РАЗГОВОР ПЯТИ ПУТНИКОВ ОБ ИСТИННОМ СЧАСТИИ В ЖИЗНИ 1 страница

(Разговор дружеский о душевном мире)

Афанасий. Люди в жизни своей трудятся, мятут­ся, сокровиществуют, а для чего, то многие и сами не знают. Если рассудить, то всем человеческим затеям, сколько их там тысяч разных не бывает, выйдет один конец — радость сердца. Не для оной ли выбираем мы по вкусу нашему друзей, дабы от сообщения своих им мыс­лей иметь удовольствие; достаем высокие чины, дабы мнение наше от почтения других восхищалось; изобрета­ем разные напитки, кушанья, закуски для услаждения вкуса; изыскиваем разные музыки, сочиняем тьму кон­цертов, менуэтов, танцев и контратанцев для увеселения слуха; созидаем хорошие дома, насаждаем сады, делаем златотканые парчи, материи, вышиваем их разными шел­ками и взору приятными цветами и обвешиваемся ими, дабы сим сделать приятное глазам и телу нежность доста­вить; составляем благовонные спирты, порошки, помады, духи и оными обоняние довольствуем. Словом, всеми спо­собами, какие только вздумать можем, стараемся веселить дух наш. О, сколь великим весельем довольствуются знат­ные и достаток имеющие в свете персоны! В их-то домах радостью и удовольствием растворенный дух живет. О, сколь дорога ты, радость сердечная!

За тебя цари, князья и богатые несчетные тысячи пла­тят; а мы, беднячье, достатков не имущие, как бы от крупиц, со столов их падающих, питаемся. Рассуди ж те­перь, каким триумфом объяты все славные европейские города?

Яков. Подлинно великим. Однако я слыхал, что ниг­де нет больше забав и веселостей, как в Париже да в Ве­неции.

313

Афанасий. Верно, там их много, а пока их ты нам из Венеции перевезешь, то помрем здесь от скуки.

Г ρ и г о ρ и и. Перестаньте врать, хорошие друзья, высокие чины, веселое место, различные игры и забавы и все ваши затеи не сильны обрадовать духа и тем выиг­рать овладевшую вами скуку.

Яков. А что ж сильно?

Г ρ и г о ρ и и. Одно то, если узнать, в чем состоит ис­тинное счастье, и приобрести оное.

Афанасий. Правда, мы родились к истинному счастию и путешествуем к нему, а жизнь наша есть путь, как река, текущий.

Яков. Я давно уже ищу счастия, да нигде я сыскать его не могу.

Григорий. Ежели вы подлинно сыскать его хоти­те, то разрешите мне сей вопрос: что для человека лучше всего?

Яков. Бог знает, и на что нас спрашиваешь о том, чего великие мудрецы усмотреть не могли и порознились в своих мнениях, как путники в дорогах. Ведь то, что лучше всего, то и выше всего, а что выше всего, то всему голова и конец. Сие главнейшее добро названо у древних философов окончанием всех добр и верховнейшим до­бром; кто же тебе может разрешить, что такое есть край и пристанище всех наших желаний?

Григорий. Потише, государь мой! Вы очень завысокосились. Так я вас проще спрошу: чего вы себе в жиз­ни паче всего желаете?

Яков. Ты будто муравейник палкою покопал — так вдруг сим вопросом взволновал наши желания.

Афанасий. Я бы желал быть человеком высокочиновным, дабы мои подчиненные были крепки, как россия­не, а добродетельны, как древние римляне; когда б у ме­ня дом был, как в Венеции, а сад, как во Флоренции; чтоб быть мне и разумным, и ученым, и благородным, богатым, как бык на шерсть.

Григорий. Что ты врешь?

Афанасий. Дюжим, как лев, пригожим, как Вене­ра... 1

Яков. Взошла мне на память Венера, так называе­мая собачка.

Григорий. Извольте, государь мой, прибавить.

314

Яков. Хвостатым, как лев, головатым, как медведь, ухатым, как осел...

