Освенцим. Изобретение газовой камеры

 

Как-то раз в начале сентября, вероятнее всего 5 сентября, 1941 года в Освенцим прибыл состав из лагеря военнопленных Нойхаммер в Нижней Силезии. Сотни заключенных выплеснулись из вагонов. Это были советские военнопленные, которых гестапо сочло «комиссарами»[1542]. Уже стемнело, когда они ступили на территорию Освенцима. Тишину разорвал лай сторожевых собак, крики избиваемых заключенных и проклятия эсэсовцев. Шум разбудил нескольких заключенных, спавших в своих бараках. Нарушая строгие инструкции СС, они выглянули в окна и увидели, как освещенные прожекторами колонны военнопленных исчезают в блоке 11. Из всех мест в Освенциме этот блок был самым страшным: бункер, карцер, эсэсовский центр пыток и убийств. Заключенные называли его «блоком смерти», да и лагерные эсэсовцы увязали его со смертью, превратив в импровизированную газовую камеру для советских военнопленных[1543]. Эсэсовцы Освенцима собирались провести первое на территории этого концентрационного лагеря массовое умерщвление заключенных газом[1544].

Вдохновленное предшествующими убийствами заключенных в газовых камерах изуверами из «Т-4» (в ходе «акции 14f13»), руководство СС Освенцима тоже решило поэкспериментировать с ядовитым газом[1545]. Выбор пал на «Циклон Б» – пестицид с синильной кислотой, с некоторых пор служивший в концлагере для окуривания кишащих паразитами построек. Эсэсовские санитары были обучены работе с этим дезинсекционным составом и знали, насколько тот опасен. Кроме того, он был проще в использовании, чем окись углерода, применяемая в центрах убийств «Т-4», поскольку не требовал установки труб или газовых баллонов – убийцам достаточно было бросить гранулы «Циклона Б» в герметичную камеру[1546]. Первое смертельное испытание было произведено примерно в конце августа 1941 года, когда эсэсовцы Освенцима казнили небольшую группу советских заключенных. Акцией руководил заместитель коменданта Карл Фрич, ветеран лагерных СС, позже хваставшийся коллегам, что изобрел газовые камеры[1547]. Комендант Освенцима Рудольф Хёсс сразу же дал согласие на проведение более масштабного эксперимента. В ходе подготовки эсэсовцы очистили бункер, уплотнили двери, а окна подвала заделали цементом.

Именно в этот подвал – ряд небольших клеток и коридор – эсэсовцы Освенцима и загнали советских «комиссаров» той роковой ночью начала сентября 1941 года. Силой согнанные вниз по лестнице, военнопленные увидели внизу еще около 250 лежавших на полу заключенных, инвалидов из лазарета, отобранных эсэсовцами и обреченных погибнуть вместе с ними. Когда в битком набитый людьми подвал втолкнули последнего советского пленного, эсэсовцы бросили туда гранулы «Циклона Б» и быстро заперли двери. При контакте с теплым воздухом и телами пленных начала выделяться высокотоксичная синильная кислота. Раздались отчаянные крики, которые были слышны в соседних бараках. Газ быстро разрушал слизистую оболочку и, проникая в кровь, удушал изнутри. Некоторые умирающие заталкивали в рот полы одежды, пытаясь перекрыть доступ газу. Однако не выжил никто[1548].

Наблюдавший снаружи вместе с другими эсэсовцами комендант лагеря Рудольф Хёсс снял противогаз и поздравил себя – сотни заключенных были убиты без единого выстрела[1549]. Тем не менее рачительный хозяин лагеря Хёсс углядел потенциал для усовершенствования. Прежде всего, блок 11 располагался слишком далеко от крематория Освенцима: для уничтожения трупы надо было тащить через весь лагерь. Кроме того, в блоке 11 не было вентиляции. Помещение пришлось долго проветривать, прежде чем другие заключенные смогли войти и убрать тела. К тому времени трупы – раздувшиеся, сбившиеся в кучи и уже начинавшие разлагаться – было трудно выносить. Один из свидетелей, польский заключенный Адам Захарски, видел все своими глазами: «Зрелище было воистину ужасающее, потому что было ясно, что перед смертью люди в порыве безумия царапали и кусали друг друга, обмундирование на многих было изорвано в клочья… Хотя в лагере я уже на всякое насмотрелся, но при виде этих убитых я чуть в обморок не свалился и меня вырвало»[1550].

Ради повышения эффективности массовых убийств эсэсовцы Освенцима вскоре стали травить газом жертвы в морге крематория. Тот находился за пределами лагеря, что означало меньше нежелательных свидетелей из числа постоянных заключенных. В морг можно было согнать сотни жертв, он был оборудован мощной вентиляционной системой, и это в значительной степени упрощало переоборудование его в газовую камеру; двери плотно закрывались, а в потолке проделали отверстия для забрасывания емкостей с «Циклоном Б» через трубу на плоской крыше. Трупы сжигались в печах расположенного рядом крематория. Эсэсовцы Освенцима создали первый опытный образец фабрики смерти[1551].

Первое ее испытание в действии провели в середине сентября 1941 года после умерщвления газом в морге Освенцима около 900 советских военнопленных[1552]. После доставки заключенных эсэсовцы приказали им раздеться, затем загнали в морг, якобы для дезинсекции. Затем эсэсовцы захлопнули двери и вбросили смертоносные гранулы. Комендант Рудольф Хёсс снова наблюдал за ходом отравления газом: «После вброса гранул некоторые [советские военнопленные] закричали «Газ!», после чего все с ревом кинулись штурмовать обе двери. Но двери напор выдержали». Для сжигания трупов, добавил он, понадобилось несколько дней[1553].

Хёсс был убежден, что эсэсовцы Освенцима сделали важное изобретение. Правда, его люди продолжали использовать и другие способы умерщвления[1554]. Однако, когда дело касалось крупномасштабных убийств, Хёсс расстрелам предпочитал газ, поскольку это было психологически легче для эсэсовцев. «Я испытал настоящее облегчение, – отмечал он позже, – потому что все мы были избавлены от этой резни». Хёсс также утверждал, что умерщвление газами гуманнее и по отношению к жертвам, не упоминая о страшной агонии несчастных в газовой камере[1555].

За эсэсовцами Освенцима, первопроходцами применения в концлагерях ядовитого газа, последовали другие концентрационные лагеря, подобно тому как это было ранее с расстрельными станками («ростомерами») Заксенхаузена. Офицеры лагерных СС, уже знакомые с принципом отравления газом (по центрам «Т-4»), горели желанием опробовать самые последние инновации в этой области. И вновь самым ретивым оказался комендант Маутхаузена Франц Цирайс. С конца осени 1941 года он курировал строительство газовой камеры, вырыв котлован у крематория. Первая масштабная акция состоялась здесь в мае 1942 года, «Циклоном Б» умертвили 231 советского военнопленного[1556]. Между тем в Маутхаузене лагерный доктор-эсэсовец заказал газовую камеру на колесах, которая была разработана в Технико-криминалистическом институте (KTI) Главного управления имперской криминальной полиции. Местные эсэсовцы применяли эту душегубку, вероятнее всего, с весны 1942 года для убийства сотен узников Маутхаузена, среди которых были больные заключенные и советские военнопленные[1557].

Первоначально автомобили-«душегубки», или «газвагены», разрабатывались нацистами в поиске более эффективных способов убийства евреев на оккупированных территориях Советского Союза. Однако перед отправкой смертоносных фургонов на оккупированные восточные территории Технико-криминалистический институт осенью 1941 года провел их испытания в Германии. Местом этих смертельных опытов был Заксенхаузен, а жертвами стали советские военнопленные, вместо расстрела отравленные газом. Лагерные эсэсовцы загнали донага раздетых заключенных в фургон с подсоединенной к нему выхлопной трубой двигателя. «Газваген» тронулся. Когда он остановился у крематория Заксенхаузена, все находившиеся в фургоне заключенные были мертвы, кожный покров трупов порозовел от ядовитых газов[1558]. Эксперимент не мог не пробудить интерес у офицеров СС Заксенхаузена, хотя собственную стационарную газовую камеру там соорудили, скорее всего, не раньше лета 1943 года; ее первыми жертвами вновь стали советские военнопленные[1559]. Некоторые другие концентрационные лагеря, следуя примеру Освенцима, в 1942–1943 годах тоже обзавелись газовыми камерами. Осенью 1942 года эсэсовцы Нойенгамме, например, убили около 450 советских военнопленных засыпанием гранул «Циклона Б» в переоборудованный бункер[1560].

Хотя ядовитый газ применялся во многих концентрационных лагерях, он никогда не стал основным оружием лагерных эсэсовцев, оставаясь лишь одним из средств в их арсенале смерти. Абсолютным исключением стал Освенцим, где счет жертв газовых камер вскоре пошел на сотни тысяч[1561]. Особый путь Освенцима был обусловлен превращением его в 1942 году в лагерь холокоста. Комендант Хёсс лично проинформировал Адольфа Эйхмана из Главного управления имперской безопасности об экспериментах с «Циклоном Б», и оба пришли к заключению, что его надо применить для геноцида евреев. И менее чем год спустя после первых умерщвлений газом в Освенциме там ежемесячно уничтожали уже многие тысячи евреев из стран Европы[1562]. Однако, несмотря на то что газовые камеры Освенцима уже давно сделались синонимом холокоста, происхождение их другое[1563].

