Вклад русских в становление государственности, в экономику и культуру Эстонии (1918-1940)

 

 

Русские составляли значительную часть населения независимой Эстонской Республики (ЭР) 1920-1930-х гг. По переписи 1934 г. их было 92 656 человек (8,2 % от общего числа жителей Эстонии). Среди них преобладали «коренные» русские, старожильческое русское население, проживавшее здесь и до 1918 г. Собственно эмигрантов было 15 000 – 18 000, но русская интеллигентная элита состояла преимущественно именно из них. Это была наиболее образованная, высококультурная часть русской диаспоры в Эстонии, принимавшая активное участие в ее общественной и культурной жизни, несмотря на то, что положение русских эмигрантов было нелегким.[236]

       Русские внесли заметный вклад в становление эстонской государственности, в развитие экономики и культуры Эстонии. К сожалению, их роль в этом процессе незаслуженно забыта, она еще никогда не была предметом специального исследования и, в сущности, не изучена. Настоящая статья представляет собой первую попытку определить ее хотя бы в самых общих чертах.

         Сразу же оговоримся, что мы не будем касаться сложного вопроса о том, какую роль объективно сыграли белый Северный корпус и Северо-западная армия, союзники эстонцев в борьбе с большевиками, в окончательном утверждении независимости ЭР. Нам она представляется весьма значительной, но этот вопрос заслуживает особого исследования. Обратимся к отдельным группам и отдельным представителям русской эмиграции в Эстонии.

         Среди русских эмигрантов да и среди «коренных» русских в Эстонии было немало представителей технической интеллигенции, инженеров, опытных администраторов, юристов, ученых, литераторов, деятелей искусства. В первые годы существования ЭР ее властные структуры довольно широко привлекали русских специалистов к делу строительства государственной системы молодой республики, начинавшегося, по существу, с нуля (у эстонцев до 1918 г. не было своей государственности). В коренных преобразованиях нуждалась и экономика ЭР, после 1917 г. оторванная от общероссийской. Многие области национальной культуры и искусства находились еще в зачаточном состоянии. Своих специалистов – представителей титульной нации не хватало. Это заставляло власти обращаться к опыту и знаниям русских специалистов. Позже, когда появились свои, от услуг русских довольно быстро отказались, но об этом пойдет речь далее.

       Широкому привлечению русских специалистов к процессу формирования новой государственной и экономической системы ЭР, как будто, должны были мешать широко распространенные в эстонском обществе конца 1910-х – начала 1920-х гг. антирусские настроения, вызванные в числе прочего тем, что и «красные», и «белые» первоначально выступали против эстонской государственности, не признавали независимости Эстонии. Однако прагматизм молодых эстонских государственных деятелей брал здесь вверх. К тому же были и факторы, способствовавшие привлечению русских. Нельзя забывать о том, что Эстония до 1918 г. была частью Российской империи. Абсолютное большинство эстонской интеллигенции, эстонских специалистов в области техники, науки, военного дела получило образование в университетах, технических вузах, военных учебных заведениях России, свободно владело русским языком. Им было легко общаться, находить общий язык с русскими специалистами, которые к тому же хорошо знали ту основу, ту почву, на которой вырастала новая эстонская государственность, новая система экономики страны. Высокий профессиональный уровень русских специалистов сомнению не подлежал. В то же время их труд можно было оплачивать более чем скромно – не в пример специалистам с Запада…

       Пожалуй, ранее всего нашли применение своим знаниям и опыту русские юристы высшей квалификации, оказавшиеся в Эстонии. Среди них были и ученые–правоведы, профессора и преподаватели петербургских высших учебных заведений, и опытные практики, судебные чиновники с многолетним стажем работы, и лица, успешно сочетавшие научную и преподавательскую деятельность с практической, администраторской.

       ЭР хотя и была провозглашена в феврале 1918 г., но реально стала функционировать, причем в трудных условиях продолжавшихся военных действий, только с конца 1918 – начала 1919 г. Перед властями ЭР сразу же стали сложнейшие правовые проблемы, в особенности опасность правового вакуума. Создать за короткий срок новый свод законов, в том числе гражданских и судебных, было невозможно. Старое же, еще царского времени российское законодательство, конечно, уже не соответствовало новым порядкам в стране. В этих условиях эстонские власти приняли, видимо, единственное верное решение: сохранить в силе многие законоположения Российской империи, но незамедлительно приступить к их кодификации. С этой целью при Министерстве юстиции в 1919 г. был создан особый Кодификационный отдел. Многие ведущие эстонские юристы, ставшие теперь государственными деятелями, были выпускниками юридического факультета Петербургского университета.[237] Вполне естественно, что они стали приглашать в комиссии Кодификационного отдела русских правоведов, эмигрировавших в Эстонию.

       Осенью 1919 г. сотрудником отдела по разряду судопроизводства стал Ф. И. Корсаков, выпускник Петербургского университета, специалист по государственному и международному праву, преподававший в высших учебных заведениях столицы и одновременно служивший сначала в одном из департаментов Правительствующего Сената, а затем товарищем (т.е. заместителем) председателя Петроградского окружного суда.[238] Ф. И. Корсаков выполнил ряд важных поручений эстонских властей по кодификации законодательных актов, относящихся к сфере финансов (бюджетное законодательство) и собственно юстиции (свод законов государственного права). Система государственного контроля ЭР в значительной мере была создана усилиями Ф. И. Корсакова.[239]

       В декабре 1919 г. советником Кодификационного отдела Министерства юстиции ЭР стал профессор И. М. Тютрюмов, крупный специалист по административному и процессуальному праву, автор объемистых трудов по юриспруденции, преподававший до революции в Петербургском университете и в других столичных высших учебных заведениях и в то же время работавший прокурором II департамента Правительствующего Сената.[240] 1 января 1920 г. Тютрюмов был назначен председателем Комиссии по составлению проекта Гражданского уложения.[241] В состав комиссии входили почти исключительно русские юристы: С. Кальманович, Ю. Филиппов, В. Срезневский, Д. Лерхе, С. Шиллинг, Ф. Корсаков, В. Павловский, затем также А. Черниловский-Сокол, А. Горцев (вместо В. Павловского) и С. Шидловский.[242] Известно, что бывший директор Департамента земледелия Министерства внутренних дел России, позже товарищ председателя Государственной Думы С. Шидловский занимался также составлением земельного кодекса ЭР.[243]

       В выработке законодательства ЭР (в частности, организации прокурорского надзора в Эстонии) участвовал в начале 1920-х гг. бывший прокурор Псковского окружного суда А. Л. Грин.

