ПРИЧИНЫ И ПРОИСХОЖДЕНИЕ ДЕДОВЩИНЫ

Специалисты не пришли к единому мнению относительно причин воз­никновения и истоков дедовщины в российской армии. Некоторые специ­алисты полагают, что неуставные отношения были перенесены в Вооружен­ные Силы из уголовного мира после того, как в середине XX в. был разре­шен призыв на действительную военную службу лиц, ранее судимых. Наиболее неблагоприятно сказались массовые призывы амнистированных в 1953, 1955и 1957 гг., а также спецпереселенцев и тех, с кого была снята су­димость. Они принесли в армию уголовные нравы — судилища, блатные присяги ложками и черпаками, расправы над младшими командирами, на­саждение круговой поруки, зверские избиения молодых солдат и подчине­ние их своему влиянию. До 1957—1958 гг. подобные явления отмечались в основном на гауптвахтах. По данным на 1989 г., призывалось ежегодно бо­лее 50 тыс. ранее судимых юношей³⁹.

Затем на первый план вышла другая концепция, согласно которой дедов­щина — частный случай отношений, связанных с перераспределением льгот и привилегий по принципу старшинства. Соответственно ее истоки лежат в обществе в целом, а не в какой-то ее сфере, в том числе армии. Моральная и социальная деградация российского общества — главная причина дедов­щины.

Некоторые авторы видят причину дедовщины в замкнутом характере воинской службы, в социальной изоляции солдат от гражданской жизни. По всей видимости, это необходимое, но еще недостаточное условие для воз­никновения «дедовщины».

В исследовании В.В. Иванова⁴⁰ все респонденты в качестве основной мо-тивационной причины дедовщины назвали систему противопоставлений в армейской иерархии. Высшие офицеры противопоставляют себя младше­му офицерскому составу, те в свою очередь — сержантам. Постоянно ощу­щая действие противопоставлений, «старики» противопоставляют себя «са­лагам». Примерно 80% опрошенных считают дедовщину не личностным явлением, но групповым, называя ее «мафией в армии».

Военные эксперты в числе прочих называют также организационные причины дедовщины. Это явление объясняется, по мнению В. Шлыкова⁴¹, отсутствием полноценного сержантского корпуса. Российская армия — единственная армия в мире, которая считает возможным обходиться без кадровых сержантов. Вот что писал об этом американский эксперт Том

³⁹ Неуставные отношения, что будет завтра // Коммунист Вооруженных Сил (Армия). 1991. № 1. С. 11.

⁴⁰ Иванов В.В. Системный взгляд на природу «дедовщины» // Социс. 1995. № 1. С. 123—126.

⁴¹ Шлыков В. Военная реформа — планы или благие намерения? // Отечественные записки. 2002. № 8.

690

Клэнси: «Советская Армия — первая в современной истории армия, кото­рая пытается жить без сержантов. Те, кого русские называют сержантами, представляют собой обычных призывников, отобранных в сержантскую школу вскоре после призыва. Через несколько месяцев они возвращаются в свои части, но, как и все остальные призывники, демобилизуются по ис­течении двух лет службы. Вряд ли нужно доказывать, что за два года сержанта не подготовить. На это уходит не менее пяти лет. Все армии мира, если они чего-либо стоят, держатся на сержантах. Так было во все времена, начиная с галльских походов Юлия Цезаря»⁴². Эти слова были сказаны в 1988 г., но с тех пор ситуация практически не изменилась.

Не отрицают организационный пробел и российские генералы. Так, в 1995 г. генерал-полковник Игорь Родионов, возглавлявший тогда Академию Генерального штаба, писал:

Больно осознавать, но дееспособного института сержантов в нашей армии нет, ибо то, что мы имеем, ни в коей мере не соответствует ста­тусу младшего командного состава. Хоть сколько-нибудь служивший в армии человек должен отчетливо представлять себе, что сержант, призванный ь Вооруженные Силы одновременно с рядовым и про­шедший кратковременную скомканную подготовку, вряд ли будет авторитетным командиром для солдата. Выполнение же его прямых обязанностей и ответственность за определенный участок работы тяж­ким бременем ложится на плечи офицеров... Речь идет об утере есте­ственного связующего звена между офицерами и солдатами, в резуль­тате чего существенно снижается боеспособность подразделений, ча­стей и соединений, группировок войск. А следовательно, надо уже говорить об ущербности в целом всей военной составляющей государ­ственной безопасности⁴³.

Рис. 62. Причины дедовщины в российской армии

⁴² Policy Review. 1988. Winter. P. 28-29.

⁴³ Красная Звезда. 1995. 4 апр.

691

По мнению С. Хантингтона, самым главным в реформе российской ар­мии является не ее комплектование на контрактной основе и даже не под­готовка кадровых сержантов, а формирование современного профессио­нального офицерского корпуса.

Таким образом, среди главных причин, обеспечивших возникновение и воспроизводство дедовщины, военные эксперты называют попустительство высшего руководства, которое привело к ослаблению младшего командно­го состава в армии, вследствие чего «деды» фактически заняли место млад­ших командиров.

Различные точки зрения о причинах дедовщины обобщены на рис. 62.

ДЕДОВЩИНА ЗА РУБЕЖОМ

Оказывается, неуставные отношения распространены не только в рос­сийской армии. В начале XX в. издевательства и глумления были широко распространены в армии Германии, где к воспитанию молодых солдат при­влекались старослужащие, но воспитательные приемы, как отмечалось в журнале «Братская помощь», сводились к избиению нижних чинов своими товарищами по собственной инициативе или по приказанию непосред­ственного начальства. Имели место случаи избиений военнослужащих ко­мандирами. Объяснялось это тем, что «призыв к свободе был понят преврат­но, все худшие черты духа человеческого, как более веселящие дух и тело, проявились на свободу»⁴⁴.

В нынешней испанской армии новобранцев бьют палками. В 2002 г. на базе Гвадалахаре под Мадридом за издевательства над новобранцами были арестованы пятеро испанских старослужащих из парашютно-десантной бригады. Четверо рядовых и один сержант заставили двух солдат-призыв­ников раздеться догола, после чего избили их палками и выгнали на улицу, где стояла минусовая температура. После этого новобранцев заставили долго стоять под холодным душем.

По данным RBN.ru, в британских вооруженных силах резко возросло число дезертиров. За 2002 г. свои части покинули почти 2 тыс. военнослу­жащих из-за жестокого обращения со стороны старших по званию или бо­лее опытных солдат. Проще говоря — из-за дедовщины. В судах Британии рассматривается около 30 исковых заявлений к министерству обороны от во­еннослужащих, которые подверглись издевательствам.

Дедовщина существует и в американской армии. В последнее время это явление называют buddying, обыгрывая старую практику, когда старослужа­щий опекал новобранца, was a buddy for him. Получило распространение и слово bullying. Оно означает: 1) запугивание (образовано от глагола bully), 2) буллинг — физический или психологический террор в отношении ребенка со стороны группы одноклассников или аналогичное явление среди воен­нослужащих, т.е. дедовщина. Используется также как синоним термина моббинг (mobbing). Термины «буллинг» и «моббинг» на русском означают приблизительно одно и то же, а именно: травля.

⁴⁴ Военное дело. 1919. № 17-18.

692

Уже в течение длительного времени командование сухопутных войск США ведет систематическую борьбу с неуставными отношениями, в осно­ве которых лежат религиозный, криминогенный, политический, нацио­нальный и даже... половой факторы. Одним из последних случаев, привлек­ших внимание американской общественности, стало судебное расследова­ние в апреле 1997 г. преступной деятельности группы из 10 сержантов учебного центра сухопутных войск США в г. Абердин (шт. Мэриленд). Используя свое служебное положение, эта группа организовала сексуальный террор. В частности, один из подсудимых, сержант Д. Симпсон, обвинялся в изнасиловании и сексуальных домогательствах в отношении 20 женщин-военнослужащих.

ДОПОЛНИТЕЛЬНОЕ ЧТЕНИЕ

К. Крылов

Философия армии

Furor-технология

Как возможно убийство?'Этот почти кантианский вопрос детерминирован биологией. Всякий, кто хоть раз принимал участие в обыкновенной драке, знает, что убить человека, т.е. нанести ему «повреждения, несов­местимые с жизнью», не так уж и сложно, но очень трудно это сделать созна­тельно. Например, почти невозможно заставить себя ткнуть пальцем в глаз противнику: «все нутро» сопротивляется этому. Между тем удар костяшкой среднего пальца в глазницу — один из самых простых и самых действенных приемов самозащиты. Тем не менее нужно «преодолеть в себе нечто», чтобы научиться наносить подобный удар. Точно так же, очень трудно задушить противника, даже если удалось добраться до горла: первые же признаки аго­нии заставляют разжать пальцы. И, во всяком случае, сильнейшим пережи­ванием является совершившееся убийство. Сам вид трупа — неподвижного, безопасного, уже не способного ничем повредить — может заставить убийцу (вольного или невольного) впасть в тяжелейшую депрессию.

