холмах святых, обретя оливные кущи».

Фарра. О сердце голубиное! И сердечный голубь! Сей есть истинный Иона, адом изблеван в третий день на берег гор Кавказских. Сей голубь есть истинный Americus Columbus32, обретший новую землю. Не хочется и мне отсюда идти. О Наеман, Наеман! Дай, ну, станем и мы с Израилем в сей гавани. Оснуем себе кущи на сей кифе. А-а, любезный мой Аввакум! Се ныне разумею песенку твою: «На страже моей стану и взойду на камень». Сю­да-то взирало твое пророчее око? Сию-то кифу издали наблюдала бодрая стража твоя? Сюда-то песня твоя и нас манила? Блаженно око твое, прозорливее труб звездозорных! Блаженны поющие нам уста твои! Блажен и Сион твой, или зоротерем, пирамида и столп твой, из которого высоты простирались лучи очей голубиных. Не отемнеют очи твои, не истлеют уста твои и не падет столп твой и во веки веков... Прощайте навеки, дурномудрые девы, сладкогласные сирены с вашими тленными очами, с ва­шею стареющеюся молодостью, с младенческим вашим долголетием и с вашею рыдания исполненною гаванью. Пойте ваши песни людям вашего рода. Не прикасается Израиль к гергесеям. Свои ему поют пророки. Сам гос­подь ему, как лев, возревет и, как вихрь духа, воссвищет в крыльях своих, и ужаснутся дети вод... Радуйся, кефа моя, Петр мой, гавань моя! Гавань веры, любви и на­дежды! Знаю тебя как не плоть и кровь, но свыше рож­ден ты. Ты мне отворяешь врата в блаженное царство светлой страны. Пятнадесятое лето плаваю по морю сему 33 и се достиг к пристанищу тихому, в землю святую, которую мне открыл господь бог мой! Радуйся, градомать! Целую тебя, престол любезной страны, не имущей на путях своих бедности и сокрушения, печали и вздыха­ния. Се тебе приношу благой дар от твоих же садов — корзину гроздья34, и смокв, и орехов с хлебом пасхи в свидетельство, как путем праотцов моих вошел в обе­тованную землю.

 

БЕСЕДА 1-Я Нареченная Observatorium 1 (Сион) а

Лица: Афанасий, Лонгин, Яков, Ермолай, Григорий

Григорий. «Прийдите, взойдем на гору божию». О беседка! О сад! О время летнее! О други мои! Восхища­юсь веселием, видя вас, моих собеседников. «Прийдите, взойдем на гору господню».

Афанасий. Вчера нападала на меня ужаснейшая скука и, как пшеничную ниву вихрь, колебала. Едва до­влел отбиться.

Григорий. Блажу тебе, друг мой, радуйся, воин Христов! Сия есть победа наша, побеждающая не плоть и кровь людскую, но бешеные мысли и мучительные ду­хи. Они-то суть семя, полова и начало всякой челове­ческой злобы, а власть тьмы житейской, опаляющей душу мертвых человеков.

Афанасий. Я вчера не был мертвым, а тем-то са­мым и чувствовал, что сердце мое горестнейшим некиим огнем опалялось.

Григорий. Как? Ты вчера не был мертв?.. Не до­стойно ж я тебя назвал блаженным.

Афанасий. А мне твое слово непонятно.

Григорий. Был ли кто болен? Тот не болен. А кто был мертв, тот уже жив. Как прошла ночь смерти, так настал день жизни.

Афанасий. Вот тебе крючки по закоулкам. А за­коулки по крючкам. Кто завертел закоулок, тот перешел крючок. Не погневайся, я не пророк и меня твой свиток внутри не услаждает.

Григорий. О любезный человек, сколь сладка серд­цу моему простота твоя!

а Primo et novissimo amico meo Andrea Joanidi Kovalevskomu... Domino vice tribuno proprii fetus editionem dono affero senex Grego-rius de Sabbe Skovoroda2.

266

Афанасий. Но не сладки гортани моей слова твои. Помилуй, беседуй проще.

Григорий. Есть, что мнится правым, но сущ­ностью криво. И есть, что мнится развращенным, но естеством правое. Если закоулок ведет к правоте, по кон­цу своему прав есть. Но косоглазый тот прямик и крюч­ковата есть простота, открывающая перспективу и архи­тектурный мост прямо в град лжи. Конец делу судья. Что-то показалось тебе крючком, что ли?..

Афанасий. Я вчера, слышь, не был мертвым, а днесь жив. Так не достоин ли я ублажения, и твоего сорадования?

Григорий. Такового величанья достоин и буйвол: он тебя здоровее и вчера не был мертвым.

Афанасий. По мне изволь, блажи и его: буйволовское блаженство моего не упразднит. Неужели милость божия в одних только наших выгодах ограничилась! «Щедроты его на всех делах его». И я благодарю ему, что доселе жив.

Григорий. Чем ты уверен в жизни твоей?

Афанасий. Разве ты член секты Пирронской3? А мне в доказательство употребить трость сию?

Г ρ и г о ρ и и. Разве тем, что шатко похаживаешь?

Афанасий. То-то видишь мое телишко, слава богу, катится, как тележка. Ай, дядя!..

Григорий. Дядя сестринцу своему не советовал ехать в глубокую осень возком, но верхом на свадьбу. Афонька решился ехать возком — сам себе господин и кучер. В поле, среди брода, лошак отпрягся, оставив колеснице гонителя в потопе вод многих...

Афанасий. Ну! Что стал? Веди далее.

Григорий. Не ведется. Афонька с нуждою пеший добрался до брачного дому, исполнив пословицу: «Спешил на обед, да ужина не застал». «Кто спешит — насмешит». Вот тебе твоя тележка!

Афанасий. Молодчик твой был ветрогон.

Григорий. Старик Афонька с женою своею постро­или себе хатку на льду. В седьмой день с полночи при­шел, как вор, дождевой поток и стащил их с храминкою в потоп.

Афанасий. Вот разъехался с баснями! Все твое доказательство на пустых небылицах4.

267

Григорий. Евангелие разве не притчами учит? За­был ты храмину, дураком основанную на песке? Пусть учит без притчей тот, кто пишет без красок! Знаешь, что скоропись без красок, а живопись пишет красками. Но в обоих, как в мойсейской купине5, действует тот же язык огненный, если только мы сами не лишены оного языка: «Начали говорить странными языками». Пускай, например, книжник, сиречь муж ученый, напишет сен­тенцию сию: «Бес скуки мучит душу».

Без сомнения, сердце его отрыгнуло, а трость его на­писала слово благое. Но чем лучше трость книжника-скорописца от кисти книжника-живописца, если он неви­димое скучных мыслей волнование изобразил утопающим человеком? Он с Иеремиею через человека изобразил ду­шу: «Глубоко сердце человеку и человек есть», а с Исаиею, через потоп, изъяснил мучительное сердце обуревания — «Взволнуются нечестивые». Таковая приточ­ная 6 речь, ничем не хуже от оной, так сказать, бескра­сочной речи, например: «Душа их в злом таяла». Однако и сия самая пахнет притчею тающего от воздушной теп­лоты льда. Так, как и сие книги Иовской слово: «Река текущая основание их» — дышет сказкою о построенной храминке на льду.

Афанасий. Как вьюн вьется, трудно схватить.

Григорий. Вот, например, бескрасочное слово — «Все погибнут». Но сколь красно сие ж самое выразил Исайя: «Всяка плоть — сено». Сноп травы есть то пригожий образ всей гибели. Сам Исайя, без фигуры, сказал следующее: «Дать плачущим веселие». Но сколь благооб­разно и краснописно то же он же: «Вскочит хромой, как олень». «Восстанут мертвые». Труп лежащий есть образ души, в унылую отчаянность поверженный. Тогда она, как стерво, лежит дол в плачевной стуже и скрежете, лишенная животворящего теплоты духа и жизненной проворности. Будто змий, лютым морозом одебелевший там, где Кавказская гора стеною своею застеняет ему спа­сительный солнечный свет. Сия одебелелость находит тог­да, когда в яблоне корень и мозг, называемый сердечко, а во внутренних душевных тайностях тлеет и увядает то, от чего все прочее, как дверь, зависит от петли. Прозрел сию гнездящуюся язву прозревший Иеремия: «В тайне восплачется душа ваша». Сих движущихся мертвецов изобразил Осия змиями: «Полижут прах, как змии, пол­

268

зущие по земле». А Павел из праха возбуждает, как пья­ных: «Восстань, спящий...»

