Окраинная улица с высокими деревьями. 2 страница
Через какое‑то время мальчик закрыл дверь на засов, ибо они договорились, что на ночь он останется у Марии... Теперь пришел черед радости. Когда их губы и тела соединились, они оказались друг в друге и поняли, что это и есть радость. Они повторяли игру, где выигрышем были любовь и телесность, снова и снова ‑ пока не начали дрожать от усталости. Но и тогда их руки, и губы, и промежности не пожелали расстаться. Так они и спали той ночью. И сон, снизошедший к ним, был бесценным.
Проснувшись наутро, Мария вышла из сна, снившегося кому‑то на небе, и улыбнулась. А потом почувствовала, что Парис, прильнувший к ней, еще спит. Она обняла его и испугалась, ибо он показался ей холодным, а не теплым, как ее руки. Она ощупала его. Парис был мертв. Но она этого не поняла. Она его гладила, говорила ласковые слова. И все не могла решиться отлепиться от друга, ибо чувствовала его присутствие, как можно чувствовать пение. Потому она и грустить еще не могла ‑ он ведь был таким красивым, он к ней прижимался. Длилось ли это только секунды? Внезапно в ней проснулись тревога, страх, боль! Она принялась трясти Париса, слезы брызнули у нее из глаз, и, хотя она того не хотела, он от нее отделился ‑ стал недоступным для ее ощущений. Тут она все поняла, закричала, руки выпростались из нее и стали жестом, а тело вдруг скорчилось, как в судороге. Она едва не потеряла сознание, но, опьяненная красотой умершего, все‑таки омыла его тело слезами, а потом стерла слезы поцелуями.
|
|
|
Все это было чувственным смятением, и пришло время, когда смятение улеглось. Тогда Мария, охваченная безотчетным страхом, выскочила из дома и побежала по улицам к королю. Она кричала перед его замком так, что стражи внутренне содрогнулись, боясь, как бы она ни оказалась пророчицей и ни предрекла им несчастье и смерть. Каким‑то образом она добилась, чтобы ее привели к королю, который как раз беседовал с Евстахием, сказавшим, что начинает понимать мистерию жизни Силерия ‑ с того момента, как в жизнь короля вошла эта девушка. Дескать, звезды больше не желают утаивать того, что должно стать правдой... Король был безмерно доволен и улыбался, когда Мария явилась перед ним. Впору было подумать, что он ‑ шут с неизменной улыбкой на устах. Она рассказала ему, что этой ночью перед ее домом умер Парис.
Такая новость на мгновенье смутила короля. Ночью придворные заметили отсутствие мальчика, но предпочли его не искать. Силерий знал, что мальчик очень красив. Теперь король чувствовал, что его вот‑вот охватит гнев, ‑ ибо понимал, что Парис наверняка успел стать тайным любовником Марии. Но Силерий опомнился, прежде чем гнев разразился: он вспомнил слова Евстахия и счел удачей то обстоятельство, что Парис мертв, ‑ ведь теперь он, король, безраздельно владеет сокровищем, которое прежде делил с другим. Еще он подумал, что наконец нашел объяснение упрямству Марии. Поэтому в ответ на услышанное король обронил только, что смерть эта особого значения не имеет, и приказал слугам забрать труп из дома Марии. Но Мария‑то пришла совсем не за этим. Она тут же запричитала и заплакала, умоляя короля, чтобы он оставил ей тело, да еще выделил мраморный саркофаг ‑ она, дескать, отдаст за саркофаг все имеющееся у нее золото. Король в золоте не нуждался, просьбу же выполнять не хотел. Но потом ему показалось, будто наклевывается выгодная сделка, и он пообещал Марии, что она сможет все устроить, как хочет, если каждую ночь будет оставлять ему в качестве залога ‑ себя . На это она согласилась.
|
|
|
Что ж, из королевского склепа доставили саркофаг, к Марии в дом принесли и пурпурные покрывала, и сосуды с драгоценными умащениями. Король смеялся, ибо Евстахий предрекал ему всякие приятные чудеса ‑ после того как узнал, какой оборот приняла любовная игра повелителя.