Нам кажется, что подобные деликатные переживания — признак нашей «изнеженности и цивилизованности». На самом деле, это — работа тех же самых биологических запретов, которые мешают волку напасть на волка с целью его съесть. Есть все основания полагать, что древним людям было не проще, чем нам, переступить порог «убийства ближнего» — именно пото­му, что они были ближе к своей биологической основе. Запрет на убийство себе подобного преодолевался с таким же, а то и с большим трудом, чем это приходится делать нам.

В принципе, существуют пути, позволяющие обойти «биологическую защи­ту вида». Природа предусмотрела механизм для временного снятия этой защи­ты. Он работает только в очень редких ситуациях — например, в момент схват­ки «не на жизнь, а на смерть». В таком случае, однако, исчезают и многие дру­гие биологические защитные механизмы — притупляется боль, умолкает инстинкт самосохранения. Способность убить «такого же, как я» дается толь­ко вместе с готовностью умереть. Это и есть биологическая основа того, что мы обозначили как furor: «исступление», «выход из себя», «готовность-к-смерти».

Этот механизм можно запустить двумя способами. Первый — естественный: поставить себя в ситуацию, когда furor «вскипит в крови» сам собой. Отсюда — богатейшая культура оскорбления, вырабатываемая в соответствующих сообще­ствах. Оскорбление врага — особенно публичное, брошенное ему в лицо — пред­назначается не столько для подавления психики оскорбляемого, сколько для разжигания ярости оскорбителя. При этом молчание, «проглатывание» оскорб­ления биологически эквивалентно принятию «позы подчинения» в поединке,

694

а ответ на него разжигает в оскорбляющем furor. Отсюда — изощренная, иногда многочасовая перебранка противников перед началом схватки. Отсюда же — и обмен соответствующими жестами, ритуальными ударами, и прочая нехитрая машинерия раздражения. Так запускается механизм соперничества.

Кроме того, можно еще использовать обходные пути — разжечь в себе furor искусственно. Простейшим — и хорошо исследованным — средством для этого является особый вид отравления: опьянение. Практически все известные нам с древних времен психоактивные вещества (и прежде всего алкоголь) имеют основной целью именно специфическое помутнение сознания, цель которого — разжигание агрессивности, впадение в ярость, включение/иго/'.

С другой стороны, и сам furor может быть использован для иных целей, кроме немедленного нападения на противника. Так, аристотелевский «ка­тарсис» есть не что иное, как переработанный и сублимированный/ш-ог — ужас и ярость, разрешающиеся в катарсической кульминации.

Но все известные техники/итог'а не свободны от одного противоречия. Все они имплицитно предполагают, что происходит именно противоборство, т.е. жертва загнана в угол и вынуждена принять бой. Но охота на скрыва­ющуюся, прячущуюся, убегающую жертву требует совсем другого настроя.

Она требует прежде всего хладнокровия.

Рождение абстрактного мышления из духа дисциплины

Одним из самых известных «философов милитаризма» является Гегель. Его рассуждения о «сословии храбрости» (так он называл военных), созер­цание из йенского окна въезжающего в город Наполеона (его он назвал «ми­ровой душой», полагая, видимо, что делает тому комплимент) и уж тем бо­лее знаменитая «диалектика раба и господина» составили ему прочную ре­путацию знатока вопроса. Ему принадлежит эссе на тему форм мышления. Называется оно «Кто мыслит абстрактно?». Здесь он утверждает, что мыс­лит абстрактно необразованный человек, а вовсе не просвещенный.

Дальше приводится пример абстрактного мышления. «Ведут на казнь убийцу. Для толпы он убийца — и только. Дамы, может статься, заметят, что он сильный, красивый, интересный мужчина. Такое замечание возмутит толпу: как так? Убийца — красив? Можно ли думать столь дурно, можно ли называть убийцу — красивым? Сами, небось, не лучше! Это свидетельству­ет о моральном разложении знати, добавит, быть может, священник, при­выкший глядеть в глубину вещей и сердец.

Знаток же человеческой души рассмотрит ход событий, сформировавших преступника, обнаружит в его жизни, в его воспитании влияние дурных отно­шений между его отцом и матерью, увидит, что некогда этот человек был нака­зан за какой-то незначительный проступок с чрезмерной суровостью, ожесто­чившей его против гражданского порядка, вынудившей к сопротивлению, ко­торое и привело к тому, что преступление сделалось для него единственным способом самосохранения. Почти наверняка в толпе найдутся люди, которые — доведись им услышать такие рассуждения — скажут: да он хочет оправдать убий­цу! Помню же я, как некий бургомистр жаловался в дни моей юности на писа­телей, подрывающих основы христианства и правопорядка; один из них даже

695

осмелился оправдывать самоубийство — подумать страшно! Из дальнейших разъяснений выяснилось, что бургомистр имел в виду «Страдания молодого Вертера». «Это и называется «мыслить абстрактно» — видеть в убийце только одно абстрактное — что он убийца и называнием такого качества уничтожать в нем все остальное, что составляет человеческое существо».

Ирония Гегеля понятна, однако предлагаемый пример крайне любопы­тен сам по себе. В самом деле: воображаемый «знаток человеческой души», скорее всего, не смог бы прикончить убийцу или даже его осудить. Необхо­димо именно что перестать видеть в нем «человеческое существо» и увидеть только «убийцу» — чтобы его казнить.

Но ровно та же самая проблема стоит и перед «охотником за человеком». Для того чтобы спокойно и хладнокровно убить «другого», необходимо перестать видеть в нем человека. То есть нужно абстрагироваться от этого факта.

Этот прием — абстрагирование — является необходимой частью обуче­ния воина. Ярость, furor, odhr — всего этого недостаточно, если жертва не принимает боя, не вступает в отношение соперничества. В таком случае нужно внушить себе, что охота идет «просто на добычу», в которой нет ни­чего «человеческого».

Роль абстрагирования в армейской жизни вообще трудно переоценить. Снова предоставим слово Гегелю. «У пруссаков, — пишет он, полагая, что иронизирует, — положено бить солдата, и солдат поэтому — каналья; дей­ствительно, тот, кто обязан пассивно сносить побои, и есть каналья. Посе­му рядовой солдат и выглядит в глазах офицера как некая абстракция субъек­та побоев, с коим вынужден возиться господин в мундире с портупеей, хотя и для него это занятие чертовски неприятно». На самом деле здесь изложен простейший механизм передачи навыков абстрактного мышления: для того чтобы солдат начал понимать, чего именно от него ждут, к нему надо пере­стать относиться как к человеку. Ту же роль играет пресловутая «дисципли­на», «плац», «надраенные пуговицы». Все это — механизмы обучения абст­рагированию. Естественное, целостное мышление, которое видит все сто­роны предмета, просто немеет при столкновении с армейским дисциплинарным абсурдом. Зачем надо тянуть носок и чистить пряжку? — Нет такого слова «зачем», есть слово «надо». Зачем бьют солдата? — «Поло­жено». — Зачем? — «Делай, что тебе говорят». Соответствующие практики направлены на одно: солдат, если он хочет «сохранить здравый рассудок», должен время от времени откладывать его в сторону.

И, наконец, наступает самое важное — учения. В руках у солдата — ав­томат, он целится в человекоподобный силуэт. Он точно знает, что стреляет не в человека: это всего лишь картонка. Зато потом, когда в перекрестии прицела окажется бегущая фигурка и надо будет нажать на курок, старший товарищ скажет ему главную фразу: «Представь себе, что ты на стрельбах». Биологический запрет на убийство преодолен. Дальше будет проще.

На этом процесс абстрагирования, однако, не заканчивается. Представ­ление «такого же» как «другого» влечет за собой и представление себя и сво­его как «другого». Только здесь мы достигаем «армейского» уровня абстрак­ции — когда не только противник, но и «свои» — прежде всего воины, сол­даты — предстают перед абстрагирующим полководцем в качестве однородной, взаимозаменяемой массы, выразительно называемой «живой силой». Гегелевская картинка, когда «рядовой солдат и выглядит в глазах

696

офицера как некая абстракция субъекта побоев», достижима только при очень высоком уровне абстракции, когда и «чужие», и «свои» уже становят­ся «абстрактными сущностями», а смерть — и чужая, и своя — всего лишь «расходом живой силы».

Итак. Армия — это прежде всего инструмент абстрагирования, поддержи­вающий способность воспринимать «такого же» как «иного», не видеть в другом человеке — человека, «представителя своего вида».

