Факты и фикции, люди и персонажи
«Искусство вспоминать» [развивает] способность постоянно находиться на месте другого, им не обладая, постоянно извлекать пользу из связи с другим, не сходя при этом со своего пути.
Мишель де Серто . Искусство действовать
Особенности символистского романа проявляются прежде всего в двух аспектах поэтики романного жанра[541] – фикциональном статусе и фигуре рассказчика и/или протагониста.
От фикции к виртуальности
В центре теоретических размышлений о фикциональности находятся отношения между текстом и миром, фантазией и реальностью[542]. С целью их уточнения вводится нередко еще один, третий элемент. Так, Вольфганг Изер определяет фиктивное как находящееся между внетекстовой реальностью и диффузным воображаемым (Iser, 1993). Акт создания вымысла[543] предполагает двойное пересечение границы: между реальным и фиктивным и между воображаемым и фиктивным. Важное значение имеют сигналы, указывающие на то, что изображаемое происходит «как будто»[544]; именно «как будто» характеризует присутствие фикции: «В процессе выявления вымышленности весь мир, представленный в литературном тексте, становится как будто бы существующим», – пишет Изер (1993, 37). Ахим Барш разграничивает реальное, фиктивное и референциальное: если реальное – это модус существования ‹…› который приписывается событиям на основе общепринятых, условленных и санкционированных представлений о действительности, то референциальное обозначает «все высказывания ‹…› имеющие функцию утверждения реальности в условиях господствующей концепции действительности» (1998, 150). Именно это «однозначное отношение к реальности» (Там же) отсутствует в текстах фикциональных. Фиктивное, полагает Барш, «предполагает нечто вымышленное, изобретенное, данное в представлении, которое допускает, однако, операции в плане как будто бы существующего» (Там же). Референтность является, в отличие от случаев референциальности, мыслимой, а не реальной. Еще один вариант понимания фиктивного и реального разрабатывают Шеффель и Мартинец, выдвигающие на первый план понятие «аутентичности». Они подчеркивают различие между фактуальным (Женетт) и фикциональным повествованием, из которых первое представляет собой «аутентичное ‹…› повествование об исторических событиях и личностях» (Martinez / Scheffel, 1999, 10), тогда как второе – особый статус речевого высказывания. Повествование фикциональное использует фактуальность на внутритекстовом уровне: «Автор производит ‹…› предложения, которые являются хотя и реальными, но внеаутентичными, поскольку не могут рассматриваться как авторские утверждения. Напротив, те же самые предложения могут рассматриваться как аутентичные по отношению к повествователю, но в этом случае они являются воображаемыми, ибо, выступая как утверждения рассказчика, представляют собой таковые лишь в рамках воображаемой коммуникативной ситуации» (Там же, 17).
|
|
|
|
|
|
Все три модели описывают фикциональное повествование как акт узурпации, при котором оно либо использует действительность посредством воображения (Изер, Мартинец / Шеффель), либо ее тем или иным способом реферирует (Барш), оставаясь, однако, в силу своего статуса «как будто» явственно от нее отделенной. Преимущество фиктивного заключается в том, что оно может максимально приблизиться к действительности, как может это, например, натуралистический роман или, хотя и иначе, жанры интимного повествования, симулирующие сферу реального / аутентичного, – эпистолярный роман, роман‑дневник или роман автобиографический. Все они фикциональны, но содержат отсылки к фактуальным формам. Наконец, еще одной возможностью контакта с действительностью является уход от нее, как мы видим это в фантастической литературе, которая фикцию либо узурпирует, либо выходит за ее границы, либо переключает в план антификции[545].