       Профессор финансового права в Петербургском университете, ярославском Демидовском лицее и в столичном Училище правоведения Э. Н. Берендтс в середине 1920-х гг. принимал участие в законодательном оформлении системы государственных финансов ЭР, в разработке закона о Государственном банке ЭР.[244] Надо заметить, что к этому времени в высшей номенклатуре эстонской юриспруденции русских уже почти не оставалось…

       Но русские эмигранты участвовали не только в создании эстонского законодательства, но и в организации, в налаживании работы отдельных министерств и других государственных учреждений ЭР, особенно Министерства финансов. В самом конце 1910-х – начале 1920-х гг. короткое время советником-консультантом Министерства финансов был ученый-финансист и государственный деятель Н. Н. Покровский, бывший в 1906-1914 гг. товарищем министра финансов Российской империи и позже, в 1916-1917 гг., министром иностранных дел России.[245] В первой половине 1920-х гг. консультантом Министерства финансов ЭР работал известный ученый-финансист проф. А. Н. Зак – до революции директор Центрального банка обществ взаимного кредита в Петрограде, автор солидных научных трудов по проблемам финансов, позже работавший во Франции, член Гаагской академии международного права. Он принимал участие в составлении ежегодных государственных бюджетов, в окончательном формировании системы финансов ЭР. Известен его доклад «Государственный бюджет 1922 г. и задачи финансовой реформы Эстии».[246] В середине 1920-х гг. советником Министерства финансов ЭР был П. Н. Яхонтов, до революции директор Крестьянского земельного банка.[247] Он и в Эстонии, в основном, занимался банковским делом, принимал участие в организации Земельного банка. Бывший управляющий Ревельской казенной палаты, крупный знаток податного дела Н. П. Бильбасов был приглашен эстонскими властями на службу в Главное податное управление ЭР, в составе которого он оставался до самых последних дней своей жизни (Н. П. Биль-басов умер в 1925 г.). Он был одним из организаторов податной инспекции в республике. Выше мы уже отметили законодательную деятельность проф. Э. Н. Берендтса в сфере финансов.

       В 1920-1927 гг. в почтовом ведомстве ЭР работал А. Я. Хреновский, известный и как деятель церкви (был членом Нарвского епархиального совета, объединявшего русские православные приходы).[248]. Он принимал ближайшее участие в организации почтового дела в Эстонии.

       В разработке системы местного транспорта  эстонским  коллегам  помогал И. Г. Пшеницын, в 1919-1921 гг. старший инженер Министерства путей сообщения ЭР, позже профессор Латвийского университета в Риге.[249]

       В 1919-1934 гг. начальником гидрографической службы ЭР и руководителем гидрографических экспедиций на Чудском и Псковском озерах и Финском заливе был В. Е. Мурашев-Петров.[250]

       Автор этих строк далек от мысли, что именно русские специалисты сыграли решающую роль в создании государственной системы ЭР. Но, без сомнения, работая вместе с эстонскими коллегами, они способствовали становлению этой структуры. К сожалению, вопрос о роли русских специалистов в данном процессе до сих пор в исследовательской литературе даже не ставился.

       Русские эмигранты внесли значительный вклад и в развитие высшего образования в Эстонии 1920-1930-х гг.

       Это прежде всего касается главного, с богатыми традициями высшего учебного заведения ЭР – Тартуского университета, пришедшего на смену дореволюционному Дерптскому-Юрьевскому императорскому университету. Эстонский Тартуский университет начал функционировать с осени 1919 г. (официальное открытие его состоялось 1 декабря 1919 г.). Специалистов эстонской национальности не хватало, и поэтому к преподавательской деятельности поначалу широко привлекались немецкие и русские ученые. В первом семестре 41,4 % лекционных курсов читался на эстонском языке, 5,4 % – на немецком и 53, 2 % – на русском.[251] Впрочем, на русском языке преподавали не только русские профессора и доценты. Первоначально многие немцы и эстонцы, как правило, в свое время кончавшие российские высшие учебные заведения и более привычные именно к этому языку. Большая часть преподавателей-эстонцев были воспитанниками петербургских вузов. Однако с каждым годом число читавшихся на эстонском языке лекционных курсов, как и число преподавателей-эстонцев, стремительно возрастало, а количество преподавателей русской и немецкой национальности наоборот сокращалось. К концу 1920-х – началу 1930-х гг. уже абсолютное большинство предметов университетского курса читалось на эстонском языке преподавателями-эстонцами.

       В 1919-1940 гг. в Тартуском университете работало 12 русских преподавателей и профессоров. Особенно много их было на юридическом факультете. В деле подготовки эстонских национальных кадров в области юриспруденции русские специалисты сыграли очень важную роль.

       Вообще-то по закону русские преподаватели обязаны были через пять лет перейти к чтению лекций на эстонском языке. Однако это требование практически не было выполнено: русские профессора и доценты – за малым исключением – до конца своей преподавательской деятельности в университете читали лекции по-русски, иногда прибегая на экзаменах к помощи ассистентов, выступавших в роли переводчиков.