 

Эсэсовские палачи

 

Массовое уничтожение советских военнопленных в 1941–1942 годах превратило сотни лагерных эсэсовцев в профессиональных палачей[1564]. В большинстве своем это были нижние чины комендатур, служившие в концлагерях с предвоенных лет и давно привыкшие к террору и истреблению[1565]. Несколько убийц из Заксенхаузена, например, сделали карьеру на должностях блокфюреров в зловещих «эскадронах смерти»; один из них, Вильгельм Шуберт, стал убийцей еще задолго до выстрелов в затылок советских солдат[1566]. И все же массовое уничтожение военнопленных открывало новые возможности даже для самых поднаторелых мастеров заплечных дел из числа эсэсовцев. Теперь вместо спорадических убийств они совершали серийные. Организованный геноцид стал неотъемлемой частью лагерной повседневности.

Многие лагерные эсэсовцы быстро адаптировались к новым требованиям. Идеальный образ самих себя как политических солдат – краеугольный камень их коллективной самоидентификации, вероятнее всего, помогал им расценивать убийство беззащитных людей как доблестный поступок в войне против вражеского «еврейского большевизма», как особый вклад в войну на Востоке, как продолжение человеконенавистнической нацистской кампании за колючей проволокой. Подобный образ мыслей подогревался и широко насаждаемыми россказнями о советских зверствах. С началом осуществления плана «Барбаросса» нацистская пропаганда завалила Третий рейх материалами о зверствах большевиков. Офицеры лагерных СС также рассказывали своим подчиненным о том, что советские «комиссары» – безжалостные бандиты, что партизаны повинны в чудовищных преступлениях против немецких солдат, и одновременно с этим всячески превозносили эсэсовских палачей за образцовое исполнение солдатского долга перед фатерландом[1567]. Осознание того, что нацистское руководство доверило им выполнение столь важной задачи, переполняло лагерных эсэсовских убийц чувством гордости[1568].

В дополнение к идеологическим факторам сам процесс расправ также предоставлял эсэсовским преступникам широчайшие подмостки в театре лагерной жестокости, возможность произвести впечатление на товарищей. Участие в массовых убийствах, низводившееся эсэсовцами до уровня «стрелковых состязаний», считалось проверкой характера на прочность, и те, кому удавалось не моргнув глазом ее пройти, удостаивались как уважения равных по званию, так и похвал начальства. Как летчики люфтваффе гордились количеством сбитых самолетов противника, так и эсэсовские лагерные палачи кичились числом убитых лично ими комиссаров[1569]. Кое-кто из эсэсовцев демонстрировал якобы присущее им хладнокровие, глумясь над мертвыми. Их юмор переходил все мыслимые границы. Однажды на стрельбище Дахау эсэсовец схватил длинную палку и, приподняв ею гениталии убитого советского заключенного, крикнул своим товарищам: «Поглядите, у него еще стоит!»[1570]

Однако были и лагерные эсэсовцы, кто воспринимал кровавые расправы с куда меньшим энтузиазмом. Некоторые опасались инфекций, считая советских «комиссаров» носителями опасных заболеваний. Расстрельщики в затылок надевали защитные костюмы и целлофановые маски, но, несмотря на эти предосторожности, некоторые заболели тифом, занесенным из жутких лагерей военнопленных; в результате один блокфюрер умер[1571]. Часть эсэсовцев сомневались в оправданности подобных драконовских мер, как таковых. Не вовлеченный напрямую в убийства служащий Заксенхаузена предупреждал, что Красная армия будет мстить, расстреливая немецких солдат (его страхи разделяли и офицеры вермахта). Осенью 1941 года он сказал старому лагернику Генриху Науйоксу, что массовые убийства в нацистских лагерях – это ошибка, означавшая, что Третий рейх войну уже проиграл, по крайней мере морально. Между тем в ходе казней некоторые убийцы не выдерживали и падали обморок или у них случались нервные срывы (как и у солдат айнзацгрупп на оккупированных восточных территориях). Другие участвовали в расправах с большой неохотой, стараясь всячески уклониться от убийств; после оглашения начальством списка расстрельщиков на следующую казнь они либо опаздывали, либо спокойно уходили после сбора расстрельной команды[1572].

Но сделать это было непросто. Концентрационный лагерь представлял собой с ног на голову перевернутый мир, где мужественно бросавшим вызов существующему изуверскому статус-кво был гарантирован статус малодушного труса. Под давлением куда более фанатично настроенных товарищей по службе те, кто не желал превращаться в палачей, из соображений конформизма все же уступали, продолжая оставаться частью преступной банды лагерных эсэсовцев. В Заксенхаузене Вильгельм Шуберт в открытую насмехался над другим блокфюрером СС, обзывая того «слабаком» за то, что на его счету было меньше убитых военнопленных. Пытавшиеся уклониться эсэсовцы сталкивались с издевками по поводу якобы отсутствия у них мужских качеств и нередко уступали. В конце концов страх позора пересиливал страх перед совершением убийства. Никто не желал прослыть «импотентом», как впоследствии (откровенно) признался один из убийц Заксенхаузена[1573]. Если психологического давления оказывалось недостаточно, эсэсовское начальство без долгих увещеваний ставило уклонистов в строй расстрельной команды[1574]. Лишь горстка эсэсовцев продолжала упорствовать. Возможно, от них отстали, но, скорее всего, наказали[1575]. Обершарфюрер СС Карл Миндерлейн, служивший в Дахау с 1933 года, категорически отказался от участия в казнях. В результате острой конфронтации Миндерлейна и коменданта лагеря суд СС приговорил непокорного эсэсовца к лишению свободы; он провел несколько месяцев в одиночном заключении в Дахау, а летом 1942 года был переведен штрафную роту на Восточный фронт[1576].

Высокие чины лагерных СС хорошо знали, что многие убийцы терзались участием в казнях. Генрих Гиммлер, выражая общую озабоченность СС, утверждал, что, убивая заключенных в концентрационных лагерях, его люди могли «страдать»[1577]. В случае советских «комиссаров» руководство СС могло бы ограничить круг исполнителей, назначив несколько узкоспециальных палачей (как позднее и было сделано в газовых камерах Освенцима). Вместо этого оно стремилось повязать круговой порукой как можно больше эсэсовцев из комендатур. Как признавался после войны один из эсэсовцев Заксенхаузена: «Участвовали практически все блокфюреры лагеря», и они менялись при расстрелах в затылок, а еще один убийца свидетельствовал: «Каждый блокфюрер то стрелял через щель, то изображал врача, то смывал кровь, и так далее»[1578]. Таким образом, груз убийств пятнал кровью руки многих лагерных эсэсовцев. Соучастие все теснее связывало убийц, все сильнее затрудняя выход из группы.

Чтобы помочь убийцам хоть на время забыть о творимых ими бесчинствах, руководство лагерных СС регулярно устраивало товарищеские вечеринки. В Заксенхаузене после долгого дня массовых расстрелов блокфюреры говорили: «Давайте перекусим» – и направлялись в эсэсовскую столовую, где их ждали такие деликатесы, как свиные шницеля с жареным картофелем[1579]. Еще большим успехом пользовались бесплатные шнапс и пиво[1580]. В лагерях тяга к жестокости распалялась алкоголем с первых дней. Выпивки всегда было хоть залейся, в особенности для молодых и холостых служащих рядового состава, проводивших большую часть свободного времени в столовой. В будни алкоголь подавали в обед, а затем до позднего вечера, а по воскресеньям нередко и весь день[1581]. Алкоголь не только способствовал зверствам, но и помогал потом обезболить совесть. Убивавшие советских военнопленных лагерные эсэсовцы заливали спиртным нечистую совесть, как и нацистские палачи на Восточном фронте[1582]. Однако некоторые убийцы, несмотря на все старания забыться, продолжали мучиться угрызениями совести. Однажды блокфюрер Заксенхаузена Макс Хоманн, известный неприятием убийств, напившись, спросил у политического заключенного, похож ли он на убийцу. Когда заключенный ответил отрицательно, Хоманн ответил: «Но я убийца!» – и стал изливать душу признаниями о расстрелах[1583].

Для поднятия морального духа своих извергов эсэсовское лагерное начальство сулило богатство и славу. Демонстрируя благодарность отечества, бонзы из Инспекции концентрационных лагерей в ноябре 1941 года выделили им единовременное денежное пособие; эсэсовские убийцы в Гросс-Розене, например, получили кругленькую сумму в 600 рейхсмарок. В том же месяце Инспекция концентрационных лагерей запросила у комендантов лагерей данные на «эсэсовцев, принимавших участие в расстрелах» для награждения их боевыми орденами. В глазах Генриха Гиммлера расстрел советских военнопленных в затылок, отравление их газом или смертельными инъекциями заслуживали награды за храбрость, а именно Креста военных заслуг 2-го класса с мечами – чести, которой ранее удостаивались исключительно коменданты лагерей[1584].

