Здесь в земле спит Уилльям Йетс 14 страница
Открытки типа: "Сэр! Люблю стихи,
Но "Чайльд Гарольд", по-моему, тоска".
"Дочь пишет прозой много чепухи".
Попытки взять взаймы до четверга,
Намеки на любовь и на рога
И то, что отбивает всю охоту:
В конце письма приложенное фото.
А рукописи? Каждый Божий день.
Я думаю, что Поп был просто гений
И что теперь его немая тень
Довольна массой новых достижений
На уровне межличностных сношений:
Железные дороги, телеграммы,
О чем твердят рекламные программы.
Со времени Реформы англичан
Вам в церковь не загнать. Который год
Для исповедей каждый протестант
Использует почтовый самолет.
Писатель, приготовив бутерброд,
За завтраком их должен съесть. Зане
Их выставит в уборной на стене.
Допустим, я пишу, чтоб поболтать
О ваших и моих стихах. Но есть
Другой резон: чего уж там скрывать —
Я только в двадцать девять смог прочесть
Поэму "Дон Жуан". Вот это вещь!
Я плыл в Рейкьявик и читал, читал,
Когда морской болезнью не страдал.
Теперь так далеко мой дом и те —
Неважно, кто — вокруг сплошной бедлам:
Чужой язык подобен немоте
И я, как пес, читаю по глазам.
Я мало приспособлен к языкам —
Живу, как лингвистический затворник,
И хоть бы кто принес мне разговорник.
Мысль вам писать ко мне пришла с утра
(Люблю деталь и прочий мелкий вздор).
Автобус шел на всех парах. Вчера
Мы были в Матрадауре. С тех пор
Мне слезы сокращали кругозор —
|
|
|
Я, кажется, простыл в Акуриери:
Обед опаздывал и дуло из-под двери.
Проф Хаусмэн в столичных "Новостях"
Был первым, кто сказал: недомоганья —
Простуда, кашель, ломота в костях —
Способствуют процессу созиданья.
(А впрочем, климат — это ерунда) —
Я сделаю еще одно признанье:
Любовный стих рождается из всхлипа
Не чаще, чем из кашля или гриппа.
Но в этом убедительного мало:
Писать — пиши; какого черта вам?
Начну, как полагается, с начала.
Я складывал в дорогу чемодан:
Носки, китайский чай и прочий хлам,
И спрашивал себя, что мне читать
В Исландии, куда мне путь держать.
Я не читаю Джефри на закате,
В курилке не листаю эпиграмм.
Как Троллопа читать в уездном граде?
А Мэри Стоупс — в утробе? По стихам
Я вижу, вы со мной согласны т а м.
Скажите, и на небе грамотеи
Читают лишь фашистские хореи?
Я слышал непроверенные слухи,
Что с юмором в Исландии беда,
Что местность там холмистая, и сухи
Бывают дни, и климат хоть куда
Короче, я вас взял с собой без визы
За легкость и тепло. За civilise[229].
Но есть в моем узле еще одна.
Признаюсь, я чуть было не отправил
Письма Джейн Остен. Но решил — она
Вернет конверт, не прочитав письма,
И мысль об этом вовремя оставил.
|
|
|
Зачем мне унижение в наследство?
Достаточно Масгрейва или Йейтса.
Потом — она прозаик. Я не знаю,
Согласны вы со мной на этот счет,
Но проза как искусство, я считаю,
Поэзии дает очко вперед.
Прозаики в наш век наперечет —
Талант и сила воли вместе редки,
Как гром зимой и попугай без клетки.
Рассмотрим стихотворца наших дней:
Ленивый, неразборчивый, угрюмый, —
Он мало чем походит на людей.
Его суждения о них порой бездумны,
Моральные понятия безумны,
И, как бы ни были прекрасны обобщенья, —
И те — плоды его воображенья.
Вы умерли. Кругом была зима,
Когда четыре русских великана
В России доводили до ума
Великий жанр семейного романа.
Жаль Остен, что ушла от нас так рано.
Теперь роман — знак правых убеждений
И прочих нездоровых отклонений.
Не то чтобы она была надменной,
Покуда тень с характером, то ей
И в бытность тенью кажется отменной
Способность ваша встряхивать людей.
А впрочем, это вздор. Скажите ей
Что здесь, внизу, она неповторима
И верными потомками любима.
Она всегда умела удивлять.
Джойс рядом с ней — невинен, как овца.