       На юридическом факультете Тартуского университета в 1921–1939 гг. работал сначала профессором политической экономии и статистики, а позже профессором теории народного хозяйства М. А. Курчинский, один из крупнейших в мире специалистов по правовым проблемам национальных меньшинств и их культурной автономии, до сих пор должным образом не оцененный.[252] Он же был дважды избран членом эстонского парламента, где представлял русское национальное меньшинство в ЭР.

       На юридическом факультете Тартуского университета преподавал и ряд специалистов, о которых уже шла речь выше в связи с их участием в кодификации эстонского законодательства. С 1921 г. до кончины в 1932 г. сначала преподавателем, а позже доцентом административного права был Ф. И. Корсаков. И. М. Тютрюмов в 1920-1935 гг. занимал пост профессора гражданского права и гражданского процесса, издал солидные учебники по этим дисциплинам. Он же был одним из инициаторов создания и председателем правления Русской академической группы в Эстонии (1920-1940), объединявшей русских ученых, проживавших в ЭР.[253] В кодификационной работе участвовал и Ю. Д. Филиппов, в 1922-1926 гг. и. д. профессора политической экономии. Он читал курсы по банковскому и биржевому делу. Э. Н. Берендтс был в 1919-1930 гг. профессором финансового права.

       Профессором римского права в 1927-1934 гг. был крупный специалист в этой области Д. Д. Гримм, до революции профессор римского права Петербургского–Петроградского университета и некоторое время его ректор, член Государственного совета Российской империи. В Эстонии он был членом Национальной палаты  ЭР.[254]  С  1921 г.  в  Тартуском  университете  работал         А. П. Мельников, в 1928-1934 гг. штатный преподаватель криминалистики по кафедре уголовного права, создатель кабинета криминалистики.[255] Интересно, что он был автором и двух любопытных детективных романов, «уголовных былей», как он их характеризовал.

       Из русских преподавателей, трудившихся на других факультетах Тартуского университета, в первую очередь надо отметить математика В. Г. Алексеева. Он был как бы связующим звеном между старым русским Юрьевским императорским университетом и новым эстонским: дело в том, что В. Г. Алексеев с 1895 по 1918 г. – с небольшим перерывом – работал профессором чистой математики Юрьевского университета, ряд лет выполнял обязанности ректора. В эстонском Тартуском университете В. Г. Алексеев числился приват-доцентом. Это был удивительно разносторонний ученый: помимо математики (теория инвариантов) он увлекался философией и теорией педагогики.[256]

       На философском факультете лектором русского языка работал Б. В. Прав-дин, поэт, друг Игоря Северянина, который в университете, помимо практических занятий, читал и многочисленные лекционные курсы по русскому языку и литературе. Он сыграл немаловажную роль в установлении более близких контактов между русской и эстонской интеллигенцией Тарту. Б. В. Правдин выучил эстонский язык и принимал участие в создании первого основательного русско-эстонского словаря.[257]

       Высшее техническое образование в Эстонии можно было получить в Таллиннском политехникуме (основан в 1919 г., с 1936 г. – Таллиннский технический институт). В нем также работал ряд русских преподавателей. Из них самым известным был архитектор и инженер-строитель А. А. Полещук, уроженец Эстонии (Сааремаа), до революции профессор и академик Академии Художеств в Петербурге. Из других преподавателей отметим еще Р. П. Холостова и Д. П. Руз-ского, до приезда в Эстонию работавших в технических высших учебных заведениях Петрограда.

       О русских преподавателях в музыкальных вузах Эстонии пойдет речь чуть позже.

       Особого разговора заслуживает преподавательская деятельность русских специалистов в военных учебных заведениях ЭР.[258]

       Проблема пополнения эстонских офицерских кадров и их профессиональной подготовки была очень актуальна в конце 1910-х – начале  1920-х гг. Командный состав молодой Эстонской армии, в основном, состоял из офицеров военного времени, окончивших российские школы прапорщиков с ускоренным курсом обучения. Из 2132 офицеров Эстонской армии периода Освободительной войны только 117 имели полноценное офицерское образование, а лиц с высшим (академическим) военным образованием насчитывалось всего лишь тринадцать.[259]

       В целях формирования высококлассного эстонского офицерского состава уже весной 1919 г. было создано Государственное военное училище, в 1920 г. открыты Военно-техническое и Военно-морское кадетское училища, в 1921 г. – Курсы Генерального штаба, дававшие высшее военное образование. Однако эстонское командование при организации военных учебных заведений столкнулось с проблемой нехватки профессиональных преподавателей. В этих условиях решено было обратиться за помощью к русским военным специалистам, проживавшим в это время в Эстонии. После отступления Северо-западной армии на территорию ЭР их было немало. Среди них оказались профессора и преподаватели российских военных академий и училищ (генерал-лейтенант Г. М. Ванновский, генерал–майор Д. К. Лебедев, полковник П. П. Маресьев и др.). Самой крупной фигурой среди них был генерал-лейтенант А. К. Баиов, профессор и правитель дел Николаевской военной академии Генерального штаба, крупный военный историк, автор 23 книг, в их числе фундаментального, 7-томного «Курса истории русского военного искусства».[260] Учениками А. К. Баиова по академии были многие виднейшие эстонские военачальники, в том числе главнокомандующий Эстонской армией генерал Й. Лайдонер.