Когда драгоценные вещи прибыли в дом Марии, она отослала прочь королевских слуг и рабов, сказав, что более в них не нуждается. И после заперла дверь. Мария в последний раз смеялась, радуясь великолепному телу возлюбленного. Она знала, что не поняла случившегося в ту ночь; но смеялась так сильно, что весь смех испарился из нее: вылетел из складочек кожи и потом уже никогда не вернулся. И душа ее так радовалась исполнению всех желаний, что Мария плясала, пока не сломалась, не лишилась сил; и сердце так сильно колотилось и прыгало в груди, что перескочило из Марии в то другое тело, чья кровь теперь пребывала в ее лоне. В самой Марии ничего больше не осталось, кроме освященного лона.
|
|
|
Тогда она умастила Париса драгоценными мазями, и завернула его в пурпурные покрывала, и уложила в мраморный саркофаг. А потом сходила к соседу Иосифу, плотнику, и попросила помочь ей закрыть саркофаг ‑ и тот пришел и помог. Когда они покончили с этим, Мария отвела соседа в сторонку и показала ему золотые сосуды, заявив, что хотела бы стать его женой, а сосуды, дескать, пусть будут ее приданым; только прежде он должен доставить саркофаг в одну из каменных гробниц, находящихся далеко в горах, ‑ а после вместе с ней, Марией, покинуть город. Иосиф удивился; но он был глуповат и долго размышлять не привык. Мария ‑ как будущая жена ‑ ему понравилась, сосуды показались очень ценными, а поставленные условия ‑ легкими. Потому он сразу сказал, что с удовольствием возьмет ее в жены. А после отправился на свой двор, и взял волокуши для перевозки камней, и одолжил у одного крестьянина лошадей, и вернулся очень радостный, потому что сумел достать и то и другое. К середине дня они вместе с саркофагом добрались до скальных гробниц; Мария, провожавшая в последний путь любимого, похлопала разгоряченных лошадей по крупам, погладила их. Иосиф сходил к тем людям, что работали на ближайшем поле, и попросил их помочь отвалить камень от входа в гробницу; они так и сделали. Потом затащили в гробницу саркофаг и вновь закрыли ее. Мария еще дала этим людям какие‑то гроши, попросив принести немного известки и строительного раствора и заделать швы, чтобы больше никто не смог отвалить этот камень. Иосиф немного посидел на камне; а после хотел запрячь животных и тронуться в обратный путь. Но тут Мария хватает его за рукав и говорит: «Послушай, Иосиф... у нас впереди долгое путешествие... и лошадь нам наверняка пригодится, она повезет нашу утварь... В это время года повсюду зеленеет трава, корма хватает повсюду. Вот когда мы найдем место, где захотим жить, можно будет лошадь продать. Думаю, ты сумеешь выторговать одну лошадь за мой дом».
|
|
|
Иосиф подумал, что она права, и обещал обговорить все с соседями... Вот он начинает запрягать лошадей, а солнце тем временем накаляет песок, накаляет скалы. Кругом тишина, город далеко, и все живое тоже далеко. Мария смотрит на Иосифа, на животных... И вдруг, не сдержавшись, плачет: она не может понять, что еще есть живые существа, способные двигаться, потому что в них движется влечение. Не может понять, что в каждой кобыле не сегодня так завтра проснется охота к тому блаженству, которое дарит ей жеребец.
Мария, томимая безосновательным страхом, снова подходит к Иосифу и говорит ему: «Муж мой... Мне нельзя возвращаться в город; оставь мне кобылу, которую мы собрались купить, и я подожду здесь, пока ты отведешь назад других лошадей и заключишь сделку». Иосиф и на этот раз согласился: он привязал вороную кобылу на краю площадки, где они разговаривали, после чего вместе с другими кобылами медленно тронулся в путь. Вскоре, однако, он вскочил на одну из лошадей, махнул Марии рукой и пустил своих кобыл рысью. Он хотел обернуться как можно быстрее, ибо кровь его тосковала по молодой жене. Мария долго смотрела ему вслед, а когда он скрылся из виду, в ней обосновалась скука, ибо для этой женщины не существовало вещей, о которых ей бы хотелось грезить. Земля вокруг была голой и выжженной солнцем. Мария подумала: не прокатиться ли верхом, чтобы скоротать время? Она сочла эту мысль неплохой, но не нашла в себе воли, чтобы подняться на ноги и вскочить на лошадь; да и потом, уже очень скоро она опять утратила ко всему интерес. Ближе к вечеру она все‑таки встала, подошла к лошади, погладила ее и вскочила на нее, не отвязав повод. Ей было достаточно просто посидеть на кобыле, у которой такое теплое и полное жизни тело, что можно почувствовать, как бьется под шкурой сердце.