Мне страшно надоело наблюдать,
Как средний класс от первого лица
Твердит о пользе медного сырца,
Решив лишь после трезвых размышлений
|
|
|
Проблему социальных отношений.
Итак, я выбрал вас. Мой пятисложник
Возможно, ждет чудовищный провал.
Возможно, я все сделал как сапожник,
Но, видит Бог, я славы не искал,
А счастье, как Б. Шоу отмечал,
Есть погружение. Вот что спасает эту
Эпистолу покойному поэту.
Любые сумасбродные посланья
Выходят с приложением. В моем
Конверте вы найдете расписанья,
Рисунки, схемы, вырезки, альбом
С любительскими карточками в нем
И прочие подробности пейзажа,
Сведенные по принципу коллажа.
Теперь о форме. Я хочу свободно
Болтать, о чем придется, всякий вздор;
О женщинах, о том, что нынче модно,
О рифмах, о самом себе. Курорт,
Где ныне моя Муза пьет кагор,
Все больше к пустословию склоняет,
Покуда злоба дня не отвлекает.
Октава, как вы знаете, отличный
Каркас для комплиментов, но увы
Октава для меня — вопрос трагичный.
Рассмотрим семистрочник. С той поры,
Как Джефри Чосер помер, для игры
Он не пригоден. Что ж, я буду первым,
Как кванты церкви, действовать на нервы.
Строфа попроще в наши дни не в моде.
Все, кроме Милна, хором, в унисон
Ее, бедняжку, держат за demode[230],
Что, в общем, странно. Где же здесь резон
Устроить для нее такой загон,
Что после сказок Беллока и мессы
|
|
|
Ей место на страницах желтой прессы.
"Трудов и дней прекрасен древний культ".
Желание быть первым на Парнасе
Подходит больше для Quincunque Vult[231],
Как лишний пропуск в рай, когда в запасе
Он есть. Да будет ныне в общей массе
Закон Gerettet, не Gerichtet[232] и т. д.
А впрочем, что писать о ерунде.
В конце концов Парнас стоит не только
Для профи-скалолазов, как ваш брат.
Там пригороды есть, там есть не столько
Вершина, сколько парк. Я буду рад
Жить вместе с Бредфордом. Ходить на водопад.
Пасти своих овец, где пас их Дайер,
И пить свой чай, как это делал Прайер.
Издатель для поэта — лучший друг.
Богатый дядя самых честных правил
(Надеешься на это, если вдруг).
Меня издатель любит, ибо сплавил
В такую даль. И денег мне оставил.
Короче, я ни разу, милый сэр,
Не слышал, как ворчат на Рассел-сквер.
Тогда я был вне всяких подозрений.
Теперь, боюсь, терпению конец.
В моем письме так много отвлечений
От темы, что ни жанр, ни истец
Не выдержат (рифмую — "молодец").
Издатель мне предъявит счет по праву
Банкрота, чей кредит пропал во славу
Моих причуд. Итак, мой шанс ничтожен:
Попробуй столько строчек одолей!
Увы, я не Д. Лоуренс, кто может,
Вернувшись, сдать свой текст за пару дней.
Я даже не Эрнест Хемингуэй —
Я не люблю спортивных начинаний
В поэзии. И мелочных изданий.
Но здесь, в моем письме, — дверной косяк.
Покорнейше прошу у всех прощенья:
У "Фабера", когда мой текст — пустяк.
У критиков — за переутомленье
От чтения дурного сочиненья.
И, наконец, у публики, когда
Попала не туда ее нога.
"Здесь ветрено и сыро. Припасу"[233]
Здесь ветрено и сыро. Припасу
Походный плащ с тесемками. В носу
Свербит. Дождь мелко сеет. Никого.
Я стражник, но не знаю — отчего.
Туман ползет на крепость из низин.
Моя девчонка в Тунгри. Сплю один.
Авл, местный хлыщ, должно быть, рядом с ней.
Я не люблю его манер, ногтей, бровей.
А Пиццо — христьянин, и рыбный бог
Ему простил, когда бы тот не смог.
Я проиграл ее кольцо. Болит душа.
Без милой скверно. Хуже — без гроша.
Уйду, схватив по черепу, в запас
Остаток жизни пялить в небо глаз.
"Глядя на звезды, я знаю, что мне суждено"[234]
Глядя на звезды, я знаю, что мне суждено
Мимо пройти по пути в преисполню. Но
Здесь, на земле, безразличие есть скорей
Качество, что отличает людей, зверей.