       Русские военные специалисты с 1920 г. начинают преподавать во всех эстонских военных учебных заведениях. В частности, штат преподавателей Военно-технического училища поначалу состоял почти исключительно из русских. А. К. Баиов фактически был организатором учебного процесса на Курсах Генерального штаба. Он определил характер и структуру курсов, разработал их учебные планы и программы. А. К. Баиов читал лекции по истории военного искусства, военной стратегии и военной географии соседних с Эстонией стран,     Г. М. Ванновский – по тактике кавалерии и по службе Генерального штаба, Д. К. Лебедев – по тактике пехоты, военно–технической тактике, военной администрации, П. П. Маресьев  –  по военно–инженерному делу, генерал–майор В. Л. Драке – по артиллерии, полковник русского Генерального штаба А. В. Ку-шелевский вел практические занятия по ряду предметов, военный врач профессор С. А. Острогорский – по военной медицине, полковник В. Н. Рославлев – по военно-судебному делу и т. д. Среди преподавателей были также уже нам знакомый Ф. И. Корсаков, генерал-майор А. А. Ден и др. Им всем приходилось работать одновременно в нескольких учебных заведениях. Они готовили к изданию литографированным способом свои лекции. И всё это за ничтожную зарплату. Попытки добиться повышения зарплаты особым успехом не увенчались.

       Вскоре в эстонской националистически настроенной прессе начинается критика создавшегося в военно-учебных заведениях ЭР положения: авторы публикаций считали недопустимым, что основной их преподавательский контингент составляют русские, а не представители титульной нации. По мере того, как появлялись эстонские специалисты по военному делу, они стали заменять русских преподавателей. Увольнения последних начались в 1922 г. и завершились в 1926-1927 гг., когда почти все русские специалисты вынуждены были покинуть посты преподавателей эстонских военных учебных заведений. Но твердую основу военного образования в Эстонии они успели к этому времени заложить.

       А. К. Баиов с горечью писал в 1931 г.: «Русские эмигранты в Эстонии оставили огромный след. В 1920 г., когда здесь осела русская эмиграция и когда, с другой стороны, молодая Эстонская республика еще не успела наладить все отрасли своей государственной, общественной и торгово-промышленной жизни, то эстонские руководящие сферы охотно привлекали к себе на службу русских эмигрантов и весьма широко пользовались их трудами <…>.

       С течением времени, использовав в полной мере знания, опыт, навыки русских, эстонцы всюду и везде постарались избавиться от них. Они всё взяли от них и затем выбросили их как выжатый лимон».[261]

       Обратимся теперь к вопросу о вкладе русских в развитие эстонской экономики.

       Прежде всего, надо отметить заслуги русских инженеров в создании и развитии сланцедобывающей и сланцеперерабатывающей промышленности Эстонии. В эстонской энергетике горючий сланец играет исключительно важную роль. В стране нет ни каменного угля, ни нефти, но зато есть богатые залежи горючего сланца. Длительное время на него не обращалось никакого внимания. Положение изменилось в связи с событиями I мировой войны, когда в стране наступил острый топливный кризис. Созванное в 1916 г. в Петрограде Особое совещание по топливу направляет в северную Эстонию геолога Н. Ф. Погребова для исследования залежей сланца и возможностей его применения в качестве топлива. Непосредственно геологоразведочные работы проводил П. Ф. Крутиков. В 1916-1917 гг. закладывается первый сланцевый карьер и начинается пробная добыча горючего сланца.[262] Этим было положено начало сланцедобывающей промышленности Эстонии.

     События революции и Гражданской войны временно приостановили ее становление. В независимой же ЭР горючий сланец стал основным видом «отечественного» промышленного топлива. Быстро растет добыча сланца. П. Ф. Крутиков продолжил геологоразведочные работы. Встает вопрос не только о непосредственном использовании сланца в энергетических целях, но и о термической его переработке с целью получения жидких нефтеподобных продуктов. Однако существовавшие в то время печи по термической перегонке сланца были малоэффективными. Важный вклад в развитие сланцеперерабатыва-ющей промышленности Эстонии внесли русские специалисты. Инженер М. С. Кул-жинский (в 1922-1931 гг. директор Сланцеперерабатывающего комбината в Кивиыли) и конструктор профессор П. М. Шелоумов (преподаватель Русских высших политехнических курсов в Таллинне) создают новый тип туннельной печи по перегонке сланца.[263] «Проектирование таких агрегатов требовало сложных и объемных технологических, теплотехнических и других расчетов, решения многих сложных технических проблем. Блестящий талант, высокая инженерная квалификация и интуиция позволили М. С. Кулжинскому и П. М. Шелоумову решить все эти головоломные задачи и создать самые по тем временам современные и высокопроизводительные установки, дававшие лучшую по своему составу сланцевую смолу. Одновременно с созданием туннельных печей пришлось решать целый комплекс технологических и технических задач по производству продуктов переработки сланцевой смолы, что из-за отсутствия опыта было достаточно объемной и сложной задачей, но и она решалась оперативно и успешно».[264]

       В Эстонии прежде всего усилиями русских инженеров создается несколько заводов по переработке сланца с целью получения жидкого топлива. Директором сланцеперерабатывающего завода в Силламяэ и в 1930-е гг. главой Сланцевого консорциума Эстонии был профессор-экономист Л. М. Пумпянский. Он из числа тех русских ученых и общественных деятелей, которые были высланы по указанию В. И. Ленина из Советской России в 1922 г. Л. М. Пумпянский принимал активное участие в местной русской общественной и культурной жизни, некоторое время был товарищем председателя Русского национального союза в Эстонии.[265] Он был автором статьи о международном значении сланцеперерабатывающей промышленности Эстонии.[266]

       Жидкое топливо из сланца становится немаловажным предметом эстонского экспорта. Сланцеперерабатывающая промышленность Эстонии привлекает в страну иностранный капитал.

       Но был во всем этом еще один немаловажный момент. «Одаренные русские инженеры-эмигранты, ставшие во многом первопроходцами в сланцедобыче, переработке и химии сланцевых смол, стояли у истоков промышленности города <Кивиыли>. Высокообразованные, интеллигентные, яркие люди из русской эмиграции создали в небольшом поселке Кивиыли особый удивительный духовный мир, который не только сформировал окружающую его ауру, но и предопределил его судьбу на долгие годы».[267]

       Что же касается П. М. Шелоумова, то он в 1928 г. стал техническим директором большого машиностроительного завода «Франц Крулль» в Таллинне. В 1930-е гг. завод под руководством П. М. Шелоумова наладил производство самой разнообразной сельскохозяйственной техники – всего того, что было нужно эстонскому хуторянину. П. М. Шелоумов лично участвовал в ее проектировке. Созданные на заводе «Франц Крулль» машины неоднократно получали золотые медали на эстонских и международных выставках. По инициативе П. М. Шелоумова на заводе была создана лаборатория, что в те годы было еще редкостью в Эстонии.