Григорий. Сомнительно, чтобы могли войти в уши божий столь бестолковые желания. Ты с твоими затеями похож на то дерево, которое желает быть в одно время и дубом, и кленом, и липою, и березою, и смоквою, и мас­линою, и явором, и фиником, и розою, и рутою... солнцем и луною... хвостом и головою... Младенец, на руках мате­ри сидящий, часто за нож, за огонь хватается, но премилосердная мать наша природа лучше знает о том, что нам полезно. Хотя плачем и рвемся, она сосцами своими всех нас по благопристойности питает и одевает, и сим добрый младенец доволен, а злородное семя беспокоится и других беспокоит. Сколько ж миллионов сих несчастных детей день и ночь вопят, ничем не довольны: одно дадут в руки, за новым чем плачут. Нельзя нам быть не несчастли­выми.

Афанасий. Для чего?

Григорий. Не можем сыскать счастия.

Яков. Зачем?

Григорий. Затем, что не желаем и желать не можем.

Афанасий. Почему?

Григорий. Потому что не разумеем, в чем оно со­стоит. Голова делу то, чтоб узнать, откуда родится жела­ние, от желания иск, потом получение; вот и благополу­чие, сиречь получение, что для тебя благо. Теперь пони­май, что значит премудрость.

Яков. Я часто слышу слово сие — премудрость.

Гρигоρий. Премудрости дело в том состоит, чтоб уразуметь то, в чем состоит счастие — вот правое крыло, а добродетель трудится сыскать. По сей причине она у эллинов и римлян мужеством и крепостию зовется — вот и левое. Без сих крыльев никоим образом нельзя вы­браться и взлететь к благополучию. Премудрость — как остродальнозрительный орлиный глаз, а добродетель — как мужественные рукп с легкими оленьими ногами. Сие божественное супружество живо изображено сею ба­сенкою.

Яков. Ты из уст моих вырвал ее. Конечно, она о двух путниках — безногом и слепом 2.

Григорий. Ты, конечно, в мысль мою попал. Афанасий. Расскажи же пообстоятельнее.

315

Григорий. Путник, обходя разные земли и госу­дарства, лишился ног. Тут пришло ему на мысль возвра­титься в дом к отцу своему, куда он, опираясь руками, с превеликим трудом продолжал обратный путь свой. На­конец, доползши до горы, с которой виден уже был ему и дом отца его, лишился совсем и рук. Отсель живое око его взирало с веселою жадностью через реки, леса, стрем­нины, через пирамидных гор верхушки на блистающий издали замок, который был домом отца его и всей миро­любивой семьи, конец и венец всех подорожных трудов. Но то беда, что наш Обсерватор ни рук, ни ног действи­тельных не имеет, а только мучится, как евангельский богач, смотря на Лазаря3.

Между тем, осмотрясь назад, увидел нечаянно чудное и бедственное зрелище: бредет слепец, прислушивается, ощупывает посохом то вправо, то влево, и будто пьян, и с дороги отклоняется, подходит ближе, вздыхает: «Исчезли в суете дни наши...» «Пути твои, господи, укажи мне...» «Увы мне, как пришествие мое продолжится!..» И прочие таковы слова сам себе говорит, вздыхая, с частым пре­ткновением и падением.

— Боюся, друг мой, чтоб не спугать тебя; кто ты та­кой? — спрашивал прозорливый.

— 34-и год путешествия моего, а ты мне на пути сем первый случился,— отвечал помраченный.— Странствование мое в разных краях света сослало меня в ссылку. Необыкновенный жар солнечных лучей в Аравии лишил меня очей, и я слеп уже возвращаюсь к отцу моему.

—- А кто твой отец?

— Он живет в нагорном замке, называемом Миргород. Имя ему Ураний 4, а мое Практик.

— Боже мой, что ты мне говоришь? Я твой родной брат! — вскричал просвещенный,— я Обсерватор. Нео­быкновенная радость всегда печатлеется слезами. После, изобильного слез излияния слепец с орошенными очами говорил брату своему следующее:

— Сладчайший брат! По слуху слыхал я о тебе, а те­перь сердечное око мое впдит тебя. Умилосердись, окончай мои бедствия, будь мне наставником. Скажу правду, что меня труд веселпт, но всеминутное претыкание всю мою крепость уничтожает.

— Жаль мне,— говорил светлоокий,— что не могу те­бе служить, любезная душа моя. Я путник, обошедший

316

уже одними ногами моими весь круг земли, они меня носили везде успешно, но каменистые в пути встречав­шиеся горы лишили меня оных, и я, опираясь руками моими, продолжал путь мой, а на сем месте потерял и руки. Более уже ни. ходить, ни ползать по земле не могу. Многие желали меня к сему употребить, но, неспособен ползать, не был им полезен...