Афанасий. Куда тебя занес дух бурен? Ты за­ехал в невеселую страну и в царство, где живут «как язвенные, спящие в гробах».

Григорий. А как душевная унылость (можно ска­зать: ной и гной) образуется поверженным стервом, так сего же болвана оживлением и восстанием на ноги живо-пишется сердечное веселие: «Воскреснут мертвые». Взгляни на встающего перед Петром Енея!7 Он ходит и скачет, как олень и как товида, сиречь серна или сагай­дак: «Встанут сущие во гробах». Знай же, что он сие говорит о веселии, и слушай: «Все земнородные возраду­ются». Не забывай, Афанасий, сей сираховской песенки: «Веселие сердца — жизнь человеку».

Афанасий. Я се каждый день пою. Я веселие весь­ма очень люблю. Я тогда только и радостен, когда весел. Люблю пророков, если они одно веселие нам поют. Не их ли речи нареченные у древних музами а?

Григорий. Так точно. Их пение есть то вещание веселия. И сие-то значит по-эллински εύαγγέλιον, а за­тыкающий от сих певцов уши свои нарецался "Αμυθος б, сиречь буйный, безвкусный дурень, по-еврейски Навал, по-рпмски Fatuus... Противный же сему — Σοφός в? или Philosophus. А пророк — профитие, сиречь просвещатель, или звался ποιητής у сиречь творец.

Афанасий. Ба! Ба! Ты мне божиих пророков поде­лал пиитами.

Григорий. Я об орлах, а ты о совах. Не напоминай мне обезьян и не удивляйся, что сатана образ и имя свет­лого ангела на себя крадет. Самое имя (Novutus) что значит? Один только пророческий дух провидит.

Афанасий. Правда, что всяк художник творец, и видно, что сие имя закрытое. Одно только мне не мило в пророках: что их речи для меня суть неровные, развра­щенные, завитые, странные, прямее сказать — крутого­ристые, околесные, запутанные, необыкновенные, кратко сказать — бабья басня, хлопотный сумасброд, младен­ческая небыль. Кто может, например, разрешить сие: «И где труп, там соберутся орлы»? Если ж оно простое — кто

 Сиречь песнями.

β νΑΐυθο; — беспесенный, вкуса не имеющий. в Σοο-ί,ς —вкус имущий.! ciot—значит вкус

269

премудрый не заткнет ноздрей от смрада стерва сего? Фивейская уродливая Сфинга8 мучила древле египтян, а ныне вешает на страсть души наши иерусалимская кра­савица Мариам9. Вселенная, побуждаемая острием Иефтаевых пик 10, бесится от болезни и, ярясь, вопиет: «До­коль вознесешь души наши?»

Григорий. Нетопырь вопрошал птенцов: — Для чего вы не любите летать ночью? — А ты для чего не любишь днем? — спросили горлицын и голубев. — Мне мешает причина достаточная, — отвечает темная птица,— мое око не родилось терпеть света.— А наше око — тьмы, — улыбнувшись, сказали чистые птицы и.

Афанасий. Замолк? Сказывай далее.

Григорий. Иностранцы вошли в дом Соломонов. Услаждались, взирая на бесчисленные образы бесценного богатства. Слепой из них, ощупывая фигуру золотого льва, уязвил острейшими его зубами сам свою руку. Гости, выйдя из дому, воскликнули: «Сколь возлюблен­ный дом и горницы твои, сын Давидов! Сам господь со­творил оные». «А я вышел из чертогов уязвленным»,— вскричал слепой. «Мы видели, как ты то жезлом, то ру­ками щупал»,— сказали зрячие. Осязать и касаться есть язва и смерть, а взирать и понять есть сладость и неиз­реченное чудо.

Афанасий. Опять ты возвратился на свои балясы?

Григорий. Прости мне, друг мой, люблю притчи.

Афанасий. К чему ж ты приточил притчи твои? Ведь притча есть баляс, баснь, пустошь.

Григорий. Слышал ты пророческих речей фигу­ры? Фигура, образ, притча, баляс есть то же. Но сии ба­лясы суть то же, что зеркало. Весь дом Соломонов, вся Библия наполнена ими.

Афанасий. Если так, напрасно защищаешь краса­вицу твою Библию, нечего на нее зевать.

Григорий. Для чего ж ты зеваешь в зеркало?

Афанасий. К чему же зевать на Библию, когда в ней голые балясы? А зеркало — дело иное.

Григорий. Как иное, если оно есть та же пустошь. Разве тебе не довелось быть в хрустальных фабриках? Оно есть пепел.

Афанасий. Пепел, но прозрачный. Он меня весе­лит. Я в нем вижу самого себя. А всяк сам себе милее всего,

270

Григорий. О плененный твоим болваном, Нарцисс! Мило тебе в источник и в прозрачный пепел зевать на гибельный твой кумир, а несносно смотреть в освященные библейные воды, дабы узреть в богосозданных сих проро­ческих зеркалах радость и веселие и услышать преславной сладости благовестив: «Днесь спасение дому сему бы­ло». Повернись направо, слепец, выгляни из беседки на небеса, скажи мне, что видишь?

Афанасий. Я ничего не вижу. Облака вижу, а об­лако есть то морской пар и ничто.

Григорий. О нетопырь, взгляни с приметою! Будь твое око орлиное и голубиное! Да выколет твое вечернее око ворон соломоновский!

Афанасий. А! А! Вот она красавица! В восточном облаке радуга! Вижу ее! «Сколь прекрасна сиянием своим»!

Григорий. Ныне ж скажи мне, что видишь? Ко­нечно, в пустом не пустошь же видишь.

Афанасий. Радугу вижу, а чем она и что такое она есть — город или село, по пословице: не знаю, бог весть. Знаю, что сей лук благокруглый, облачный, испещ­ренный называют дугою, раем, райком, радостною дугою и радугою.

Григорий. В индийских горах путешествовали ев­ропейцы 12. Нашли кожаный мех с хлебами и такой же сосуд с вином. Потом, придя к пропасти, усмотрели по другую сторону что-то черное, лежащее на дороге. «Авось еще бог даст хлеб, — вскричал один, — я вижу мешище». «Провались такой мешище,— спорил другой,— я боюсь, то зверище». «Какой зверище? Клянусь вам, то обгорелый пнище!» Четвертый сказал: «То город». Пятый вопил: «То село»... Так-то и ты видишь, а что такое оно, не знаешь.

Афанасий. Который же из них отгадал? Григорий. Решил гадание последний. Афанасий. Ну, пошел, врешь! Григорий. Точно село. Они все там посели. Афанасий. И ни один не спасся? Григорий. Один из семи одобрил древнюю посло­вицу: «Боязливого сына матери рыдать нечего». Афанасий. Какая ж пагуба их погубила? Григорий. Дурной взор и дурная прозорливость.

271

Как только взобрались на ту сторону бездны, так всех их в смерть перемучил индийский дракон.

Афанасий. Видно, что сии прозорливцы имели рабское Лиино око, а не Ревеккин пригожий взор 13 и не Лукина, товарища Клеопы. Фигурненький ты выточил балясик, право... Да к чему же ты его приточил?

Григорий. К твоим очам на очки.

Афанасий. А мне на что твои очки? Я и без них вижу.

