Ким просит, Сталин отказывает. Март—сентябрь 1949 г. 25 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 25 из 81Следующая ⇒

Помимо стремления к некоторой маскировке образования блока, в итоге не более чем формально-поверхностной и едва ли эффективной, советское руководство и по существу не проявляло тогда склонности к развитию коллективных форм внутриблокового взаимодействия. Наоборот, как основу функционирования блокового механизма Москва практиковала иерархический принцип уже упоминавшейся выше «лучевой» структуры своих двусторонних отношений с каждым из восточноевропейских режимов, соединяя таким обpазом эти отношения в единую управляемую ею конструкцию «лагеря». По такой линии и осуществлялась, как правило, координация политики «народных демократий», в том числе на международной арене. Лишь при подготовке международной конференции по проблеме Дуная, состоявшейся в июле — августе 1948 г., советская сторона сочла нужным прибегнуть к иной практике, предварительно проведя тайное сепаратное совещание представителей СССР и «народных демократий» Дунайского бассейна для согласования их общей линии на предстоявшей конференции⁹¹. Но только позже, на рубеже 1948—1949 гг., Кремль впервые решил пойти на образование коллективной межгосударственной структуры в рамках блока, какой явился Совет экономической взаимопомощи (СЭВ), и притом сделать это публично.

Вместе с тем в ходе достраивания договорной системы, связывавшей страны «лагеря», проявилось стремление Кремля к еще большему ужесточению иерархической структуры блока. По инициативе советской стороны в договорах СССР с Румынией и Венгрией, заключенных соответственно 4 и 18 февраля 1948 г., появился отсутствовавший в прежних договорах пункт об обязательных консультациях по всем международным вопросам, затрагивающим интересы участников; то же предусматривалось подписанными 11 февраля дополнительным протоколом к действовавшему советско-югославскому договору и специальным советско-болгарским протоколом, включенным затем в качестве статьи в договор между СССР и Болгарией, подписанный 18 марта 1948 г.⁹² Введение условия о консультациях, фиксировавшего, по сути, обязательство восточноевропейских режимов, повсеместно ставших коммунистическими, целиком поставить свою деятельность на международной арене не только в зависимость от внешнеполитического курса Москвы, но и под ее предварительный контроль, было реакцией советского руководства на некоторые шаги Белграда и Софии, предпринятые без его ведома во второй половине 1947 — начале 1948 г.

Первым таким шагом явилось публичное объявление в начале августа 1947 г. правительствами Болгарии и Югославии о том, что они согласовали, т. е. фактически парафировали, двусторонний договор о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи. Сделано это было ими исходя из того, что минуло почти полгода с момента подписания мирного договора с Болгарией и прежние возражения западных держав, о которых шла речь выше, тем самым потеряли силу. Но проявленным нетерпением София и Белград нарушили прямое указание Сталина о необходимости подождать с болгаро-югославским договором, пока не вступит в действие мирный договор с Болгарией⁹³. 12 августа Сталин шифровкой Димитрову и Тито резко осудил их действия, в ответ на что оба дисциплинированно признали ошибку и официально заключили договор лишь в ноябре 1947 г., после того, как получили отмеченное уже нами разрешение советской стороны и ознакомили ее с выработанным проектом⁹⁴. Но 17 января 1948 г. последовал второй шаг, не согласованный с Москвой, — упоминавшееся выше заявление Димитрова иностранным журналистам о перспективах создания федерации/конфедерации и таможенной унии, которыми были бы объединены все «народные демократии» и даже Греция, где, по прогнозам Димитрова, предстояло установление такого же режима в результате происходившей тогда вооруженной борьбы партизанских сил, руководимых КП Греции. Это также вызвало острую кремлевскую критику: сначала в шифротелеграмме Сталина Димитрову⁹⁵, а затем публично — в редакционном комментарии «Правды» 28 января.