|
|
|
Признаки фикции формируют это пространство «как будто существующего», которое не воспринимается ни как реальное, ни как референциальное, ни как фактуальное. Автор и читатель заключают между собой фикциональный пакт[546]. В сфере символистского романа наибольший интерес представляют в этом отношении те произведения, в которых предпринимается попытка подорвать фикциональный статус повествования, его статус «как будто существующего» и преодолеть границу между реальным и фиктивным. В области рецепции такое нарушение границы встречается нередко; достаточно вспомнить о высказываниях Гете по поводу эпидемии самоубийств, вызванных его «Вертером»; о паломничестве читателей Карамзина к пруду, в котором утопилась его «бедная Лиза»; о нигилистах, появившихся в реальной русской жизни после выхода в свет романа Тургенева «Отцы и дети», или о пристрастии поклонников булгаковского романа «Мастер и Маргарита» к прогулкам по Патриаршим прудам[547]. На уровне производства текста аналогичная трансгрессия, получившая особое значение у символистов, дает о себе знать в двух исторических формах: в немецком романтическом романе, основанном на вере во взаимную переводимость жизни и искусства, и в русском реалистическом романе, следовавшем положению Чернышевского «Прекрасное есть жизнь» (Чернышевский, 1949, 10) и дававшем понятию мимезиса расширительное толкование, благодаря которому не только текст подражает действительности, но и действительность реагирует на тексты миметически, то есть текст и мир становятся явлениями взаимоотражаемыми.
|
|
|
В отличие от интимных жанров, претендующих на то, чтобы быть жизнью, то есть не фикцией, а действительностью, роман с ключом раскрывает отношение между фикцией и реальностью с другой стороны. Перерабатывая реальные события и создавая на их основе фикцию, он предлагает вместе с тем в форме паратекстов[548] ключ для разоблачения фикции как реальности. Тем самым роман с ключом требует двойного прочтения: как фикция, предполагающая строгое разграничение реального и фиктивного, и как реальность, замаскированная под фикцию, в ней зашифрованную, причем реальное и фиктивное друг друга как бы заражают, подобно тому как это происходит в автобиографии, но при отсутствии автобиографического пакта. Являясь текстуализированной действительностью, результатом ее перевода или трансформации, роман с ключом может реализовать лишь две возможности. Одна из них – довести развитие отношений между текстом и миром до логического конца, закрепив его на письме. Такова норма романа с ключом, которой соответствует, например, «Серебряный голубь». Андрей Белый перерабатывает в своем романе реальное переживание, фикционализируя факты, то есть письмо становится для него терапевтическим средством, завершающим отношения текста и мира. Но роман с ключом допускает еще один, следующий шаг: он может генерировать третье пространство, в котором переходы через границу, разделяющую реальность и фикцию, перестают восприниматься как нарушения. На орбите романа возникает таким образом виртуальное пространство, вбирающее в себя как реальное, так и фиктивное.
Однако исчезновение фикции из романа с ключом можно интерпретировать и иначе: как утверждение ее альтернативного понимания, допускающего картину мира, которая возникает в результате взаимодействия реального и фиктивного[549]. В этом случае можно говорить о «виртуальной реальности», то есть реальности, имплицирующей отсутствие сигналов фикциональности, нацеленность на создание коллективного, рождающегося в ходе интерактивного взаимодействия произведения искусства и перевода текста в сферу внетекстовой действительности. Когда Нина Петровская ощущает себя Ренатой из «Огненного ангела», это восприятие удовлетворяет всем указанным признакам виртуальной реальности. Петровская перенимает имя литературного персонажа, что снимает различие между живым человеком и художественным образом; она принимает участие в творческом процессе, ибо вмешивается в роман, поставляя автору факты; действительность приобретает свойства текста. Понятие виртуальной реальности точнее передает особенность романа с ключом, чем понятие фикции; оно позволяет уточнить статус действительности и статус текста, способствуя пониманию того, что и действительность, и текст утрачивают свой статус.
Как уже было отмечено, символистскому роману предшествовали в этом отношении две жанровые формы, в которых решение проблемы фикциональности требует нового подхода: роман эпохи немецкого романтизма и русский реалистический роман. В том и другом случае создается виртуальное пространство, в котором фиктивное есть реальное , а реальное – фиктивное.