Самой большой наградой для палачей был отпуск за границей, неслыханная роскошь для большинства эсэсовцев. Местом отдыха была Италия. Весной 1942 года более двух десятков убийц из Заксенхаузена отправились в путешествие на юг; несколько месяцев спустя, направившись на остров Капри, тот же путь проделала аналогичная по составу группа из Дахау. Убийцы отметились в эсэсовском стиле; кто-то из охранников Заксенхаузена в пьяном угаре учинил погром в номерах, ущерб был значительный. В небольшом городке Сорренто эсэсовцы нашли время попозировать для немецкого журнала, позже поместившего одну из фотографий на первой странице обложки: молодая итальянка отплясывает тарантеллу, а на заднем плане блокфюреры из Заксенхаузена при полном параде – в фуражках, черных кожаных перчатках и с церемониальными мечами (с изящными прямыми клинками и деревянными рукоятками с рунами победы) – отдыхают, возлежа в плетеных креслах. Однако даже отпуск в солнечной Италии не был способен помочь сразу всем. По возвращении как минимум один из расстрельщиков Заксенхаузена признался коллеге, что по-прежнему страдает от ночных кошмаров, в которых ему снятся убитые военнопленные[1585]. Так что массовое убийство оказалось отнюдь не таким простым делом, как себе представляли его некоторые эсэсовцы. Глядя в лицо беззащитным в своей наготе жертвам, они старались быть достойными своего идеала беспощадных политических солдат[1586].

Тем не менее операции по уничтожению в основном из графика не выпадали. Угрызения совести эсэсовцев никаких мало-мальски серьезных препятствий не создавали, равно как и их растущая осведомленность об убийствах обычных заключенных. Спустя всего пару недель хорошо информированные заключенные оказались в курсе происходящего. Капо в лагерных прачечных получали огромные тюки советского обмундирования, а капо в крематориях, помогавшие сжигать трупы, находили в пепле советские медали и монеты[1587]. В концлагерях убийства вскоре сделались секретом Полишинеля. «Мы все потрясены этими массовыми убийствами, которые уже унесли жизни более тысячи [красноармейцев], – писал в тайном дневнике политический заключенный Заксенхаузена 19 сентября 1941 года. – Сейчас мы не в состоянии им помочь»[1588]. И вновь заключенные оказывались лицом к лицу с беспомощностью. Кроме того, приходилось опасаться за свою жизнь. Теперь, когда эсэсовцы перешли к массовым убийствам в лагерях, что будет дальше? Коммунист Рудольф Вундерлих, капо в Заксенхаузене, вспоминал, что после этого все заключенные еще долгое время были «охвачены бессильной яростью, сменявшейся приступами страха и тоской»[1589]. Тем временем эсэсовское лагерное начальство расценило первый опыт массового уничтожения как успешный и вскоре приступило к еще более масштабным программам насилия и убийств.

 

 

Смертоносные утопии

 

В первые годы после Второй мировой войны убеждения Гитлера зачастую мало интересовали историков. Считая его либо сумасшедшим, либо соглашателем, они упускали из виду ядро его воззрений. Безусловно, стройности идеям Гитлера не добавляли ни его бессвязные сочинения и речи, ни бесконечные монологи за обедом и ужином. Во всяком случае, дискуссии о том, в какой мере его взгляды определили развитие Третьего рейха, не утихают и поныне. Тем не менее Гитлер, несомненно, придерживался твердых политических убеждений, служивших ему ориентиром и формировавших черты той новой Германии, которую он строил[1590].

Фактически в основе представлений Гитлера – наряду с фанатичной ненавистью к евреям и большевикам – лежало убеждение, что Германии не выжить без завоевания «жизненного пространства». Он полагал, что Германия должна расширить свои границы и будущее ее на Востоке, прежде всего в Советском Союзе, с его обширными землями и богатыми сельскохозяйственными ресурсами. Гитлер был одержим этой навязчивой идеей всю оставшуюся жизнь. Даже в апреле 1945 года, загнанный в лабиринт подземных бункеров в саду превращенной в руины рейхсканцелярии, накануне самоубийства он лихорадочно вещал о германской миссии обеспечения себе «жизненного пространства» на Востоке[1591].

Летом 1941 года, сразу же после начала операции «Барбаросса», Гитлеру представлялось, что до осуществления мечты рукой подать. Германия, казалось, вот-вот должна была нанести Советскому Союзу сокрушительное поражение; менее чем месяц спустя после начала вторжения вермахт форсировал Днепр, взял Смоленск и подходил к Киеву. 16 июля 1941 года, на совещании на высшем уровне, Гитлер изложил свое видение будущего – вся европейская часть Советского Союза останется в руках немцев. Гитлер заявил: «Мы должны превратить новообретенные восточные территории в эдемский сад»[1592]. В последующие недели и месяцы Гитлер снова и снова грезил о славном будущем, ожидавшем Германию на Востоке. Мыслью он продолжал блуждать по новым владениям, воображая малые и большие города, которые возведет. Через 300 лет, предавался мечтаниям Гитлер, «голые и пустые» просторы превратятся в цветущие ландшафты.

Повелевая оставшимся славянским населением, немецкие правители будут жить в процветающих колониях-поселениях, соединенных громадной сетью дорог. «Если бы я только мог внушить немецкому народу, – вздыхал Гитлер в частной беседе в начале сентября 1941 года, – что это пространство означает для нашего будущего»[1593].

 

Колонии на Востоке

 

Одним из тех, кого убеждать не требовалось, был Генрих Гиммлер, давно увлеченный идеей жизненного пространства. Осенью 1939 года, вскоре после победы Германии над Польшей, он проехал по всей оккупированной территории вместе со своим другом Гансом Йостом, впоследствии написавшим о том, как учившийся в молодости на агронома рейхсфюрер СС вышел из своего автомобиля, осмотрел поле и взял горсть земли: «Так мы и стояли, словно древние земледельцы, улыбаясь друг другу сияющими глазами. Теперь все это – немецкие земли!»[1594] Гиммлер взял на себя порученную ему Гитлером осенью 1939 года задачу колонизации этих земель, «создавая новые районы немецких поселений» путем крупных перемещений населения для замены опасных «расово чуждых элементов» этническими немцами[1595]. Гиммлер равнялся на Гитлера. Опираясь на громадную новую организацию, он руководил безжалостной депортацией сотен тысяч поляков и польских евреев на восток, а также притоком этнических немцев в западные районы оккупированной нацистами Польши[1596].

После нападения Германии на Советский Союз Гиммлер, не теряя времени, принялся закреплять свои притязания и на эти владения. Как глава аппарата нацистского террора, Гиммлер руководил в недавно оккупированных районах полицейскими подразделениями[1597]. А как имперский комиссар по вопросам консолидации германского народа, пытался преобразовывать эти территории в соответствии с нацистской расовой доктриной. 24 июня 1941 года, всего два дня спустя после начала вторжения, Гиммлер поручил своему руководителю отдела планирования, профессору Конраду Мейер-Хетлингу, разработать программу создания «новых поселений на Востоке»[1598]. Люди Гиммлера приступили к работе над так называемым Генеральным планом «Ост», вскоре разросшимся до воистину чудовищного размаха. Предусматривалось полное изменение облика всей Восточной Европы. Эсэсовские планировщики выступали не за косметические изменения, а за настоящую бойню с разрушением целых городов, германизацией обширных районов и депортацией, обращением в рабство и уничтожением десятков миллионов мирных жителей[1599].

Эти планы колониального будущего Германии требовали строительных работ гигантского размаха, специально разработанных под возглавляемую Освальдом Полем разраставшуюся экономическую структуру СС. К началу 1942 года Гиммлер поставил Поля во главе всех эсэсовских строительных проектов мирного времени на Востоке, поручив ему выполнение необозримой задачи по строительству десятков новых баз на территории бывшего Советского Союза[1600]. Еще в середине декабря 1941 года Поль уже представил Гиммлеру всестороннее техническое задание на послевоенное строительство в Германии и на большой части оккупированной нацистами Европы. Ориентировочная сметная стоимость проекта составляла ошеломляющую сумму в 13 миллиардов рейхсмарок, причем почти половина отпускалась структурам СС и полиции на территории бывшего Советского Союза. Однако в январе 1942 года Гиммлер эти планы отверг, и отнюдь не по причине их чрезмерной амбициозности, а, напротив, нашел их слишком уж скромными. Надо мыслить масштабнее, наставлял Гиммлер Поля, и учреждать «гигантские колонии», которые «мы создадим для Германии на Востоке». По настоянию Гиммлера в ближайшие месяцы в строительную программу СС включили несколько куда более циклопических проектов[1601].