Обретя способность к абстрагированию (и преодолению «видового запре­та» на убийство), люди начали вырабатывать механизм закрепления этого ре­зультата. Теперь запрет на убийство «своего» должен отключаться автоматиче­ски, по предъявлению какого-то признака «чуждости». Формируется универ­сальное понятие «чужого» — «с виду человека», но на самом деле — «законной добычи». Следующим шагом является установление какого-нибудь критерия, который позволил бы нам отличать «настоящих людей» от «ненастоящих». Та­ковым может быть все что угодно — язык (или хотя бы акцент, сколь угодно легкий — достаточно того, чтобы он воспринимался на слух), внешность (лю­бые внешние отличия), религиозные, идеологические и любые прочие разли­чия. Все они, в конечном счете, нужны для того, чтобы отделить «своих» от «чужих» и помочь воспринять «чужого» как потенциальную жертву.

«Русское решение»: жатва

Россия во все времена воспринималась окружающими народами и государ­ствами как великая военная держава. Однако русские как народ имели репу­тацию людей, практически не способных к воинским доблестям. Это было связано как со слабой выраженностью шгог'а в русской душе (разозлить рус­ского до такого состояния, в котором он начнет «крушить», конечно, можно, однако для этого требуется столько злости или столько водки, что ни о какой управляемости таким солдатом речи уже не идет), так и с малой способностью к абстракции. В отличие от многих других «военных» народов, русские в мас­се своей никак не могли (и, забегая вперед, скажем — так и не смогли) научить­ся видеть в чужаке (даже опасном чужаке) «чужого», «нечеловека». Жалост­ливые бабоньки, бросающие корки хлеба немецким военнопленным, — от­нюдь не плод воображения советской пропаганды.

Это хорошо знают все те народы, кто имел опыт конфликтов с русски­ми. Известно, что русского легко «развести на водицу», т.е. заставить «по­жалеть себя». Русский просто не способен добить молящего о милости про­тивника — даже если он знает, что тот попытается напасть, как только рус­ский повернется к нему спиной. Разумеется, из этого правила есть исключения (русский народ все-таки порождал неплохих головорезов), но в целом следует признать, что важнейшее из человеческих умений — «не­видение лица другого», абстрагирование, наука хладнокровной жестоко­сти — так и не была усвоена русскими до конца.

Тем не менее российская военная машина всегда славилась своей мощью. Русские воевали почти всю свою историю — и в общем успешно. При этом стой­кость русского солдата, его способность и готовность «не считаться с потеря­ми» (как своими, так и чужими) до сих пор внушает уважение. Это связано с тем, что на русской почве развилась крайне своеобразная (и, возможно, уникальная) форма абстрагирования. Русский солдат не то чтобы не видит во враге челове-

еэ7

ка. Но он не видит в его убийстве — убийства. Предметом эпохе является не сам враг, а действия воина. Он как бы и не убивает: он делает что-то другое¹.

Если рассмотреть типично русский способ войны, то можно только по­разиться, как мало в нем «воинственности». Война для настоящего русско­го солдата — это просто тяжелый и опасный труд, вроде летней страды, «уборки». Чужих солдат он тоже не «убивает», а убирает. Это, возможно, связано с тем, что русский — не охотник, он земледелец, земледелец от ма­кушки до пяток. И «противник» для него не «животное», а скорее растение.

В принципе, подобный способ эпохе известен не только в России. Напри­мер, множество эвфемизмов для слова «убить», таких, как «экстерминиро-вать», «ликвидировать» и т.д., используемых практически на официальном уровне (в том числе в секретных документах), свидетел ьствует о работе имен­но этого механизма. «Убить» иностранного шпиона все-таки неприятно; «убрать» или «ликвидировать» его все-таки чуть легче, а лишней каплей хлад­нокровия пренебрегать все-таки не следует... Тем не менее массово приме­нимым этот механизм абстрагирования не стал нигде, кроме нашей страны.

Однако подобную армию все время подстерегает опасность перестать быть армией. Если человек с оружием в руках не убивает, а «убирает» вра­гов, стараясь не отдавать себе отчета в том, что он делает, — так почему бы не послать его, в конце концов, убирать картошку?

Именно эта мысль и погубила в конце концов российскую (советскую) военную машину.

О нашем поражении

Как мы все еще помним, послевоенный Советский Союз определял себя и свое место в мире через концепт «второй сверхдержавы», «противовеса гегемонии Штатов». Неприятный привкус вынужденности и вторичности заявленного таким образом сверхдержавного статуса был связан (помимо очевидных идеологических просчетов) с одним обидным обстоятельством: СССР был, по меткому выражению американцев, «one-dimension empire», «одномерной империей», чьи претензии на исключительную роль поддер­живались только военной мощью. Экономика Советского Союза даже в лучшие времена была фактически изолирована от мировой экономики и не играла сколько-нибудь заметной роли в «большой игре» технологий и ресур­сов. Советская культура (включая весьма сильную советскую науку) была столь же надежно исключена из общемирового процесса. Советская идео­логия растеряла остатки былой привлекательности к началу семидесятых годов: Запад окончательно определился с траекторией пути развития, про­легающей между либерализмом и социал-демократией, а в «третьем мире» в моду вошли разнообразные теории «третьего пути», «некапиталистиче­ского и несоциалистического», позволявшие заигрывать и с «совком», и с «проклятыми импералистами». У СССР в рукаве оставались только два туза: ядерные боеголовки и огромная сухопутная армия, способная (хотя бы тео­ретически) захватить Западную Европу за три дня.

¹ Это странное свойство русских проявляется во многом — иногда производя довольно дикое впечатле­ние: достаточно вспомнить пушкинских палачей, подбадривающих идущего к виселице бедолагу. Разу­меется, они понимают, что «лишают человека жизни», но понимают все-таки «не так», «не до конца».

638

Не меньшей (а то и большей) была роль армии внутри страны. Она не исчерпывалась тем, что практически каждый здоровый мужчина в Совет­ском Союзе служил в рядах СА, а основой советской промышленности был ВПК. Влияние армии распространялось даже на сферу идеологии и культу­ры. Это, впрочем, было неизбежно, если учесть тот факт, что единственным общепризнанным историческим успехом советской власти, помимо само­го ее установления, была победа во Второй мировой войне. Соответственно история Великой Отечественной стала основой советского мифа, а «воен­ная тематика» в искусстве (прежде всего «военная проза» и кинофильмы «про войну») была единственным реально востребованным в обществе продуктом социалистической культуры (все остальное было популярно ровно настоль­ко, насколько оно выходило за рамки «соцреализма»).

Казалось бы, подобный уровень милитаризации общества и государства должен был бы найти адекватное политическое выражение: более чем есте­ственно, чтобы военная империя управлялась генералами. Однако же в пос-лесталинскую эпоху армия не играла никакой роли в политической жизни страны. Военные не оказывали сколько-нибудь заметного влияния на реаль­ные процессы принятия решений: власть была сконцентрирована в руках «политического руководства», державшего «армейских» на достаточном расстоянии от руля и ветрил большой политики. Советская власть относи­лась к Вооруженным Силам как к сильному, но довольно грязному, опасно­му и к тому же глупому зверю, которого необходимо досыта кормить, но держать следует на цепи. Фаворитами властных симпатий были милицей­ские силовые структуры (от них ожидали повышенной лояльности) и спец­службы (им доверяли; как показало время — напрасно).

Не менее примечательным явлением была демонстративная демилита-ризованность позднего советского общества. Предвоенный бытовой мили­таризм (в те почти баснословные времена в каждом более или менее круп­ном райцентре имелось отделение ДОСААФ с тиром, парашютной вышкой и т.д., учебные «воздушные тревоги» и «химические атаки» были привычным явлением) сменился подчеркнуто «штатской» жизнью «мирного советско­го народа», который, как известно, если чего и хотел, так это мира во всем мире. Разумеется, за облупившимися зелеными заборами по-прежнему рас­полагались военные части — но они были подчеркнуто отделены от «нор­мальной жизни». В это время армия разлагалась на картофельных полях.

Правда, служба по-прежнему рассматривалась как «школа жизни», но со­держание преподаваемых в ней уроков стало все больше отличаться от того, чему учат в армиях всего мира: милитаристская героика и романтика «бряца­ния оружием» выветрились напрочь, а «дух абстракции» в специфически рус­ском его исполнении выродился. Смысл «пребывания в рядах ВС» сводился к своего рода школе бытового конформизма. Армия учила не дисциплине (которая неуклонно падала) и уж тем более не героизму, а всего лишь выжи­ванию в некомфортных бытовых условиях и мелкому прохиндейству.

