Уничтожение советских военнопленных
Рано утром 22 июня 1941 года немецкие войска напали на Советский Союз, начав операцию «Барбаросса» – самый крупный и разрушительный военный поход в истории. На первых порах немецкие войска численностью свыше 3 миллионов человек[1492] стремительно (далеко не всегда. – Ред. ) продвигались вперед, сея смерть и разрушение на своем пути[1493]. Гитлер давно мечтал об этом часе, представляя себе решающее столкновение с «еврейскими большевиками», призванное определить судьбу Германии. Более чем за два месяца до вторжения он приказал своим генералам готовиться к тотальной войне на уничтожение[1494]. С июня 1941 года немецкая армия выполняла этот приказ Гитлера, наряду со специально обученными подразделениями СС и полицейскими «эскадронами смерти», такими как айнзацгруппы. Одновременно немецкие власти разрабатывали планы долгосрочной оккупации Советского Союза, гигантские по масштабам и направленные на геноцид, обрекающие миллионы мирных жителей на голодную смерть[1495].
Не предусматривалось в них пощады и к попавшим в плен советским солдатам. Гитлер считал их не более чем животными – бессловесными, несущими угрозу и развращенными, – и в Верховном командовании сухопутных войск еще до вторжения приняли решение, что обычные правила ведения войны к ним применяться не будут (в отличие от военнопленных на Западном фронте)[1496]. В немецком плену погибли целые армии советских заключенных. «Чем больше таких заключенных умирает, тем лучше для нас», – злорадствовал целый ряд нацистских бонз. В общей сложности с октября по декабрь 1941 года ежемесячно умирало от 300 до 500 тысяч советских военнопленных. Большинство гибли в лагерях военнопленных от голода и холода в самодельных палатках и земляных норах. Других пленных советских солдат убивали в иных местах, в том числе в концентрационных лагерях, после того как нацистская война на уничтожение была перенесена в концлагеря[1497].
|
|
|
Выявление комиссаров
Навязчивой идеей Гитлера и его генералитета были советские комиссары; из всех своих врагов, притаившихся на Востоке, комиссар, по мнению фюрера, был одним из самых беспощадных, фигурой почти мифологической. Нацистские вожди были убеждены, что дикие и фанатичные комиссары, воплощавшие «еврейский большевизм», заставят своих солдат биться до последнего и совершать неописуемые зверства в отношении немецких солдат. Стремясь упредить подобные злодеяния и сломить сопротивление Советов, 6 июня 1941 года Главное командование сухопутных войск издало приказ казнить всех «политических комиссаров», сражавшихся против немецких войск. Упомянутый приказ нашел широкую поддержку среди настроенного исступленно антибольшевистски немецкого офицерства и широко применялся как на полях сражений, так и в тылу, как к бойцам, так и к военнопленным Красной армии, внося тем самым вклад в размывание границ между линией фронта и оккупированной территорией[1498].
|
|
|
Аппарат полиции и СС Гиммлера занимался откровенным физическим устранением. Чтобы не позволить никому из комиссаров ускользнуть из расставленных ими сетей, РСХА (РСХА) направило в лагеря военнопленных и трудовые лагеря особые подразделения полиции для выявления «политически неприемлемых» советских заключенных. Список подозреваемых был настолько длинен и расплывчат, что включал не только предполагаемых комиссаров и партийных работников, но и «фанатичных коммунистов», «русско-советскую интеллигенцию» и «всех евреев». После того как перечисленные враждебные элементы в массе военнопленных были обнаружены, Рейнхард Гейдрих в середине июля 1941 года издал приказ об их уничтожении[1499].