Григорий. Видишь так, как по заходе солнца ку­рица: чем больше зевает, тем менее видит. Должно зреть, узреть и прозреть, ощупать и придумать, повидать и до­гадаться. Красочная тень встречает твой взгляд, а меч­танье да блистает в твоем уме, наружность бьет в глаз, а из нее спирт да мечется в твой разум. Видишь след — подумай о зайце, болванеет предмет — умствуй, куда он ведет, смотришь на портрет — помяни царя, глядишь в зеркало — вспомни твой болван — он позади тебя, а ви­дишь его тень. Перед очами твоими благокруглый радуги лук, а за спиною у тебя царь небесных кругов — солнце. На прекрасную его в облаке, как в чистом источнике, тень, гляди внешним взором, а на животворящее и спа­сительное его сияние взирай умным оком. Чистый ум есть то же солнце. Его праволучные стрелы прямо ударя­ют в лицо океана, а самое их жало, уклоняясь от лица морского, косвенно бодает. Иметь иную — сие-то значит блюсти и примечать. Видим и осязаем в наличности, а примечаем и обладаем в сердце. Таков человек есть точный обсерватор, а жизни его поле есть то обсерваториум. Вон где один тебе обсерватор! Взгляни — «На страже моей стану».

Афанасий. О, голубчик мой! О, мой кум Аввакум! 14 Воистину люблю его. Конечно, он что-то неподлое приме­чает на страже своей. Скажи мне, мой прозорливец, куда смотрит и что то видит пророческое око твое?

Григорий. Не шали, Афанасий, не мешай ему смотреть, пускай себе забавляется.

Афанасий. Вот, а мы что? Пускай же и нам пока­жет то, что видит. Так ли, друг мой Лонгин? А Ермолай наш дремлет. Слышь, Ермолай! Встань, спящий! Дремя, как курица, пуще не усмотришь.

Лонгин. Пожалуй, не шуми, я не сплю, я все слышу.

272

Афанасий. Ермолай дремал, а ты глубоко заду­мался и то же, что спишь. Ведь я не тебя бужу. Однак и ты ободрись. Давай перейдем к пророку! Доколь нам быть печальными? «Перейдем в Вифлеем».

Яков. Постой, Афанасий, постой, не спеши!

Афанасий. Иду рыбу ловить.

Яков. Не забудь же торбы взять.

Афанасий. Ба! Друг мой, где ты взялся? Голос твой возвеселил меня.

Яков. Я вашу всю беседу до одной нитки слышал под яблонею, а твоим речам смеялся.

Афанасий. Люблю, что смеялся. Я плакать не люблю.

Яков. Куда ты поднимаешь крылья лететь?

Афанасий. О вон, где видишь на горе пророк!

Яков. Где тебе пророк? То пасет овец пастырь из Рнбенсдорфа 15. О простак! Или ты шут, или младе­нец.

Афанасий. О когда бы мне быть оным младенцем! «Открыл ты младенца».

Яков. Разве ты не слыхал мудрого оного слова: «Не место святит человека»?

Афанасий. Слыхал, да не вздумалось.

Яков. Поплыви в Иерусалим, войди в палаты Соломоновские, проберись в самый Давир — храм его, взберись хоть на Фавор, хоть на Галилею, хоть на Синай. Водво­рись в вертепе Вифлеемском, или при Силоаме, или над Иорданом, вселися здесь в пророческие келий, питайся с ними бобами, не пей вина и сикеры 16, ешь хлеб и воду в меру, надень Илиину мантию и сандалии, опояшись Иеремииным чресленником. Размерь Иерусалимский храм с Иезекиилем, разочти с Даниилом крючки седмии 17 его, стань казначеем при Христе, оденься в кафтан его и спи в нем, и обедай, и вечеряй вместе. Наложи на себя Петровы и Павловы узы, раздели море, возврати ре­ки, воскреси мертвых. Каждую неделю верши над собою седмину церковных церемоний. Если можешь, вознесись вверх к деннице, сядь на радуге судиею, займи для себя чертоги в Солнце и Луне. Оставь всю ветошь под солн­цем, взлети к новостям с орлами, запрети небесным кругам течение с Навином, повели ветреным волнениям д проч. и проч. А я при всех сих знамениях и чудесах

273

твоих воспою в честь твою соломоновскую песенку: «Су­ета суетствий» или сию гамалеевскую:

Буря море раздымает, Ветер волны...18

Если не процветет в душе твоей оное понятие, какое обитало в сердце Мойсея и Илии, и того единого мужа, с кем они ведут свою на Фаворе беседу, если для тебя не понятен и не приметен, а посему и не вкусен оный исход, сиречь центр и меть, куда бьет от чистого их сердца дух правды, как из облака праволучная стрела молниина. Ей, воспою тебе: «Всяческая суета».

Афанасий. Однак я иду до пророка. Нигде он от меня не скроется.

Яков. Вот тебе без соли и уксуса салат! Скажи мне, невкусный шут, что то есть пророк?

Афанасий. Пророк есть человек зрячий.

Яков. Ведь же ты ни человека, ни пророка не най­дешь.

Афанасий. Будто велика фигура найти человека.

Яков. Очень велика фигура, и ты вместо зрячего по­падешь на слепца, а вместо человека, на его скотину. Ис­полнишь пословицу: «Ехал в Казань, да заехал в Ря­зань».

Афанасий. Фу! На то будет у нас перебор.

Яков. Как может иметь перебор слепец, а омрачен­ный найти просвещенного?

Афанасий. Врешь, Якуша, я с очами.

Яков. Да откуда же у тебя человеческое око? Ведь человеческим оком есть сам бог.

Афанасий. Так разве ж у меня два бога во лбу? Куда ты, брат, заехал? Бог с тобою!

Яков. А я молюсь, чтоб он и с тобою так был, как есть уже со мною.

Афанасий. Кошелек пустой, нечего дать на молит­вы. Да ты же, брат, и не поп.

Яков. О друг мой! Не было бы мне от тебя сладчай­шей мзды, как если бы я до того домолплся, дабы испол­нилось на тебе желание, сиречь молитва просвещенного и радостнотворпыми очами взирающего и вопиющего Исаии: «Светися, светися Иерусалим». «Се тьма покры­вает землю». «На тебе же явится господь и слова его...»

274

А φ а и а с и и. Ну полно с пророчьими лоскутками! Много вас таких ветошников и лоскутосшивателей, а скажи мне только то. о чем пророки пишут?

Яков. То же, что евангелисты о едином человеке.

Афанасий. Так выплутайся же ты мпе из сего узла: для чего мне нельзя найти человека?

Яков. Фу, для того что не знаешь, что то есть чело­век. Не узнав прежде, что значит адамант, ни с фонарем, ни с очками не найдешь, хоть он есть в гноище твоем 19. Ну! Найди мне, если скажу, что в домике твоем есть амбра.

Афанасий. А бог ее знает амбра или умбра20. Я к о в. Э! Не умбра, но амбра.

Афанасий. Амбра твоя что значит, не знаю. Сии города мне совсем не знакомы, а человека знаю, переви­дал я их один, другой 1 ООО ООО.

Яков. Видал и зевал, но не увидел и не знаешь.

Афанасий. Я и тебя вижу и знаю.

Яков. От рождения ты не видал и не знаешь меня.

Афанасий. Или шутишь, или ты впал в обморок.

Яков. Что-то запахло тебе обмороком?

Афанасий. И мою голову поразил ты мраком твоим.

Яков. Я Яков, человек. А ты человека не знаешь, посему и не видишь. Где же тебе обморок?

Афанасий. О человек! Когда бы ты в голове моей не потушил остатков света молитвами твоими! Ты мне наскажешь, и до того уже доходит, что у меня ни очей, ни ушей, ни рук, ни ног не бывало.

Яков. Да только ли рук и ног? Ты весь ничто, ты умбра, ты тень не исповедующаяся: «Господи, человека нет?»

Афанасий. Почему же я не человек? Яков. Может ли быть человеком то, что ничто? Афанасий. Как же я ничто твое? Яков. Скажи ж мне, почему есть ничтожество, дым, пар, тень?

Афанасий. Какая же причина лишила меня чело­вечества?

Яков. Та, что ты не искал.

Афанасий. А не искал почему?

Яков. А почему не ищешь амбры?

Афанасий. Есть ли она и что то есть она, не знаю.

275

Яков. Не верующий о естестве человека не ищет его, не обретает и не знает его.

Афанасий. Как же прочие люди? Разве не разу­меют? Всегда им человек в устах.

Яков. Все беседуют о всем, но не все знатоки. Бре­дут в след владеющей моды, как овцы. А человек разуме­ет путь свой.