Звездам, поди, неохота гореть вот так:
Страстью дарить, получая взамен медяк.
Если в любви невозможно сравняться, то
Я останусь тем, кто любит сильней. Зато,
Глядя на звезды, я верил своим глазам:
Все, на что звезды способны, — послать к чертям,
Но, наблюдая за ними, я точно знал,
Что не скажу ни одной: "Я весь день скучал".
Выключи звезды, сотри их с лица небес —
Я очень скоро смогу обходиться без.
В небо ночное уставясь, в его наготу,
Я полюблю и его темноту, пустоту.
ИСКИЯ[235]
Время отметить, как много решает шпага,
время фанфар и парадов, время тирану
в город въезжать на коне, молча кутая плечи
в плащ под опавшими стягами,
длинным штандартом.
Время сердечную смуту пропеть, того ли,
кто, покидая казармы, тем самим рубит
гордиев узел порочных привычек, связей;
время быть первым из тех, кто умеет видеть
в каждом бездомном бродяге родную душу.
Время пропеть славословие вешним водам,
равно для нас дорогим, несмотря на то, что
стоим в конечном итоге мы в ценах жизни.
Каждому дорого место, где он родился:
скажем, аллея в парке, холмы, утесы,
отблески света на серебристых ивах,
что повторяют рисунок речного тока.
Ныне, однако, я славлю другое место:
вымокший в солнце зародыш, птенец, тебя я
славлю, Иския, тебя — где попутный ветер с
частье приносит. И здесь я с друзьями счастлив.
За горизонтом остались столицы. Ты же
славно умеешь зрачок навести на резкость,
располагая людей в перспективе, вещи;
тех и других одевая в шинели света.
Видишь, на пляже турист — его мысли беспечны,
но без удачи, твердишь ты, не будет счастья.
Чья это кисть положила прозрачный желтый,
яркий зеленый и синий на эти волны?
Здесь рассекает обширные спелые воды
мол, задирая скалистые складки лагуны, —
видишь, ее вожделение пеной прибоя
это гранитное лоно смягчает? Вечно
длится соитие… Вечен покой, Иския,
этих пейзажей, которые нас научат
горе забыть и покажут, как ставить ногу
в этих извилистых тропах. Научат видеть
в слишком открытом пространстве
модальность цели
нашего взгляда. Допустим, восток — ты видишь,
как неизбежно встает над сверкающим морем
сквозь горизонт, словно пудинг
домашний, Везувий?
Если посмотрим правее, на юг, увидим
Капри — мягкие склоны, откосы, горы;
там, за холмами, должно быть, как прежде,
славен
Бог Наслаждений — завистливый бог,
жестокий.
Тень ли, прохладное место, красоты вида —
это лишь повод для нашего отдыха. Пчелам —
повод кружить над цветущим каштаном.
Людям —
короткостриженым, черноволосым — повод
из арагонских сортов винограда янтарный
делать напиток… И вина, и цвет медовый —
темный, кофейный — нас вновь
возвращает к вере
в самих себя. И мы верим — как ты, Иския,
веришь молитвам твоих алтарей. Не то, что
ты заставляешь забыть о невзгодах мира:
глядя на эти заливы и бухты, странник,
мимо идущий, и тот понимает — в мире
нет совершенства. Видать, все о том же
ночью
в стойле скотина мычит и грустит хозяин,
молча вздыхая о свежей крахмальной паре
новых сорочек из Бруклина. И панталонах.
Скрывшись в пространстве от слишком
прицельных взглядов
тех, чей кредит, говорят,
как всегда, оплачен кровью,
я все же, моя Реститута, буду
думать, что это неполная правда. Если
нет ничего, что свободно на свете, и кровью
платит любой, мне останешься ты, Иския,
эти блаженные дни, что стоят как версты
в жизни моей. Словно мрамор
на склонах гальки.
СЛОВА [236]
В произнесенной фразе мир явлений
Так выглядит, как сказано о нём.
Не речь, оратор — вот предмет сомнений:
Слов лживых в словаре мы не найдём.
И синтаксис не терпит искажений:
Чтим строй, что нам предписан языком;
Слух усладить — не путаем склонений;
Рассказ аркадский тоже нам знаком.
Но кто бы предавался пересудам,
Когда б ступила явь на наш порог?
Кто б слух склонял к рифмованным причудам,
Не представай судьба в мельканье строк —
Как в пантомиме перед сельским людом
На перепутье Рыцарь, одинок?
