Здесь в земле спит Уилльям Йетс 13 страница

Когда столько людей ждет траурных процессий,

когда горе стало общественным достоянием, и хрупкость

нашей совести и муки

предстала на суд всей эпохи,

о ком говорить нам? Ведь каждый день среди нас

умирают они, те, кто просто творили добро,

понимая, что этим так беден наш мир, но надеясь

жизнью своей хоть немного улучшить его.

Вот и доктор, даже в свои восемьдесят, не переставал

думать о нашей жизни, от чьего непокорного буйства

набирающее силу юное будущее

угрозой и лестью требует послушания.

Но даже в этом ему было отказано: последний взгляд его

запечатлел картину, схожую для всех нас:

что-то вроде столпившихся родственников,

озадаченных и ревнующих к нашей агонии.

Ведь до самого конца вокруг него

были те, кого он изучал — фауна ночи,

и тени, еще ждавшие, чтобы войти

в светлый круг его сознания,

отвернулись, полные разочарований, когда он

был оторван от высоких будней своих,

чтобы спуститься на землю в Лондоне —

незаменимый еврей, умерший в изгнании.

Только Ненависть торжествовала, надеясь хотя бы

сейчас увеличить его практику, и его

тусклая клиентура думала лечиться, убивая

и посыпая сад пеплом.

Они все еще дышат, но в мире, который он

изменил, оглядываясь на прошлое без ложных сожалений;

все, что он сделал, было воспоминание

старика и честность ребенка.

Он не был талантлив, нет; он просто велел

несчастному Настоящему повторять наизусть Прошлое,

как урок поэзии, до тех пор пока

оно не споткнулось в том месте, где

вечность назад было выдвинуто обвинение;

и вдруг пришло знание о том, кто осудил его,

о том, как богата была жизнь и как глупа;

и оно простило жизнь и наполнилось смирением,

способностью приблизиться к Будущему как друг,

без шелухи сожалений, без

застывшей маски высокой нравственности —

закомплексованности чрезмерно фамильярных движений.

Не удивительно, что древние культуры тщеславия

в его анализе противоречий предвидели

падение королей, крах

их изощренных иллюзий:

если бы ему удалось, общественная жизнь

стала б невозможна, монолит

государства — разрушен, и толпы

злопыхателей канули б в небытие.

Конечно, они взывали к Богу, но он спускался своим путем

в толпе потерянных людей, вроде Данта, вниз,

в вонючую яму, где калеки

влачили жалкое существование отверженных.

Он показал нам, что зло — не порок, требующий наказания,

но наше всеразрушающее неверие,

наше бесчестное состояние отрицания,

неуемное стремление к насилию.

И если какие-то оттенки властного тона

и отцовской строгости, которым он сам не доверял,

еще втирались в его высказывания и облик,

это была лишь защитная окраска

того, кто слишком долго жил среди врагов;

и если, зачастую, он был неправ, а иногда абсурден,

для нас он уже не человек,

но полноправное общественное мнение,

следуя которому, мы создаем наши жизни:

подобно погоде, он может только способствовать или мешать,

гордец продолжает гордиться, но это

становится все трудней, тиран

пытается терпеть его, но не проявляет особой симпатии, —

он незаметно окружает все наши привычки

и развивает до того, чтобы каждый

поникший — в самом забытом, покинутом графстве —

почувствовал возрождение, и, ободрив

всех — до ребенка, несчатного в своем маленьком

мирке, в некоем домашнем "уюте", исключающим свободу,

в улье, чей мед — забота и страх, —

дает им успокоение и указывает путь к избавлению,

в то время как затерянные в траве нашего невнимания

давно забытые вещи, обнаруженные

лучом его неотталкивающего света,

возвращаются к нам, чтобы вновь обрести свою ценность:

игры, которые мы забросили, посчитав недостойными нас, выросших,

несолидные звуки, над которыми мы уже не решались смеяться,

рожи, которые мы строили, когда нас никто не видел.

Но он хотел от нас большего. Быть свободным —

зачастую быть одиноким. Он мечтал соединить

разбитые нашим благим чувством справедливости

неравные части: восстановить

волю и разум больших,

поскольку меньшие, обладая, могли лишь

использовать их в скучных спорах, — и вернуть

сыну богатство ощущений матери.