Производство большей части предусмотренных строительных работ возлагалось на заключенных концентрационных лагерей. Это имело экономический смысл, поскольку руководству СС было о чем беспокоиться. Война привела к предельному напряжению финансовых ресурсов Германии, и Гиммлер напомнил Полю, что после победоносной войны немецкому государству придется экономить. Однако планы СС ждать не могли. Решение Гиммлера было простым: расходы будут ниже, если расширить производство в карьерах и на кирпичных заводах СС[1602]. Подобное представление зиждилось на колониальной эйфории и утопизме геноцида, охвативших СС от высших эшелонов до рядовых их членов, таких как некий гауптшарфюрер из Маутхаузена, приказавший заключенным изготовить чертежи и детальный план своего будущего замка в Крыму[1603]. Как все истинные фанатики, эсэсовцы желали претворить свои мечты в реальность как можно скорее. И даже если реализацию самых амбициозных планов предусматривалось отложить на послевоенный период, им не терпелось приступить к строительству безотлагательно; в конце концов, победа, как представлялось, была не за горами. А поскольку заключенные играли в их планах решающую роль, началась реформа системы концлагерей.

Прежде всего, эсэсовское лагерное руководство перенесло основной акцент на принудительный труд. Первым делом началась очередная реорганизация лагерного труда. В конце сентября 1941 года неэффективные бюро труда заключенных, год назад учрежденные Главным управлением бюджета и строительства СС Поля, вместе со своими местными представителями в лагерях, так называемыми трудовыми вождями (Arbeitseinsatzführer), инкорпорировали напрямую в Инспекцию концентрационных лагерей. И хотя результат был ничтожен, данный шаг продемонстрировал растущую озабоченность лагерных СС «важнейшими основными задачами перспективного, экономического и военного характера», как заявил инспектор Рихард Глюкс[1604].

Основное внимание руководителей СС было сосредоточено не на организационных вопросах, а на самих заключенных. Гиммлер дал их подготовке нулевую оценку. Прежние инициативы СС по профессиональному обучению не увенчались практически ничем. Теперь Гиммлер потребовал создания армии квалифицированных заключенных. В начале декабря 1941 года он приказал Полю обучить как минимум 15 тысяч концлагерников профессии каменотеса и каменщика. Гиммлер добавил, что эта программа должна быть завершена к концу войны, чтобы заключенные были готовы к «предстоящему масштабному строительству», например реализации монументальных градостроительных проектов Гитлера, бывших главным стимулом экономической деятельности СС с конца 1930-х годов[1605]. Однако взгляд Гиммлера уже обратился от строительного возрождения Германии к заселению завоеванного Востока, что потребовало бы еще большего участия труда заключенных. Так обучение заключенных сделалось навязчивой идеей Гиммлера и его администраторов. В конце 1941 года один высокопоставленный чин Инспекции концентрационных лагерей подчеркнул, что «каждый здоровый заключенный» должен стать «квалифицированным рабочим»[1606]. Как и многие излюбленные проекты Гиммлера, и этот остался несбыточной мечтой. Настоящее обучение потребовало бы хорошего обращения, нормального питания и приемлемых условий содержания, то есть прямо противоположного тому, на чем держались концлагеря. Для реализации планов Гиммлера концлагеря должны были перестать быть концлагерями, а на подобный шаг не пошел бы ни один из эсэсовских бонз. Однако одного лишь обучения заключенных в любом случае оказалось бы недостаточно для обеспечения тех трудовых ресурсов, которые требовались для претворения в жизнь строительной программы СС. Что руководству СС действительно было необходимо, так это новые массы рабов.

 

Советские рабы

 

Точно так же, как его планировщики деловито перерисовывая карту Европы, переворачивали с ног на голову целые страны, Генрих Гиммлер не мог остановиться, загоревшись идеей принудительного труда. Ему виделись огромные, заполненные рабами концентрационные лагеря, призванные воплотить в жизнь его монументальные грезы; новые колонии на Востоке будут возведены на земле, пропитанной потом и кровью концлагерных заключенных. Идея осенила Гиммлера в сентябре 1941 года, когда его взгляд упал на советских военнопленных[1607]. В то время приток советских заключенных казался бесконечным. Огромное их количество в немецком плену уже погибло, еще больше умирало (к середине октября 1941 года вермахт захватил в плен свыше 3 миллионов человек), и Гиммлер рассматривал их как незадействованный ресурс. Сначала нацистские вожди запрещали их использование для нужд немецкой военной экономики, поэтому они часто сидели без дела в руках вермахта. Когда в конце лета 1941 года решимость изолировать советских военнопленных ослабевает, Гиммлер хватается за благоприятную возможность: почему бы не использовать часть из них на принудительных работах в концлагерях?[1608]

Гиммлер незамедлительно обратился с ходатайством относительно советских военнопленных и получил поддержку Гитлера[1609]. 15 сентября 1941 года он, видимо, обсуждал свои планы с ближайшими доверенными лицами, Рейнхардом Гейдрихом и Освальдом Полем; в тот же день он, вероятнее всего, о том же советовался и с крестным отцом концлагерей Теодором Эйке. На следующее утро снова позвонил Полю; детали их разговора нам неизвестны, но дневниковые записи раскрывают масштабы замыслов Гиммлера: «Перенаправить в концентрационные лагеря 100 тысяч русских»[1610]. Вскоре Гиммлер эту астрономическую цифру удвоил. И срочно сорванные с чертежных досок радикальные эсэсовские планы быстро заменили еще более радикальными. К 22 сентября 1941 года, когда Гиммлер встречался с инспектором концлагерей Глюксом (которого в общих чертах ввели в курс дела), для концлагерей ему хотелось получить уже 200 тысяч военнопленных[1611]. Переговоры с ОКХ (Главным командованием сухопутных войск) шли полным ходом, и достижение соглашения много времени не потребовало: в конце сентября армия решила предоставить в распоряжение Гиммлера до 100 тысяч советских военнопленных[1612]. Все, казалось, говорило о том, что рейхсфюрер СС быстро и легко достиг своей первоначальной цели.

Еще до завершения переговоров с армией лагерные эсэсовцы подготовились к притоку советских пленных. Часть этих заключенных, решил Гиммлер, будет направлена в существующие лагеря. 15 сентября 1941 года, в тот же день, когда он встречался с Гейдрихом, Полем и Эйке, Инспекция концентрационных лагерей разослала комендантам срочный телекс с запросом, какое количество военнопленных те способны принять. Основной план предусматривал разместить их, по возможности, в новых бараках, однако, торопя события, местные лагерные эсэсовцы очищали от других заключенных и старые. К октябрю 1941 года в Нойенгамме, Бухенвальде, Флоссенбюрге, Гросс-Розене, Заксенхаузене и Дахау, а также Маутхаузене, призванном стать крупнейшим объектом подобного рода на территории Германии в довоенных границах, спешно завершалось сооружение заграждений, отделявших от остальных подразделений особые зоны, обозначенные табличками «Трудовые лагеря военнопленных»[1613].

Однако после решения эсэсовских планировщиков построить два новых крупных концентрационных лагеря в оккупированной Польше основную массу советских военнопленных предполагалось отправить в другое место. Первый заложили вблизи Люблина, примерно в 150 километрах от Варшавы, и он получил известность как Майданек (от названия северного района Люблина Майдан-Татарски). Майданек был первым концлагерем на территории генерал-губернаторства. На первом этапе оккупации Польши нацистское руководство выступало против подобного лагеря. В мае 1940 года генерал-губернатор Ганс Франк заявил высокопоставленному немецкому чиновнику полиции, что это излишне: «На нашем пятачке любых подозреваемых необходимо ликвидировать безотлагательно». Но в ходе своего визита 20 июля 1941 года Гиммлер избрал Люблин местом нового крупного концентрационного лагеря, призванного способствовать превращению региона в мощный форпост для немецких поселений. Его приказ исполнили не сразу, возможно, потому, что еще оставалось неясным, откуда устремится основной приток заключенных. Лишь два месяца спустя, когда Гиммлер охотился за советскими военнопленными, в СС активно взялись за реализацию плана. 22 сентября 1941 года доктор Ганс Каммлер, только что назначенный главой управленческой группы С (строительство) Главного административно-хозяйственного управления Поля, приказал приступить к возведению на окраине Люблина лагеря проектной мощностью в 50 тысяч заключенных; строительство началось 7 октября 1941 года, но чертежи Майданека устаревали, не дойдя до стройки. Вместе с аппетитами Гиммлера в отношении советских военнопленных росло и предполагаемое число узников Майданека: примерно со 125 тысяч военнопленных в начале ноября 1941 года к началу декабря оно увеличилось до 150 тысяч[1614].

