Здесь в земле спит Уилльям Йетс 8 страница
Им шепчут на ухо и заглушают стоны,
Они — растенья, отчужденные от нас.
Кто может превратиться в ногу, если
Она не сломана, кто помнит старый шрам,
Давно заживший, головную боль?
Мы верим в мир, где лечат все болезни,
Где одиночество — удел поэтов; нам
Лишь ярость разделять, да счастье, да любовь.
18
Отставлен от столицы и развенчан,
Его покинули и вошь и генерал,
Прикрыв глаза, он сутки пролежал
Под одеялом стеганым и в вечность
Отправился. И ни его надгробье,
Ни том историка, где славных имена,
До нас не донесут, что туп был, как война,
Ни шутки глупые его, ни взгляды исподлобья.
Подошвами столетний прах вздымая,
Он нас учил, без всяких там затей,
Так смысл фразы проясняет запятая,
Что псам не зреть позора дочерей,
Что, кроме вод и гор, и хижин, здесь, в Китае,
Должно быть место также для людей.
19
Под вечер напряженье возросло,
Вершины гор подсвечивало алым,
И над лужайками и клумбами цветов
Плыла беседа профессионалов.
Садовники глядели им вослед,
Придирчиво оценивая обувь,
Читал шофер, и ждал кабриолет
Принять седалища высоколобых.
Случайной оговорки ожидая,
Две армии стояли, изготовив,
Орудья, причиняющие боль.
И, в страхе, ждали города Китая,
Своих сынов пославшие на бой,
В надежде, что не надо больше крови.
20
Вот, горизонт их окружает плотно,
И страх при них всегда, как кошелек,
|
|
|
И вместе с ними убегают со всех ног
Ручьи и железнодорожные полотна.
Беду накликав, посбивались в кучи
Как в школе малыши — ужо, как страшно им!
Ибо Пространства смысл непостижим,
И Времени язык не может быть изучен.
Мы здесь живем. В Сегодня, в этом даре,
Еще не принятом. Его пределы — это мы и есть.
Простит ли пленник плен, расставшись с кандалами,
И смогут ли опять послать Благую Весть
Грядущие века, сбежав в такие дали,
Что позабудут все, случившееся с нами?
21
Жизнь не закончена, пока земли сыны
Еще дерзают и пока им слышен птичий щебет,
Поэт замкнет уста, коль песни на ущербе,
Они ж — по всей земле идти обречены.
И кто-то не приемлет юных пыл и спесь,
И миф израненный оплакивая, стонет,
Что мир утраченный и не был ими понят,
А кто-то ясно видит — для чего мы здесь.
Утрата — их жена и тень. Тревоги темный зев
Их поглощает, как гостиница. Похоже,
Им там и плесневеть годами, слыша зов
Для них всегда запретных городов,
Где улыбнется, встретив их, прохожий,
Но где враждебны им растения и кров.
22
Просты, как в снах мечты — они и говорят
Элементарным языком сердец,
И мускулам веселья шлют заряд,
|
|
|
Такой, что может заплясать мертвец;
Они кривляют нас, меняясь каждый день,
Отображая каждый в танце поворот,
Они — свидетельство всех наших прошлых дел,
Знать, соглядатаев заслав под видом нот.
А пляшут подо что в ужасный этот год?
Когда скончалась Австрия, когда Китай забыт,
И снова занят Теруэл, когда Шанхай горит,
И Франция обходит всех с: "Partout
Il y a de la joie". Америка пришлет:
"Do you love me as I love you".
23
Когда нам подтвердят все рупоры печали
Триумф врагов и, что числа им несть,
Что наши армии бегут и бастионы пали,
И, что насилие ползет, как новая болезнь,
И Зло привечено везде, и сожалеет каждый,
Что матерью на свет произведен,
Давайте вспомним тех, кто истины возжаждал
И дезертировал, и среди них был он,
Кто десять лет молчал, но был трудами занят,
Пока в Мюзоте[155] с уст не снял печать,
Чтоб с миром нам не пребывать в разладе.
И — за Свершенье — благодарный, со слезами
Он вышел в ночь, чтоб башни приласкать,
Как зверя укрощенного мы гладим.