Но больше всего он хотел бы, чтобы мы

вспомнили очарование ночи,

не только из-за изумления,

охватывающего нас, но и

от того, что ей необходима наша любовь.

Полными грусти глазами ее прелестные существа

безмолвно взирают и молят нас позвать за собой:

они изгнанники, ищущие будущее,

заложенное в нашей энергии. Они бы тоже гордились,

если б им позволили служить просвещению, как он служил,

даже снести наш плач "Иуды", как сносил он,

и как должен сносить каждый, служащий ему.

Один разумный голос смолк. Над его могилой

семья Порыва оплакивает нежно любимого:

печален Эрос, создатель городов,

и безутешна своевольная Афродита.

НЕИЗВЕСТНЫЙ ГРАЖДАНИН [220]

 

 

Этот памятник

воздвигнут государством

 

Статистическая служба признала его лицом,

против которого не было выдвинуто ни одного обвинения,

И докладные записки сходились на том,

Что он был святым в современной трактовке былого явления,

Потому что служение обществу он ставил превыше всего.

Кроме года войны, пока не ушел на покой,

Он работал на фабрике, оставаясь надежной рукой

У начальства компании "Чепуховый Автомобил".

Вместе с тем он себя не считал ни штрейкбрехером, ни стукачом,

А, напротив, членские взносы платил, умиляя профком

(Профсоюз его в наших отчетах был признан надежным).

Отдел кадров о нем говорил, что в общеньи не сложен,

Что компании рад и с друзъями выпить любил.

Печатные органы были убеждены, что газету он покупал аккуратно,

И его восприятие ежедневной рекламы было абсолютно адекватно.

В полисах на его имя значится, что он был надежно застрахован,

В медицинской карте — что однажды в больнице лежал, но конечно же вышел здоровым.

Институты исследования производства и благосостояния заявили,

Что он всесторонне одобрил способы приобретенья в рассрочку

И имел все, что делает жизнь современного человека прочной,

Как-то: фотокамера, радио и небольшой холодилъник.

Наши исследователи общественного мнения сошлись на том,

Что его мнение всегда соответствовало:

Если мирное время, он был за мир; если война — он шел.

Он был женат, и пятеро детей были внесены в фонд населения,

На что наш евгенист заметил, что это верное количество для родителей его поколения.

А наши учителя обратили внимание, что он никогда не обсуждал их манеру преподавания.

Был он свободен? Счастлив? Подобный вопрос уместен едва ли:

Если что-то было б не так, мы определенно об этом узнали.

 

 

ОТРОЧЕСТВО[221]

 

 

Перед ним пейзаж, напоминавший когда-то

материнский профиль.

Нынче все не то: подросли горы,

стало больше кровель.

И, склоняясь над картой,

он тщательно отмечает

Имена тех мест, что, как прежде,

он помнит, знает.

 

Заплутав в лугах, он выходит

на плоский песчаный берег,

Глупый лебедь плывет по воде,

зацветает вереск.

 

Выгнув шею, лебедь молится,

жалуется кому-то.

"Дорогой" — твердит дорогим клювом.

Смутно

 

Он запомнил — в тот вечер здесь играл

духовой оркестр.

"Будь мужчиной" — сказали ему,

но его реестр

Новостей пополнялся скорее тем,

что мир, похоже,

Стал безумным. О чем, улыбаясь,

говорил прохожим.

 

Но плохой из него пророк,

он желает домой и вскоре

Получает билет в те края, за которые

он хлебнул горя,

Но толпа на вокзале, надрываясь,

кричит ему: "Трус, бездельник!"

И какая-то баба, глядя в упор, говорит:

"Изменник".

 

 

НА ПОЛПУТИ[222]

 

 

Распрощавшись с друзьями, что было

достаточно просто

Сделать — просто убрать

большую их половину, —

Удирая от погони на подводной лодке,

С приклеенной бородой и усами,

в надежде на то, что

Порт еще не закрыт, ты приехал,

когда метель стихла.

Как мы отметим нашу с тобой встречу?

 

Главное — это вспомнить:

О твоих ежегодных слетах для рабочих

стекольных фабрик,

 

Об эпохе твоего увлечения фотографией,

о той эпохе,

Когда ты сидел на игле.