Получив приказ Гейдриха, спецподразделения полиции обшаривали все лагеря военнопленных. Если в ходе краткого допроса подозреваемых необходимые сведения о должности и звании подозреваемого так и не были получены, полицейские переходили к насилию и пыткам. Кроме того, широко использовались сведения агентурной разведки, или, попросту говоря, доносы заключенных-информаторов, рассчитывавших таким образом сохранить жизнь. Григория Ефимовича Ладика, например, предал один из его товарищей. Допрошенный в лагере военнопленных, Ладик признался, что прежде лгал о себе: «Я дал неверные показания о себе, потому что боялся, что меня сочтут политруком и расстреляют» (вскоре Ладик был казнен). Однако подобные признания были редки. Куда чаще полицейские Гейдриха полагались на домыслы и предрассудки. Большинство из них даже не понимали значения слова «интеллигенция». Что они знали назубок, так это как оскорблять и унижать свои жертвы. Например, подозреваемых в еврейском происхождении солдат заставляли раздеваться донага с тем, чтобы определить, прошли ли эти люди обряд обрезания. Это в конечном итоге и решало участь многих евреев и мусульман[1500]. По завершении отбора в лагере военнопленных полицейские докладывали обо всех подозреваемых – иногда составлявших свыше 20 % от общего числа допрошенных – как о кандидатах на расстрел. Если же речь шла о военнопленных-евреях, которых практически приравнивали к комиссарам, их шансы быть расстрелянными были выше – куда выше, чем у пленных-неевреев[1501].
|
|
|
До получения дальнейших указаний палачи изолировали приговоренных[1502]. Большая часть жертв были молодые люди, как правило, не старше 25 лет, весьма разного социального происхождения. Подавляющее большинство составляли солдаты срочной службы, среди которых было много крестьян и рабочих – далеких от сатанинского образа комиссаров, рисовавшегося в воображении нацистов[1503]. Приведем лишь один пример: в группе из 410 советских военнопленных, отобранных для расстрела, в гестапо лишь троих признали «функционерами и офицерами». Остальные были простыми смертными: 25 – «евреями», 69 – представителями «интеллигенции», 146 – «фанатичными коммунистами», 85 – «агитаторами, смутьянами, ворами», 35 – «совершившими побег из плена» и 47 – «неизлечимо больными»[1504].
|
|
|
Что касалось расстрела «комиссаров» на оккупированных восточных территориях, в Главном управлении имперской безопасности об этом не беспокоились; на Востоке шла массовая бойня таких масштабов, что очередные несколько сотен жертв значения не имели. Главным было соблюсти то, чтобы расстрелы совершались в уединенных местах, вдали от лагерей военнопленных[1505]. Несколько иная ситуация сложилась внутри Третьего рейха, где власти организовали дополнительные лагеря военнопленных и трудовые лагеря. И чтобы не смущать общественность рейха, шеф гестапо Генрих Мюллер 21 июля 1941 года издал приказ о том, что выявленных комиссаров следует ликвидировать «незаметно в ближайшем концентрационном лагере»[1506]. В продолжение эсэсовской практики маскировки программ массовых убийств новая операция получила кодовое название «акция 14f14».
Первые советские военнопленные прибыли в концентрационные лагеря в начале осени 1941 года, большинство партий были сравнительно невелики, не более 20 заключенных; другие намного многочисленнее – несколько сотен обреченных на гибель. Многие жертвы даже не доезжали до концлагеря. После нескольких недель или месяцев, проведенных в организованных вермахтом лагерях военнопленных, одни не выдерживали многодневной езды в товарных вагонах; другие падали по пути от железнодорожной станции к лагерю[1507]. В Заксенхаузен самый страшный из таких составов прибыл 11 октября 1941 года из расположенного почти в 300 километрах лагеря военнопленных в Померании; примерно из 600 «комиссаров» в дороге умерло 63 человека[1508].
Смерти на этапе вызывали беспокойство у лагерных СС, и осенью 1941 года жалоба комендантов на то, что от 5 до 10 % советских военнопленных умирают либо в пути следования, либо сразу по прибытии, дошла до шефа гестапо Мюллера. Коменданты опасались, что недостаточная скрытность при расправе с военнопленными запятнает репутацию СС в глазах местного населения[1509]. Подобные опасения не были лишены оснований, поскольку реакция общества могла быть отнюдь не такой, как в ходе разнузданной кампании во время доставки польских «снайперов» осенью 1939 года. Определенная часть простых немцев была шокирована бесчеловечным обращением с советскими заключенными. В ноябре 1941 года один немецкий учитель записал в своем дневнике, что слышал о прибытии русских в Нойенгамме: «Они были настолько истощены, что некоторые из них буквально падали из грузовика и, шатаясь, плелись к баракам»[1510]. Генриха Мюллера общественное мнение обеспокоило настолько, что он даже распорядился о прекращении этапирования советских военнопленных, которые, как он выразился, «в любом случае обречены на смерть»[1511]. Разумеется, это не спасало «комиссаров». Их участь была уже решена. Вопрос состоял лишь в том, где им предстояло умереть – в лагере военнопленных, по пути туда или же по прибытии в лагерь.