Афанасий. И так они слабо знают и дурно видят?

Яков. Так, как ты, и тем же оком. Но что тебе до людей? «Знай себя...» Довольно про тебя. Тем мы не зна­ем себя, что всю жизнь любопытствуем в людях. Осудливое око наше дома слепотствует, а зевая на улицы, про­стирает луч свой во внутренность соседских стен, приник­нув в самое их пищное блюдо и в самый горящий в спальне их ночной светильник. Отсюда критические бе­седы. Богатые столы во все колокола повсюду звонят осуждением. Какая польза любопытно зевать и ценить путь побочных путников, а презирать, без наблюдения ве­дущую нас стезю? Отсюда заблуждение, проступки, преткновение и падение. Что пособит знать, по скольку очей во лбу имеют жители лунные, и дозеваться через всепрехвальнейшее стеклянное око до чернеющих в луне пятен, если паша зеница дома не прозорлива? Кто дома слеп, тот и в гостях; и кто в своей горнице не порядочен, тот на рынке пуще не исправен. Если ж ты дома слеп, а в людях зрячий, знай притчу: «Врач, сам прежде исцелись!» Не твое то, но чужое око, что не тебе служит. Чучело тот, не мудрец, что не прежде учит сам себя. Лжемонета всегда по рынку бродит, дома пуще опасна. Знай себя. Тем-то не разумеем и Библии, что не знаем себя. Она-то есть все­ленская лампада, огненная Фарийская вежа 21 для мореплавающей жизни нашей. Она-то есть: «Друг верный, кров крепкий». Обретший же его обрел сокровище. Но когда на домашней нашей стезе о бревно претыкаемся, тогда и на улицах друга нашего, нас, по лицу судящих лицемеров, самая мелочная соблазняет щепка; запутыва­емся, как кровожадная муха, в пагубную паутину плот­ских дум, подло ползущего сердца нашего; падаем в сеть и смятение нечистых уст наших; погрязаем, как олово, в потопе льстивого языка; погибаем вечно в священней­шем сем лабиринте 22, не достойны вкусить сладчайшей опой пасхи; «Единый я, пока перейду». Возвратись же в дом твой, о буйный человек! Выйди вон из тебя, дух

276

пытливый, а сам выйди из хора у Павла намеченных жен любопытных. Очисти свою прежде горницу, сыщи внутри себя свет, тогда найдешь и библейным сором погребенную драхму. Стань на собственной твоей страже с Аввакумом: «На страже моей стану». Слышь ушами! На страже моей, а не чужой: «Знай себя, довлеет для тебя».

Афанасий. Не без толку ты наврал. Но только то для моих зубов терпким и жестоким кажется, будто я да­же и сам себя не знаю.

Яков. Не уповай на твое знание, а речи пророков почитай не пустыми. Не все то ложное, что тебе непонят­ное. Вздором тебе кажется тем, что не разумеешь. Не кичись твоею прозорливостью. Вспомни индийских путни­ков: чем кто глупее, тем гордее и самолюбнее. Поверь, что не сдуру родилось Иеремиино слово: «Воззрел, и не было человека... и не видел мужа».

Афанасий. Разве ж около него людей не было?

Яков. А где ж сей твари нет? Но они были умбра, или тень, а не прямые люди.

Афанасий. Почему же они тень?

Яков. Потому что они тьма. Они не знали, так как и ты, человека, ухватившись, через слепоту свою, не за человека, но за обманчивую тень его, а сей-то человек — ложь, отвел их от истинного.

Афанасий. Изъясни мне, как ухватились за тень?

Яков. Ведь ты тень разумеешь. Если покупаешь сад, платишь деньги за яблоню, не за тень? Не безумен ли, кто яблоню меняет на тень? Ведь ты слыхал басню: пес, плывя хватал на воде тень от мяса, через то из уст прямой кус выпустил, а поток унес23. В сию то цель Диоген, в полдень с фонарем ища человека, когда отозва­лась людская смесь: «А мы ж, де, разве не люди?» — отвечал: «Вы собаки...»24

Афанасий. Пожалуй, не примешивай к Предтече и к пророкам божиим Диогенишка. Иное дело — пророк, иное — философишка.

Яков. Имя есть то же — пророк и философ. Но не суди лица, суди слово его. Сам Христос сих, сидящих во тьме и сени смертной, называет псами. Не хорошо-де от­нять хлеб у детей и бросить псам. А которые ухватились не за тень, но за прямого человека — «Дал им власть детьми божиими быть».

277

Афанасий. Ну! Быть так. Пускай сии песии люди хватаются за тень человеческую, как за лжемонету. Но сами же, однако, они суть человеки, люди почетные, а не мертвая тень.

Яков. Сень стени мила, а ночь тьме люба. Сродное к сродному склонно, а прилипчивость обоих сливает в ту же смесь. И сам ты таков, каково то, что любишь и объемлешь. Любящий тьму: сам ты тьма и сын тьмы.

Афанасий. А! А! чувствует нос мой кадильницу твою. Туда ты завеял, что и я тень? Нет, Якуша! Я тени не ловлю.

Яков. Я давича еще сказал, что ты одна из сих бесчисленных, земной шар обременяющих, мертвых те­ней, которым предтеча и весь пророческий хор точным сидельцам адским благовествуют истинного человека. Бе­зумие есть в 1 ООО крат тяжелее свинца. Самая тягчай­шая глупость образуется сими сына Амосова словами: «Отяжелело сердце их, тяжко ушами слышать». Сие тяжкосердие, сиречь долой садящееся, прокисшего и грубого сердца, мыслей его дрожжи, в самый центр земной погря­зает, как олово, откуда тебя выдрать никак невозможно. Сердце твое, возлюбившее суетную ложь и лживую ги­бель тени человеческой, кто силен поднять из бездн зем­ных, дабы выскочить могло на гору воскресения и узреть целомудренным взором блаженного оного, на седалище губителей не севшего Давидова мужа? «Удивил господь преподобного своего». Шатайся ж, гони ветры, люби суе­ту или ложь, хватай тень, печись, мучься, жгись.

Афанасий. О мучишь меня, паче египетской гада­тельной оной Льво-Девы!25 Низвергаешь в центр земли, садишь в преисподнюю ада, связываешь неразрешимыми узами гаданий, а я хоть не Самсон и не решительный оный предревний Эдип26, однако доселе нахожусь перед тобою, Якуша, и волен, и не связан, по пословице «Мехом пугаешь».

Яков. Кто дурак, тот и в Иерусалиме глуп, а кто слеп, тому везде ночь. Если ты тень — везде для тебя ад.

Афанасий. Право ты, друг, забавен, люблю тебя. Можешь и о враках речь вести трагедпально. Вижу, что твой хранитель есть ангел вптпйства. Тебе-то дано, как притча есть: «Ех musca elephantem», «Ех cloaca aream» 27;

278

скажу напрямик: из кота — кита, а из нужника создать Сион.

Яков. Как хочешь ругайся и шпыняй, а я с Исапею: «Как ласточка, так возопию, и как голубь, так поучусь».

Афанасий. Вот нашел громогласную птицу! Раз­ве она твоему пророку лебедем показалась? А твоего го­лубя курица никак не глупее.

Яков. О кожаный мех! «Да выклюет ворон ругаю­щее отца око твое!»

Афанасий. Ты, как сам странными и крутыми дышешь мыслями, так и единомышленники твои, дикие думы, странным отрыгают языком. Сказать притчею: «По губам салат».

Яков. А не то же ли поет и твой пророк Гораций: «Porticibus поп iudiciis utere vulgi» 28? По мосту-мосточку с народом ходи, а по разуму его себя не веди.

Болен вкус твой, тем дурен и суд твой. Чувствуй же, что мудрых дум дичина состоит в том, что она отсто­ит от бродячих по улицам и торжищам дрожжей мирско­го поверия. И гораздо скорее встретишься на улицах с глинкою, чем с алмазом. Многие ли из людей могут похвалиться: «Знаю человека», когда сам человек жалеет о себе? «Смотрел и не узнавал меня?» Все устремили взор свой на мертвость и ложь. «Взглянут на него, его же прокололи». А на сердце им никогда не всходит оный: «Никто не сокрушится из него, род же его кто испове­дает?»