Выяснилось, что советские солдаты совершенно не готовы воспринимать себя как убийц и совершенно не умеют абстрагироваться от симпатичных лиц «просто людей» — даже если у этих людей в руках камни. Кроме того, в ситуации 1989—1991 гг. политическое руководство страны взяло манеру от­рекаться от собственных приказов, сваливая ответственность на подчи­ненных — при полной поддержке беснующейся «демократической обще-

699

ственности». Тбилиси, Баку, Вильнюс — все эти ситуации нанесли трудно представимый ущерб моральному состоянию армии.

Сокращено по источнику: К. Крылов. К философии армии // Отечествен­ные записки. 2002. № 8.

А.Ю. Рожков  Красноармеец 1920-х годов

Мой очерк призван реконструировать образ молодого человека в Красной Армии (РККА) 1920-х гг. Он подготовлен на архивных материалах, социологических исследованиях, нарративных и лингвистиче­ских источниках, периодике тех лет, трудах ученых России и зарубежья.

К концу Гражданской войны Красная Армия представляла собой более чем 5-миллионную массу людей. В социальном отношении в основном это были мобилизованные крестьяне. В 1921 г. Красная Армия была сокращена до 1,5 млн человек, к 1924 г. ее численность уменьшилась еще втрое. На действи­тельную военную службу призывались молодые люди, которым к 1 января года призыва исполнился 21 год. Это соответствовало призывному возрасту в 1854 г. Уровень физического развития призывников в 1920-х гг. был ниже дореволю­ционного. Причинами являлись Мировая и Гражданская войны, голод и эпи­демии. Политическая благонадежность призывника имела большое значение. Каждый юноша заполнял справку призывника, которая являлась политичес­кой характеристикой, так как содержала вопросы о социальном происхожде­нии, имущественном положении, лишении избирательных прав членов се­мьи, связи призывника с «чуждыми элементами», о привлечении к суду, об отношении к политическим кампаниям. Последний вопрос касался «допол­нительных компрометирующих сведений на призывника».

Социальный состав Красной Армии почти не отличался от царской армии накануне Первой мировой войны, о чем свидетельствует таблица. Несмот­ря на тезис о пролетарском государстве, крестьянская прослойка в Красной Армии возросла по сравнению с дореволюционным периодом.

Руководство страны уделяло внимание политической надежности морско­го флота, войск ОГПУ, кадровых территориальных и броневых (танки, броне­автомобили) частей. Грамотность требовалась для всех родов войск. Для пехо­ты, артиллерии и кавалерии допускалось 10% неграмотных от общего числа призывников, для тыловых подразделений — до 40%. В среднем ежегодно при­зывалось 80—88% грамотных новобранцев. В конце 1920-х гг. показатели соци­ально-политического облика РККА улучшились с точки зрения «классовой чистоты». Возросла рабочая, партийно-комсомольская прослойка.

Однако в графу «рабочие» попадали городские маргиналы. В стране, где на 82,7 млн человек самодеятельного населения было 6,7% рабочих и 4,8%

700

служащих, трудно создать рабоче-крестьянскую (а не крестьянско-рабочую) армию.

Социальный состав РККА и царской армии (% общего числа)

 

Год	Крестьяне	Рабочие	Прочие
1913	69,3	14,1	16,6
1920	77,0	14,8	8,2
1923	73,4	15,7	10,9
1925	71,3	17,7	11,0
1926	71,3	18,1	10,6

Картина мира красноармейца. Под картиной мира понимается подвижная система связанных образов и представлений об окружающей действитель­ности, специфичных для разных субкультур и страт, в частности для армей­ской молодежи 1920-х гг. Картина мира — основа мировосприятия, при помощи которой человек действует в окружающем мире. Она определяет ценностные ориентации, мораль, интересы, идеалы, представления о смыс­ле жизни, интерпретации жизненных ситуаций, воплощаясь в социальное поведение. Она управляет социальным поведением человека. Сменяя друг друга, картины мира налагают отпечаток на сознание, определяя формы со­циального поведения людей.

Одним из основных образов картины мира красноармейца был образ ар­мии. Многими армия воспринималась как эффективное средство социальной мобильности, как возможность вырваться из деревенских оков, выйти «в люди». Крестьянский парень видел, как красноармеец из его деревни после увольнения из РККА становился председателем сельсовета, его сосед после службы поступил в вуз, старший брат стал красным командиром. В армии было легче вступить в партию и комсомол, что открывало путь к новой жизни. Поэтому понятны переживания крестьянского юноши, описанные им в вос­поминаниях: «Ночь перед припиской я не знал, как скоротать, не спал, боял­ся проспать... да и переживания невероятные, так хотелось служить в армии».

В 1920-х гг. наблюдалось огромное стремление молодежи к знаниям, к приобщению к культурным ценностям. Вместе с тем более 40% крестьян­ских детей школьного возраста оставались вне школьных стен, в вузы по­ступить было еще труднее. Оставалась армия как школа в прямом смысле слова. «В армии и грамота, и просвещение, не то что весь век в землице во­зиться», — считали красноармейцы. Многим крестьянам думалось, что в армии к тому же «учат ремеслу и фабричному делу». Армия была средством избавления от безработицы, возможностью ухода от тяжелых условий крес­тьянского, фабрично-заводского труда. Там кормили, одевали, приобщали к культуре. Один красноармеец так сравнивал армейскую жизнь с граждан­ской: «На заводе я работал восемь часов... домой еле ноги волочишь. А дома что — грязь, нечистота, заботы, ругань, грызня... А теперь я знаю все опе­ры, драмы, каждое кино... Я в любой театр бесплатно попасть могу... Вот кончу службу и думаю на рабфак двинуть. Бывшим красноармейцам это теперь в первую очередь». Особенно привлекала служба на флоте.

701

Некоторые штрихи образа армии в картине мира призывника можно реконструировать по вопросам новобранцев в первые дни пребывания в казарме (данные об итогах вечера вопросов и ответов призывников 1926 г. и выписки из Книги вопросов и ответов молодого пополнения). Новобранцы (143 человека) задали 127 вопросов. Большинство вопросов (43,3%) отража­ли «домашние настроения»: льготы семьям красноармейцев, льготы по при­зыву, отпуска; 25,9% вопросов отражали интерес к жизни и быту в армии (порядок службы, поступление в школы). Вопросы политического характе­ра составили 14,2% (общеполитические вопросы, о порядке вступления в партию и комсомол); «хозяйственные» —7,9%, разные — 8,7%. Из формули­ровок вопросов видно, что интересовало молодого военного: «Можно ли получить скидку по сельхозналогу?», «Могу ли получить льготу, если семья в 5 человек, а трудоспособных только одна, и та в положении?», «Везде ли налог в нынешнем году увеличен?», «Учась в полковой школе, можно ли получить еще общеобразовательные знания вне полковой школы?», «Как проходят службу неграмотные?» Новобранца интересовали частные инте­ресы. Армия воспринималась как учебный, не государственный институт. Юноша был настроен больше получить от армии, чем отдать ей.

Важное место в картине мира красноармейца занимал Я-образ, или идентич­ность. Поскольку служба для большинства красноармейцев являлась коротким этапом биографии, Я-образ распадался на две части: Я в армии и Я в миру. Стре­мясь сохранить идентичность, красноармеец на 2—4 года как бы примерял маску, соответствующую новой ситуации. Появлялось два лица, первое из которых было преходящим. Подразумевалось, что второе лицо не может нести ответ­ственности за поступки первого. Это был образ своего среди чужих, заставляв­ший скрывать истинные мысли и лицемерить. Молодой крестьянин смотрел на службу с точки зрения деревенских интересов. Он был готов терпеть «alter ego», затаиться, приспособиться на время ради собственного и семейного бла­гополучия. В то же время он понимал, что военная служба несет убытки его хозяйству. Кроме того, было трудно привыкать к дисциплине, армейскому рас­порядку, политучебе. Красноармеец понимал, что с ним считаются ровно до тех пор, пока он служит в армии. После службы его ждет участь многих. Здесь от­четливо раздвоение Я-образа на Я в армии и Я в миру: «Пока мы здесь, нам золотые горы после службы обещают: учеба, служба, квартиры, благополучие семьи, —сетовал один красноармеец. —А что с тобою делают, как только службу кончишь? ...Политрук, небось, не рассказывает, как и чем живет народ, где хлеб, где одежда, обувь, почему всего этого нет? Стоишь на посту: шуба, валенки, винтовка в руках... А мимо тебя прыгают, как козы, голые да босые»; «Нас кор­мят на тарелочках, да с вилочками, а дома все забирают».