       П. М. Шелоумов, М. С. Кулжинский, Л. М. Пумпянский были не единственными специалистами из эмигрантов, внесшими значительный вклад в развитие эстонской экономики. В 1921-1927 гг. в Эстонии трудился один из крупнейших в мире специалистов по холодильным установкам М. Т. Зароченцев, личность и деятельность которого также до сих пор не привлекали внимания наших исследователей.

       Главным предметом эстонского экспорта, как известно, были свинина и другие продукты животноводства. Но с их экспортированием за рубеж всегда возникали трудности, связанные с несовершенством холодильников. Опытнейший специалист, построивший в России до революции около 50 холодильных предприятий, автор ценных пособий по холодильному делу, М. Т. Зароченцев сразу же по приезду в ЭР начинает заниматься проектированием новейших холодильников в Эстонии. Он был инициатором постройки большого государственного холодильника и ряда частных холодильных установок, сооруженных по последнему слову техники. М. Т. Зароченцевым было создано в Таллинне первое акционерное общество экспортных боен и холодильников «Külmetus» («Охлаждение»), директором–распорядителем которого он стал. Оно быстро превратилось в крупное предприятие, где за неделю можно было отправлять на убой до 1500 единиц крупного рогатого скота и до 2000 овец. Зароченцев предпринял шаги по интенсификации экспорта эстонских мясных продуктов за границу. Как отмечалось в печати, именно благодаря его энергии и знаниям английский рынок познакомился с эстонским беконом.[268] М. Т. Зароченцев выписывал породистых свиней из-за границы, наладил доставку свиней на убой из России. Он явился учредителем Эстонского комитета по холодильному делу при Министерстве земледелия, много занимался усовершенствованием холодильников. Начав с холодильных установок, предназначенных для хранения свинины, он позже разработал проекты холодильников специально для рыбы, масла, птицы и др. М. Т. Зароченцев предложил новый способ быстрого охлаждения и быстрого замораживания в пульверизованном рассоле.[269] Этот способ привлек внимание специалистов во всем мире.[270] М. Т. Зароченцев был автором статьи, посвященной холодильному делу в Эстонии и его государственному значению.[271]

       М. Т. Зароченцев в эстонский период своей жизни часто бывал за границей, где знакомился с новейшими образцами западной холодильной техники и в то же время предлагал свои. В 1927 г. он уехал во Францию, а в 1930-е гг. оттуда в США, где продолжил свою деятельность в области холодильных установок, еще более усовершенствовал технику быстрого замораживания, получившую известность как процесс «Z». Зароченцев стал вице-президентом «American Z. Corporation» и видным членом руководства других корпораций. Он много разъезжал по странам мира с целью внедрения в холодильную практику своих изобретений, их было запатентовано около двухсот.[272]

       Очень активны были русские изобретатели в Эстонии. Если верить данным, представленным патентным поверенным Ренненкампфом организаторам Русской выставки в Таллинне в 1931 г., более одной трети всех запатентованных в Эстонии изобретений принадлежало русским специалистам.[273] Среди местных авторов запатентованных изобретений известно 50–60 лиц с русскими именами и фамилиями.[274] Из русских изобретателей отметим известного врача, медика-бактериолога Б. П. Цитовича, ставшего позже жертвой немецких оккупантов и их эстонских пособников. Некоторые изобретения Б. П. Цитовича связаны с его врачебной практикой (приборы по распознаванию ревматизма), некоторые же носили более общий характер (особый способ замораживания молока).

       В заключение скажем несколько слов о вкладе русских в развитие культуры и искусства Эстонии. Прежде всего, надо отметить исключительно важную роль русских балерин, балетмейстеров и балетных студий в становлении эстонского национального балета.[275]

Фактически в Эстонии до 1910-х гг. не было балета как особого отдельного вида искусства. Первый коротенький балет-пантомиму «Сон в мастерской ваятеля» поставила в сезоне 1913/14 года в театре «Эстония» русская балерина Н. Смирнова. Начало же формирования балетной труппы театра «Эстония» можно отнести к сезону 1918/19 года, когда прима-балериной и руководительницей еще только создававшейся труппы была С. Смиронина-Севун. Окончательное становление балетной труппы «Эстонии» падает на сезон 1922/23 года, художественным руководителем ее в это время была известная русская балерина Викторина Кригер. Первые же выдающиеся мастера эстонского балета (Л. Лооринг, Э. Хольц, Р. Ольбрей, Р. Роод и др.) вышли из балетной студии Е. В. Литвиновой.

       Вообще возглавляемые русскими частные балетные студии в городах Эстонии стали своеобразной кузницей кадров профессионального эстонского танцевального искусства. Особенно велика тут роль балетной студии Е. В. Литвиновой, существовавшей с 1918 г. до 1930-х гг. Евгения Литвинова окончила балетное училище при Мариинском театре в Петербурге и выступала на сцене этого знаменитого театра. Как танцовщица, она принадлежала к поколению, представленному именами Анны Павловой, Тамары Карсавиной, Михаила Фокина. Ее идеалом был классический русский балет.

       Свой вклад в формирование эстонского балета внесли и другие балетные студии, возглавляемые русскими мастерами: Галины Чернявской и Тамары Бек в Таллинне, Надежды Таарна (урожд. Цыганковой) и Эльфриды Кочневой в Нарве, Кристины Каппер (урожд. Лебедевой) в Тарту. Ученицы студии К. Каппер положили начало балетной труппы тартуского театра «Ванемуйне».