Уже стемнело, когда Иосиф с животными приблизился к городским воротам. Ставни лавок были закрыты, двери заперты на засов. Он поспешил к крестьянину и изложил ему свое предложение, и тот обрадовался, что в обмен на кобылу получит дом Марии. Они пошли к конюшне, чтобы поставить в стойла других лошадей. Подкинули им соломы и корма, а сами тем временем разговаривали, как разговаривают по вечерам крестьяне: о теплой погоде, и о корове, и о новом жеребце. Слова их были спокойными, движения ‑ тоже. И каждый из них мог без тяжести на сердце подумать, что когда‑нибудь перестанет существовать. Иосиф, среди прочего, упомянул и о том, что теперь хочет отправиться в путешествие; говоря это, он перегнулся через подоконник и взглянул на звезды; но они были слишком далеко, его мысли к ним не прилепились, и свои надежды он связывал не с ними.
С делами было покончено, настало время прощаться, и мужчины расстались без лишних слов. Иосиф, насвистывая, быстро шагал по улице. Дома он взял свой рабочий инструмент и прочее, самое необходимое; за вещи же, которые плотник не мог забрать с собой, хозяйка, сдававшая ему комнату, заплатила звонкой монетой. Здесь тоже прощание было легким и заняло всего пару минут.
Немного отойдя от города, Иосиф встретил двух всадников с факелами в руках. Они преградили ему путь и крикнули: пусть, мол, скажет, куда он отвез саркофаг и где сейчас девушка по имени Мария; они поспрашивали людей в округе и уверены: он это должен знать... Иосиф, сообразивший, что всадники посланы королем, ответил: мол, зря они чинят препятствия честному ремесленнику ‑ он сделал лишь то, о чем его попросил заказчик... Саркофаг же, дескать, давно погрузился на морское дно, и Мария, если он верно истолковал ее жесты и слезы, ‑ тоже... После такого объяснения всадники развернули лошадей, спросили еще о месте, где все это случилось, и поскакали в сторону моря... Иосиф порадовался себе: тому, что мысленно посмеялся над слугами короля, которых не любил, ибо они, как и их владыка, отличались жестокостью и часто учиняли насилие.
Но теперь, когда Иосиф шагал по дороге, начинавшейся от ворот города, и его окружала темная непроглядность вещного мира, он задумался о том, чего хотели от Марии посланцы короля. Он чувствовал в себе сильную печаль и тяжесть, ибо подозревал с беспокойством, что имеются некие обстоятельства, напрямую касающиеся его, но ему самому неведомые. Все же он решил, что не будет больше об этом думать и Марии тоже ничего не скажет.
Однако путь был неблизким, тьма вновь и вновь, подступая к дороге, окружала идущего тесным кольцом, поэтому Иосиф тревожился и непрестанно ощупывал свои мысли ‑ так слепые хватаются за предметы, чтобы понять, с чем они столкнулись. Когда измученный плотник добрался наконец до скальных гробниц и ощутил холод ночи так, будто тот вплотную приник к его телу, он нашел привязанную кобылу в одиночестве. Кобыла шевельнулась, когда он подошел, и переступила ногами. На Иосифа же навалилась тоска, он не чувствовал ничего, кроме пустоты: звезды в нем не нуждались, кобыла была сонной, а Мария исчезла. Он много раз звал жену; но ответа не получил. Тогда он стал бродить и обшаривать все вокруг, надеясь наткнуться на какую‑то вещь, которая над ним сжалится... Дойдя до склепа Париса, Иосиф находит Марию, которая лежит перед входом, как мертвая. Наклонившись над ней, он чувствует, что она теплая. Он целует ее, и плачет, словно ребенок, и пытается с ней говорить; но, поскольку она не шевелится, относит ее к лошади, сажает на круп и сам вскакивает в седло, скачет вместе с ней прочь...
И он плакал и думал: когда же они сыграют свадьбу...
Вскоре взошло солнце, оно принесло с собой краски, только что вышедшие из рук Бога, принесло блеск и свет и тепло... И когда Иосиф остановил лошадь в маленьком лесу, и спрыгнул на землю, и Марию тоже снял со спины животного, глаза Марии раскрылись, и она воскликнула: «Иосиф!», и задрожала перед ним... И заплакала, ухватившись за него, и попросила, чтобы он ее все‑таки не прогонял. Он же погладил ее по волосам, и положил на мягкий мох, и начал радоваться.