Немецкий романтический роман
При решении вопроса о формах преобразования жизни в произведение искусства немецкие романтики представляют интерес, поскольку они по‑новому связали воедино язык и творение, приписав слову власть и способность творить мир и преодолевать его границы. Текст и мир оказались благодаря этому предельно сближенными. В поэтической вселенной романтизма слово обладает магической силой: оно может становиться плотью. Особое значение имеет в этом отношении Шеллинг, определивший в своей философии тождества речь как poiesis . Реальный мир, утверждает Шеллинг, «не есть более живое слово самого Бога, а лишь слово, оброненное им когда‑то в прошлом, отвердевшее и утратившее связь с его носителем» (Schelling, 1985, 312). Одна лишь поэзия остается «на стороне живого слова, относительно которого так называемый реальный мир есть лишь мертвый отблеск» (Frank, 1989, 184). Согласно Манфреду Франку, интерпретирующему Шеллинга по Хайдеггеру, поэзия является не отражением мира, но «воплощением истины в произведении» («Ins‑Werk‑Setzen‑der‑Wahrheit» – Там же). Так мы оказываемся в центре нашей проблематики – искусства жизни, творящего реальность при помощи слова и связующего слово и мир в единое целое.
На русскую литературу романтическая философия тождества Шеллинга оказала несравненно большее влияние, чем нормативная культура эпохи классицизма[550]. Разрушение оппозиции субъекта и объекта, слова и мира, понимание речи как жизнетворчества, представление о ее магической власти[551] – все это переживает ренессанс на рубеже веков, формируя поэтику символизма, а позднее и футуризма.
Наряду с жизнетворческой функцией слова второй важнейшей предпосылкой развития искусства как формы жизни является возвышение искусства над философией. Новалис видит в искусстве выход из «гносеологического тупика» (Frank, 1989, 269), признает за ним – в отличие от философии – способность постигать и выражать абсолютное, невыразимое[552]. Шеллинг открыл жизнетворческий потенциал искусства, Новалис указывает на его способность выходить за пределы феноменального мира, разрушая его границы на многих уровнях. Тем самым отменяется и замкнутость субъекта: «Истинно синтетическая личность – та, которая заключает в себе несколько личностей одновременно» (Novalis, 1960, III, 250)[553]; «Гений есть, быть может, не что иное, как результат подобного внутреннего плюрализма» (Там же, III, 577); «Совершенный человек должен как бы одновременно жить в нескольких местах и в нескольких человеческих существах» (Там же, III, 560). Весь «магический идеализм» Новалиса представляет собой – так же как и поэтика соответствий русских символистов – «мировоззрение взаимозаместимости» (Blumenberg, 1989, 238), утверждающее бесконечность транссубституций. Сказка и реальность (Там же, 237), поэзия и философия подчинены принципу универсальной переводимости: «В конечном счете, все может становиться философией», – замечает Новалис (Novalis, 1960, III, 682).
Творчество жизни и вера в ее безграничность создают предпосылки для утверждения жизни как искусства. Связь между искусством жизни и романом устанавливает Фридрих Шлегель, называющий роман Гете «Вильгельм Мейстер» «учением о формировании искусства жизни» (Schlegel, 1985, 180)[554]. Роман Гете – «Библия романтизма» (Hoffmeister, 1994, 211) – послужил отправной точкой для размышлений романтиков о жанре романа. Теория романа Шлегеля сводится к формуле «Роман есть романтическая книга» (Schlegel, 1964a, 509). Новалис называет Гете «наместником духа поэзии на земле» (Novalis, 1960, III, 459), Шеллинг отмечает гениальность концепции гетевского романа (Hoffmeister, 1994, 212). В статье «О “Вильгельме Мейстере” Гете» Шлегель определяет книгу Гете как «Bildungsroman», полагая, что вершиной в процессе Bildung является, вероятно, та точка, где «искусство станет, может быть, наукой, а жизнь – искусством» (Schlegel, 1964, 454). Как отмечает Меннингхаус, это определение выходит за рамки понятия «Bildungsroman» как обозначения литературного жанра (Menninghaus, 1987, 188 и далее). Не Вильгельм Мейстер, а произведение, героем которого он является, должно достичь вершины (Schlegel, 1964, 454). По мысли Меннигхауса, «превращение жизни в искусство отнюдь не обязательно понимать в смысле искусства жизни, достижения высшего образа жизни ‹…› можно думать с не меньшим основанием, что речь идет об эстетике, о трансформации жизни, становящейся в результате этого искусством» (Mennighaus, 1987, 188 и далее). Позднее Шлегель, не довольствуясь теоретическими суждениями о романе как искусстве жизни, сам пишет роман «Люцинда», в котором объединяет поэзию с жизненной практикой. «Люцинда» должна была превзойти «Мейстера»[555].