Статус «человека с ружьем» формировал ощущение исключительности. Поставив себе целью подготовиться в армии для подъема по ступеням со­циальной лестницы, молодой человек рос прежде всего в собственных гла­зах. Вне армии он ожидал аналогичного отношения к себе от окружающих, и если такового не следовало, испытывал душевный надлом. Пример кри­зиса идентичности описал Ш. Фитцпатрик: бывший красноармеец, вторич­но не принятый на рабфак, недоумевал: «Почему же меня не принимают? Я служил в Красной Армии добровольцем, я достоин, я заслужил». Пробле­мой являлась неспособность установить профессиональную идентичность, связь картины мира красноармейца с его субкультурой. Чтобы сохранить

702

Я-образ, красноармеец как бы сливался с массой подобных (образ своей суб­культуры), в первую очередь с лидерами субкультуры (образ «настоящего красноармейца»): земляки, старослужащие, командиры, активисты, автори­теты. Красноармеец, боявшийся потери связи со своей субкультурой, пре­вращался в «человека-локатора» (Д. Рисмэн), стремившегося уловить коле­бания общественных настроений, угадать чужие ожидания. Если сослужив­цы не верили в Бога, и он не демонстрировал веры, если выпивали, он употреблял спиртное. Стремясь сохранить идентичность, он терял индиви­дуальность, внутреннюю мораль, растворяясь среди подобных.

В картину мира военнослужащего входит образ врага. Вкартине мира красноармейца 1920-х гг. враги находились внутри страны («кулак», «жид», «поп», «буржуй», «кадет», «белобандит», «басмач», «мятежник») и вне ее («Керзон», «Ллойд Джордж», «Антанта» и т.д.).

Каналы формирования картины мира красноармейца. Картина мира — про­дукт скорее общения, чем личного опыта. В замкнутой военной организации имеются каналы коммуникации, неформальные каналы «доверительной информации», позволяющие выходцам из разных социальных групп ощу­щать себя членами армейской субкультуры с общей картиной мира. К этим каналам можно отнести переписку с семьей, политическую пропаганду, чте­ние книг и газет, неформальные связи внутри коллектива.

Переписка с семьей означала связь с родиной, внешним миром. Письмо домой или из дома возвращало красноармейца в прежнюю жизнь, возвыша­ло его в собственных глазах и в глазах родителей: взрослый, «политически грамотный» сын получал право советовать, указывать. Красноармейцу 1920-х гг. разрешалось 2—3 бесплатных письма в месяц. Ограничения были связаны с финансовыми затруднениями и с интересами военно-цензурного ведомства, штаты которого едва справлялись с резко возросшим объемом работы в се­редине 1920-х гг. По данным B.C. Измозика, в 744 письмах из Красной Ар­мии об отношении к службе писали 245 военнослужащих, о питании — 219, об обмундировании — 109, о дисциплине — 95. Просили прислать из дома справки для получения отпуска 90 красноармейцев. Жаловались на питание 65,7% корреспондентов, на плохое обмундирование — 38,5%, недовольство службой высказывали 71,4% красноармейцев. С ноября 1924 г. по январь 1925 г. среди 502 писем из Красной Армии 234 были положительными и 268 — отрицательными, а из 334 писем из деревни положительных насчи­тывалось 77 и 257 отрицательных.

Красноармеец знал о цензуре и не всегда излагал сокровенные мысли: «письма держат в Красной Армии под лучами "красного зрения"». Резолю­ция ХШ съезда РКП(б) указывала, что «через отпускников... через письма красноармейцев необходимо деревню приблизить к текущим задачам совет­ской государственности». Это «приближение» заключалось в массовой кам­пании по бомбардированию деревни (в первую очередь родителей воинов) красноармейскими письмами, помогающими крестьянству «правильно» понять текущую политику партии. В дни похорон Ленина многие красно­армейцы в письмах домой повторяли партийные листовки, разъясняя близ­ким «суть момента». Красноармеец С. Мороз писал дяде как под диктовку политрука: «...с потерей Ленина не должна быть потеряна его мысль, и еще сильней должны сомкнуть мы свои пролетарские ряды и без всяких сомне­ний продолжить освобождение трудящихся всего мира».

703

Эта работа усилилась в конце 1920-х гг. Начали массовую рассылку писем краснофлотцы учебного судна «Комсомолец». Был проведен обшефлотский конкурс на письмо в деревню. За 3—4 месяца в рамках конкурса было отправ­лено в деревню свыше 2 тысяч официальных писем, не считая огромного числа писем краснофлотцев домой с указаниями по текущим проблемам. В одном эскадроне отпечатали в типографии стандартное письмо красноармейца в деревню, заканчивавшееся так: «Сообщаем вам, дорогие родители, что живет­ся нам в казарме хорошо». Впрочем, разумный красноармеец старался не быть пассивным исполнителем чужой воли. Бывало, к «правильному» письму он приписывал: «Этому не верьте, оно написано под диктовку политрука».

Для уменьшения потока негативной информации о Красной Армии, иду­щей в деревню в красноармейских письмах, и для контроля за настроениями военнослужащих в 1923 г. при ПУРе создали Центральное бюро красноармей­ских писем с институтом уполномоченных в частях. Это была официальная отдушина, куда красноармеец мог жаловаться на действия командира, быто­вые неурядицы, непредоставление отпуска и т.д. Туда стекалась информация о том, что пишут из деревни. Письма в армию содержали поток жалоб на не­законное обложение семей красноармейцев налогами, неудовлетворительное социальное обеспечение, урезание земельных наделов, незаконное выселение из дома, неуважительное отношение местных властей к семье красноармей­ца, ходатайства о предоставлении непредусмотренных льгот и т.д. Письма из дома вносили коррективы в картину мира красноармейца. Переживая расте­рянность, не понимая происходящего, красноармеец-крестьянин нередко укреплялся в необходимости противопоставления города деревне, рабочего класса — крестьянству, командиров — красноармейцам. Один красноармеец, получив письмо из дома, на политчасе заявил пропагандисту: «Если бы про­водились в жизнь все декреты, про которые вы нам рассказываете, то совет­скую власть надо было бы защищать, защищать, да еще раз защищать!» Дру­гой послал домой наказ: «Пропиши мне, как председатель сельсовета заботит­ся о семьях красноармейцев и как продналог, брал с меня или нет, ежели только брал, то скажи ему, как только приеду, застрелю на месте».

Политическая пропаганда пронизывала службу красноармейца. На 1.1.1929 г. в РККА числилось 972 клуба (один клуб на 575 военнослужа­щих). В них насчитывалось 7389 кружков, в том числе 653 антирелигиозных; в кружки было вовлечено 125 тыс. человек, число Ленинских уголков состав­ляло 5484, кружков при них — 17 804. Было 1479 библиотек с 9,5 млн томов. В 1928 г. в армии насчитывалось 750 киноустановок (1 на 745 военнослужа­щего) и 550 радиоустановок (1 на 1021 военнослужащих). Полковой полити­ческий аппарат состоял из комиссара, партийного и комсомольского бюро, кабинета политработы, клуба, газеты и библиотеки. В роте был политрук, партячейка и(или) комсомольская группа содействия партии, руководите­ли политзанятий, Ленинский уголок, библиотека, стенгазета.

На одного красноармейца в 1928 г. расходовалось в среднем 5 руб. 80 коп. на политико-просветительные нужды, тогда как в 1926 г. надушу населения по всей стране — 1 руб. 7 коп. При увеличении военного бюджета в 1929 г. на 13% бюджет ПУРа возрос на 75%. В среднем из 10 часов ежедневных за­нятий красноармеец 4,5 часа проводил на политподготовке. Если во время допризывной подготовки на политзанятия отводилось 19%, то на первом году службы они занимали 30,3% учебного времени, на втором 58%.

704

В середине 1920-х гг. проводились исследования словаря красноармейца: всего 2401 красноармеец, 141 письмо в «Красную звезду», курсанты Ташкент­ской военной школы. Исследовались три группы красноармейцев: первая готовилась к увольнению, вторая — новобранцы, третья прослужила от полу­года до года. Красноармейцы наиболее верно понимали слова армия, басто­вать, ВЧК, гарнизон, гауптвахта, гвардия, ГПУ, дезертир, декрет, держава, дисциплина, Ильич, империализм, исполком, караул, клуб, Колчак, коммунист, лозунг, льгота, марксизм, нэп, пан, Перекоп, политчас, политрук, пролетариат, пропаганда, регистрация, РКП, самогон, трибунал, устав, фашисты, чекист, шеренга, шефство, Юденич и др. Но многие неправильно понимали слова Лн-танта, белогвардейцы, беспартийный, антирелигиозный, Брестский мир, Буха­рин, военкор, Ворошилов (!), германская революция, десант, интервенция, кай­зер, комиссар, монарх, монополия, национализация, нация, манифест, Лига на­ций, петиция, пролетарий (!), Радек, Раковский, рабкрин, РСФСР (!), цензура, элемент, эпидемия и т.д. Затруднения у красноармейцев вызвали «буржуйские» термины компромисс, моральный, демократический. Красноармейцы понимали термин «склеп» и затруднялись с «мавзолеем».