И она ему сказала:
‑ Ты только подумай, Иосиф, что все деревья, и все животные, и все камни, и все люди лишены души и далеки от Бога.
И Иосиф спросил:
‑ Почему ты так говоришь?
‑ Потому что им всем предстоит истлеть, разложиться, стать жалкой гнилью. Такого наверняка не могло бы быть, имей они души.
Иосиф промолчал, потому что не знал, что об этом думать, а она через короткое время продолжила:
‑ Тем не менее, мне кажется, что даже бездушные существа вправе жить и получать удовольствие, пока разложение еще далеко от них и они красуются, как всё новое и молодое, перед еще не бывшим временем, ‑ тогда они все же испытают это упоение, и оно будет как туманная дымка, окутывающая их распад, как улыбка, проглядывающая из‑за плохих зубов, или как солнечный свет, подсвечивающий сухие листья. Так наверняка думают все люди, пока живут, потакая своим сладострастным и жестоким желаниям и совершая дурные или хорошие поступки.
‑ Да, ‑ сказал мужчина, ‑ всем людям предстоит умереть, но мы сейчас не будем об этом думать, мы еще молоды, и ты права: мы должны получить удовольствие и оценить вкус доступных нам радостей.
А дальше он заговорил о том, что теперь, мол, она его жена, и что свадьба представляется ему чем‑то очень хорошим, и что разве сейчас не самое время, чтобы они наконец соединились... Она не стала возражать и не противилась, когда он потянул ее дальше в лес и там насладился ею. У нее было странное ощущение пустоты и диковинности происходящего, мужчина же представлялся ей ‑ в сравнении с прежними возлюбленными ‑ крупным самцом, животным... и это ее радовало... Потому что ни о какой душевной любви речи на сей раз не было, вокруг тления все крутилось; но ее радовало, что он обращается с ней так по‑мужски и вместе с тем – обдуманно.
Потом они двинулись дальше и, проведя в пути много дней, попали в такое место, где им захотелось остаться; там началась для них череда дней, пустых во всех отношениях, но заполненных плотницкими работами и приготовлением пищи, и ночей, заполненных сном и утехами молодоженов, ‑ время, которое вместило в себя немного заботы о хлебе насущном и прочих таких вещах и немало пота, пролитого при грубой физической работе на заработках. Пройдитесь сами по домам и посмотрите, как люди проживают в счастье и пустоте первый год своего супружества!
Крестьяне не забыли замуровать гробницу Париса... Всадники же, которые с факелами, пылающими красным огнем и разбрасывающими искры, поскакали к морю и долго носились туда и обратно по берегу, так что кони их начали задыхаться, ‑ потому что страх перед королем сидел у каждого на затылке, как чумной бубон, который вот‑вот лопнет, ‑ всадники к утру вернулись в королевский замок, но доложить Силерию им было нечего.
И поскольку они не отважились раскрыть рот, король приказал сбросить их со стены замка; их черепа раскололись, а внутренности перемешались.
Но разгневанный король на этом не успокоился, ибо его вожделение и жажда развлечений не иссякли. Он велел схватить одну толстую шлюху и обвязать ее лодыжки веревками, после чего приказал рабам тянуть эти веревки в разные стороны. К крикам
шлюхи он не прислушивался, а только смотрел, как все больше расширяется отверстие в ее промежности, пока оно внезапно не порвалось и кишки не вывалились наружу ‑ их он самолично растоптал.
После король как‑то сразу обмяк и лишь пялился в пространство перед собой; а потом его охватил страх. Ему казалось, кто‑то хочет его убить. Он стал выкрикивать имя Евстахия; но тот все не приходил. Тогда Силерий приказал поднять подъемный мост и удвоить стражу, а сам вскарабкался на крышу, где находился Евстахий, и встал на колени перед мудрецом, умоляя его прочитать по звездам, жива Мария или нет; и не родит ли она сына ‑ младенца королевской крови, который, повзрослев, покусится на жизнь своего отца. Евстахий сказал, что Мария жива и что да, она родит сына.