Вспомнить зиму в Праге —

Вспомнить с трудом, ибо там

ты разбил свой компас

И забыл: если не мы, то грядущее

нам помянет.

 

А теперь посмотри на карту:

Красным отмечены автострады,

желтым — шоссе попроще.

Сабли крест-накрест означают места

легендарных сражений,

А средневековые карлики — видишь? —

дворцы и замки,

Любопытные с точки зренья историка.

Человек проводит

До заставы тебя. Оттуда держи на север,

к Бисквайру.

Там спросишь дорогу на Кэлпи.

Остерегайся

Господина по имени Рэн.

Как увидишь — прячься.

Да не забудь напоследок

себя показать врачам

И канай поскорее отсюда

ко всем чертям.

Вопросы есть? Нет. Тогда — по рукам.

 

 

КУДА?[223]

 

 

Что путешествие скажет тому, кто стоит у борта

под несчастливой звездой и глядит

на залив, где горы,

плавно качаясь на волнах,

уходят все дальше, дальше

в море, где даже чайки не держат слова?

 

Нынче, оставшись один на один

с собою, странник

в этих касаниях ветра, во всплесках моря

ищет приметы того, что отыщется

наконец то место,

где хорошо. Вспоминает из детства

пещеры, овраги, камни.

 

Но ничего не находит, не открывает.

Возвращаться не с чем.

Путешествие в мертвую точку

было смертельной ошибкой.

Здесь, на мертвом острове, ждал,

что боль в сердце утихнет.

Подхватил лихорадку. Оказался слабее,

чем раньше думал.

 

Но временами, наблюдая, как в море

мелькают дельфины,

в прятки играя, или растет

на горизонте незнакомый остров

точкой опоры зрачку, он с надеждой верит

в те времена и места, где был счастлив.

В то, что

 

боль и тревога проходят и ведут дороги

на перекресток сердец, рассекая море, ибо

сердце изменчиво, но остается

в конечном счете

прежним повсюду. Как правда и ложь,

что друг с другом схожи.

 

 

ВОЛЬТЕР В ФЕРНЕ[224]

 

 

Теперь он был счастлив. Оглянувшись

через плечо на крик,

Часовые чужбины его провожали взглядом.

На стропилах лечебницы

плотник снимал картуз. С ним рядом

Не в ногу шел кто-то, все время

твердил о том,

Что саженцы принялись.

Сквозь горизонт с трудом

Поднимались Альпы. В то лето он был велик.

 

Там, в Париже, враги продолжали шептать,

Что старик, мол, сдает. Высоко под крышей

Слепая ждет смерти, как ждут письма.

 

Он напишет: жизнь — лучшее.

Но так ли? Ну да, борьба

С бесчестьем и ложью. Бывает ли

что-нибудь выше?

Работать на ниве, возделывать, открывать?

 

Льстецы, шпионы, болтуны —

в конце концов он был

Умней их всех. С ним —

только позови — пошли бы дети

В любой поход. Как дети, был лукав

И простодушен. Робок, попадая в сети

Софистики; из жалости в рукав

Мог спрятать истину. Умел смирять свой пыл.

 

Он ждал победы как никто. Как Д'Аламбер

Ее не ждал. Был враг — Паскаль.

Все остальное — мелочь.

Мышиная возня. Хор дохлых крыс.

Но что с того,

Когда берешь в расчет себя лишь одного?

Дидро был стар. Он сделал свое дело.

Руссо? Руссо болтун, пускает пузыри,

и не в пример

 

Ему — как ангел на часах —

он не посмел

Заснуть, когда в Европе — буря.

Знал: не много

Осталось жить. Он торопился,

ибо всюду

Казнят и жгут и жизнь бьют

как посуду.

Надежда — на стихи. И он писал,

и строго

Над головою звездный хор

беззвучно пел.

 

 

MUSEE DES BEAUX-ARTS[225]

 

 

А что до страданий, так в том они знали толк,

Эти Старые Мастера — как бывает,

когда голос и тот умолк,

А у соседей едят, в окна смотрят,

печально бродят;

Иными словами, кроме волхвов

и младенца, есть кто-то вроде

Тех мальчишек, что пруд на коньках строгают

У опушки. Но Мастера — эти не забывают,

Что страданиям — быть, что у них черед П

осещать деревни и города,

реки переходить вброд,

Что собакам вести их собачью жизнь и что

Даже лошадь тирана может забыть про то.