       На эстонской профессиональной сцене 1920-1930-х гг. выступали и русские танцоры. Отметим солиста театра «Эстония» Бориса Блинова, работавшего в нем много лет – с 1926 по 1960 год.

       В 1920-1930-е гг. в Эстонии гастролировали многие звезды русского балета (Т. Карсавина, О. Преображенская, М. Фокин, В. Каралли, Е. Люком, Н. Легат, Т. Вечеслова, А. Мессерер, В. Чабукиани и др.). Их выступления также оставили свой след в истории эстонского балета.

       Существенен и вклад русских мастеров в музыкальную культуру Эстонии 1920-1930-х гг.[276]

       В двух высших музыкальных учебных заведениях Эстонии – Таллиннской консерватории (до 1923 г. Таллиннской высшей музыкальной школы) и Тартуской высшей музыкальной школы (в 1925-1927 гг. Тартуской консерватории) в эти годы работало много русских преподавателей. Не менее важно, что во главе этих высших учебных заведений стояли выпускники Петербургской консерватории, где получило образование большинство эстонских певцов, музыкантов, композиторов дореволюционной поры. Они же поначалу составляли большую часть преподавательского состава этих учебных заведений. В основу учебных программ Таллиннской консерватории и Тартуской высшей музыкальной школы были положены учебные планы Петербургской консерватории, методика преподавания основных музыкальных дисциплин следовала петербургской.

       В Таллиннской консерватории преподавали: по классу фортепиано – А. Се-галь, З. Бакановская, С. Гейнрихс, по классу пения – Г. Назимова, А. Мальцев, С. Мамонтов, по классу духовых инструментов – А. Шутинский (флейта), А. Михай-лов (фагот), М. Прокофьев (гобой), а также З. Валк–Богдановская (арфа), которая считается первой эстонской арфисткой. Немало русских преподавателей было и в Тартуской высшей музыкальной школе (Л. Сибирцев–Кассис, Д. Бровкин, В. За-мыко, В. Гамалея и др.), из них наиболее длительный срок – Ангелина Махотина (преподавала пение в 1922-1939 гг.), всегда имевшая много учеников.

       В деле развития эстонского музыкального искусства в период первой ЭР немаловажную роль сыграли частные музыкальные студии и школы, которые были в ряде городов страны. Известна фортепианная школа А. Сегаль, музыкальная студия пианистки и композитора В. Виноградовой-Бик в Таллинне. Особенно много и успешно работали вокальные студии. Заслуженную популярность приобрела школа-студия Варвары Маламы в Таллинне. Ее учениками были выдающиеся эстонские певцы и певицы М. Корьюс, В. Нелус, Г. Талеш. Следует отметить также вокальные студии Н. Бориной и Н. Зеля (Селья).

       Особое место в истории эстонской музыкальной культуры занимает Сергей Мамонтов, учившийся в Московской и Петербургской консерваториях и вслед за тем работавший концертмейстером в Большом театре в Москве. В 1920 г. он эмигрировал в ЭР и в 1923 г. был приглашен концертмейстером в оперную труппу театра «Эстония». С. Мамонтов пришел в этот театр, когда оперный коллектив его только складывался, большинство певцов имело очень малый опыт выступлений в опере, уровень вокальной подготовки солистов не всегда был высок, отсутствовала настоящая режиссура, оркестр был невелик. С. Мамонтов сделал очень много для того, чтобы поднять художественный уровень эстонской оперы, сделать из оперного коллектива «Эстонии» настоящий, высококвалифицированный ансамбль, способный с успехом ставить самые трудные оперные вещи. Впоследствии это признавали многие эстонские деятели, в частности известный дирижер Р. Куль.[277] Некоторое время С. Мамонтов преподавал оперный ансамбль в Таллиннской консерватории.

       Значительному повышению уровня режиссуры оперных представлений театра «Эстония» способствовали русские постановщики, приглашавшиеся из-за рубежа. В сезоны 1929-1930 гг. Д. Ф. Арбенин поставил оперы «Русалка» А. С. Да-ргомыжского и «Борис Годунов» М. П. Мусоргского, в 1933 г. П. И. Мельников – «Демон» А. Г. Рубинштейна. В состав оперной труппы театра «Эстония» входили отдельные певцы и музыканты русской национальности, в частности бас Николай Суурсёэт (Пономарев), позже погибший в сталинском концлагере.

       В ЭР проживало и несколько крупных русских певцов, не входивших в состав труппы «Эстонии», но принимавших участие в музыкальной жизни республики. Это были бас Мариинки И. Ф. Филиппов, замечательное сопрано З. П. Юрьевская, получившая всеевропейскую известность; правда, она ненадолго останавливалась в Эстонии (1921-1922).[278] В конце 1930-х гг. в Таллинне проживал знаменитый русский тенор Дмитрий Смирнов, уже до этого очень часто – чуть ли не ежегодно, начиная с 1921 г., – выступавший с концертами в городах Эстонии и участвовавший в качестве гастролера в оперных представлениях театра «Эстония». В 1932 г. он получил эстонское гражданство.[279]

       Кроме них в Эстонию приезжали на гастроли многие выдающиеся русские певцы и музыканты – Ф. И. Шаляпин (первые выступления великого певца за рубежом после Октябрьской революции), Л. В. Собинов, А. В. Нежданова, В. В. Барсова, М. М. Куренко, А. К. Глазунов, С. С. Прокофьев, И. Ф. Стравинский, скрипачи М. Б. Полякин и Д. Ф. Ойстрах, пианисты Н. К. Метнер и Г. Г. Гинзбург, а также эстрадные исполнители А. Н. Вертинский, Н. В. Плевицкая и многие другие. Следует заметить, что именно русские гастролеры занимали в музыкальной жизни Эстонии первенствующее положение. Концерты всех этих выдающихся мастеров привлекали внимание, как широкой публики, так и специалистов, местных знатоков музыкального искусства, и, подобно гастролям звезд русского балета, не оставались без влияния на эстонских исполнителей.