У короля, услышавшего такое, брызнули из глаз слезы, и он поклялся, что после родов Марии устроит избиение всех младенцев.
Евстахий же сказал еще вот что:
‑ Король, не клянись, ибо звезды вопиют о тебе, они вещают тысячью языков...
‑Говори!
‑ Король, всякая плоть будет гнить и станет пищей червей, когда умрет; твоя же плоть будет гнить и станет пищей червей еще при жизни ‑ как твоя кровь и твои любовные утехи становятся гнилью в лонах шлюх... Ты будешь чувствовать собственное гниение, король! Об этом вопиют звезды. Всякая плоть сгнивает; но в твое тело целебные бальзамы не проникнут, ибо в тебе уже угнездились черви и гложут тебя изнутри.
Тут король в беспамятстве рухнул на землю. Евстахий продолжил свои наблюдения за путями небесных тел, которые вечны.
С неба же упала ‑ искрящаяся и белая, непостижимая, как некоторые движения мальчишеских рук – звезда.
II
Для Марии настало время рожать, и ее муж позвал женщин, опытных в родовспоможении: их руки уже побывали в матках многих сотен рожениц, став безрадостными и бесчувственными, то есть утратив нечто такое, что, по сути, важнее для рождения детей и сохранения человеческого рода, чем глупый мужчина. Женщины пришли ‑ с этими, только что описанными, руками; с невозмутимостью, свойственной представительницам их извращенной профессии; с войлочными шлепанцами и жестяным тазом. Найдя Марию в постели, они подступили к ней, и одна принялась ощупывать ей живот, чтобы определить положение ребенка, ‑ и осталась довольна, и сказала об этом остальным... И пока повивальные бабки ждали начала схваток, они болтали о том, что иногда ребеночек лежит поперек и чтобы он вышел наружу, не убив матери, нужно отделить головку от туловища (одна сказала, что умеет отщипнуть ее пальцами). Мария, услышав это, вздрогнула и заплакала, и тут вдруг начались схватки. Женщины обнажили тело Марии, и она закинула руки за голову ‑ чтобы стать длиннее , так ей это представлялось.
Вскоре опытная повитуха засунула в отверстие тела и свою руку, потому что ребеночек, казалось, вот‑вот должен был появиться; но назад она руку не забрала. Мария кричала, и после недолгого ожидания из нее высунулись две крошечные ступни. Тут повитуха схватила эти две ножки и тянула, пока мальчик не высвободился из утробы матери, не нашедшей ничего лучшего, как встретить его истошным криком. Новорожденного положили меж материнских ляжек, и когда биение пульса в пуповине ослабло, одна из повитух ниткой перевязала ее, остановив поток крови, и отделила младенца от матери... Тогда другие женщины взяли мальчика на руки, отмыли в теплой воде от крови и слизи ‑ и он предстал перед всеми красным и маленьким, крошечным ... Постель и тело Марии тоже наспех очистили от кровавой грязи, сама она побледнела и выглядела изнуренной. На следующий день, когда Мария почувствовала набухшие груди и ощутила потребность покормить ребенка, она посмотрела на сына ‑ он показался ей маленьким уродцем, ‑ и внезапно задумалась, от кого же он может быть; она этого не знала. Но она дала ему грудь, он начал сосать... И ее наполненным грудям это было приятно.
Козлята, едва родившись, уже крепко стоят на ногах, шаловливо прыгают и нужные им познания приобретают легко... Но бедные птенцы, которым родители приносят пищу в гнездо, и котята, рождающиеся слепыми, и медвежата, остающиеся неуклюжими тугодумами, может быть, многие годы ‑ как же они нуждаются в любви! А крошечные, уродливые человеческие детеныши, для которых познание тяжело, как свинец, и даже еще тяжелее, которые должны сами распознать смысл всех вещей, а рассказать им об этом нельзя, ‑ сколько любви готовы вы обратить к ним? Друзья, вы скоро начнете их шлепать за то, что они испачкают одежду или постель, вы будете раздражаться, когда они вам покажутся глупыми и не способными ничему научиться в школе... Вы будете их пороть и плохо с ними обращаться, превращая для них познание мира в муку, ибо они не смогут до вас дотянуться с помощью слов, ведь слов у них еще нет... Мне самому понадобилось прожить двадцать лет, чтобы найти слова для выражения моих чувств, а все выученные слова пришлось выбросить.
Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 150; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!