Большинство советских «комиссаров», доставленных в концентрационные лагеря, были казнены в течение нескольких дней. В отличие от других прибывавших заключенных их даже надлежащим образом не регистрировали. Лагерные эсэсовцы не видели в этом необходимости, поскольку эти люди уже считались мертвецами. Осенью 1941 года большинство концлагерей превратилось в места массовых убийств и продолжали оставаться ими до весны и лета следующего года, когда немецкие власти из тактических соображений официально отменили приказ о комиссарах и сократили отборы смертников в лагерях военнопленных. Однако к этому времени в концентрационных лагерях было уничтожено свыше 40 тысяч советских «комиссаров»[1512]. Почти все они были мужчинами, женский лагерь Равенсбрюк остался в числе немногих, не затронутых этой кампанией[1513]. Систематическое массовое уничтожение советских «комиссаров» явилось катастрофическим моментом в истории концлагерей, затмившим все предыдущие кампании геноцида. Впервые лагерные эсэсовцы стали проводить широкомасштабные казни. В центре бойни был Заксенхаузен: за два месяца с начала сентября по конец октября 1941 года эсэсовцы казнили 9 тысяч советских военнопленных, то есть намного больше, чем в любом другом концлагере[1514].
Смерть в Заксенхаузене
В августе 1941 года группа лагерных начальников собралась на секретное совещание в кабинете коменданта Заксенхаузена Ганса Лорица, самого опытного из эсэсовских лагерных комендантов. Помимо Лорица и его подчиненных присутствовали инспектор Рихард Глюкс из расположенной поблизости Инспекции концентрационных лагерей и его начальник штаба Артур Либехеншель, который вел протокол совещания. Но взоры присутствующих были устремлены на почетного гостя – Теодора Эйке[1515]. В должности командира дивизии СС «Мертвая голова» Эйке участвовал в ожесточенных боях на Восточном фронте и в ночь с 6 на 7 июля 1941 года в Латвии был тяжело ранен (была раздроблена правая ступня и сильно изувечена нога), когда его автомобиль подорвался на мине[1516]. Выздоравливающий на своей вилле на окраине эсэсовских владений в Ораниенбурге, Эйке предпринял короткую поездку в Заксенхаузен, где бывшие подчиненные, теперь обожавшие его еще сильнее как военачальника-орденоносца, встретили Эйке с распростертыми объятиями. Кроме того, им было известно, что он по-прежнему вхож к Гиммлеру. Рейхсфюрер СС считал Эйке одним из своих «своих самых верных друзей» и дважды встречался с ним в конце лета 1941 года, как раз в разгар массовых убийств советских комиссаров в концлагерях. Скорее всего, именно Гиммлер и поручил Эйке воодушевить эсэсовцев Заксенхаузена[1517].
На совещании в Заксенхаузене в августе 1941 года Эйке в ходе выступления объявил о программе уничтожения советских военнопленных. Как обычно, Третий рейх был представлен в образе жертвы не знавшего пощады врага, у которой оставался лишь один выход – нанести ответный удар. Густав Зорге, командир «эскадрона смерти» Заксенхаузена, позже кратко изложил речь Эйке: «Как отмщение за расстрелы русскими немецких военнопленных, фюрер удовлетворил просьбу Верховного главнокомандования вермахта и санкционировал акции возмездия… расстрелы заключенных, а именно комиссаров и сторонников Коммунистической партии Советов». Особую значимость сказанному придавали ссылка на Гитлера и отчетливо заметные следы ранения Эйке, полученного на Восточном фронте[1518].