Афанасий. Ну, добро, быть так! Но за что ты меня назвал кожаным мехом?

Яков. Ты не только мех, но чучело и идол поля Деирского, поругавшийся божию пророку.

Афанасий. Но прежде выправься, как я мех?

Яков. Видал ли ты деревенскую маску, что зовут кобыла 29?

Афанасий. Знаю, в ней ловят тетеревов. Что же?

Яков. Ну! Если бы в таких масках 1 ООО человек на смотр твой пришли и прошлп, можно ли сказать, что ты был им инспектор или обсерватор?

А φ а и а с и и. Кто исправно носит кобылу, можно видеть, но, кто он внутри есть и какой человек, почем знать? Ври далее.

279

Яков. К чему же далее? Уже видишь, что ты не только мех, но чучело и болван.

Афанасий. Вот тебе на! За какой грех?

Яков. За тот, что ты, всех виденных тобою в жизни человеков, одну только на них кожу видел и плоть, а плоть есть идол, сиречь видимость; видимость же есть то мертвая крыша, закрывающая внутрп истинного оного человека: «Положил во тьму тайну свою», «Се сей стоит за стеною нашею», «Посреди вас стоит, его же не знаете», «Слышь, Израиль! Господь бог твой посредп тебя». Ви­дишь, что и человек твой, и ты с ним — кожаный, дрях­лый, мертв, прах, тень... «Каков земной, таковы и...»

Афанасий. Вот он куда выехал!

Яков. Собери не только всех виденных, но всего земного, если можешь и лунного шара людей, свяжи в один сноп, закрой им, будто колосы, головы, смотри на подошвы их тысячу лет, надень очки, прибавь прозорли­вое стекло, зевай,— ничего не увидишь, кроме соломы оной: «Всякая плоть сено». А я, в похвалу твоей прозор­ливости, воспою: «Мудрого очи его в голове его, очп же безумных на концах земли».

Афанасий. Что ты, взбесился, что ли? Я людям никогда не заглядывал в подошвы, а око мое сидит в го­лове моей.

Я к.о в. Что ты пень, что ли? Разве свиное око не в голове ее? Чувствуешь ли, что голова есть болван? Сей болван, как начальною частью есть своего болвана, так у пророков значит невидимую во всякой плоти, господст­вующую в ней, силу ее и начало. А хвост, подошва, пята есть фигура праха, половы, отрубей, дрожжей, и что толь­ко есть грубое, подлое и дебелое во всяком творении, как бурда, брага, сыр, грязь и проч. То же бы значило, когда бы Соломон сказал и так: «Очи безумных на хвостах земли». Когда слышишь сие: «Блюсти будешь его пяту», разумей так: будешь обсерватор наружный, из числа тех «Осягнут, как слепые стену», «Полижут прах, как змеи, ползущие по земле». Враги истинного челове­ка — «Враги его прах полижут». «Смерть спасет их», по­едающих плоды смертной плоти, горькую и гладкую тень гибельной смоковницы, минувших самое дерево райское. «Взалчут на вечер...»

Когда слышишь: «Изопьют все грешные земли дрож­жи», разумей, что устранившиеся и бродящие по околь­

2§0

ным околицам и наружным городским ругам 30, шатаю­щиеся по концам и хвостам с евангельским бесиым по пустым местам, по распутиям вне селений и гробовищам имущие скотское, и женское оное рассуждение: «Души мужей, женам подобных, взалчут». Все спи, ей, не вкусят сладчайшей оной сына царева вечери: «Не должен пить... Пока пью новое вино в царствии небесном». Все сии содомляне толпятся под вечер в дом Лотов к ангелам, но не входят, а только извне обходят по лужам, окружающим стены города: алчны и жадны, труждающиеся и обремененны. Главная причина сему есть подлая и прегрубая, тяжелее олова, а грубее сыра тяжесть сердца их. Погря­зают сыновья спи тяжкосердые, как олово. «Голова окру­жения их, труд умен их». «Прокисло, как молоко, сердце их. О Исайя!» «Узнай, как пепел, сердце их, и прельща­ются». «Зачем любите суету и ищите ложь?» «Вкусите и увидите», «Как удивил господь преподобного своего», «Возведите очи ваши...»

Что ж ты, друг мой, думаешь? Ты все, как слепой содомлянин, одно осязаешь. Всяка тлень есть то одно. Очувствуйся. Мертв ты. Привязался ты к твоему трупу, ни о чем сверх него не помышляя.

Одно, а не двое в себе видишь и, к сему прилепляясь, исполняешь пословицу: «Глуп, кто двоих насчитать не знает». Глядишь в зеркало, не думая про себя. Взираешь на тень, не помня яблони самой, смотришь на след, а не вздумаешь про льва, куда сей след ведет. Зеваешь на ра­дугу, а не памятуешь о солнце, образуемом красками ее. Сие значит: одно пустое в себе видеть, а посему и не разуметь, и не знать себя, самого себя. Разуметь же — значит сверх видного предмета провидеть умом нечто невидное, обетованное видным: «Поклонитесь, и увидите...» Сне-то есть хранить, наблюдать, примечать, сиречь прп известном понять безвестное, а с предстоящего, будто с высокой горы, умный луч, как праволучную стрелу в цель, метать в отдаленную тайность. Отсюда родилось слово символ 31. Вот что значит взойти на Сион, на соломоновскую вооруженную башню, стоять на страже с Ав­вакумом и быть обсерватором. Так-то блистает, как со­лнце, и как праволучные стрелы молниины, ум правед­ных, имущих души свои в руке божией, и не прикоснется к ним мука. Они, как искры по стеблию, через всю угля­ми их опустошаемую тлень текут, взлетают и возносятся

281

к вечному, как стрелы сильного изощренны, вооружив­шие столп Давидов, в колчане тела тленного сокровенные. Сии божественные сердца и души, воскрылпвшись по-сребренными оными, Ноевой голубицы, крыльями: «Крылья ее — крылья огня», и вверх в чертог вечности устремляясь орлим 32. Афапасий. Ей!..

БЕСЕДА 2-Я

Нареченная Observatorium specula !, по-еврейски — Сион

Что есть истинное блаженство? На чем оно твердо стоит? — Конечно, камень оный есть великий, дивный и единый.

Лица: Афанасий, Яков, Ермолай, Лонги и, Григорий

Афанасий. Скажи мне, Григорий, для чего эллины назвали блаженство ευδαιμονία 27 сиречь благоразумие, а блаженного ευδαίμων ?

Григорий. Ты ж мне скажи, для чего евреи на­звали оное ж светом? Оно не солнце. «Воссияет вам, боя­щимся имени моего, солнце правды...» Малахия.

Афанасий. Не для того ли, что умное око, как свет и фонарь во тьме, предводительствует нам, когда блаженства ищем? А всякое сомнение и невежество есть тьма.

Яков. Умное око есть нам вождь во всех делах. Неужели хорошая скрпница и табакерка наречется у тебя свет и благоразумие?

Григорий. Δαίμων или Даймоп3, или демон — зна­чит дух видения. Каждый же человек состоит из двоих, противостоящих себе и борющихся, начал или естеств: из горнего и подлого, сиречь из вечности и тления. Посему в каждом живут два демона или ангела, сиречь вестники и посланники своих царей: ангел благой и злой, храни­тель и губитель, мирный и мятежный, светлый и тем­ный... Справьтесь, о други мои, с собою, загляните внутрь себя. Ей, сказываю вам, увидите тайную борьбу двоих мысленных воинств, наипаче при начинании важного дела. Вникните только и возникните на думное сердца вашего поле, всех океанов и всяких небес пространней­шее. В один час сколькие тысячи перелетают пернатых, и молнии быстрейших дум ваших во все концы Вселен­ной, и во всю поднебесную пресмыкающихся? Нет дела, ни самого мелочного действия, которому бы не были они

283

началом и семенем. Горнее духов ополчение немолчно вопиет: «Кто, как бог?», «Всякая плоть сено, и ничто». «Дух животворит слово божие». «Внял ли ты рабу моему Иову?» «Ты, Христос, сын бога живого...» А дольнее в бездне сердечной противоречит: «Нет бога». «Плоть и кровь все животворит». «Зря ли чтит Иов бога?» «Доходы то делают». «Христос обманывает народы...» Обе сии ар­мии, как потоки от источников, зависят от таковых же, двоих своих начал: горнего и дольнего, от духа и плоти, от бога и сатаны а, от Христа и антихриста. Великая и благая дума есть главный ангел, весть благая, совет пра­вый, уста премудрые, язык ново-огненный, благовестие мира, слово жизни, семя благословенное, слово спаситель­ное и напротив того. Теперь скажи, Афанасий, борются ли твои мысли?