Второй новый крупный лагерь в оккупированной Польше основали на уже принадлежавшей СС территории. 26 сентября 1941 года, несколько дней спустя после начала строительства Майданека, доктор Каммлер приказал построить огромный новый лагерь недалеко от города Освенцим. 2 октября 1941 года в ходе осмотра на местности Каммлер выбрал в трех километрах к западу от главного лагеря Освенцим участок для подчиненного ему нового лагеря военнопленных. По настоянию коменданта Хёсса стройплощадку через несколько дней немного передвинули: новый лагерь должен был вырасти на месте деревни под названием Биркенау (Бжезинка), внутри крупной зоны интересов СС, за несколько месяцев до того очищенной от жителей. Строительство началось 15 октября 1941 года. Цели эсэсовских проектировщиков Майданека были ничуть не менее амбициозными, чем в отношении лагеря Освенцим-Бжезинка. В конце сентября 1941 года в СС уже рассчитывали на размещение 50 тысяч заключенных, а через несколько недель эта цифра удвоилась[1615]. Пока что ничего не говорило о том, что Бжезинка станет центром холокоста[1616]. Новый подлагерь создавался не для уничтожения европейских евреев, а для обеспечения принудительного труда огромной массы советских военнопленных, которых намеревались бросить на освоение германского жизненного пространства. В частности, в СС надеялись превратить город Аушвиц (Освенцим) в образцовое поселение колонистов. Несомненно, еще большей была его роль в планах по созданию поселений в других местах. Расположенный на востоке, Освенцим мог бы стать хорошей базой для экспансии СС, идущих по стопам почитаемых рыцарей Тевтонского ордена[1617].

Сходные мотивы стояли и за созданием чуть позже в 1941 году третьего в оккупированной Восточной Европе нового лагеря близ небольшой деревни Штуттгоф (ныне Штутово) под Данцигом. Правда, в отличие от Майданека и Освенцима-Бжезинки он возводился не на пустом месте. Штуттгоф, окруженный густыми лесами, болотами и каналами, был основан местным подразделением СС еще 2 сентября 1939 года, сразу после нападения нацистской Германии на Польшу, как тюрьма для гражданского населения. В начале 1940 года руководство СС уже собиралось превратить его в концентрационный лагерь. Однако после недолгого обсуждения Гиммлер высказался против. Но осенью 1941 года он передумал. Во время своего приезда 23 ноября 1941 года он пришел к выводу, что здесь следует построить концлагерь. В начале 1942 года приказ был выполнен[1618]. Новый лагерь предназначалось превратить в поставщика рабского труда для немецких поселений в Данциге и Западной Пруссии. Поскольку планы были скромнее, нежели в отношении Майданека и Бжезинки, Гиммлер предполагал направить туда меньше советских военнопленных, чем в оба других новых лагеря; в конце 1941 года он распорядился разместить там около 20 тысяч человек. В Берлине надлежащим образом спроектировали новые огороженные бараки и в начале марта 1942 года направили в Штуттгоф чертежи, в то время как строительные работы в Бжезинке и Майданеке уже велись полным ходом[1619].

Тут следует остановиться и осмыслить размах замыслов Гиммлера в отношении советских военнопленных. Предлагаемое им осенью 1941 года явилось крупнейшей встряской системы концлагерей с середины 1930-х годов. Предусматривался колоссальный рост числа заключенных. Менее чем к 80 тысячам заключенных всей системы лагерей Гиммлер намеревался присовокупить еще около 200 тысяч или даже больше. Подавляющее большинство должно было работать в новых гигантских лагерных комплексах, далеко превосходящих имевшиеся в распоряжении концлагерей. Главный лагерь Освенцим (около 10 тысяч заключенных, один из крупнейших на тот момент) затмит новый пристроенный лагерь в соседней Бжезинке[1620]. И благодаря такому количеству советских военнопленных, которых предполагалось разместить в новых лагерях на территории оккупированной Польши, центр тяжести всей системы концентрационных лагерей резко сместится на Восток. Упор на Восток указывал на новые функции концентрационных лагерей: колонизация немецкого жизненного пространства. В эксплуатации производительного труда заключенных не было ничего нового. Но отнюдь не в строительной отрасли. Однако планы осени 1941 были особенными. Гиммлер закладывал основу гигантской программы принудительного труда с задействованием огромного количества заключенных для претворения в жизнь важной нацистской строительной программы под контролем СС. С ростом концлагерей будет укрепляться экономика СС и Германии в целом. И вновь Гиммлер полагал, что действует как в интересах СС, так и Третьего рейха.

 

Концлагерные кладбища

 

7 октября 1941 года к перрону у главного лагеря Освенцим подъехал и медленно остановился товарный состав. В вагонах находилось 2014 человек, первая партия советских военнопленных, направленных в лагерь на принудительные работы. Двери распахнулись, и оглушенные, грязные заключенные, шатаясь, стали выходить из душных вагонов на яркий свет, жадно хватая ртом воздух. Среди них был 28-летний лейтенант пехоты, москвич Николай Васильев. «Мы не знали, куда приехали, – скажет он позже, – и что это были за лагеря». Вскоре эсэсовские охранники им объяснили куда: на Васильева и других обрушилась брань и удары. Некоторые опасались, что их сразу же расстреляют. Вместо этого эсэсовцы заставили их раздеться и прыгать в открытый бассейн, наполненный дезинфицирующим средством. Васильев вспоминал, что «не желавших подгоняли пинками и палками». Затем исхудавшим как скелетам военнопленным пришлось голыми сесть на пол[1621].

Новоприбывшие едва успели перевести дыхание, как эсэсовцы Освенцима приказали им идти в лагерь. Стоял морозный осенний день, на крышах и кое-где на земле лежал снег, и советские солдаты, содрогаясь от холода, добрели до лагеря за колючей проволокой, где их поджидало еще больше эсэсовцев. Некоторые наводили на военнопленных объективы фотоаппаратов и делали снимки на память. Другие избивали заключенных, после чего заставили их построиться. И снова процедуры дезинфекции, в силу бездарности их проведения походившие куда больше на издевательства, да и вообще скорее способствовавшие распространению болезней. «После этого нас загнали в барак[и]», – вспоминал Николай Васильев. Новое подразделение военнопленных в главном лагере Освенцим состояло из девяти бараков, но это были одни только стены. «Мы несколько дней просидели без одежды, – продолжает Васильев, – в чем мать родила». Чтобы согреться, заключенные сбивались в кучи. Самые слабые прислонились к стенам или лежали на бетонном полу[1622].

Прибывали новые и новые составы, и вскоре небольшие бараки для военнопленных оказались переполнены; между 7 и 25 октября 1941 года на территорию лагеря доставили почти 10 тысяч советских солдат, всего за 18 дней удвоив число узников Освенцима[1623]. Так выглядел на практике результат соглашения Гиммлера с вермахтом. После достижения в конце сентября принципиальной договоренности ОКХ приступило к исполнению своего обещания о передаче СС советских военнопленных. 2 октября 1941 года был издан приказ о передаче 25 тысяч заключенных для принудительных работ на территории Третьего рейха; через несколько дней первые транспорты пошли в концлагеря – главным образом в Освенцим, – и к концу месяца отправка завершилась. Еще около 2 тысяч советских военнопленных отправили в Майданек на территории генерал-губернаторства[1624].

Прибывших советских военнопленных ждали нечеловеческие условия, и не только в Освенциме. В Заксенхаузене их также загнали в пустые бараки. Внутри не было «ни коек, ни нар, ни одеял, ни стульев, ни столов», вспоминал Вениамин Лебедев, прибывший туда вместе с 1800 другими советскими солдатами 18 октября 1941 года. «Мы спали на полу, подложив под головы деревянные башмаки вместо подушек»[1625]. В Гросс-Розене первых привезенных не пустили даже в бараки, и несколько ночей им пришлось провести под открытым небом; по некоторым сведениям, только в первую ночь умерло от 200 до 300 человек[1626]. В Майданеке советским военнопленным также пришлось спать под открытым небом, поскольку бараки оказались не готовы; ища спасения, заключенные пытались вырыть землянки в промерзшем грунте[1627].

В соответствии с планами Гиммлера лагерные эсэсовцы вскоре погнали часть военнопленных на принудительные работы. В Освенциме советские заключенные с осени 1941 года готовили площадку для нового лагеря Бжезинка. Они валили лес, рыли канавы и разбирали старые фермы, добывая кирпич для зданий нового лагеря. Работая голыми руками на морозе, многие заключенные падали и умирали. «Они массами замерзали», – писал польский боец Сопротивления в тайном дневнике; других военнопленных во время работы расстреливали или забивали до смерти. Когда выжившие ежевечерне брели назад со строительной площадки Бжезинка к себе в бараки в основном лагере, за ними на телеге везли трупы их товарищей[1628].