24
Нет, не их имена. Это были другие —
Кто, квадраты наметив, прямее струны,
Проложили проспекты, где комплекс вины
Ощущает прохожий, и клонятся выи
Их самих, нелюбимых, кому без следа
|
|
|
И пропасть, да и то, не в вещах же им длиться.
А тем — тем нужны лишь счастливые лица,
Чтобы в них пребывать, чтобы мы никогда
Не вспомнили это ужасное время.
Земля их плодит, как залив — рыбарей,
А холмы — наших пастырей, сеющих семя,
Чтобы нами взошли, как те зерна пшеницы;
Это нашей крови возродить их, и в ней
Им, кротким к цветам и потопам, храниться.
25
Закон для них еще и не открыт, но, видимо, суров.
Вот, к солнцу тянутся прекрасные строенья,
И, в их тени, как бледные растенья,
Не выживают фанзы бедняков.
Одно лишь истинно — судьбе до нас нет дела.
Когда мы планами великими полны,
Напомнит госпиталь, что все пред ним равны,
И ничего важнее нет, чем собственное тело.
И только детям здесь раздолье. Даже полицейский
К ним снисходителен. Восходит к временам
Иным их лепет. Ну, а взрослым, нам
Оркестры, разве что, предскажут благодать
В далеком будущем, где и сразиться не с кем.
Мы учимся жалеть и бунтовать.
26
Да нет же, не тому даем мы имена:
Кустарный промысел любви — куда как интересней,
А игры детские, старинные поместья,
Руины древние и, под плющем, стена!
Один стяжатель бескорыстно ищет
Непродаваемый, изысканный продукт,
|
|
|
И только эгоисты, знать, найдут
Святого в каждом непрактичном нищем.
Да мы ль замыслили его — не дерзновений глыбы,
Но этот, глазу незаметный, гран,
Еще не давший нам фундамента для злобы?
Но бедствия пришли и мы молчим, как рыбы,
Дивясь тому, как изначальный план,
В жизнь претворяясь, нам сбирает прибыль.
27
В предгорьях выбора скитаемся, останки
Воспоминаний — наш заплечный груз:
Нагие, теплые века естественной осанки
И на устах невинных счастья вкус,
И древний Юг тот, легкий, словно выдох,
Туда, к нему идти нам предстоит.
В конце концов, подсказывает выход
И самый безнадежный лабиринт.
И мы завидуем земле — она-то навсегда,
Мы ж, подмастерья зла, обречены — на годы,
Коль не были наги, как в этот мир врата,
Чье совершенство мы и обратили в прах.
Необходимость — вот иное имя для Свободы.
Но только люди гор достойны жить в горах.
ИЗ КНИГИ "ИЗБРАННАЯ ПОЭЗИЯ У.Х.ОДЕНА"[156]
ОСЕННЯЯ ПЕСНЯ
Листья все быстрей кружат…
Няньки все в гробах лежат,
Их цветочкам вышел век, —
А колясок долог бег.
Шепот вдруг со всех сторон
Сдернет с нас восторга сон.
Непоседливым рукам
В забытьи застыть я дам.
Сотни мертвых позади
Топчут все наши пути,
Деревянно машут вслед.
Их любовь — обман и лед.
Злобных троллей с вечных мест
Голод гонит в голый лес.
Соловей уж не поет.
Ангел больше не придет.
Невозможна, холодна,
Впереди — горы глава.
Водопадов белый вид
Путников благословит.
КАК-ТО ВЕЧЕРОМ
Как-то вечером вышел из дому я, —
Толпа меня в центр повлекла,
А улица очень похожа
На море пшеницы была.
У реки полноводной сидели, —
И я слышал: пели они
Под мостом железнодорожным:
"Любовь! нет конца у любви.
Любить буду, пока не сойдутся
Вместе Африка и Китай,
Пока рыбы не запоют хором,
Реки в горы не станут летать.
Любить буду, пока океаны
Не повесят сушиться, отжав,
И семь звезд не застонут, как утки,
Улетая: мол, лета им жаль.
Годы умчатся, как кролики,
Ведь среди своих вечных основ
Я держу Цветок Столетий
И первую в мире любовь."
Но все часы в городе этом
Вдруг стали жужжать и звонить:
"Не давай обмануть себя Времени —
Время нельзя покорить.