 

Взять "Икара" Брейгеля:

отвернувшись в последний миг,

Никто ничего не увидел. Не слышал крик

Даже старый пахарь. Ни плеск воды,

И не было в том для него никакой беды,

Ибо солнце, как прежде, сверкало —

на пятках того, кто шел

В зелень моря вниз головой.

А с корабля, где мол,

Замечали: как странно, мальчик упал с небес,

Но корабль уплывал все дальше

и учил обходиться без.

 

 

ПАМЯТИ УИЛЬЯМА БАТЛЕРА ЙЕЙТСА (умершего в январе 1939 года)[226]

 

 

1

 

Он умер в глухую стужу:

Замерзли реки, опустели вокзалы, аэропорты,

Снег завалил городские статуи,

И гаснущий день, глотая ртуть, задыхался

От метеосводок, твердивших одно и то же:

В день его смерти ожидается ветер и стужа.

 

Где-то, вдали от его недуга,

В лесах по-прежнему рыскали волки

И сельский ручей не знал парапета:

Смерть поэта, почти как шепот,

Трудно расслышать в его силлабах.

 

В этот день его звезда стояла в зените

На полдень его самого. Медсестры

Не заметили бунта в провинциях тела,

Площади разума быстро пустели,

И тишина опускалась в его предместья.

Так постепенно

Источники чувств пересыхали:

Он воплощался в своих потомках.

 

Как снег, рассеянный над городами,

Он теряется в незнакомых ему впечатленьях,

Чтобы найти свое счастье в далеких чащах

Мира иного и быть судимым

По иным законам, чужим, как совесть

Чужих людей. И вот с порога

Его кончины слова спешили

Найти живущих — и его покидали.

 

И когда завтра, в шуме и гаме

Ревущих маклеров на лондонской бирже,

Среди убогих, почти привыкших

К собственной бедности, мы, как в клетке

Своей свободы, — несколько тысяч, —

Вспомним тот день и метеосводки,

Твердившие — в день его смерти

Ожидается ветер и стужа.

 

2

 

Ты был таким же несмышленым, как и мы.

Твой дар переживет богатых дам, их речи,

Распад материи, разлад в стихах. Твой дар

Переживет себя. В Ирландии погода

Почти не изменилась. И ума

Там в общем не прибавилось. Ты знаешь:

Поэзия живет в стихах — и только;

Она ничто не изменяет, и теченье

Ее ведет на юг: вдоль поселений

Из наших одиночеств и сумятиц

Тех городов, где ждем (и умираем)

Ее пришествия. Она же — остается

Прозрачным словом, вложенным в уста

Самой себя. Ты это тоже знаешь.

 

3

 

Отворяй, погост, врата!

Вильям Йейтс идет сюда.

Все поэмы — позади,

Засыпай землей, клади

 

С горкой, чтобы Божий глас

Не будил его. Для нас

Мир спустил своих собак

Злобных наций в Божий мрак.

 

В каждом взоре до краев

Поражение боев

За мыслительный процесс,

Горечь моря, снежный бес.

 

Так ступай, поэт. На дне

В полуночной тишине

Голос твой дойдет до нас

И волшебный твой рассказ.

 

На отточенных стихах

Человечество как прах;

Пой несчастия судьбы

Человеческой толпы.

 

Сердце — лучший проводник:

Бьет души твоей родник

На сердечном пустыре

И людей ведет к хвале.

 

 

Февраль 1939

 

 

ПИСЬМО ЛОРДУ БАЙРОНУ[227] [228]

 

 

Простите, лорд, мне вольный тон, какой

Я выбрал для письма. Надеюсь, вы

Оцените мой труд, как таковой:

Как автор — автора. Поклонников, увы,

Послания к поэтам не новы,

Могу представить, как осточертели

И вам, и Гарри Куперу, и Рэли

 

---

Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 240; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

⇐ Предыдущая10111213141516171819Следующая ⇒

---

Мы поможем в написании ваших работ!