Наконец, третьим стал предпринятый в то же самое время югославский шаг в отношении Албании, где Белград играл тогда патронирующую роль и опасался, как бы его преимущественное влияние на Тирану не было ослаблено растущим непосредственным советским участием в албанских делах. Еще в декабре 1947 г., а затем в январе 1948 г. в ходе советско-югославских обсуждений по поводу Албании, в том числе в середине января между Сталиным и приехавшим по его предложению в Москву М. Джиласом, руководство Югославии добивалось подтверждения ранее выражавшегося советского согласия на югославское преобладание в Албании. В ответ Сталин, как он это делал при встрече с Тито в 1946 г., вновь высказался за дальнейшее развитие тесной связи Албании с Югославией, вплоть до их объединения, т. е. фактически включения Албании в югославскую федерацию, к которому стремился Белград, но повторил уже выдвигавшиися им прежде тезис о необходимости отложить объединение до более благоприятного момента⁹⁶. Исследованные архивные документы не дают ясного ответа, отражало ли сказанное его реальные намерения или было тактической уловкой, призванной вообще воспрепятствовать федерированию Албании с Югославией. Однако Тито, информированный Джиласом об ответе Сталина, без ведома советской стороны обратился 19 января к главе албанского режима Э. Ходже за согласием на ввод югославской дивизии в Албанию. Обращение, на которое Ходжа, полагавший, что оно согласовано с Москвой, прислал 20 января положительный ответ, Тито аргументировал угрозой греческого вторжения в Албанию при западной поддержке, но, если верить мемуарам Джиласа, просто хотел таким образом укрепить позиции Югославии в Албании⁹⁷. Так или иначе, но югославский шаг был предпринят без спроса у Москвы, которая, узнав о намерении послать войска в Албанию, резко осудила его, в ответ на что Тито остановил отправку дивизии⁹⁸.

Таким образом, Кремль столкнулся с очень встревожившей его ситуацией: лидеры уже утвердившихся коммунистических режимов, твердо поддерживавшие общий курс блоковой политики, вместе с тем, когда дело касалось их специфических локальных или региональных интересов либо устремлений, обнаружили склонность к самовольным действиям, не санкционированным предварительно советским патроном, причем во внешнеполитической сфере, в области взаимных отношений. Помимо осложнений, какими это было потенциально чревато для текущей советской политики, еще более значимым являлось то, что подобное поведение в корне противоречило и в перспективе могло угрожать той жесткой иерархической модели блока, которая была единственно приемлемой для руководства СССР. А потому, хотя во всех трех случаях София и Белград в ответ на полученный выговор дисциплинированно подчинились, советская сторона стала срочно принимать меры для пресечения и предотвращения подобного самовольства. Наряду с уже упомянутой выше договорной фиксацией принципа обязательных консультаций по международным вопросам, распространенной и на другие «народные демократии», проштрафившиеся болгары и югославы были вызваны «на ковер» в Москву. 10 февраля 1948 г. на трехсторонней секретной встрече у Сталина (в присутствии Молотова, Жданова, Маленкова, Суслова и замминистра иностранных дел СССР В. А. Зорина) высокопоставленным представителям Болгарии (Димитров и ближайшие к нему по рангу Т. Костов и В. Коларов) и Югославии (№ 2 в югославском руководстве Э. Кардель, Джилас и В. Бакарич) была устроена проработка по всем трем названным выше случаям. А в качестве практических выводов Сталин, помимо указанной им необходимости подписать протоколы СССР с Болгарией и Югославией о консультациях по международным вопросам и повторного осуждения идеи Димитрова о федерации и таможенной унии всех восточноевропейских «народных демократий», не только запретил размещение югославских войск в Албании, но и противопоставил стремлению Белграда к объединению Албании с Югославией идею образования югославо-болгарской федерации, к которой позднее присоединилась бы и Албания, чем фактически поставил под вопрос югославские планы в отношении последней⁹⁹.