СЛОВА [237]
В произнесённой фразе мир явлений
Так выглядит, как сказано о нём.
Оратор лжив, язык же — вне сомнений:
Слов лгущих в словаре мы не найдём.
И синтаксис не терпит искажений:
Начни одно — не скажешь о другом;
Не спутать время, не забыть спряжений;
В рассказ аркадский верится с трудом.
Но было б разве пустословье в моде,
Будь явь отрадней вымысла для нас?
Кто б стал рабом рифмованных мелодий,
Не выражай слова судьбу подчас —
Как Рыцаря, кривляясь в хороводе,
Изобразят крестьяне напоказ?
СЛОВА [238]
В произнесённой фразе мир явлений
Так выглядит, как сказано о нём.
Не речь, оратор — вот предмет сомнений:
Слов лживых в словаре мы не найдём.
И синтаксис не терпит искажений:
Одно сначала, дальше — о другом;
Времён порядок строг — и строй спряжений:
Вот и аркадский миф порос быльём.
Но кто бы предавался пересудам,
Будь явь отрадней вымысла для нас?
Кто б слух склонял к рифмованным причудам,
Не выражай слова судьбу подчас,
Как в пантомиме перед сельским людом
О перепутьях Рыцаря рассказ?
ДЯДЮШКА ГЕНРИ[239]
Как пгидет сезон [240]
для охоты — двину к югу
я с отгыжкою от кофе
леди Старки.
Погазвлечься чтоб,
то в Дамаске, то в Магокко
каждый год ищу я свежень —
кие лица.
Там найду дгужка,
он такая обаяшка,
сложен, словно юный бог:
как пгелестно!
Пью за ваших мам,
Абдул, Нино, Манфгед, Коста,
что пгиносят нам таких
славных деток!
ОТРОЧЕСТВО [241]
Хорошо знакомый пейзаж, который сегодня
Материнский облик внезапно ему напомнит,
Где вершины гор все выше растут и выше,
Именами близких он так любовно испишет.
Мимо тихих вод через пажить пройдет неспешно,
Он для глупых дев прекрасный лебедь, конечно,
Наклоняет голову к той, что его пленила,
С криком милого клюва в милое ухо: "Милая!".
Здесь играет летний оркестр под сенью древесной,
"Будь отважен, как эти корни", — несется песня.
Он хорошие вести миру несет, смеется,
что всерьез поспорить готов с любым незнакомцем.
А потом пророк, сделав все, что ему по силам,
Получает посланье тех, кого так хранил он:
"Трус", — ревет ему вслед оркестр, прославлявший раньше,
Где-то рядом "Обманщик" выкрикнет великанша.
О, ЧТО ТАМ ЗА ЗВУК…[242]
О, что там за звук, наши уши терзая,
Гудит из долины набатом, набатом?
Там в красных мундирах, моя дорогая,
Шагают солдаты.
О, что там за свет, как пожар, полыхает
И издали виден так ясно, так ясно?
Там солнечный луч на штыках, дорогая,
Играет, не гаснет.
О, что им здесь нужно, я не понимаю,
И чье выполняют веленье, веленье?
Да это маневры, моя дорогая,
А, может, ученья.
О, что же дорогу они покидают
И к нам повернули так дружно, так дружно?
У них изменился приказ, дорогая,
Бояться не нужно.
О, к доктору даже стучаться не стали
И дом миновали сурово, сурово?
Но раненых нет среди них, дорогая,
Все войско здорово.
О, может, священника грива седая
Сюда привела их сегодня, сегодня?
Но мимо проходят они, дорогая,
И дома Господня.
О, фермер-пройдоха им нужен, я знаю,
И я ошибаюсь едва ли, едва ли?
И ферма уже позади, дорогая,
Они побежали.
О, стойте! Куда вы! Я вас умоляю!
Я верила в клятвы пустые, пустые?
Нет, я обещал вас любить, дорогая,
Но должен уйти я.
И вот солдатня на пороге толпится,
И выбиты двери прикладом, прикладом,
И топот сапог по сухим половицам,
И злобные вгляды.
1934?
ЭПИТАФИЯ ТИРАНУ[243]
Он искал совершенство особенного закала,
И поэзию создал, которую каждый понял;
Он людские слабости видел, как на ладони,
И всегда радел о военно-морском бюджете;
Когда он смеялся, все правительство хохотало,
Когда плакал, на улицах умирали дети.
1939
НОВОЕ ВРЕМЯ[244]
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 208; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!