После вступительного слова Эйке разговор перешел в практическую плоскость. Командование эсэсовской лагерной охраны, вероятно, углубилось в обсуждение различных способов массовых убийств, когда все стремились перещеголять друг друга по части изощренности предлагаемых идей[1519]. В конце концов избрали принципиально новый метод, требовавший сооружения специального помещения для централизованной ликвидации жертв и избавлявший ответственных за бараки Заксенхаузена от необходимости проведения разрозненных расстрелов; судя по всему, личный состав верно понял стоящие перед ним задачи, и было решено обмыть встречу[1520]. В Заксенхаузене развернулась подготовка к массовым убийствам. Под командованием эсэсовцев заключенные из столярной мастерской быстро превратили стоящий на так называемом промышленном дворе сарай в барак смерти, согласно предоставленному комендантом Лорицем проекту[1521]. По завершении строительства эсэсовцы произвели два пробных расстрела, уничтожив несколько советских заключенных[1522]. После этого конвейер уничтожения пустили на полную мощность.
Первый массовый транспорт советских «комиссаров» прибыл в Заксенхаузен из лагеря военнопленных Гаммерштейн 31 августа 1941 года (в тот же день Эйке встретился с Гиммлером). В транспорте было почти 500 человек, в основном попавших в плен под Минском, а также большое количество евреев. В ближайшие недели прибыло еще свыше тысячи человек[1523]. Новые заключенные были совершенно дезориентированы и охвачены страхом – они оказались на чужбине, на вражеской земле, не зная ни точного местонахождения, ни своей дальнейшей участи. Большинство из них были люди молодые – на вид некоторым солдатам можно было дать не больше 15 лет, – и все они были страшно измождены, в грязном, изорванном обмундировании, подпоясанные веревками, в черных от грязи бинтах. Ноги у многих были обмотаны тряпьем, другие вообще были без сапог[1524].
Охранникам Заксенхаузена зрелище безмерных страданий представлялось доказательством принадлежности заключенных к разряду варваров. Эсэсовцы даже делали фотографии в пропагандистских целях (практика, утвердившаяся еще в предвоенных лагерях); некоторые из этих фотографий позднее опубликовали в брошюре «Дер Унтерменш» как «карикатуры на человеческие лица, ставшие явью ночные кошмары»[1525]. На самом деле варварами были как раз эсэсовцы. Блокфюреры жестоко избивали заключенных и запирали их в двух совершенно пустых бараках с закрашенными стеклами окон и отделенных от остального лагеря колючей проволокой[1526].
По прошествии нескольких дней заключенных из мрачных изолированных бараков, как правило, небольшими группами по несколько десятков человек в крытых брезентом грузовиках доставляли к бараку смерти, отгороженному от остального лагеря деревянным забором. По примеру «акции 14f13» лагерные эсэсовцы до самого конца держали свои жертвы в неведении. Эсэсовцы убеждали заключенных, что после медицинского обследования их переведут в лучшее место. Но жертв отправляли на смерть. Внутри барака было отделено помещение, в котором по приказу эсэсовцев все заключенные раздевались, затем их по одному заводили в соседнее помещение поменьше, обставленное как кабинет врача; реквизитом служили медицинские инструменты и анатомические схемы. Здесь их дожидался одетый в белый халат изображавший врача эсэсовец. Делая вид, что проводит краткий медицинский осмотр, он на самом деле убеждался, есть ли у заключенного золотые коронки; тех, у кого они были, отмечали крестиком (еще один прием, заимствованный у палачей «эвтаназии»). Затем заключенного просили пройти в смежную комнату с распылителем душа на потолке. Эсэсовец приказывал заключенному встать спиной к ростомеру у стены. В линейке ростомера была проделана узкая щель, позволявшая другому эсэсовцу, находившемуся в крохотном чуланчике за перегородкой, нацелить пистолет прямо в шею узника. Когда тот прижимал голову к линейке ростомера, убийца по сигналу спускал курок. Судя по зияющим отверстиям в черепах погибших, эсэсовцы применяли специальные разрывные пули.