На встрече 10 февраля как болгары, так и югославы дисциплинированно восприняли критику. Но если болгарское руководство продолжило эту линию и после встречи¹⁰⁰, то югославская сторона после возвращения ее делегации из Москвы решила на данном этапе не соглашаться на федерацию с Болгарией и вновь стала воздействовать на Тирану, чтобы та сама выступила с инициативой ввода югославских войск в Албанию и объединения с Югославией. Более того, в узком кругу югославского руководства было выражено и общее недовольство советской политикой, не считавшейся с интересами Белграда¹⁰^ Таким образом, исходя из своих собственных интересов, югославская верхушка заняла позицию, противоположную указаниям Сталина и даже критическую по отношению к ним. Это было беспрецедентным. Поползновения к тому, чтобы действовать явочным порядком без консультаций с Москвой, проявлялись у югославов и прежде, в тех случаях, когда они считали необходимыми какие-то решения, по поводу которых, однако, заранее предполагали негативную советскую реакцию. Но такое поведение не выходило, как правило, за рамки традиционных отношений между начальником и подчиненным: допуская в своих специфических интересах, когда возможно, некоторые вольности за спиной первого, второй в то же время блюдет в целом субординацию, оставаясь субъектом иерархической системы. На сей же раз Белград, получив прямые указания Сталина, прямо пошел на их нарушение вопреки иерархии в советском блоке.

Информация об этом, поступившая в Москву в начале марта 1948 г., особенно сведения о высказанной Тито и его ближайшим окружением критике позиции советского руководства, тайно полученные от члена политбюро ЦК КПЮ С. Жуйовича, вызвали острую реакцию Кремля, расценившего поведение «мнимых друзей Советского Союза из югославского ЦК» как враждебное¹⁰². Такая реакция усугублялась посланным 9 марта сообщением посла СССР о том, что вопреки прежней практике югославская сторона отказалась давать советскому торгпреду служебные данные об экономике страны (югославами потом это опровергалось) и что отказ «отражает изменения» в отношении руководителей Югославии к СССР¹⁰³. Предпринятыми во второй половине марта ответными действиями Москвы непосредственно начался советско-югославский конфликт, развертывавшийся до конца июня 1948 г. тайно от внешнего мира¹⁰⁴. Эти действия шли по двум основным направлениям. Во-первых, демонстративно отозвав 18 марта всех своих военных советников и гражданских специалистов из Югославии, Кремль, начиная с письма от 27 марта за подписями Сталина и Молотова, адресованного югославскому руководству, выдвинул против последнего общие политико-идеологические обвинения в оппортунистических ошибках, отступничестве от марксизма-ленинизма и проведении антисоветской политики. Поскольку Белград отверг эти обвинения, советская сторона в продолжившейся секретной переписке с ним последовательно их усиливала. Во-вторых, с ними сразу же были ознакомлены лидеры всех восточноевропейских компартий — участниц Коминформа. Если первое демонстрировало курс все возраставшего политико-идеологического давления на Белград, нацеленного на капитуляцию и (или) отстранение руководства Югославии, то второе было призвано усилить это давление с помощью названных компартий и. одновременно предостеречь их верхушку против югославской «ереси».