       Собственно, это же можно сказать и о драматическом театре. В Эстонии гастролировали, действительно, выдающиеся мастера сцены и театральные коллективы: в 1922 г. 1-я студия МХТ при участии великого русского актера Михаила Чехова, в 1923 г. – зарубежная труппа МХТ и 3-я студия МХТ, из которой вырос Театр им. Е. Вахтангова, со знаменитым спектаклем – «Принцессой Турандот». М. Чехов вновь с огромным успехом выступал со своим ансамблем в Таллинне в 1932 г. С 1926 г. до середины 1930-х гг. в Эстонии регулярно по нескольку раз в год приезжала на длительные гастроли труппа Рижской русской драмы, одного из самых известных театров в Русском зарубежье с прекрасным составом актеров. Их спектакли неизменно посещались эстонскими актерами и режиссерами. Достижения русского театрального искусства использовались ими в своей творческой деятельности (на этот счет имеются признания эстонских авторов).[280]

       В Эстонии в 1920-1930-е гг. проживало и работало, по меньшей мере, три десятка заслуживающих внимания русских художников.[281] Они принимали участие в многочисленных художественных выставках, в том числе и в репрезентативных выставках работ мастеров кисти Эстонии за рубежом. В 1929 г. на такой репрезентативной выставке в Хельсинки и вслед за тем в Париже, в ряде городов Германии и в Копенгагене были представлены работы восьми русских художников; в 1939 г. на выставке в Риме, Будапеште, Варшаве и Кракове, правда, лишь трех – А. Кайгородова, А. Гринева и А. Егорова. Последний из названных – Андрей Егоров – вообще стал восприниматься эстонцами как «свой», эстонский художник.

       Особо следует сказать несколько слов о творчестве Ольги Обольяниновой-Криммер. Она фактически была одним из первых художников по театральному костюму в Эстонии. Обычно основоположником эстонского искусства театрального костюма принято считать Наталию Мей, но ее работы относятся, в основном, к началу 1930-х гг. Между тем О. Обольянинова успешно занималась им уже в 1920-е гг.: в 1924-1929 гг. она создала костюмы для 19 оперных и ряда балетных постановок театра «Эстония».

       Русские зодчие обогатили общую картину эстонской архитектуры 1920–1930-х гг., при этом они до известной степени представляли особое направление в ней, которое иногда называют петербургским.[282] Самой яркой фигурой среди них был Александр Владовский, воспитанник петербургской Академии Художеств. По его проекту было построено в традициях неоклассицизма величественное здание военного госпиталя в Таллинне, ряд жилых домов в столице ЭР. Иногда А. И. Вла-довского упрекали в эклектизме, но, как справедливо пишет современный исследователь, «тем не менее в его эклектике было нечто неповторимое; будучи человеком талантливым, он сплавлял разные архитектурные формы в своеобразное, только ему присущее, целое. В Эстонской Республике А. И. Влa-довский был несомненно самым ярким представителем так называемого art-deco, так как  art-deco уже по своей сущности обуславливал театрализованные эффекты, совмещение разных стилевых приемов».[283] Без всякого сомнения, избранная Владовским стилевая манера делала более разнообразной, многогранной эстонскую архитектуру тех лет.

       В ней успешно выступали и другие русские зодчие, такие как Б. Р. Криммер, А. А. Подчекаев, В. Г. Радлов, Н. П. Опацкий, А. А. Полещук. В 1930-е гг. появилось молодое поколение русских архитекторов (Н. Кузьмин, Б. Чернов, В. Третьякевич и др.). Их духовным вождем и учителем был в значительной степени А. И. Владовский.

       Наконец, в историю эстонского спорта свою лепту внесли и русские спортсмены. Боксер Николай Степулов стал серебряным призером Олимпийских игр 1936 г. в Берлине. Успешно выступал на республиканских и международных соревнованиях разносторонний спортсмен – яхтсмен, буерист, велосипедист и конькобежец Николай Чучелов. Семейство Чучеловых вообще вошло в историю эстонского спорта: известными буеристами были братья Николая – Андрей (выступал и как яхтсмен) и Дмитрий.

       Особенно примечательны успехи русских баскетболистов. В 1928 г. мужская команда русского спортивного общества «Витязь», а в 1929, 1932-1933 гг. команда общества «Русь» (Таллинн) становились чемпионами Эстонии. В 1934 и 1936 гг. женская баскетбольная команда «Руси» также выигрывала чемпионат ЭР. Ряд русских баскетболистов входил в состав сборной Эстонии (Георгий Виноградов, Валентин и Павел Клышейко, Тарас Тимченко, Евгений Гайкович), в 1930-е гг. добившейся значительных успехов. Одним из лучших эстонских баскетбольных тренеров считался Алексей Зеленой.[284] Отметим, что баскетбол, пожалуй, самый популярный вид спорта в Эстонии.

       Мы сознательно не упоминали тех русских по своему происхождению деятелей, которые, сменив русские фамилии на эстонские, в 1930-е гг. уже фактически стали носителями эстонского языка и культуры. Некоторые из них внесли заметный вклад в развитие эстонской культуры, науки, искусства. Отметим здесь хотя бы Юри Ярвета (до эстонизации фамилии – Юрия Кузнецова), одного из самых замечательных эстонских актеров ХХ в.; Пауля Карда (до 1936 г. Павла Кудрявцева), ученого-физика, члена-корреспондента АН ЭССР; поэта и литературоведа Алексиса Раннита (Алексея Долгошева); художника Константина Сювало (до 1936 г. Щербакова); очень популярного эстонского врача Леонхарда Мардна (Мартынова). Такие процессы неминуемы в странах русского рассеяния…

       Не подлежит сомнению, что дальнейшие исследования откроют новые, нам сейчас неизвестные пласты деятельности русских специалистов в ЭР 1920-1930-х гг., которые еще более обогатят наше представление о вкладе русских в становление эстонской государственности, экономики и культуры Эстонии.