В «Письме о романе» Шлегель формулирует два положения, касающиеся понимания романа как искусства жизни. Первое из них гласит:
Еще одна черта заключается в значении сентиментального, что составляет особенность романтической тенденции в поэзии и отличает ее от поэзии античной. Она совершенно не принимает во внимание различия между видимостью и истиной, игрой и серьезностью. В этом заключено важное различие
(Schlegel, 1964a, 513).
Второе положение:
Тот факт, что к роману я причисляю и признания, не покажется вам странным, если вы согласитесь с тем, что фундаментом романтической поэзии является истинная история; и вы, если захотите подумать, без труда вспомните и убедитесь, что самое лучшее в лучших романах – это не что иное, как более или менее завуалированное самопризнание автора, плод его опыта, квинтессенция его своеобразия
(Там же, 517).
Снятие границы между видимостью и истиной, как и тезис о тексте жизни как основании искусства, соответствуют эстетической концепции, намеченной Новалисом в контексте его магического идеализма. Эта концепция предполагает полную переводимость жизни в искусство. Соответствует этому и афоризм Новалиса: «Жизнь не должна быть романом, который нам подарили, а таким, который сделали мы сами» (Novalis, 1960, II, 563). Очевидно, что перевод возможен, по Новалису, и в обратном направлении – от искусства к жизни.
Романтическая рецепция «Вильгельма Мейстера» явилась началом возвышения романа в качестве синтетического жанра, претендующего на тотальность: «Роман есть жизнь в форме книги. Всякая жизнь имеет эпиграф, заглавие, издателя, предисловие, введение, текст, примечания и т. д. – или она может их иметь» (Novalis, 1960, 599). Шлейермахер, как и Шлегель, определяют роман как романтический telos, вбирающий в себя все литературные жанры (Bräutigam, 1986, 103 и далее)[556].
В отличие от Гегеля, который возводит роман к эпосу, Шлегель устанавливает его зависимость от драмы: «Противоположность между романом и драмой отнюдь не так велика; драма, столь продуманная и исторически достоверная, какой мы видим ее, например, у Шекспира, напротив, является подлинной основой романа» (Schlegel, 1964a, 515). Это сближение романа с драмой представляет интерес постольку, поскольку выдвигает на первый план важный для искусства жизни аспект инсценировки . Автор романа превращается в драматурга и актера, который сочиняет и исполняет свою биографию. Когда во фрагменте 116 Шлегель утверждает, что романтическая поэзия «столь же бесконечна, как и единственная свободна» и что она «не признает над собою никакого закона, кроме произвола поэта» (Schlegel, 1967, 183), это положение может быть прочитано – вслед за Беньямином – в том смысле, что «поэт и есть сама поэзия» (Benjamin, 1973, 77)[557].
Раннеромантическая теория романа и теория искусства в целом заложили, таким образом, прочный фундамент для возникновения искусства жизни и специально для романа как его ведущего жанра. Идея магического слова подготавливает понимание поэзии как poiesis ; идея безграничности и бесконечности открывает возможность переводимости (или трансформации) жизни в поэзию и обратно; то же относится и к утверждению неразличимости между поэзией и истиной; требование истинной истории как содержания романа связывает жизнь и искусство неразрывными узами.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 295; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!