Отношение к политзанятиям было неоднозначным. Часто фактором низкой эффективности пропаганды становилась пропасть между лозунга­ми и действительностью. Навязанную картину мира корректировали пись­ма из дома, существенные потрясения ждали красноармейца при личной встрече с действительностью. С. Тюрьмина по болезни отпустили домой, проинструктировав насчет «политпросвещения» деревенской массы. Уви­дев страдания односельчан, произвол властей, он пишет в «Крестьянскую газету»: «Живши в Москве, я слышал и видел одно, чему приходится только радоваться, здесь же я слышу и вижу другое, чему приходится только печа­литься». Красноармеец Николаев ехал в отпуск агитатором «за линию ЦК», а по возвращении заявил: «Мы здесь много говорим, а на самом деле дерев­ня идет под гору, ее жмут со всех сторон». Его исключили из комсомола.

Через книги и газеты красноармеец также формировал мировидение. Армия предоставляла возможность приобщиться к литературе. Здесь одна библиоте­ка приходилась на 262 читателя, тогда как по стране — на 317 человек. Опросы дают пеструю картину, поскольку проводились в разное время, в разных окру­гах, по разным методикам. Однако их данные интересны. По результатам со­поставления запросов красноармейцев-читателей с наличием и реальной вы­дачей книг (1923—1925), максимальная обращаемость приходилась на литера­туру антирелигиозного содержания (в среднем 46% всех обращений), хотя книг на эту тему в библиотеках было 1,7% всей литературы. Беллетристика была на втором месте, и этот спрос удовлетворялся. Были популярны (но редки) книги по естествознанию, философии (практически отсутствовали), истории. Самый богатый раздел общественной литературы (36,5% фонда) стоял по популярно­сти на предпоследнем месте, на последнем — военная литература.

Поданным газеты «Красноармеец-безбожник», в 1928 г. книги по антирели­гиозной тематике оборачиваются в четыре раза быстрее книг по другим отделам; проблема в малочисленности литературы. В библиотеке одного полка таких книг было 250 экземпляров из 18 тыс. томов, в ротных библиотеках — единичные бро­шюры. Интерес красноармейцев к подобной литературе был столь велик, что они из скудного жалованья выделяли средства на антирелигиозные книжки. «Дайте мне такую книгу, чтобы я смог себе ясно представить, что Бога нет», — просили

705

библиотекарей. Читая книжку, боец недоумевал и возмущался: «Бог ли? Приро­да ли? Голова раскалывается!» Неопределенность и неконкретность книжной про­дукции объяснялась тем, что главное внимание в антирелигиозной пропаганде уделялось сообщению красноармейцу научных знаний. Лишь в 1928 г. появились программа и учебник для антирелигиозных кружков.

По другим опросам, самой популярной была агрономическая литература, особенно среди красноармейцев-крестьян, затем шли беллетристика, поли­тическая, историческая и антирелигиозная литература. Поданным Е. Добрен-ко, интерес к беллетристике в 5 раз превышал суммарный спрос на литерату­ру по другим разделам. Затем в порядке убывания интереса шла литература о революционном движении, о религии, положении трудящихся на Западе, о царской армии, положении рабочих до и после революции, гражданской вой­не, сказки, литература о положении евреев в прежнее время, романы-утопии.

Любимыми писателями красноармейцев в 1920 г. были (в порядке убы­вания) Л.Н. Толстой, А.С. Пушкин, Н.В. Гоголь. К. Маркс занимал 11-ю строчку в рейтинге, В.И. Ленин —13-ю. В 1923 г. приоритеты сместились. Первую тройку составляли Д. Бедный, Л. Толстой, К. Маркс, затем шли Ленин, Пушкин и Гоголь. На 8-м месте находился A.M. Горький, на 10-м — Г.Е. Зиновьев. М.Ю.Лермонтов и А.П. Чеховзанимали 13-еи 15-е места. На 20-м был Ф. Энгельс, за ним Ф.М. Достоевский. Популярность Ленина после его смерти росла, но не была стабильной: в 1924 г. ленинская работа «Госу­дарство и революция» заняла 13-е место.

Подавляющее большинство красноармейцев (90%) читали газеты, осталь­ные либо не желали читать, либо на это не хватало времени. Кто-то не читал по малограмотности. Многие не указали названия газет, которые читают. Соглас­но ответам на этот вопрос анкеты, больше всего бойцы читали армейские мно­готиражки. Затем шли «Беднота», «Красное знамя», «Правда», «Известия», «Рабочая газета», «Безбожник». Красноармейцу нравились статьи и заметки, написанные понятным для него языком: статьи Ю.М. Стеклова в «Известиях», В.А. Карпинского в «Красной звезде» и «Бедноте», Л.С. Сосновского в «Прав­де». На газету красноармеец смотрел как на источник новостей и в первую оче­редь читал хронику, правительственные сообщения, затем статьи.

Воинский коллектив являлся важнейшим каналом формирования мирови-дения красноармейца. То, что можно было скрыть от командира, политрука, от родителей, не утаишь от сослуживцев. Книга, газета, политбеседа могли быть не столь убедительными, как мнение авторитетного товарища. Поэтому мно­гое зависело от того, с кем общался красноармеец, кто входил в его ближайшее окружение, кому он доверял. Как правило, в армии преобладают межличност­ные связи на основе землячества и срока призыва, особенно у призывников из крестьян, по природе менее коммуникабельных. В первые месяцы службы им было очень важно для скорейшей адаптации держаться с друзьями-земляками. Однако командование стремилось рассредоточить земляков, чтобы легче осу­ществлять политический контроль. Коммуникативный вакуум красноармей­ца заполнялся навязанными ему каналами общения и информации — младшим комсоставом, партийным и комсомольским активом, осведомителями особо­го отдела ГПУ. В ротах на сутки назначался дежурный член комячейки, работав­ший конфиденциально. По секретной инструкции, он не должен был выдать свои задачи — наблюдение за настроениями и беседами красноармейцев. В случае обнаружения «всяких извращенных понятий и толков» он был обязан напра-

G

вить к красноармейцам свободного коммуниста подразделения, но ни в коем случае не обнаруживать себя. Чаше всего, однако, красноармейцы смотрели на коммунистов и комсомольцев «как на шпиков».

Ротным коммунистам военные чекисты вменяли в обязанность прислу­шиваться к разговорам, информировать особый отдел. Наблюдение за по­дозрительными лицами, знакомство с ними по поручению чекистов также входило в обязанности ротных коммунистов. Отказаться от подобных «по­ручений» красноармейцу-коммунисту запрещал секретный циркуляр. Од­ними коммунистами чекисты не ограничивались. К концу 1924 г. в особых отделах состояло на платной службе 700 сексотов.

Молодого красноармейца «просвечивали» сослуживцы, проинструктиро­ванные на предмет политических взглядов, убеждений, происхождения, и осо­бенно вероисповедания. Проводились коллективные и индивидуальные опро­сы новобранцев. По итогам одного из опросов признавали религию и верили в Бога 62,5% призывников. 61 % опрошенных считали всякую религию правиль­ной, 56% посещали церковь. Часто вера красноармейца соседствовала с суеве­риями, верой в чудеса, домовых, чертей, леших, русалок, ведьм, ворожбу, в сверхъестественное. Молодые красноармейцы в секрете принимали крик фи­лина за стоны покойника, кусты — за леших, в результате объявлялась ложная тревога. Один комсомолец-пограничник собирался купить крест для защиты «на случай нападения на пост». Боец войск ОПТУ пересказывал в письме род­ным чудеса, о которых ему поведали сослуживцы: «Часто обновляются иконы, и уже наверно Страшный суд будет; где-то в Сафровской долине кресты рас­тут, наверно, и мертвые встают». Правда, приписал: «Но все это вранье». Неве­рующий красноармеец хранил родительское благословение и образок, носил нагрудный крестик, который «мамаша повесила». Многие не носили крести­ки, опасаясь насмешек. В результате красноармеец либо подчинялся воле ка­зарменных авторитетов и переставал молиться, либо уходил с крестом и молит­вой «под одеяло». Протестовать мало кто решался; чаще смельчаки находились среди сектантов. Но были красноармейцы, перед сном молившиеся за коман­дира, политрука, комячейку и комсомол: «Они хорошему научают». Немного прослужив, они приучались скрывать веру. Об этом говорят результаты одного из опросов. Если среди молодых красноармейцев верующими назвались 24,5%, то среди старослужащих — 14%. Снижалось и количество колеблющихся с 45 до 36%, одновременно возросло число неверующих — с 30,5 до 50%.