Афанасий. Ей, отгадал ты! Одна мысль вопиет во мне, или скажу с пророком Захариею: «Ангел, говорящий во мне,— новое, не полезное возвещает Сковорода». А неприязненный ангел хитро противоречит и шепчет, как Еве, вот что: «Тонко чересчур прядет, не годится на рубаху паутина». Я же в Исайи недавно читал сие: «По­лотно паутинное ткут», и не будет-де им во одеяние. Го­ворит о ветрогонах, поучающихся тщетному, презревших полезное. И подлинно —- «Лета наши, как паутина».

Яков. Ябедник из тех же законов, как змий из тех же цветов, не мед, но яд высасывает; а дпявол в той же Библии весь вкус из своего чрева, как паук паутину из собственного своего брюха тончайше и глаже шелка, ве­дет, а не от божиего духа, как министр Лже-Христа 4, а не законного царя, которого верховный благовестник вот чем хвалится: «Мы же ум Христов имеем».

Л о и г и и. И я чувствую моих духов борьбу.

Ермолай. А во мне таков же спор тайно шумит.

Яков. Сие и дивно, и не дивно. Дивно, что мало кто усердствует заглядывать внутрь, испытывать и узнавать себя. А не дивно потому, что непрерывная сия брань в каждом до единого сердце не усыпает. Во мне самом сердечный избыток, или неисчерпаемый родник, от самого рождества моего не родил ни слова, ни дела, чтоб начина­нию его преисподних духов с небесными силами брань не предыграла, так как на небе борющихся ветров шум

а От отца истины и от отца лжи.

284

предваряет грядущую весну. Сие мне приметно не было в юношеских летах. Буйные мои мысли презирали оную притчу: «Всяк Еремей про себя разумей». Странные ред­кости и ветреные новости отманивали их от вкуса, как оной, так и сей общенародной речи: «Хорош Дон, но что лучше, как свой дом?» Казалось, что в доме моем все для меня равно приятели. А мне и на ум не приходило оное евангельское: «Враги человеку домашние его». Наконец, усилившаяся, как пожар, в телесном домишке моем не­стройность буйности, расточенных по беспутиям мыслей, будто южный ветер потоки, собрала воедино, а мне на память и во внимание привела сказанное оное к исцелевшему бесноватому слово Христово: «Возвратись в дом твой». От того начала, благоденствия моего весна воссия­ла. Итак, слово твое, Григорий, и дивно, и не дивно, и новое, и древнее, и редкое, и общее. Однак благая во мне дума, или скажу с патриархом Исааком: ангел мой похваляет слово твое, а клеветник нем.

Ермолай. Ангел твой, о друг ты мой Яков, «кото­рый тебя сохраняет от всякого зла», не прельщается, по-хваляя древнюю новость и новую древность. Все то не великое, что не заключает в себе купно древности и но­вости. Если во времена соломоновские не едали грибов, а ныне встал изобретатель оных, сие не великое, ибо не древнее, а не древнее потому, что без сего люди живали древле блаженно. Что древнее, как премудрость, истина, бог? Все дела не для всех, а сие — всем временам, стра­нам и людям, столько для каждого нужное, сколько для корабля компас и кормило, а для путника Товии — на­ставник Рафаил. Премудрость чувствует вкус во всесладчайшей истине, а истина скрывалась в боге и бог в ней. Сей есть единый краеугольный камень для всех зижду­щих храм блаженства, и премудрая симметрия5 для строющих ковчег покоя. Спя есть единая, святых святей­шая, древностей древность. Но где ты мне опять найдешь сердце, управляемое компасом и телескопом веры бо­жией? Вот спя ж самая древность есть предивная ред­кость, новость, чудо! А хулящий ее есть пакостник плоти, ангел сатанпн. Не люди сему виною, но сердцами их овладевший хульный дух.

Л о и г и и. Да, вспомнил и я, что Христов наперсник называет закон его новым: «Новую заповедь даю вам». Правда, что истинная есть Соломонова притча: «Брат от

285

брата помогаемый... и проч.». Есть такая же и русская: «Доброе братство лучше богатства».

Однак сей необоримый град все презирают, и дружней любви адамант блистает весьма в редких местах. Вот тебе новинка! Но опять, когда превечный сей совет есть древнейшая всех тварей симметрия и «крепка, как смерть, любовь», ревностным сострастием, всех миров системы связавшая и обращающая, тогда он же в послании своем нарицает его ветхим. Сам богочеловек, которого не под­лый дух, по праху ползущий, как змпй, но вышний оный архангел деве благовестит, нарицается новым Ада­мом и ветхим днями: «Бог любви есть». И так: «Немы да будут уста льстивые», слово твое, Григорий, хуля­щие.

Афанасий. А мне взошли на память гордые муд­рецы пышной плоти, с ругательством вопрошающие: что есть сатана, где он, подай его, проклятого, сюда, мне в руки. Много ль у него рогов?.. Не правду ли сказывает апостол: «Хуля — не разумеют»? Судпте — не они ли са­ми с рогами? И не забавны ли для сына Спрахова? «Не­честивый, проклинающий сатану, сам клянет свою душу». Умный в карточной игре лабет 6 быть может, а благой и злой дух есть для них небыль. Вот тебе преддверие в лабиринт безбожия! Уничтожив ангельские чины, легко сказать: «Нет бога». Так как затаскав по-филистпмски живой воды потоки, сам собою становится источник неис­следованным и невероятным.

Яков. Оставь филистимов и хамов: «Всяк Еремей про себя разумей». Не люди сему впною, но овладевший сердцами их дух клеветнический. Если в тебе челове­ческое сердце, сожалей, а если угодно, ревнуй и гневайся, но избегая вражды и злобной гордости с ядовитою на­смешкою. Кто гонит человека за веру, есть самый глав­ный божиему человеколюбию враг, равен озлобляющему нищего за то, что не захотел Христа ради в милостыню принять одежды. Берегись, друг мой, дабы не вкрался, под светлою маскою в недро твое хитрый змий, дабы ан­гельская любовь к богу не преобразила тебя в диявола для людей. Не забывай учительского оного пути: «Не зна­ете, какого вы духа». Ангельскими языками говори, а людей все люби. Истинная любовь не самолюбива.

Григорий. А я радуюсь о единомыслии нашем. До­влеет мне вас четырех согласие. Горные мысли в тяжко­

286

сердных душах не водворяются! Самый чистейший спирт небесный, нареченный у эллинов3 αύρα, по-римски тоже аура, не живет разве только выше облаков. Возвратимся ж на путь течения речи пашей. По числу ангелов раз­делите весь род человеческий на два рода: на вышний и нижний, на правый и левый, на благословенный и отриновенный. Теперь можно всякого вопросить: «Наш ли ты или от супостатов наших?» «Какого духа ты?» Нет здесь нейтральности по двойному роду людей, вспомните еван­гельское распутие: путь узкий и пространный, правый и левый. Жизнь наша есть путешествие. Левый, через три­умфальные ворота, через увеселительные перспективы и цветоносные луга, низводит в преисподнюю, прямо ска­зать, в грусть не усыпающих в душе червей. Правый во входе жесток и стропотен, в прочем мало-помалу гладок, напоследок сладок, в исходе — сладчайший. Так как вся­кое благое дело в зачатии и в корне горькое, а в половах своих сладкое, и сеявшие со слезами жнут с радостию. Правым шествует род праведных, за руководством ангела мирного, верного наставника, хранителя душ и тел наших. И как сам вождь их светел, так и род оный есть благоумный, благодуховный, благоуханный, а жизнь их есть вот то-то: эвдемония, благовоние, благовеяние, какое ды­шит смирна, стакта и касия. Отсюда родилось у нас слово благоговение, отсюда у древних всякая благоспешная удача называлась диксиома7! Десничие, правой руки дело, а люди — сыны света и десницы, например: Вениа­мин — значит сын десницы. Шуйский8 же род, или ле­вый, во всем оному есть противен. Негодную подлость и у нас, в Малороссии, называют шуя. Без сомнения то же, что шуия и чуть ли не отсюда родилось слово сие — ле­нив. Будто левпн сын, не десницын. Но я уже заврался. Вот вам для чего в эллинской древности блаженство на­речено ευδαιμονία.