Последнее, наряду с усилиями, направленными на решение самой югославской проблемы, тоже занимало важное место в кремлевских калькуляциях. Югославский прецедент вновь актуализировал и даже серьезно усиливал проявившуюся, как уже говорилось, еще при подготовке создания Коминформа озабоченность и подозрительность советской стороны в связи со всем тем, что трактовалось ею как националистические тенденции в восточноевропейских компартиях и недостаточно твердое следование тем или иным аспектам советской политики. Тем более что в марте 1948 г., как раз в момент начавшегося раскручивания советско-югославского конфликта, в Москву поступили, например, донесения посла СССР в Варшаве, в которых говорилось о борьбе двух группировок в руководстве ППР, одна из которых характеризовалась как придерживающаяся «явно «промосковской» ориентации», а другая, возглавляемая Гомулкой, — как состоящая из лиц, «зараженных польским шовинизмом» и не удерживающихся от «антисоветских высказываний и выпадов»¹⁰⁵. А вслед за этим Кремль столкнулся с ситуацией, когда за исключением руководства КП Венгрии лидеры остальных восточноевропейских компартий — участниц Коминформа, получив в начале апреля копии советского письма югославам от 27 марта, не торопились присылать в ЦК ВКП(б) ожидавшиеся там специальные решения в поддержку советских обвинений. И лишь после напоминаний, сделанных из Москвы с помощью рассылки подобного венгерского решения от 8 апреля (не исключено, что оно было принято по прямой советской подсказке), они во второй половине апреля последовали примеру Будапешта¹⁰⁶. Озабоченность и подозрения советской стороны нашли выражение в специальных записках о компартиях Польши (ППР), Чехословакии, Венгрии, составленных еще в конце марта — начале апреля 1948 г. в ОВП ЦК ВКП(б) явно по заданию свыше и представленных секретарю ЦК Суслову¹⁰⁷. В их основе лежали те же самые критические замечания, которые уже были намечены в упоминавшихся выше записках об этих трех странах, составленных при подготовке учредительного совещания Коминформа. Но теперь критика была до невероятности ужесточена, раздута и сделана стержнем характеристики позиций руководителей данных компартий. Особенно это касалось поляков и чехословаков, которые подобно югославам обвинялись в «антимарксистских установках», а поляки к тому же особенно резко — в сползании на националистические позиции. Несколько менее острой была записка «О националистических ошибках руководства Венгерской компартии и буржуазном влиянии в венгерской коммунистической печати».

Поскольку по направленности содержания названные три записки, особенно о КПЧ и еще больше о ППР, сходны с датированной 18 марта 1948 г. запиской «Об антимарксистских установках руководителей компартии Югославии в вопросах внутренней и внешней политики»¹⁰⁸, которая тоже была составлена в ОВП ЦК ВКП(б) и явилась политико-идеологической основой фабрикации «югославского дела», одна группа российских историков выдвинула версию, что Кремль, решивший перейти от проведения, как они пишут, политики «национальных путей к социализму» в странах Восточной Европы к насаждению там единообразия по советскому образцу, еще на рубеже 1947—1948 гг. запланировал смену руководства проявлявших большую самостоятельность упомянутых трех компартий и КПЮ. По данной версии, советско-югославский конфликт возник именно как часть такого плана¹⁰⁹. Однако, несмотря на категоричность, с какой эти авторы настаивают на своем утверждении, оно носит чисто умозрительный характер, ибо решительно никаких сведений о существовании подобного плана нет ни в самих записках, о которых идет речь, ни вообще в исследованной до сих пор архивной документации. Более того, некоторые стороны указанной версии плохо согласуются либо оказываются в противоречии с фактическими данными. Так, сначала была написана записка о Югославии (закончена 18 марта), а другие три — позже: по Венгрии — 24 марта, по Польше и Чехословакии — 5 апреля. Это скорее может свидетельствовать не о каком-то едином плане, возникшем на рубеже 1947—1948 гг., а в пользу того, что составление первой записки было вызвано практическими потребностями начинающегося конфликта с Белградом, а решение о написании остальных трех приняли только потом в связи с дальнейшими соображениями, обусловленными как раз югославской ситуацией. Возможно, составление этих трех записок должно было служить и на случай, если бы лидеры соответствующих компартий не захотели присоединиться к атаке на Белград, а поскольку присоединились, заготовленные обвинения не были тогда пущены в ход. Далее, характер записок, как уже говорилось, отнюдь не равнозначен: если те, что посвящены КПЧ и особенно ППР, действительно приближались по накалу обвинений к записке о КПЮ, то документ по поводу КП Венгрии существенно отставал от этого уровня и едва ли мог служить большему, чем «проработке» ее лидеров, но никак не их устранению. Наконец, кон-фликт Москвы с Белградом не имел никакого отношения к политике «национальных путей к социализму»: югославские руководители были не сторонниками, а наоборот, ее противниками и практически следовали именно советскому образцу.