Конформизм, стремление быть «как все» процветали. Чтобы не выделять­ся из сослуживцев, красноармеец приучался к жаргону и похабным шуткам. Если ты настоящий красноармеец, то должен крепко выражаться. Казармен­ное арго, особенно у младших командиров, включало термины «губа» (гаупт­вахта), «рябчик» (наряд), «крыть» (ругать), «греть» (наказывать), «гриб» (пост) и т.д. Не без помощи старших командиров в армии была легализова­на ненормативная лексика. Даже среди кубанцев Таманской дивизии стал приживаться мат, несвойственный казакам.

В красноармейской казарме насаждался культ нетерпимости к «не нашим», нередко по этнической линии, антисемитизма. С такими настроениями мо­лодой человек приходил в армию, образ вечно виноватого во всем «врага» присутствовал в переписке с родственниками. В данном случае речь идет о бытовом антисемитизме. Вряд ли возможно было оправдать его лозунгом борьбы с абстрактными «жидами-коммунистами», поскольку основной ми-

707

шенью казарменного антисемитизма становились вполне конкретные красно­армейцы-евреи. Самыми мягкими формами юдофобии являлись словесные оскорбления. Были факты травли евреев, физического оскорбления, случаи убийства красноармейцами гражданских лиц еврейской национальности.

Советская действительность и условия казармы 1920-х гг. формировали тип брутального красноармейца. Инициатива повседневной грубости и хулиган­ства чаще исходила от младших командиров, которые копировали старших начальников. Не имея по причине одинакового возраста реального автори­тета среди подчиненных, младший комсостав изощрялся в издевательствах, пытаясь доказать свое превосходство. Это могло проявляться в «изучении» лошадиной уздечки, винтовки подчиненного, чтобы найти повод для нака­зания, в принуждении носить командиру завтрак в казарму, в лишении крас­ноармейцев положенного чая, в физическом или словесном оскорблении. Многие младшие командиры называли красноармейцев «ослами», «свинья­ми», «пастухами», «подметайлами». Сводки о состоянии РККА полны при­меров: «красноармейцев заставили бегать с телами и станками пулеметов», «командир отделения ударил красноармейца ногой по больной ноге», «коман­дир отделения Чернышев ругал подчиненных матом и получил за это благо­дарность», «командир отделения Калугин всегда дает чистить свою винтовку красноармейцам» и т.д. Подобные действия приводили к протестам, к дезер­тирству, самоубийствам, формировали отталкивающий образ командира в картине мира красноармейца, во многом совпадавший с образом врага.

Казарменная субкультура формировалась старослужащими красноармей­цами — носителями и хранителями традиций. С появлением новобранцев они стремились обозначить свое превосходство издевательствами и глумле­нием над новобранцами, облеченными в «шутливую» форму. Одно из таких проявлений выражалось в приставании к молодому красноармейцу по типу «слабо». «Слабо надеть котелок с горячей кашей на голову собаке?», «Слабо Ваньку облить супом?», «Слабо Петьку ударить?» и т.п. Гогочущая толпа вынуждала новобранца надевать котелок на голову собаке, обливать супом, рвать рубаху, бить товарища. Любимым занятием старослужащих был «мед­осмотр» новичков, принимавший форму издевательств. Облачившись в медицинские халаты и вооружившись инструментами, «старики» осматри­вали новобранцев, заставив их раздеться догола.

Трудно переоценить роль такого института социализации молодого чело­века, как армия. Главное отличие Красной Армии от дореволюционной со­стояло в том, что новая армия больше напоминала политическую и общеоб­разовательную школу, нежели военную организацию. Придя туда с крестьян­скими представлениями и ограниченным мировидением, юноша покидал ее во многом другим человеком. В армии ему показали врагов и научили убивать их, привили интерес к общественной деятельности, его напичкали лозунга­ми, а возможно, впервые в жизни научили читать и писать. Стал ли красно­армеец по окончании службы полностью советским человеком? Это вопрос риторический. Можно утверждать, что после армии он во многом перестал быть крестьянином. Теперь его тянули к себе город, вуз, рабфак, завод, строй­ка. Если же и возвращаться ему в деревню, то только в сельсовет, председате­лем колхоза, секретарем комячейки. Армия приподняла его над массой и ото­рвала от нее. Она научила его двойным стандартам, конформизму и лицеме­рию, терпению и угодничеству, доносительству и демагогии, власти силы и

708

силе власти. Она научила его общению, показала ему множество сверстников, расширила круг интересов и притязаний, спасла во время голода. Она сдела­ла из него личность, при этом лишив его чего-то человеческого.

Сокращено по источнику: А.Ю. Рожков. «В Москве я слышал одно, здесь вижу другое...» Красноармеец 20-х годов: картины мира и социальный об­лик// Социс. 2000. № 10. С. 76-83.

П.А. Сорокин

Причины войны и условия мира

Установим сначала несколько основных положений.

1.               Главной причиной, или основой, внутреннего социального мираявляется наличие в данном обществе целостной, твердо вошедшей вжизнь системы основных ценностей и соответственных норм пове­дения². Основные ценности различных частей и членов обществадолжны по существу гармонировать с этой системой и друг с другом.

2.   Главной причиной, или основой, международного мира являетсяналичие в каждом из действующих обществ целостной хорошо объединеннойи усвоенной системы высших или главных ценностей и соответственныхнорм, причем эти системы должны быть совместимы друг с другом.

3. В данной группе общества или внутри данного общества возможность мира находится в прямой зависимости от усвоения целостной системы выс­ших ценностей и их взаимной совместимости. Когда их единство, усвоение и гармония ослабевают, особенно же когда это происходит вдруг и сразу, увеличиваются шансы международной или гражданской войны.

В связи с этим необходимы некоторые пояснения. Нас интересуют высшие, а не второстепенные ценности данного общества. Как правило, они состоят из основных нравственно-юридических, религиозных, научных, экономических, политических и эстетических понятий. Это не мешает различным обществам выдвигать религиозные или экономические, или политические ценности на первое место среди равных. Несмотря на конкретные различия от общества к обществу и от эпохи к эпохе, эти ценности в общем остаются основными.

Нас интересует не та или иная ценность, но система всех основных ценно­стей. Там, где основные ценности усвоены и воплощены, они составляют еди­ную систему взаимодействия и взаимозависимости. Когда одна из основных ценностей общества становится несовместимой с некоторыми главными цен­ностями другого общества, вся система одного становится несовместимой с системой другого. Та или иная изолированная ценность не обуславливает мира или войны сама по себе, а вся система высших ценностей действует как целое.

Все основные ценности — религиозные, нравственно-юридические, научные, экономические, по­литические, эстетические — имеют свои правила поведения.

709

Под усвоением высших ценностей разумеется их смыслово-причинная взаимозависимость; они логически и эстетически последовательны, выра­жают те же идеи, принципы и нормы различными путями; в случае суще­ственного изменения одной из них все другие также терпят изменения.

Наконец, нас интересует совместимость систем высших ценностей, а не их сходство, слитность или тождество. Системы высших ценностей могут быть раз­личны, но это не означает несовместимости. В современном обществе гражда­не принадлежат к разным религиям, имеют разные вкусы и разные политиче­ские идеи, однако это разнообразие еще не ведет к гражданской войне.

Эти положения подтверждаются, положительно и отрицательно, повторя­ющимся единообразием исторического процесса, что существеннее подбора от­дельных фактов. Начнем с отрицательных доказательств, т.е. с единообразия, с каким войны возникают или увеличиваются, когда ослабевает единство и ус­воение высших ценностей и их совместимость³. Если ослабление происходит среди частей или членов данного общества, результатом является гражданская война. Если ослабление усвоенности и гармонии касается систем ценностей различных обществ, результатом является международная война.

А. Первой группой доказательств может служить бесчисленный перечень войн, когда ранее изолированные общества с различными системами цен­ностей впервые вступали в прямые и постоянные сношения. Сношения реально обнаруживают несовместимость противоположных ценностей, и возникающее положение ведет к войне, что одинаково ясно наблюдается в древнее и более недавнее времена. Квинси Райт⁴ установил, что сравни­тельно изолированные народы имеют наименьший индекс войн (2.03), за ними идут народы средней степени общения (2.59), а высший индекс падает на народы, имеющие широкое и тесное культурное общение (2.91). Преды­стория и антропология дают сотни примеров войн, возникавших при встрече двух ранее изолированных племен. Если их основные ценности были раз­личны, этот контакт почти неизбежно вызывал вооруженные действия. То же верно относительно исторических обществ. Значительная часть войн возникала в процессе переселения, распространения или колонизации, ког­да одно общество впервые встречалось с другим. Контакт почти неизбежно вызывал войну, даже когда общества и не ставили себе военных целей. Та­кова была история Египта, Вавилона, Китая и Персии, Греции и Рима, Ев­ропы и Америки. Возникающие войны длились, пока одна сторона не унич­тожалась или покорялась и ее ценности становились совместимыми с цен­ностями победившей стороны. Это одинаково относится к Западу и Востоку.