— За сим дело не стало,— сказал слепой,— ты мне бремя легкое и любезное: возьму тебя, сокровище мое, на себя. Чистое око твое будь вечным тела моего обладате­лем и всех моих членов головою. Прекрати мучительство началородной тьмы, бесчеловечно меня гонящей по пустым пути его посторонностям; я твой конь: сядь на рамена мои и управляй мною, дражайший господин и брат!

— Сяду, брат мой, с охотою, дабы доказать нам исти­ну написанного слова божия сего у приточника: «Брат от брата помогаемый есть, как град тверд и высок, укрепля­ется же, как основанное царство». Теперь взгляните на дивное дело божие: из двух человек составлен один, одно путничье лицо сделано из двоих сродностей без всякого смешения, но и без разделения взаимно служащих. Идет небывалый путник главнейшим путем, ни вправо, ни вле­во не уклоняясь, исправно переходит реки, леса, рвы и стремнины, проходит неровные горы, с веселием подни­мается на высоту мирного города, обливает его светлый и благовонный воздух, выходит безмятежная толпа миром и любовью дышащих жителей, плещущих руками, ожи­дая на крыльце, и приемлет в недра блаженного объятия сам ветхий днями Ураний.

Яков. Так что ж тебе сказать? Григорий. Объявите главное ваше желание. Яков. Наше желание верховное в том, чтоб быть счастливыми.

Григорий. Где ж ты видал зверя или птицу без сих мыслей? Ты скажи, где и в чем искомое тобою счастие? А без сего, родной, ты слепец: он ищет отцовско­го замка, да не видит, где он. Знаю, что ищет счастия, но, не разумея, где оно, падает в несчастие... Премилосерднейшее естество всем без выбора душам открыло путь к счастию...

Афанасий. Постой! Сие слово, кажется, воняет ересью — всем без выбору!

317

Яков. Пожалуй, не мешай, господин православный суевер: все-на-все родилось на добрый конец. А добрый конец — разумей счастие. Так можно ли сказать, что не всякому дыханию открыла путь всеобщая мать наша на­тура к счастию?

Афанасий. И твоя натура пахнет идолопоклонст­вом. Лучше сказать: бог открыл, не языческая твоя на­тура.

Яков. Здравствуй же, ольховый богослов! Если я, называя бога натурою, сделался язычником, то ты и сам давно уже преобразился в идолопоклонника.

Афанасий. Чего ради?

Яков. Того ради, что сие имя бог есть языческое название.

Афанасий. Пускай и так, но христиане уже сдела­ли оное своим.

Яков. Для чего ж ты боишься бога назвать нату­рою, если первые христиане усвоили себе языческое на­звание сие бог?

Афанасий. Много ты болтать научился.

Яков. Разве ты не слыхал никогда, что высочайшее существо свойственного себе имени не имеет?

Афанасий. Не имеет? А что ж за имя ему было у жидов? Какой-то Егова, разумеешь ли?

Яков. Не разумею.

Афанасий. Вот то-то оно, что не разумеешь.

Яков. Знаю только, что у Исаий на многих местах написано так: «Я есть, я есть, я есть сущий». Оставь, господин богослов, толкование слова для еврейских слово-толковников, а сам внемли, что то за такое, что означает­ся тем именем сущий. Не велика нужда знать, откуда сие слово родилось: хлеб — от хлеба или от хлопот, а в том только сила, чтоб узнать, что через то имя означается. В том-то жизнь состоит временная, если достать его.

Ермолай. Бог в помощь! Что у вас за спор? Я давно прислушиваюсь.

Афанасий. Здравствуй, друг!

Яков. Пожалуйста, будь судьею нашей ссоры.

Ε ρ м о л а и. Готов. А в чем дело?

Яков. Идолопоклонством почитает, если бога на­звать натурою.

Ермолай. В Библии бог иметтуется: огнем, водою, ветром, железом, камнем и прочими бесчисленными име­

318

нами. Для чего ж его не назвать (натура) натурою? Что ж до моего мнения надлежит, нельзя сыскать важнее и богу приличнее имени, как сие. Натура есть римское слово, по-нашему природа или естество. Сим словом озна­чается все-на-все, что только родится во всей мира сего машине, а что находится нерожденное, как огонь, и все родящееся вообще называется мир. Для чего...

Афанасий. Постой, все вещественное родилось, и рождается и сам господин огонь.