Большинство советских военнопленных в основной массе были слишком слабы, чтобы работать. В Флоссенбюрге потребовалось несколько месяцев, прежде чем лагерные эсэсовцы задействовали на работах часть из 1700 военнопленных, прибывших в середине октября 1941 года[1629]. В Гросс-Розене эсэсовцы направили в лагерный карьер всего 150 из 2500 советских солдат, но и от них не было почти никакого толка, как жаловались в середине декабря 1941 года в местном отделении эсэсовской компании DESt: «Эти русские в таком скверном физическом состоянии, что от них едва ли можно требовать какого-либо труда. Они наихудшие из самых плохих имевшихся до настоящего времени в нашем распоряжении заключенных»[1630]. Уже перенеся неимоверные страдания в жутких условиях лагерей [для военнопленных] вермахта, советские солдаты были в ужасном состоянии еще до прибытия в концентрационные лагеря. «Я был уже болен, когда прибыл, – вспоминал Николай Васильев. – У меня была почечная инфекция, воспаление легких и дизентерия». Через неделю пребывания в Освенциме он был переведен в лазарет для советских военнопленных, больше напоминавший морг. Надеяться на медицинскую помощь не приходилось, вся она сводилась к раздаче санитарами туалетной бумаги вместо бинтов[1631].

Условия в большинстве концентрационных лагерей были таковы, что основная масса советских военнопленных пополнила ряды умерших. Многие гибли от голода, поскольку лагерные эсэсовцы урезали им паек больше, чем другим узникам, до тех пор пока почти никакой еды не осталось вовсе; вероятно, впервые в истории концлагерей некоторые заключенные дошли до столь отчаянного состояния, что прибегали к каннибализму. В Освенциме комендант Рудольф Хёсс наблюдал за агонией советских солдат, как ученый-антрополог, будто бы со стороны. «Они перестали быть человеческими существами, – писал он в 1946 году. – Они превратились в животных, охотившихся исключительно за пищей». Некоторые лагерные эсэсовцы забавлялись, бросая в барак военнопленных хлеб, и наблюдали, как те, обезумев, сражаются за каждый кусок[1632]. Голод быстро вызвал еще больше болезней[1633]. Свирепствовали и эпидемии; в конце ноября 1941 года половина всех советских солдат в Майданеке страдали от тифа и его осложнений[1634].

Лагерные эсэсовцы без колебаний умерщвляли больных и ослабевших советских солдат, вероятно осознавая, что Гиммлер одобрил бы ликвидацию разносчиков заразных заболеваний как радикальное решение, препятствующее распространению эпидемий и нехватке продовольствия[1635]. Узник Освенцима Николай Васильев, когда состояние его здоровья несколько улучшилось, работал в больнице. Он был свидетелем селекции многочисленной группы военнопленных, проводимой в начале 1942 года. Их, раздев донага, бегом прогоняли мимо сидевших за столом эсэсовцев, и те определяли самых слабых из них. Жертв поочередно отводили в «операционную», где убивали, сделав им смертельные инъекции[1636]. И в других лагерях эсэсовцы регулярно убивали больных военнопленных (в точности так же, как и так называемых инвалидов). В Майданеке и Маутхаузене, например, осенью и зимой 1941 года лагерное руководство после вспышки эпидемии тифа ликвидировало большое число советских солдат – убийство представлялось наиболее адекватным способом локализовать очаг эпидемии[1637].

Кроме того, лагерные эсэсовцы казнили советских военнопленных, даже присланных на работы, по политическим мотивам. В октябре 1941 года, несколько недель спустя после их прибытия, РСХА, так и не избавившееся от панического страха перед комиссарами Красной армии, направило в концентрационные лагеря комиссии гестапо для выявления и устранения предполагаемых врагов, скрывавшихся среди новоприбывших заключенных. В Освенциме офицеры гестапо произвели проверку на политическую благонадежность всех присланных на работы советских пленных и отобрали из них для уничтожения тысячу «коммунистов-фанатиков» и «политически неприемлемых [элементов]»; эсэсовцы расстреливали и травили жертвы газом с конца 1941 года[1638].

Граница между советскими военнопленными, пригнанными в концентрационные лагеря на принудительные работы, и теми, кого доставили туда для ликвидации, размывалась все сильнее. В ноябре 1941 года Генрих Гиммлер даже согласился на отсрочку казни «комиссаров», если те были трудоспособны. Отныне местные лагерные эсэсовцы могли выбирать из транспортов уничтожения физически сильных на работы в карьерах – эти заключенные тоже были обречены на гибель, но не раньше, чем эсэсовцы изнурят их непосильным трудом[1639]. Это был один из первых практических шагов по осуществлению концепции «уничтожения трудом», рассматриваемой главарями СС как оружие в том числе против евреев, которая в ближайшие годы унесет в концлагерях бесчисленное количество жизней[1640].

Но на тот период все это было пока что планами на будущее. Осенью и зимой 1941 года лагерные эсэсовцы не извлекли выгоды из мук советских военнопленных, присланных для рабского труда. Смертность была ошеломляющей. В Майданеке из 2 тысяч советских военнопленных подавляющее большинство не дожило и до середины января 1942 года[1641]. В Освенциме молодые красноармейцы, по выражению коменданта Рудольфа Хёсса, тоже «дохли как мухи». К началу января 1942 года, меньше чем три месяца спустя по прибытии в лагерь первого транспорта (7900 человек), умерло свыше 80 % пленных (по некоторым данным, даже больше). Самым трагическим стало 4 ноября 1941 года, когда в Освенциме умерло 352 советских военнопленных[1642]. Массовая гибель советских солдат в конце 1941 года не ограничивалась концлагерями на оккупированных восточных территориях. Можно утверждать, что и в Заксенхаузене почти 30 % советских военнопленных погибли в течение первого месяца за колючей проволокой (не считая «комиссаров», расстрелянных в затылок в бараке смерти)[1643]. А в Гросс-Розене к 25 января 1942 года в живых оставалось всего 89 человек из доставленных туда 2500 советских военнопленных[1644].

В то время для местных лагерных эсэсовцев такая смертность, в разы превосходившая все предыдущие рекорды эсэсовских лагерей, превратилась в чисто техническую проблему. В первую очередь это касалось Освенцима, где умерло больше «советских рабов», чем в любом другом концлагере. Вначале эсэсовцам Освенцима трудно было опознать всех умерших, поскольку солдатские медальоны терялись в царившем за колючей проволокой хаосе, а цифры, написанные на телах чернилами, быстро стирались. Во избежание ошибок при идентификации эсэсовцы предприняли решительный шаг. Начиная с ноября 1941 года «советским рабам» номер заключенного стали татуировать на коже. Грудь заключенного помечали особым штемпелем, чернила проникали в кожу через крохотные ранки от игл; люди были настолько слабы, что их прислоняли к стене, чтобы те не падали при штемпелевании. Так родились зловещие татуировки Освенцима, которые впоследствии были распространены почти на всех узников лагеря (ни в одном другом концлагере татуировки не использовались, хотя кое-где применяли чернильные штемпели)[1645].

Эсэсовцы Освенцима непрерывно изобретали все новые и новые способы избавиться от трупов. В главном лагерном крематории всех умерших военнопленных сжечь было невозможно, трупы сваливали по всей территории, и тошнотворный смрад разлагавшихся тел распространялся по лагерю и за его пределами. 11 ноября 1941 года недавно назначенный глава эсэсовского строительного управления Освенцима Карл Бишоф направил телеграмму в Германию на имя фирмы-поставщика лагерных печей для сжигания трупов: «Срочно необходима третья печь для кремации». А поскольку до монтажа дополнительной печи для кремации требовался не один месяц, лагерные эсэсовцы в Бжезинке решили временно сбрасывать трупы в рвы, в срочном порядке вырытые другими военнопленными. Бжезинка превратилась в огромное кладбище советских солдат[1646].

 

Крушение планов Гиммлера

 

Осенью и зимой 1941 года разверзлась пропасть между мегаломанией Гиммлера, грезившего об использовании миллионов советских военнопленных для принудительного труда в необозримых германских колониях, и гибельной реальностью в его концентрационных лагерях. Даже кое-кто из лагерных эсэсовцев выражал обеспокоенность столь явным разнобоем между тем, что говорилось и что делалось СС. Их сомнения выразил один из чиновников Заксенхаузена, вслух вопрошавший себя: «А для чего, собственно, доставили сюда этих субъектов? Работать или подыхать?»[1647] Будучи сторонником «уничтожения трудом», Гиммлер, скорее всего, ответил бы так: «И работать, и подыхать». В случае с советскими военнопленными, доставленными в октябре 1941 года для рабского труда, план СС срабатывал лишь отчасти – пленных солдат действительно уничтожили, так и не успев задействовать их на принудительных работах. РСХА предупреждало лагерных эсэсовцев не путать военнопленных, доставленных на «принудительные работы», с обреченными «на казнь»[1648]. Не все эсэсовцы на местах усматривали эту разницу, да и нацистская пропаганда не уставала выставлять решительно всех советских солдат опасными для жизни недочеловеками[1649].