Афанасий. Ныне мне открылись спи Павловы ре­чи: «Примите меня, как ангела божьего». «Христово бла­говоние мы». И сам таков есть всяк, к каковому ангелу прилепляется. Спи суть добрые девы. «В благовоние мира твоего течем?» Но ах! Скудно их... Не пусто плачет, о Иеремия! «Оскудели добрые девы». Род лукавый и

а Называется также αίθήρ — эфир, aether — эфир (лат.), Coelum, quod supra nubes [Небо, которое над облаками] (лат.), В Библии: «Дух холода тонкого». «Царств[о] духа есть бог».

287

прелюбодейный повсюду умножается. Все спп не войдут в брачный покой чертога женихового. «Не знаю вас!»

Ермолай. Мне непрестанно в очах мечтается искуситель учителя нашего в пустыне. О бесстыдный! На кого не дерзнет наступить, когда козненные своп наветы не устыдился воздвигнуть на главу всех божиих мужей и пророков? «Кинься вниз». Возможно ли, дабы повалил­ся в дольнюю грязь и подлость смрадную, сказавший ис­тину сию: «Я от вышних». Кто свыше и в горнем рожден, никак не вмещает духов, отсылаемых в стадо свиное: «Вы от нижних». Но опять, сколь приятен был ему ангел в саду, побуждающий его к высоте терпения, по благово­лению и естеству горнего отца его.

Л о и г и и. Конечно, тебе сад сей, где беседуем, навел такие мысли. И мне сии, перед нами цветущие крыны сельные, дышущие в обоняние наше фимиамом своего благоухания, возвели на сердце сидящего на гробном кам­не Матфеева ангела, благовествующего мироноспцам оно­го единого человека: «Род же его кто исповедает?» «Я цвет полевой и крын удольный». Для стерегущих гроб ан­гел мой ужасен, но для мироносиц сколь красен! Световиден, как молния и как крын, исполнивший воздух благоухания. Не оно ли моего тайно касается обоняния, услаж­дая горящее во мне, с Клеопою и Лукою, сердце мое?.. «Крылья ее, .крылья огня». «Полечу и почию».

Афанасий. Нет, брат, постой! Высоко не доле­тишь. Дабы возмочь обонять благоухание нетленного оно­го человека, нужно нажить оный нос: «Нос твой, как столп Ливанский». Сим-то носом обоняет Исаак ризы сы­на своего Иакова. Потеряли было сей нос и зато услыша­ли вот что: «О несмышленные галаты!» «И косные серд­цем...» Остервеневшую луну и земного человека каждое око видит. «Безумный, как луна изменяется». До небесно­го оного человека: «И поднимется от земли жизнь его, как первородное луны; не узрит, разве пребыстрое чувст­во». «Тебе подобает расти, мне же...» «Пребудет с солнцем и прежде луны». Все те были безносые, которых вопроша­ет Павел: «Приняли ли духа святого?» Мы-де и не знаем, есть ли и что он значит? Хотя царедворец, однак, без носа был тогда и евнух тот, что спрашивал Филиппа: «Скажи, о каком человеке столь великолепно говорит Исайя?» Не без толку у евреев не ставили в священники безносых и кратконосых. Лишенный чувства, обоняющего Христово

288

благовоние, и не могущий похвалиться: «Знаю человека», как может показаться другим невеждам: «Се ягненок бо­жий». Соломоновская невеста кроме похваляемого братом носа имеет голубины очи. Сими благородными чувства­ми не дивно, что провидит не стареющегося оленя, высоко скачущего и перескакивающего по горам и холмам: «Чув­ство праведных благопоспешно».

Яков. Носатых носатый хвалит. Ангел божий, схва­тивший вверх за волосы Аввакума и Филиппа, может и друга нашего Лонгина поднять в горнее. Неужели ду­маешь, что он лыс? Думаешь так, а оно не так. Дух веры не прозорливая ли есть премудрость? Не она ли есть бла­женная седина и волосы оные: «Волос головы вашей не погибнет». Не он ли восхищает и хор мироносиц? Благо­уханное миро божьей веры в сердце их, достаточный для благовестника повод, чтобы схватить и поднять их из пол­зания в горнее. Вера зрит неосязаемого человека, и он не смотрит на тлень, кроме веры: «Господи, очи твои зрят на веру». Сей благовестил сына и пречистой Марии, сей и Захарии, но при Фимиаме же веры, сей же обещает родителям израильского избавителя Самсона. Но и здесь действует не гибнущий волос веры: «Железо не взойдет на голову его». Сии же волосы и нетленные веры лучи украшали и озаряли и Моисееву голову, восхитили Еноха и всех оных с Павлом: «Поднял вас, как на крыльях орлиных, и привел вас к себе». Воплощенный ангел Па­вел хвалится, что и ему волосы головы помазал бог духом своим так, как и Исайи: «Помазавший нас бог...» «Дух господен на мне...» А как верует, так и благовестит пол­зущим: «Встань, спящий...» Так, как Исайя некоему го­рестному книжнику: «Что ты здесь, и что тебе здесь?..» То же, что евангельский ангел: «Что ищете, нет здесь...» «Там его узрите, о косные сердцем!» И восхищает их в горнее галилейское, где «видевшие его, поклонилися ему...» «И тот невидим был им». Тогда прямо увидели, когда стал невиден и не осязаем так, как когда исчез из глаз телесный друга моего болван, тогда осталось в моем сердце сердце его, как магнитный дух в стальном кольце: «Крепка, как смерть, любовь...» «Крылья ее — крылья огня». А когда плотская любовь столь сильно веет и гонит к смертностным вожделениям, то равно и дух божией любви жесток, как буря, шумен, как от вина, угли.ем ог­ненным и пламенем варит, как ад, жжет сердце,

289

воскрыляет и устремляет в горнее: «Жестока, как ад, рев­ность». И так мило мне, когда признался Лонгпн, что ру­шит сердце жало ревности божией и утробу ему так, как Луке и Клеопе. Признаться ли вам, что и мою утробу трогает тот же пламень? Часто он угашается плотским жаром. Но кто прямо вкусил красоты горнего человека, сил любви ни вода многая угасить, ни реки потопить не могут: «Ни настоящая, ни грядущая...» «Ополчится ангел господен...» Простудит Вавилонскую печь и избавит их. «Исчезнет сердце мое и плоть моя...»

Григорий. Се уже слышали мы — о двоих нача­лах, о двойном роде ангелов и людей, о двоепутии челове­ческой жизни. Впрочем, ныне сами доумевайте, что от сих же источников рождается двойной вкус в Библии: добрый и лукавый, спасительный и погибельный, ложный и истинный, мудрый и безумный...

Яков. Нет легче доуметь, как в сем. Змий из той же коровы сосет молоко и преображает в яд, а человек слу­шает притчи: «Взбивай молоко — и будет масло». Душев­ному человеку Лотово пьянство, Давидово и Соломоново женолюбие — смрад, яд и смерть, а духовному — благо­воние, еда, пища и жизнь. Вера горняя возьмет змия и не язвится, в печи не опаляется, в море не погрязает, яд и смерть ест и пьет, и оттого здоровая, вот «знамения верующим!». Библия есть не только корова, но и ад, и змий, и лютый поглощающий лев. Но в жестокости сего льва находят с Самсоном сот сладости те: «Десница твоя примет меня...» Сей дракон для таких целительный, и де­рево сладчайших райских плодов, но не тем «полижут прах, как змии, ползущие по земле». «Тот сотрет твою главу», чудо израильское! Где вера находит сладчай­шую, паче меда и сота, пищу, там тяжкосердную душу кусают песии мухи и шершни: «Пошлю на них шерш­ней...»