Б. Это отчасти объясняет, почему быстрое распространение сношений и сообщений после XIII века сопровождалось увеличением войн на нашей пла­нете. Новые технические средства сообщения и передвижений ставили ли­цом к лицу постоянно возраставшее число племен, обществ, народов и им­перий. Несовместимость их ценностей, таким образом, систематически возрастала. Войны увеличивались в числе до тех пор, пока в XIX веке впол­не изолированные группы почти исчезли. Они все были покорены силой и поделены между великими державами. Причина войн была не в факте ветре-

³ Фактические данные не могут быть приведены в настоящей статье, но интересующихся ими я от­сылаю к моему труду Social and Cultural Dynamics. N. Y., 1937—1941. Vol. III. Ch. 9-14.

⁴ Wright Q. A Study of War. Chicago, 1942. Vol. I, II.

710

чи или распространения сношений. Контакт и сношения не являются при­чиной дифтерита: человек может общаться с больными и оставаться здоро­вым, пока не получит заразы. Причиной является инфекция, а контакт лишь облегчает ее. Так и в сношениях между обществами причиной войны быва­ла не встреча, а несовместимость.

В. Гражданские войны возникали от быстрого и коренного изменения высших ценностей в одной части данного общества, тогда как другая либо не принимала перемены, либо двигалась в противоположном направлении.

Фактически все гражданские войны в прошлом происходили от резкого несоответствия высших ценностей у революционеров и контрреволюцио­неров. От гражданских войн Египта и Персии до недавних событий в Рос­сии и Испании история подтверждает справедливость этого положения.

Г. Когда глубокое изменение в системе высших ценностей происходит толь­ко в одном или нескольких обществах, связанных между собой, не затраги­вая одновременно остальных, эти остальные неизбежно втягиваются в состоя­ние войны. Иллюстрацией может служить история религий. Религиозная ре­волюция Ахенатона в Древнем Египте вызвала сначала гражданскую, а затем международную войну. Распространение буддизма в Индии, возникновение христианства и его дальнейшее развитие в Европе сопровождались бесчислен­ными войнами. История повторялась несчетное число раз с удивительным однообразием. Если перемена происходила в области политических или по­литико-экономических ценностей, конфликт принимал форму политической или политико-экономической революции. Когда перемены бывали достаточ­но радикальны, они сопровождались «революционными войнами» с нерево-люционизированными соседями. Войны Кромвельской, Французской, Русской и Нацистской революций служат типичной иллюстрацией этого еди­нообразия. В истории было не много политических или политико-экономи­ческих революций, которые не сопровождались бы войной.

Д. Увеличение войн связано с ускорением общественно-культурных пере­мен в данной группе взаимодействующих обществ. Это особенно верно в от­ношении Запада в течение последних пяти столетий. Не ускорение, конечно, является подлинной причиной. Если оно происходит планомерно и однооб­разно во всех обществах, совместимость высших ценностей не нарушается и нет причин для внутренних или внешних войн. Тому свидетельство быстрый рост перемен в Европе и Америке в течение второй половины XIX века. Опас­ность возникает тогда, когда не все общества меняются с одинаковой быст­ротой, и прежняя совместимость ценностей между ними нарушается.

Е. Империи, состоящие из крайне несхожих и враждующих народов и культур, часто затевают внешние войны с целью предупредить развитие внутренних движений, угрожающих их единству. В таких случаях несовме­стимость сначала обнаруживается внутри, в форме беспорядков или граж­данской войны, а затем может вызвать международную войну.

Ж. То же случается с обществом вполне стойким внутренне, но суще­ственно отличным от других обществ. Их ценности несовместимы. Ультра­национальное государство не уважает и не терпит обычаев соседа. Обычно в таких случаях всегда следует война.

В обоих случаях внутреннее разнообразие или слитность общества не являются причиной войн per se: в зависимости от обстоятельств результаты могут быть различны.

711

3. Кривая войн в истории Греции, Рима и европейских стран с VI века до Р.Х. по наше время обнаруживает непрерывный рост войн, в процентном отношении жертв к общему числу населения, в периоды радикального из­менения высших ценностей в человеческом обществе. Кривые, вычислен­ные мной и К. Райтом, совпадают во всех основных пунктах. Не входя здесь в подробности, мы можем подвести итог европейским войнам в целом, с XII века по 1925 год. Кривая начинает медленно подниматься в XIII и XIV веках, быстрее в XV и XVI и достигает вершины в XVII, затем она слегка спускается в XVIII, еще больше в XIX, хотя и дает некоторый скачок на ру­беже веков, но в XX веке она сразу подскакивает до пункта, не превзойден­ного за все 25 веков истории западной цивилизации.

Это вполне совпадает с высказанным выше положением. Период с конца XIII и по XVII век был временем глубокого изменения европейской системы ценностей, идеократия сменялась чувственной эпохой, средневековая религиозная культура — светской. Ценности мельчали, становились относительными, теряли силу устой­чивости. Несовместимость их — среди индивидуумов, групп и государств — воз­растала, а с этим одновременно росло число международных и гражданских войн во всей Европе. Но с XVII века усвоение новой общей системы ценностей (свет­ской) способствовало понижению кривой на протяжении XVIII и XIX вв. Времен­ный скачок на рубеже этих двух столетий был ликвидацией последних остатков феодальной и идеократической эпохи. В ХГХ веке светская культура и обществен­ный порядок достигли зенита, индекс войн упал до минимума. Но с началом XX века мы наблюдаем стремительную дезинтеграцию светской культуры. Все ее ценности мельчают и становятся относительными до такой степени, что ни одна уже не имеет общего признания. Брак, частная собственность, Бог — эти ценно­сти колеблются, оспариваются, обращаются в прах. Общественная анархия дости­гает крайнего выражения. Нет ни одной ценности, которая связывала бы одина­ково гитлеровцев и антигитлеровцев, коммунистов и капиталистов, бедных и бо­гатых, верующих и безбожников. В результате ценности теряют сдерживающую силу. Возрастает число людей, движимых похотью, эгоизмом, биологическими по­буждениями. Сила и обман становятся главными нормами поведения.

Это несоответствие ценностей вместе с огромным развитием личных, групповых и международных сношений привело неизбежно к небывалому взрыву гражданских и внешних войн. Мы живет в самом кровавом веке за 25 веков человеческой истории.

И. Всякий раз, когда в данном обществе нравственно-юридическая раз­ность и противоречия возрастают, количество и строгость карательных мер одной части общества по отношению к другой тоже возрастают; при прочих равных условиях чем больше несоответствие ценностей, тем резче этот рост.

К. Наконец, высказанное выше положение подкрепляется явной недостаточностью всех прочих теорий относительно причин войны и мира. Несостоятельность множественно-причинной теории очевидна, а все дру­гие основаны на каком-либо исключительном факторе, являясь гипотеза­ми, опирающимися на такие величины, как экономические и политические данные, солнечные пятна, размеры и плотность населения, климат и т.п. Ни одна из них, однако, не выдерживает даже поверхностной критики. Можно взять мои и профессора Райта кривые войны и попытаться объяснить их в свете всех этих теорий. Это будет безнадежная попытка. Теории просто не отвечают фактам, а факты опровергают теории.

712

Положительные доказательства могут быть распределены в том же поряд­ке, и из них мы отметим лишь три группы.

А. Во всех странах минимум войн и максимум мира падает в точности на периоды высшего объединения и усвоения основных ценностей и ее распро­странения на все группы и государства, находящиеся в общении. Так это было в Греции в VI и II вв., в Риме в IV веке до Р.Х. и в течение первых двух веков после Р.Х. Этим же объясняется сравнительно низкий показатель войн в Европе до XIII века, когда христианская система ценностей была единой для всей Европы. В деталях это можно проследить на истории каждой от­дельной страны. В частности, в моей «Динамике общества и культуры» со­браны данные об Англии, Франции, России, Австрии, Италии, Испании, Нидерландах и Польше-Литве.

Б. Минимум убийств и насилия также падает на периоды общего господ­ства одной системы ценностей.

Это же в точности относится к характеру карательных мер, налагаемых одной частью общества на другую — когда ценности общепризнаны, эти меры гуманны; они становятся жестокими и кровавыми, когда ценности разлагаются и вступают в конфликт.

Сокращено по источнику: П. А. Сорокин. Причины войны и условия мира // Социс. 1993. № 12. С. 140-148.

С. Хантингтон

---

Дата добавления: 2018-08-06; просмотров: 461; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!