Ермолай. Не спорю, друг мой, пускай, все вещест­венное родилось, так точно. Для чего же всю тварь за­ключающим именем, то есть натурою, не назвать того, в котором весь мир с рождениями своими, как прекрас­ное, цветущее дерево, закрывается в зерне своем и оттуда же является? Сверх того, слово сие натура не только вся­кое рождаемое и преходящее существо значит, но и тай­ную экономию той присносущной силы, которая везде имеет свой центр или среднюю главнейшую точку, а око­личности своей нигде, так, как шар, которым оная сила живописью изображается: кто как бог? Она называется натурою потому, что все наружу происходящее, или рож­даемое от тайных неограниченных ее недр, как от всеоб­щей матери чрева, временное свое имеет начало. А поне­же сия мать, рождая, ни от кого не принимает, но сама собою рождает, называется и отцом, и началом, ни нача­ла, ни конца не имущим, ни от места, ни от времени не зависящим. А изображают ее живописцы кольцом, перст­нем или змием, в круг свитым, свой хвост своими же держащим зубами.

Сей повсеместной, всемогущей и премудрой силы дей­ствие называется тайным законом, правлением или цар­ством, по всему материалу разлитым бесконечно и безвременно, сиречь нельзя о ней спросить, когда она нача­лась — она всегда была, или пока она будет — она всегда будет, или до какого места простирается — она всегда везде есть. «На что ты, — говорит бог Мойсею, — спраши­ваешь об имени моем, если можешь сквозь материальный мрак прозреть то, что всегда везде было, будет и есть — вот мое имя и естество». Имя в естестве, а оно в имени; одно другого не разнится; то ж одно и другое — оба вечны. Кто веры оком чрез мрак меня видит, тот и имя мое знает, а кто ищет о моем знать имени, тот, конечно, не знает меня и мое имя — все то одно; имя мое и я —

319

одно. Я тот, что есть. Я есмь сущий. Если кто знает бога, чем не есть, именует его сердце почитателя, все то дей­ствительно и доброе имя. Нет ничего, что один знает άρτος, а другой panus5, только бы в разуме не порознились. Мойсей и Исайя именуют его сущий. Им подражая, Павел говорил: «Вчера и днесь тот же вовеки, а богослов другое имя дает: бог — любовь есть». Любовью называют то, что одинаково и несложное единство везде, всегда, во всем. Любовь и единство есть то же. Единство частей чуждое есть, посему разрешится ему есть дело лишнее, а погибнуть — совсем постороннее. Иеремия зовет мечом, а Павел словом именует живым, но оба то ж разумеют. Сей меч всю тлень разит, и все, как риза, обветшают, а слова закона и царствия его не мимо идут.

Григорий. Долго ли вам спорить? Возвратимся к нашему разговору.

Ермолай. О чем разговор?

Яков. О том, в чем состоит счастие.

Григорий. Премилосерднейшая мать наша натура и отец всякой утехи всякому без выбору дыханию открыл путь к счастию.

Яков. Доволен ли ты сим мнением?

Афанасий. Теперь доволен.

Григорий. Но то беда, что не ищем знать, в чем оно точно имеет свое поселение. Хватаемся и беремся за то, как за твердое наше основание, что одним только хо­рошим прикрылось видом. Источником несчастия есть нам наше бессоветие; оно-то нас пленяет, представляя горькое сладким, а сладкое горьким. Но сего б не было, если бы мы сами с собою посоветовались. Порассудимся, друзья мои, и справимся, к доброму делу приниматься никогда не поздно. Поищем, в чем твердость наша. Поду­маем, таковая дума есть та самая сладчайшая богу молит­ва. Скажите мне, что такое для вас лучше всего? Если то сыщете, тогда и найдете и счастие точное; в то время до него и добраться можно.

Ермолай. Для меня кажется лучше все то, если быть во всем довольным.

Григорий. Скажи яснее!

Ермолай. На деньги, на землю, на здоровье, на людей и на все, что только ни есть на свете. Яков. Чего ты засмеялся?

Афанасий. От радости, что случился дурачеству

320

моему товарищ. Сей так же быть желает: горбатым, как верблюд; брюхатым, как кит; носатым, как крокодил; пригожим, как хорт; аииетитным, как кабан, и прочее.