Где в Кошмара норах Справедливость
Стыдится своей наготы,
Затаившись в тени, Время кашляет
Всякий раз, лишь целуешься ты.
В мигренях и тревогах
Так жизнь и утечет.
Сегодня или завтра
Время свое возьмет.
В зеленые долины
Сползет ужасный лед.
Сорвет Время нити танца,
Ныряльщика прервет.
Погрузи свои руки в воду,
Опусти их на самое дно —
Смотри же в таз, жалей же
О том, что не пришло.
Стучится ледник в дверцы шкапа.
Пустыни вздох — из-под стола.
И трещина в чайной чашке
Путем в землю мертвых легла.
Оборванцы банкноты мусолят там,
Великан надуть Джека сумел.
Там Пай-Мальчик бьется в истерике,
Джилл сама ложится в постель.
Вглядись же в смятеньи в поверхность,
Не перестав повторять:
Жизнь — это благословенье,
Когда нет сил благословлять.
Встань, обожги лик слезами.
Встань, лоб к стеклу прислони.
Соседа нечестно возлюбишь
Ты сердцем нечестным своим."
Был поздний, поздний вечер…
Влюбленные ушли…
Часы звонить прекратили…
А воды реки все текли.
"Под поникшей жалкой ивой,"
Под поникшей жалкой ивой,
Милый, не грусти
И не медли — действуй, право,
Думать прекрати.
Горб хандры сбрось и плечами
Поведи.
Сотри пути
С карты стран печали.
Звон колоколов победно
Шпиль разносит мерклый.
Этот звон — по душам бедным,
Что любовь отвергла.
Все живое любит. Хватит
Уступать
Тоске утрат.
Бей — победы ради.
Стаи птиц, летя над миром,
Путь свой изучили,
И ручьи в стремленьи к морю
Тонкий лед пробили.
Твое пусто отрешенье.
Хмарь стряхни,
Иди ж, иди
К желаний исполненью.
МИСС ДЖИ
Баллада
Я хочу рассказать вам повесть
О бедной мисс Эдит Джи.
Жила она на Кливдон-террас
В номере 73.
У нее были тонкие губы,
Левый глаз немного косил,
Покатые узкие плечи
И не было вовсе груди.
Темно-серый костюм из саржи,
И шляпка у Мисс Джи была.
Жила она на Кливдон-террас
В спальне не больше стола.
Был бордовый плащ для ненастья,
Зонт зеленый — если гроза,
И с корзинкой велосипед был,
Где задние тормоза.
Церковь Святого Алоиза
Не так далеко была.
Регулярно, к церковным базарам
Вязала она, как могла.
Мисс Джи смотрела на звезды,
Говорила: "Никто не поймет,
Что живу я на Кливдон-террас
Всего на сто фунтов в год."
Снились сны ей: она — королева,
Скажем, Франции… Снился бал,
И викарий Святого Алоиза
На танец ее приглашал…
Ураган вдруг дворец смел и музыку…
По полям ее велик мчал.
Бык огромный с лицом викария
За ней гнался и грозно мычал.
На затылке его дыхание —
Она в страхе закрыла глаза:
Ведь все медленней велосипед шел —
Были там задние тормоза.
Лето вновь украшало деревья,
А зима разрушала скорей.
Она ездила к службе вечерней,
Застегнувшись до самых бровей.
Ездила мимо пар влюбленных
И лицо отвращала свое.
Ездила мимо пар влюбленных —
Они не приглашали ее.
Мисс Джи в боковом приделе
Слушала, как играет орган,
И как хор поет сладко-сладко…
Ей хороший денек был дан.
Мисс Джи, в боковом приделе
На колени скорей вставай…
"Не введи меня в искушение,
Быть порядочной девушкой дай."
Словно волны, катились годы,
Оставляя свой след на ней.
Она поехала к доктору,
Застегнувшись до самых бровей.
Она поехала к доктору,
Позвонила у белых дверей…
"У меня все внутри изболелось.
Вылечите меня поскорей."
Доктор Томас ее осмотрел всю,
А потом осмотрел еще раз
И спросил, вымыв тщательно руки:
"Почему пришли только сейчас?"
Доктор Томас сидел за обедом,
Перемены блюда он ждал
И, из хлеба шарики скатывая,
"Рак — забавная штука," — сказал.