Выдвинув версию, о которой идет речь, ее авторы не дали внятного объяснения, что именно они имели в виду, когда утверждали, что советско-югославский конфликт был лишь элементом более широкой акции, которую Москва якобы решила предпринять против коммунистических лидеров всех четырех упомянутых стран, включая Югославию. Значит ли это, что конфликт был вызван не теми реальными причинами, которые, как свидетельствуют документально зафиксированные факты, изложенные нами выше, привели к его возникновению, а неким замыслом советского руководства, предполагаемым данными авторами, но никак не отраженным в документах? Выходит, столкновение с Тито было изначально запланировано Кремлем и просто сознательно провоцировалось? Слишком явная безосновательность подобного взгляда, уже вызвавшего критику¹¹⁰, видимо, заставила основного автора этой версии Т. В. Воло-китину в недавно вышедшей работе, повторив все прежние утверждения, немного уточнить и дополнить их. Из дополнения следует, что советско-югославский конфликт представлял собой «благоприятную возможность», которая «неожиданно открылась» — а таким образом, заметим, все-таки не являлась, значит, заранее спланированной Кремлем! — перед советским руководством для того, чтобы использовать жупел титоизма с целью подавления встревоживших его тенденций среди коммунистической элиты «народных демократий». Но при этом Волокитина настаивает на том, что по указанной причине Москва сразу оказалась заинтересованной не в разрешении, а в эскалации конфликта. А вместо каких-либо документальных свидетельств подобной заинтересованности в качестве аргумента фигурирует утверждение, что «Сталин проигнорировал некоторые имевшиеся возможности урегулирования», в доказательство чего делается ссылка на позицию Гомулки и румынского коммунистического лидера Г. Георгиу-Дежа в пользу улаживания конфликта и на то, что о готовности Гомулки к фактическому посредничеству было известно советскому руководству¹¹¹.

Однако подобный довод тоже входит в противоречие с исторической реальностью. Ибо, выдвигая его, Волокитина полностью обходит имеющий в данном случае ключевое значение вопрос о том, на какой основе Георгиу-Деж и Гомулка предлагали в мае 1948 г.

Белграду уладить советско-югославское столкновение, и была ли готова принять такое предложение югославская верхушка во главе с Тито. Между тем из исследования этого вопроса на основе архивных документов очевидно, что речь шла об «урегулировании» на базе фактической югославской капитуляции. Георгиу-Деж прямо призвал Тито поехать на поклон в Москву и хотя бы частично признать инкриминировавшиеся ему «ошибки». Одновременно и он, и Гомулка настаивали на необходимости югославского участия в уже намеченном по советской инициативе совещании Коминформа, которое созывалось специально для рассмотрения конфликта и «положения в КПЮ». А поскольку к тому времени руководящие органы всех компартий, входивших в Коминформ, уже выразили солидарность с обвинениями Москвы в адрес югославов, не приходилось сомневаться в том, каким может быть характер предстоявшего совещания. И потому Тито, понимавший, что речь идет о фактической сдаче на милость или немилость Кремля, отверг предложение Гомулки о приезде последнего для переговоров в Белград, оставшись на уже занятой югославской позиции отказа от участия в совещании Коминформа"². Таким образом, на самом деле советы, адресованные коммунистическими лидерами Румынии и Польши югославскому руководству, ввиду их неприемлемости для последнего вовсе не содержали никакой перспективы улаживания конфликта, которую якобы проигнорировал Сталин.

Дата добавления: 2018-08-06; просмотров: 305; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 20 21 22 23 242526 27 28 29 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!