Капо из команды крематория оттаскивали лежавшее на полу тело в импровизированный морг в задней комнате барака. Там эсэсовец в резиновых перчатках вырывал золотые зубы; заключенных, проявлявших признаки жизни, добивал блокфюрер СС. После этого капо сбрасывали трупы в печи передвижного крематория, припаркованного тут же у барака, и возвращались в камеру смерти, где водой из шланга смывали с пола кровь и осколки костей. После чего подходила очередь следующего заключенного. Некоторые узники чувствовали, что это конец. Другие относились к процедуре совершенно безучастно. Болезни и голод затмевали разум, и жуткий эсэсовский спектакль срабатывал. К тому же убийцы заглушали звуки выстрелов – помимо звукоизоляции чуланчика, где находился палач, в «приемной», где дожидались своей участи остальные жертвы, на полную громкость включали патефон. Разносившиеся по бараку разухабистые мелодии были последним, что слышал красноармеец перед расстрелом[1527].
Эсэсовцы Заксенхаузена быстро приноровились к расстрельному конвейеру. До середины ноября 1941 года, когда геноцид были вынуждены прекратить по причине эпидемии тифа, массовые расстрелы производились несколько раз в неделю. По словам бывшего блокфюрера СС, шли они с раннего утра до поздней ночи, на каждого заключенного уходило две-три минуты, и в день уничтожали приблизительно от 300 до 350 человек[1528]. Капо тоже трудились без перерыва, сжигая в крематории по 25 трупов в час и больше[1529]. Дым и смрад быстро распространялись за пределы лагеря, всполошив местное население Ораниенбурга. Жители шептались об убийствах, а детишки посмелее даже подходили к эсэсовцам на улице и осведомлялись, когда снова будут жечь русских[1530].
Однажды вечером в середине сентября 1941 года, после того как расстрельный станок с измерительной рейкой действовал уже около двух недель, эсэсовцы Заксенхаузена с гордостью продемонстрировали его двум десяткам почетных визитеров из СС[1531]. Посетителей провели по бараку смерти, потом продемонстрировали конвейер в действии, буднично расстреляв нескольких советских военнопленных, а затем, как впоследствии показал на допросе один из офицеров СС, «с откровенной жестокостью свалили в кучу их тела». Визитеры, среди которых был инспектор Глюкс со своим штабом, подняли бокалы в честь их смертоносного изобретения. Присутствовал и начальник медицинской службы СС Эрнст Гравиц, ветеран нацистских массовых убийств. Но самым почетным гостем лагерных эсэсовцев был, бесспорно, Теодор Эйке, только что вернувшийся с Восточного фронта и почтивший своим присутствием Заксенхаузен. Эйке обратился к эсэсовцам этого лагеря с приветственной речью, призвав их продолжить изуверство. Признательная аудитория встретила своего кумира благодарственными восклицаниями и подношениями – аж три торта и в придачу шуточный адрес на имя Папы Эйке[1532].
Перед возвращением на фронт Эйке отправился попрощаться с Генрихом Гиммлером, встретившись с ним вечером 15 сентября 1941 года, всего несколько часов спустя после аудиенции, которой рейхсфюрер СС удостоил начальника медицинской службы СС Гравица. Нет сомнений в том, что в тот день рейхсфюреру СС предоставили самую свежую информацию об убийствах Заксенхаузена[1533]. Заправилы СС знали, что Гиммлер ведет активные поиски новых методов геноцида. Ежедневные расправы на оккупированных территориях Советского Союза, где евреев расстреливали, выстраивая на краю братских могил, показали, что не все нацистские палачи выдерживали лужи крови, истошные крики и стенания раненых и дожидавшихся гибели людей[1534]. Это и побудило Гиммлера искать более гуманные способы массового убийства (естественно, более гуманные для палачей). То ли Гравиц, то ли Эйке, а может, и тот и другой, скорее всего, доложили Гиммлеру о новом методе Заксенхаузена, сулившем «преимущества» в сравнении с обычными массовыми расстрелами. Ведь, спуская курок, убийца в этом случае не видел жертву, а большинство приговоренных гибли в неведении, без протестов, без паники.
Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 314; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!