И поэтому умерщвление советских военнопленных продолжалось. Когда блокфюреру Заксенхаузена Мартину Книттлеру, убийце со стажем из барака смерти, в ноябре 1941 года доложили о том, что сегодня погибло девять советских пленных, он ответил: «Что? Всего-то девять? Рано ставить точку. Еще поглядим». И Книттлер несколько часов продержал на морозе группу советских солдат, только что вернувшихся из помывочной. На следующий день 37 из них умерли[1650]. Совершаемые им убийства Книттлер логически обосновывал как продиктованные экономической выгодой. Согласно нацистским представлениям в духе социалдарвинизма, создание летальных условий способствовало естественному отбору – выжившие советские солдаты были самыми сильными в физическом отношении работниками[1651].

Эсэсовское лагерное начальство в Ораниенбурге было прекрасно осведомлено об уничтожении «советских рабов». Однако и Рихард Глюкс, и его подчиненные взирали на творимый кошмар воистину с олимпийским спокойствием[1652]. Более того, они способствовали созданию в концлагерях летальных условий. Когда дело дошло до строительства новых бараков, Артур Либехеншель был с самого начала настроен весьма решительно. Советские военнопленные, вещал он в середине сентября 1941 года, должны размещаться «в самых примитивных условиях»[1653]. Что это означало, становится понятным при изучении разработанного в середине октября 1941 года эсэсовского проекта нового лагеря в Бжезинке. Болезни и смерть в их результате изначально были заложены в проект, согласно которому 125 тысяч военнопленных предстояло втиснуть в 174 барака. Одна уборная приходилась на 7 тысяч человек, баня – на 7800 человек. Перечисленные условия были намного хуже тех, которые предусматривались типовым проектом концентрационного лагеря. Однако в глазах эсэсовских проектировщиков, разделявших взгляды Гиммлера на советских людей как на неприхотливых «полузверей», это было как раз то, что требовалось[1654].

На первый взгляд отношение к советским военнопленным в конце 1941 года озадачивает: почему столько людей, выделенных концлагерям для рабского труда, свели в могилу? Однако с точки зрения СС эти убийства не представлялись чем-то абсурдным. Они могли бы вызвать озабоченность, имей жизнь «советского раба» хотя бы мало-мальскую ценность. Но она таковой не имела. Лагерные эсэсовцы были убеждены, что прибывшие в октябре 1941 года 27 тысяч пленных солдат – лишь авангард, за ними последуют куда более многочисленные партии, которым уготована та же участь. Сказывалось и убежденность нацистов в своей окончательной победе в этой войне, стало быть, военнопленные устремятся в лагеря нескончаемым потоком[1655].

Но ожидаемый поток внезапно иссяк. Вскоре после того, как СС заявили о своих правах на захваченных в плен советских солдат, последовало решительное вмешательство Гитлера. 31 октября 1941 года он, столкнувшись с возраставшей нехваткой рабочей силы, приказал в массовом порядке задействовать советских военнопленных на работах для нужд германской военной промышленности; в самом скором времени претензии СС оказались оттеснены на второй план куда более актуальным вопросом: каким образом покрыть дефицит рабочих рук в государственном и в частном секторах экономики. Да и пленных стало гораздо меньше, чем ожидалось. Больше вермахту так и не удалось разжиться тем количеством взятых в плен солдат противника, которое было реально достижимо в первые месяцы осуществления плана «Барбаросса». А предрекавшийся самоуверенными гитлеровскими генералами блицкриг превратился в непрестанную войну на взаимное изнурение. Немецкое наступление под Москвой захлебнулось, и буквально вслед за этим, в декабре 1941 года, последовало первое крупное контрнаступление Красной армии. К этому времени большинство захваченных в плен летом советских солдат либо уже погибли, либо умирали вследствие летальных условий во временных лагерях вермахта и беспощадного отлова «комиссаров»[1656]. Обещанное Гиммлером цунами советских военнопленных до концентрационных лагерей так никогда и не докатилось.

В результате грандиозные планы рейхсфюрера по расширению концлагерной системы – с гигантскими новыми лагерями Бжезинка и Майданек как основной базы размещения «советских рабов» – так и остались нереализованными, по крайней мере в задуманных масштабах. 19 декабря 1941 года глава строительного ведомства СС Ганс Каммлер направил Гиммлеру отрезвляющий рапорт о продвижении работ в Бжезинке и Майданеке. Будучи уже не в силах приукрашивать положение, Каммлер нехотя признавал, что строительство обоих лагерей – в то время рассчитанных на 150 тысяч заключенных каждый – значительно отстает от графика; на тот период в Майданеке соорудили всего 26 бараков, а в Бжезинке и того меньше – 14. Основной проблемой, помимо минусовых температур и дефицита стройматериалов, было практически полное отсутствие рабочих рук. По замыслам на осень 1941 года, проект строительства базировался на притоке огромного количества пленных советских солдат Красной армии. Но прибывавшие до сих пор военнопленные оказывались для лагерных зодчих из СС бесполезны. Каммлер признавал, что от планов вынудить военнопленных ставить для себя бараки пришлось отказаться, ибо заключенные «находятся в столь катастрофическом физическом состоянии, что их эффективное задействование на работах на сегодняшний день не представляется возможным»[1657].

В итоге Майданек так никогда и не стал узловым центром принудительного труда. Летом 1942 года работы по строительству даже временного лагеря были далеки от завершения. Возвели всего две эсэсовские казармы, но сторожевые вышки не были закончены, а строительные материалы были разбросаны по всему участку[1658]. Майданек даже не приблизился к запланированной проектной мощности. В нем содержалось не более 10–15 тысяч заключенных, и никаких германских колониальных поселений на Востоке они заложить явно не могли[1659]. Эсэсовские планы в Бжезинке также воплощались черепашьими темпами. Лишь в марте 1942 года, полгода спустя после размещения первого заказа на строительство, работы продвинулись настолько, что выживших военнопленных удалось перевести в бараки главного лагеря в Бжезинке. Этих советских солдат было меньше тысячи, и большинство из них также вскоре погибло. В середине апреля 1942 года молодой еврейский заключенный, недавно депортированный в Бжезинку из Словакии (марионетки Германии), увидел там последних советских солдат, «живущих в ужасающем небрежении», «прямо на стройплощадке, без защиты от холодов и дождей, умиравших в огромных количествах»[1660].

Первая попытка Генриха Гиммлера сделать ставку на «советских рабов» закончилась провалом и трагедией. Прибытие советских солдат не превратило конц лагеря в гигантские фабрики рабского туда, зато положило начало новому этапу геноцида. Весной 1942 года, когда большая часть отгороженных для военнопленных участков была закрыта, а их заключенных стали официально считать заключенными концентрационных лагерей, из 27 тысяч человек, доставленных на принудительные работы осенью 1941 года, в живых оставалось не более 5 тысяч пленных советских солдат[1661]. Одним из выживших был заключенный Освенцима Николай Васильев, в марте 1942 года переведенный в Бжезинку. После войны он дал лаконичные ответы на вопросы о судьбе своих товарищей по лагерю: «Расстрелян. Погиб на работах. Умер от голода. Умер от болезни»[1662].

 

Итоги

 

С момента начала Второй мировой войны и до осени 1941 – зимы 1941/42 года в концлагерях изменилось многое. За упомянутый двухлетний период по-прежнему вполне узнаваемая система концентрационных лагерей тем не менее преобразилась. В начале 1942 года насчитывалось уже не шесть, а 13 главных лагерей, четыре из которых были новыми, возведенными на территории оккупированных нацистами стран Европы: Освенцим, Майданек и Штуттгоф в Польше, Нацвейлер во Франции[1663]. Количество заключенных в них также резко возросло с чуть более 20 почти до 80 тысяч, при этом большинство из пополнивших лагеря приходилось на оккупированные страны Европы, в первую очередь Польшу и Советский Союз. И если в 1939 году трудно было себе представить худших условий содержания, впоследствии они продолжали стремительно ухудшаться. В ходе войны нацистский террор как в концлагерях, так и за их пределами ужесточался. Постоянно возраставшая в лагерях смертность – особая история, как и применяемые СС средства умерщвления. К 1942 году лагерные эсэсовцы использовали почти все мыслимые формы убийства: избиение, повешение, расстрел, умерщвление голодом, утопление, отравление газом и ядами.

Переломным в процессе перехода концентрационных лагерей от летальных условий содержания начального периода войны к массовому уничтожению и в этой связи переориентации их на выполнение сразу двух целей стал 1941 год. Как и прежде, лагерные эсэсовцы продолжали эксплуатировать, унижать, избивать и убивать заключенных. Однако теперь лагеря превратились в средоточие систематических массовых убийств, где реализовывались централизованные программы по умерщвлению немощных узников и так называемых советских комиссаров. Возьмем Заксенхаузен, один из типичных эсэсовских лагерей. В 1941 году в нем содержалось в среднем около 10 тысяч обычных заключенных. Каждый день был для них пыткой, будучи отмечен гнетом принудительного труда, муштрой, скученностью, голодом, болезнями и грубым насилием. Велика была смертность от недоедания и болезней, особенно среди поляков и евреев. Тем не менее у лагерных эсэсовцев не имелось конкретных планов умерщвления всех этих заключенных, и большинство из них выжило[1664]. Абсолютно противоположным было положение 10 тысяч советских «комиссаров», прибывавших в лагерь с сентября 1941 года и редко выживавших в нем дольше нескольких дней; для этих людей Заксенхаузен был лагерем уничтожения.