Позвонила жена в колокольчик:
"Ну к чему за столом говорить?"
Он ответил: "Мисс Джи заходила.
Я боюсь, недолго ей жить."
Мисс Джи, пока поздно не стало,
Увезли в больницу скорей.
Лежала в палате для женщин
С одеялом до самых бровей.
Вот ее на стол положили —
Студентам вдруг стало смешно, —
И главный хирург мистер Роуз
Пополам разрезал ее.
Мистер Роуз повернулся к студентам
И сказал: "Вот вам, господа,
Уникальный случай саркомы,
Развитой как никогда."
Увезли ее в то отделенье,
Предварительно сняв со стола,
Где группа с первого курса
Анатомью учить бы могла.
А там, привязав ее к крючьям,
Да, подвесили мисс Эдит Джи
И диссектомию колена
Аккуратно произвели.
БЛЮЗ РИМСКОЙ СТЕНЫ
Через пустошь и вереск ветер сырость принес.
В моей тунике — вши, и заложен мой нос.
Дождь все капает с неба — я вымок совсем,
Охраняю я Стену, сам не знаю, зачем.
Серый камень не сдержит тумана седин.
Моя девушка — в Тангрии; я сплю один.
Аулюс к ней все шьется, а мне — каково?
Не люблю ни манер я, ни рожи его.
Пизо — христианин, бьет рыбе челом,
Не допустит, надеюсь я, крайностей он.
Проиграл я кольцо, что дала мне она.
Когда ж, наконец, мне заплатят сполна?
Вот стану героем и буду сидеть
И в небо оставшимся глазом глядеть.
ВИКТОР
Баллада
Виктор был совсем несмышленыш,
Когда появился на свет.
"Не позорь, сынок, имя семьи никогда," —
Такой дал ему папа завет.
Виктор на руках шевельнулся,
Раскрыл круглые глазки свои.
Отец произнес: "Мой единственный сын,
Никогда, никогда не лги."
Виктор с отцом едут кататься.
Отец: "Эта правда проста —
Сердцем чистые благословенны," — сказал,
Библию из кармана достав.
Восемнадцать всего ему было.
На дворе — декабрьская стынь.
Был опрятен Виктор, отутюжен, побрит,
И манжеты всегда чисты.
Снимал комнатку в Певерил-Хаузе,
Там порядок царил и тишь.
Время подстерегало его, словно кот,
Караулящий крупную мышь.
Клерки беззлобно смеялись:
"У тебя были женщины, бой?
Пойдем, порезвимся в субботнюю ночь."
Но Виктор качал головой.
Директор сидел в своем кресле
И пыхал сигарой: "Пых-пых…
Виктор — честный малый, но он далеко
Не пойдет, ведь, как мышь, он тих."
Виктор приходил в свою спальню
И тихо ложился в постель,
Заводил будильник, брал Библию он
И читал про Иезавель.
А в первый же день апреля
В дом Анна приехала к ним.
Ее глаза, рот, грудь, плечи и бедра ее
Возжигали страсть всех мужчин.
На вид чиста Анна, как школьница
В день первого причастия,
Но ее поцелуй крепче вин был, когда
Отдавала она себя.
Назавтра, второго апреля
Она в шубе входила в дом.
Виктор ее встретил на лестнице, и
Все перевернулось в нем.
В ответ на его предложенье
Рассмеялась она: "Никогда!"
Второй раз она помолчала чуть-чуть,
Покачав головою едва.
Анна взглянула в зеркало,
Надув губки, произнесла:
"Виктор скучен, точно дождливый день,
Но мне где-то осесть пора."
Он снова просил, вместе с нею
На озера берег придя.
Ее поцелуй его ошеломил:
"Люблю я всем сердцем тебя."
В конце лета они обвенчались…
"Ты смешной, поцелуй же меня…"
И воскликнул Виктор, ее крепко обняв:
"О Елена Прекрасная!"
Виктор пришел утром в контору
(Где-то в конце сентября).
Он опрятен и чист, и в петлице цветок,
Он опаздывал, но он был рад.
А клерки болтали об Анне
(Дверь была приотворена), —
Один: "Бедный Виктор, вот незнанье когда
Есть блаженство поистине, а?"
Виктор замер так, будто он камень, —
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 212; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!