Григорий. Богословские уста, а не богословское сердце. Хорошо ты говоришь о боге, а желаешь нелепого. Не погневайся, друг мой, на мое чистосердечие. Пред­ставь себе бесчисленное число тех, которым никогда не видать изобилия: в образе больных и престарелых приве­ди на память всех нескладным телом рожденных. Неужель ты думаешь, что премилосердная и попечительная мать наша натура затворила им двери к счастию, сделав­шись для них мачехою? Ах, пожалуй, не стесняй мне премудрого сего промысла в узкие пределы, не клевещи на всемогущее ее милосердие. Она для всякого дыхания добра, не для некоторых выборных из одного только чело­веческого рода; она рачительнейшим своим промыслом все то изготовила, без чего не может совершиться послед­него червяка счастие, а если чего недостает, то, конечно, лишнего. Очей не имеет крот, но что ж ему? Птицы не знают корабельного строения — не надобно, а кому надо­бно — знает, лилия не знает фабрик, она и без них крас­на. Оставь же, друг мой, сие клеветливое на родную мать нашу прошение.

Ермолай. Я не клевещу и не подаю на нее чело­битной.

Григорий. Ты клевещешь на ее милосердие.

Ермолай. Сохрани меня бог, я на бога не клевещу.

Григорий. Как не клевещешь? Сколько тысяч лю­дей, лишенных того, чего ты желаешь?

Ермолай. Без числа, так что же?

Григорий. Удивительный человек! Так бог, по твоему определению, есть не милосердный?

Ермолай. Для чего?

Григорий. Для того, что затворил им путь к сему, чего ты желаешь так, как надежного твари счастия.

Ермолай. Так до чего ж мы теперь договорились?

Григорий. До того, что или ты с твоим желанием глуп, или господь не милосердный.

Ермолай. Не дай бог сего говорить.

Григорий. Почему знаешь, что получение твоего желания тебя осчастливит? Справься, сколько тысяч лю­дей оное погубило? До коих пороков не приводит здравие с изобилием? Целые республики через оное пропали. Как

321

Же ты изобилия желаешь, как счастия? Счастие несчаст­ливыми не делает. Не видишь ли и теперь, сколь многих изобилие, как наводнение всемирного потопа, пожерло, а души их чрезмерными затеями, как мельничные камни, сами себя снедая, без зерна крутятся? Божие милосердие, конечно бы, осыпало тебя изобилием, если б оно было тебе надобное; а теперь выброси из души сие желание: оно совсем смердит родным мирским квасом...

Григорий. Да еще квасом прескверным, мирским, исполненным червей неусыпаемых, день и ночь умерщ­вляющих душу, и, как Соломон сказывает: вода глубока и чиста — совет в сердце мужа, так и я говорю, что квас прескверный, мирской — желание в сердце твоем. «Дал ты веселие в сердце моем», — Давид поет. А я ска­жу: «Взял ты смятение в сердце твоем».

Ε ρ м о л а и. Почему желание светское?

Григорий. Потому что общее.

Ермолай. Для чего же оно общее?

Григорий. Потому, что просмерделось и везде оно есть. Где ты мне сыщешь душу, не напоенную квасом сим? Кто не желает честей, сребра, волостей? Вот тебе источник ропота, жалоб, печалей, вражд, тяжеб, граблений, воровства, всех машин, крючков и хитростей. Из сего родника родятся измены, бунты, похищения, паде­ния государств и всех несчастий бездна. «Господи, — гово­рит Петр святой в «Деяниях», — пусть ничто скверное не войдет в уста мои». На нашем языке скверное, а на эл­линском лежит χοινόν, то есть общее — все то одно: об­щее, мирское, скверное. Мирское мнение не есть то в сердце мужа чистая вода, но болото — χοινόν, coenum — свиньям и бесам водворение. Кто им на сердце столь глубоко напечатлел сей кривой путь к счастию? Конечно, отец тьмы.

Сию тайную мрачного царства славу друг от друга приемля, заблуждают от славы света божиего, ведущего в истинное счастие, водимые засеянным мирских похотей духом, не вникнув в недра сладчайшей истины. А сие их заблуждение, сказать Иеремииными словами, написано на ногте адамантовом, на самом роге алтарей их. Откуда проистекают все речи и дело, так что сего началородного рукописания ни стереть, ни вырезать, ни разодрать невоз­можно, если не постарается сам о себе вседушно человек с богом, в Павле глаголющим: «Не наша брань...»

---

Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 214; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!