В 1942 году систематические массовые убийства приняли масштабы геноцида, тот же год положил начало холокосту. Но это произошло не на пустом месте. Удивительно, сколь многие неотъемлемые элементы холокоста существовали в концентрационных лагерях еще до того, как эсэсовцы переступили порог геноцида. Вот они: депортация жертв прямо к месту расправы, сжатые сроки транспортировки; сложная система прикрытия массовых убийств (фальшивые душевые, врачебные кабинеты), применение ядовитых газов, в частности «Циклона Б», строительство новых крематориев, переоборудование и ремонт прежних, проведение среди заключенных регулярных чисток якобы с целью избавления от «нетрудоспособных», надругательство над мертвыми телами заключенных (вырывание золотых зубов и коронок). Все это началось до холокоста. Даже практика отбора заключенных сразу по прибытии и отправка более слабых прямо на смерть, а остальных – всего лишь отсрочка – на работы впервые была применена еще осенью 1941 года в отношении советских «комиссаров». Подытоживая сказанное: к концу 1941 года основные механизмы холокоста были уже запущены, а один из концлагерей – Освенцим – был готов к геноциду евреев из стран поверженной Европы.

И тем не менее массовые убийства инвалидов и советских военнопленных не были репетицией холокоста. Утверждать подобное означило бы читать историю задом наперед. Те убийства породила собственная страшная логика, никак не связанная с уничтожением евреев. В самом деле, когда весной и летом 1941 года утверждались первые программы убийств, уничтожение европейских евреев еще не стало частью государственной политики нацистского режима. До 1942 года ни один из концлагерей не был определен как место истребления евреев. Этот скачок произошел лишь после судьбоносных решений нацистской верхушки, открывших новую главу как в истории эсэсовских концентрационных лагерей, так и Третьего рейха в целом.

 

Глава 6. Холокост

 

Днем 17 июля 1942 года самолет с главой СС Генрихом Гиммлером и его небольшой свитой приземлился на аэродроме Катовице. Прибывших встречали местные эсэсовские и партийные чины, в том числе комендант Освенцима Рудольф Хёсс, тщательно готовившийся к предстоящему визиту Гиммлера. Хёсс сопровождал рейхсфюрера и других эсэсовских бонз в поездке на юг Польши, в Освенцим, где Гиммлера ждал официальный прием за чашкой кофе в офицерской столовой[1665]. Со времени первого приезда Гиммлера весной 1941 года лагерный комплекс Освенцима колоссально вырос – СС существенно расширили здесь свое присутствие. До неузнаваемости изменился и главный лагерь, теперь в нем появилась временная женская зона, рассчитанная на содержание нескольких тысяч узниц, которых готовили к переброске в огромный новый лагерь в Бжезинке. Еще одним важным начинанием было строительство лагеря-филиала (Моновиц) на территории располагавшегося по соседству предприятия «ИГ Фарбен». Но самое главное – недавно Бжезинка стала лагерем систематического массового уничтожения европейских евреев.

За время двухдневного визита Гиммлер обстоятельно осмотрел комплекс Освенцима. С увлечением вникал в различные экономические инициативы, как промышленные, так и как аграрные. Дипломированный агроном, Гиммлер специально выкроил время для обсуждения своих идей по развитию сельскохозяйственного производства с Иоахимом Цезарем, предприимчивым эсэсовским начальником местных ферм, а также побывал на сельхозобъектах и, по слухам, даже побывал в коровнике, где заключенный налил ему молока[1666]. Гиммлер осмотрел и строительную площадку «ИГ Фарбен». И хотя современные методы строительства произвели на него впечатление, он не мог дождаться запуска производства синтетического топлива и каучука. И в очередной раз напомнил руководству компании о сроках работы[1667]. В главном лагере Гиммлер осмотрел переполненную женскую зону и присутствовал при телесном наказании плетьми одной из узниц[1668]. Он стоял у лагерного крематория, того самого, где осенью 1941 года убивали газом советских военнопленных. Однако к его визиту центр массового уничтожения переместился из главного лагеря Освенцим в его новый филиал в Бжезинке.

Далеко за пределами почти готовых для принятия заключенных зон Бжезинки – всего в нескольких сотнях метров друг от друга, за деревьями – стояли два безобидных с виду крестьянских дома, совсем недавно переоборудованные в газовые камеры. Здесь, по словам Рудольфа Хёсса, Гиммлер тщательно проследил за массовым убийством большой группы только что доставленных в лагерь евреев: «Он просто смотрел, не проронив за все время ни слова»[1669]. Как и во время расстрела евреев под Минском годом ранее, глава СС оставался бесстрастным наблюдателем[1670].

Но молчание Гиммлера надолго не затянулось. Вечером 17 июля 1942 года на торжественном ужине со старшими офицерами СС Освенцима – все при полном параде – он непринужденно, совсем по-светски, расспрашивал их о работе, о семьях. А позже, на междусобойчике с комендантом Хёссом, женой коменданта и еще несколькими избранными на новой вилле гауляйтера с площадкой для гольфа и бассейном в лесу под Катовице, он расслабился окончательно. В тот вечер Гиммлер был необычно легкомыслен и даже жизнерадостен, хотя и избегал прямых упоминаний о произошедшем за несколько часов до этого. Но не думать об убийстве европейских евреев он не мог и, видимо, поэтому даже позволил себе пару бокалов красного вина и сигарету. «Никогда прежде я его таким не видел!» – вспоминал Рудольф Хёсс[1671]. На следующее утро, непосредственно перед отъездом из Освенцима, Гиммлер поставил точку, заехав к Хёссу. На вилле коменданта Гиммлер был чрезвычайно любезен и сфотографировался с детьми Хёсса, называвшими его «дядя Хайни» (позже Хёсс с гордостью повесил снимки у себя дома)[1672]. Возможно, рейхсфюрер считал, что подобные проявления учтивости играют особую роль в местах, подобных Освенциму, где его подчиненные ежедневно избивали, грабили и в массовом порядке умерщвляли людей.

Визит рейхсфюрера СС в Освенцим совпал с большими переменами в Третьем рейхе. С весны 1942 года Гиммлер, следуя новым приоритетам нацистов, настойчиво проводит в жизнь идею двукратного увеличения армии рабов в концлагерях. После провала блицкрига в Советском Союзе и вступления в войну Соединенных Штатов нацистский режим оказался перед необходимостью ведения затяжной войны и быстрого наращивания военного производства. И в начале марта 1942 года Гиммлер принял решение о том, что вся система концлагерей – ранее весьма слабо интегрированная в обширную организацию СС – должна стать частью Главного административно-хозяйственного управления СС (ВФХА), в котором была сформирована управленческая группа D (концентрационные лагеря). Само ВФХА недавно создали как организационный и экономический центр СС, во главе которого встал целеустремленный Освальд Поль, вошедший в высший эшелон эсэсовского руководства[1673].

Однако, направляясь в Освенцим в июле 1942 года, Генрих Гиммлер размышлял не столько об экономике СС, сколько о нацистском окончательном решении еврейского вопроса. Хозяин концлагерей, Гиммлер также руководил принимавшей летом 1942 года невиданный размах кампанией по уничтожению европейского еврейства. Сразу же после встречи с Гитлером, состоявшейся всего за пару дней до визита в Освенцим, он принялся форсировать темпы геноцида. Осмотрев Освенцим, Гиммлер полетел в Люблин, чтобы начать претворение в жизнь плана истребления польских евреев в трех новых лагерях смерти генерал-губернаторства – Бельзене (Белжеце), Собиборе (Собибуре) и Треблинке. 19 июля он приехал в Собибур, а вечером того же дня в Люблине отдал приказ о скорейшей «депортации всего еврейского населения генерал-губернаторства»; все местные евреи, кроме рабов в немногочисленных оставшихся гетто и лагерях, подлежали уничтожению к концу года[1674].

Итак, поездка Гиммлера в Освенцим в июле 1942 года происходила в переломный момент. С одной стороны, на передний план все сильнее выдвигался производительный труд, с другой – начинались депортации и массовые убийства евреев со всей Европы. Визит Гиммлера был связан и с тем и с другим, а Освенцим представлял собой еще и центр и эсэсовских экономических амбиций, и нацистского окончательного решения еврейского вопроса. 18 июля 1942 года, перед отъездом из лагеря Гиммлер напутствовал Хёсса неустанно продолжать и экономическую эксплуатацию заключенных, и массовые убийства газом, поскольку число депортаций с каждым месяцем будет возрастать. В конце встречи Гиммлер лично присвоил Хёссу звание оберштурмбаннфюрера в знак признания важной роли Освенцима в претворении в жизнь нацистских планов[1675]. Но каким образом этот лагерь стал частью этих планов? И какие функции выполнял он и вся система концлагерей в целом в холокосте?

 

---

Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 699; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!