Афанасий. Берегись, Яков, ты уже сделал Биб­лию древним чудовищем, мучившим древле египтян. Имя ее — Сфинкс, девичья голова, туловище львиное...

Яков. Не обынуясь, друг мой, сказываю, что она-то есть лев, обходящий Вселенную, рычащий и терзающий, напавший на бедного читателя с левой стороны. Пропал он в адских ее челюстях. Ты же, о Израиль, не бойся Ияков! «Встретит его, как мать», укроет его от зноя, успокоит в матерном лоне, ухлебит хлебом и напоит во-

290

дою. «Вода глубока — совет в сердце мужа». «Пьющий от воды сей, не вжаждется вовеки».

Афанасий. Так не она ж ли есть и блудница оная у Соломона, за которой следом волочатся буйные молод­чики? Она горчайшая ада. Бегут-де, «как олень, стрелою уязвленный в ятра». «Не знающий, что на душу свою течет». Куда она заводит их? О лютый язык ее! «Зубы его, зубы львовы, убивающие душу...»

Яков. О друг мой! Отгадал ты. Се та блудница. «Слова потопные, язык льстив сей блудницы». Она наво­дит всемирный потоп. Но вера с Ноем из негниющего зиждет себе безопасную храмину. Она по-римски — агеа, то же, что по-эллински — αρχή. Сие есть имя божие. «По­кроет тебя божие начало». От сей блудницы спас ангел обручника: «Иосиф, не бойся». Немного не попал, мимо Рахиль, на прелоокую Лию 9.

Ермолай. Не отгадаю ли и я? Не Библия ли есть оные смертоносные источники, преображаемые Елисеем в спасительные, когда их осолил солью пророк? Засорили их флистпны.

Яков. Ты в самый центр попал. Очищает их Исаак, осоляет Елисей, освящает, погружая в них Христа, Пред­теча, а сам Христос претворяет безвкусную их воду в ви­но новое, которое «веселит сердце человека». А Мойсей горним жезлом разделяет и услаждает невкусную их го­ресть по-Павловому: «Слово ваше да будет солью раство­ренное». «О боге похвалю слово, о господе похвалю слово».

Л о и г и и. Дух гадания тронул и меня. Не она ли есть оный, что в Данииле, семиглавый змий, жен и мла­денцев погубляющий? «Змий сей, которого создал ты». Хоть он кит, хоть дракон, есть то Библия.

Яков. Не излился ли на вас, други мои, дух оный от вышнего? «Изолью от духа моего». «Старцы ваши сны узрят...» Кто силен сие разрешить, если не будет бог с ним? Дух веры все испытывает и все открывает. Сему змию в челюсти вместо соли ввергает Даниил гемолку, пилюлю или котишок. Тогда сего аспида малое отороча повести может.

Ε ρ м о л а и. Любезный мой котишок, что значит сей шарик? Или вопрошу тебя по-еврейски: манна — что сие?

Яков. Он слеплен из смирны, из древесной шерсти и из тука. Пошел прямо в брюхо змиино.

291

Ермолай. Говори, друг мой, поскорее, не мучь ме­ня. «Доколе возьмешь душу нашу?»

Яков. Фу! Разве не знаешь, кто был в чреве кп-товом?

Ермолай. Ах! Ты теперь пуще омрачил меня.

Яков. Веровал, тем же заговорил. Сей шарик есть присносущный центр пресвятой вечности. В храмах бо-жиих изображается так:

В центре треугольника око.

1. Альфа — всякую тварь предваряет.

2. (w — мега, после всей твари остается.

3. Вита есть рождающаяся и исчезающая середина, но по началу и концу вечная. Сия троица есть единицаа:

«Трисолнечное единство», «недремлющее око...»

Ермолай. Не знаю, что-то Афанасий все улыба­ется.

Афанасий. Треугольник твой, Якуша, пахнет Пи­фагором 10. Опасно, чтоб ты не накадил и духом Плато­новским , а мы ищем Христова духа.

Л о н г и н. И мне кажется, будто запахли платонов­ские идеи.

Яков. Пифагорствую или платонствую — нет нуж­ды, только бы не идолопоклонствовал. И Павел и Аполлос суть ничто с Авраамом. «Ибо никто не благ...»

Григорий. Дайте покой! Пожалуйста, не трогайте его. Он слово благое извлек от верующего сердца. С ве­рою грязь есть у бога дражайшая чистого золота. Не на

а Τριγήλιος Μονάς Φύσις12.

292

лица глядя судите. Вспомните вдовин пенязь13. Не заклю­чайте боговедения в тесноте палестинской. Доходят к бо­гу и волхвы, сиречь философы. Единый бог иудеев и язычников, единая и премудрость. Не весь Израиль мудр. Не все и язычники тьма. Познал господь сущих его. Собирает со всех четырех ветров. Всяк для него есть Ав­раамом, только бы сердцем обладал дух божией веры: без коей и Авраам не мог оправдаться, и никто иной. Единый дух веры оправдает и племя, и страну, и время, и пол, и чин, и возраст, и разум. Иноплеменник Наеман исце­лился в Иордане, где тщетно омывался необрезанный сер­дцем Израиль. Куда глупое самолюбие! Кланяетесь в храмах треугольнику, изображенному не разумеющим оного живописцем, а сей же образ, у любомудрцев толком божества озаренный, ругаете. Не сие ли есть: «Кланяе­тесь тому, чего не знаете?» Не разжевав хлеба сего Хри­стова, как можете претворить и пресуществовать в живо­творящий сок? Не сие ли есть суд себе желать и смерть, дабы исполнилось писанпе: «Идя, удавился?» Взгляните, слепцы, на божие хлебы, называемые просфора, сиречь приношение. Не видите ли, что на одном из семи, на верху его ложе треугольника, вырезанного копием свя-щенничьим, раздробляемого и влагаемого в уста причаст­никам? Священник не пророк ли есть? А пророк — не любомудрый ли, и прозорливый муж, ни министр ли и апостол божий из тех числа: «Безвестную и тайную пре­мудрость твою явил мне ты». «Научу беззаконных пу­тям твоим». Не хлеб сей есть, но хлеб преосуществлен-ный, он есть дух божий, тайна троицы, и не вино сти­хийное, не вино физическое, но вино новое нетления, вино Христовой премудрости, веселящей сердца верных. Сего премудрости духа, в хлеб сей и в вино если не вду­нуть, что осталось вкусить? Разве смерть: «Смерть спасет их». «Близко ты, господи, у стен их, далече же от сердец их». Сего же ради пророк Даниил влагает в челюсть зми-иную таинственный хлебец.

Афанаспй. Какой вздор! Там хлебец в устах зми-иных, а у нас треугольник в хлебце. Не лепится что-то, не могу согласовать.

Григорий. Куда ты, друг мой, остр и шаток в ру­гательствах! А в разуме пророческих тайн сердце твое коснее черепахи. Разжуй хорошенько, почувствуешь вкус.

293

Там хлебец в голове змппной, а здесь треугольник в хле­бе. «Тот сотрет...»

Афанасий. Воля твоя, не лепится. Там в голове, будто в горшке, хлеб, а здесь, в хлебе, хлебик треуголь­ный. Хлеб и горшок — разница.

Григорий. О косный галат, мой брат! Догадайся, что змиина голова и хлеб есть то же.

Афанасий. Боже мой! Сие невместимо для сердца моего.

Григорий. О любезное мне, простое твое, но невер­ное сердце!

Афанасий. Разжуй мне, тогда могу поверпть.

Григорий. Библия не змий ли есть? Вход и дверь ее, не главизна ли книжная? Семь дней не семь ли глав? Семь солнц не семь ли хлебов? Не в спи ли хлебы вкидает Даниил хлебец оный? «В солнце положил селение свое». «Тот сотрет твою главу».

Солнце зашло... Прощайте!

 

---

Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 204; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!