Советская литература в восприятии русских читателей

В Эстонии 1920-1930-х гг.

Представление о том, что есть две русских литературы – эмигрантская и советская – со своими принципиально различающимися, специфическими чертами, выработалось не сразу. Эмиграция как массовое явление уже было реальностью в 1919-1920 гг., но русская литература – при всей ее идеологической дифференцированности – еще рассматривалась как единая. Характерный пример. Проживавшие в Эстонии русские литераторы В. Е. Гущик и А. А. Баиов в 1921 г. предприняли попытку организовать в Ревеле (Таллинне) издание журнала «Гамаюн». С предложением о сотрудничестве они обратились к писателю- эмигранту А. И. Куприну и к проживавшему в Петрограде А. А. Блоку, а через последнего также к Андрею Белому, А. М. Ремизову, Анне Ахматовой, Михаилу Кузмину, Корнею Чуковскому и др.[285] Другими словами, «Гамаюн», который должен был выходить за границей, мыслился как журнал, объединяющий авторов из Советской России и эмигрантов; еще ни о каком расколе на две литературы речи не шло.

       Окончательное разделение на две литературы, по крайней мере, в русской печати Эстонии фиксируется в 1924-1925 гг. К этому времени уже стало ясно, что надежд на скорое возвращение эмигрантов на родину нет. Если в первой половине 1920-х гг. нередко трудно было установить, кто из русских писателей, пребывающих за рубежом, эмигрант, а кто не эмигрант, то к середине 1920-х гг. это уже определилось. Стало ясным и отношение советской власти и партии большевиков к Русскому зарубежью в целом, как и отношение большинства (но не всех!) эмигрантов к тому, что происходит в России, в том числе и в русской советской литературе.

       Сложившаяся в двух противостоящих друг другу полюсах русской культуры и – шире – русской общественности ситуация в корне разнилась. В СССР лагерь эмиграции, эмигрантская литература со второй половины 1920-х гг. находились под почти полным запретом, разрешено было лишь «обличать», «разоблачать» их. В 1930-е гг. уже всякого рода связи с заграницей стали основанием для самых суровых репрессивных мер, даже критика эмигрантов особенно не поощрялась, эмиграция попросту замалчивалась. Если и заходила речь о Русском зарубежье, то в советской печати подчеркивалось, что эмиграция отгородилась каменной стеной от Страны Советов, в ней царит ненависть ко всему советскому (в том числе и к советской литературе, которая игнорируется, очерняется). Между двумя мирами, как и между двумя литературами, нет ничего общего, они развиваются независимо друг от друга. Само собой разумеется, в лагере советском – успехи и подъем, в лагере эмигрантском – упадок, близость конца. Отголоски подобного рода воззрений будут ощущаться еще долго.

       В Русском зарубежье ситуация была иной. Здесь в значительной мере сохранялась свобода слова, положение в русской советской литературе не замалчивалось, наоборот, был заметен – по крайней мере, в одной части эмигрантского общества – интерес к творчеству русских авторов в СССР, шли споры о том, что происходит в русской советской литературе. Эти споры находили отражение в печати. На страницах газет и журналов сталкивались разные точки зрения на советскую литературу, разный взгляд на то, что важно и ценно в этой литературе. Эмигрантские оценки произведений русских советских авторов, во-первых, отличались большим разнообразием, а во-вторых, со временем менялись – в отличие от официальной советской позиции. В советской России в отношении к эмигрантской литературе господствовало единообразие, тотальное единомыслие, не допускающее разброса мнений, и которая – за редким исключением – почти не менялась в течение нескольких десятилетий (только хрущевская оттепель внесла кое-какие изменения).

       Это объяснялось, конечно, идеологическим многообразием русского эмигрантского общества, так сказать, его «многопартийностью», в некоторых случаях и неоднородностью самого состава русских общин в разных странах. На интерпретацию творчества советских писателей влияли, как мы увидим далее, и возрастные различия в читательской среде.

       Для правого монархического лагеря русской эмиграции характерно полное отрицание новой советской литературы, ее идеологических установок, художественной ценности. Характерно высказывание З. Гиппиус 1924 г. о том, что в Советской России «нет литературы, нет писателей, нет ничего: темный провал».[286] Эту точку зрения утверждал в своих публицистических статьях и эссе середины 1920-х гг. М.П.Арцыбашев, проживавший, правда, в Варшаве, но часто публиковавшийся в таллиннских «Последних известиях», самой распространенной русской газете в Эстонии 1920-1927 гг.[287] В его статьях мы находим еще один часто повторяющийся мотив: в Советской России уничтожается всё старое как отжившее свой век и идеологически враждебное новому строю. В том числе последовательно истребляется и старая классическая русская литература. Эмигранты – единственные подлинные наследники великой русской классики, хранители ее традиций[288]. В роли «разрушителей» прежде всего выступают футуристы во главе с В. Маяковским (в первой половине 1920-х гг. он предмет постоянных нападок белой правой прессы[289]), позже еще Пролеткульт и пролетарские поэты.[290] Впрочем, доставалось и всем «предателям», в особенности же М. Горькому.[291] М.П.Арцыбашев переносил свое неприятие советской литературы почти на всех оставшихся в СССР русских писателей, не делая между ними особой разницы: от него доставалось даже М. Волошину, Б. Пастернаку, Б. Пильняку.[292] М.П. Ар-цыбашев вообще не стеснялся в выражениях по адресу советских авторов: «Гады – они гады и есть. Во всяком случае духовные ничтожества и больше ничего».[293] В этом же духе в «Последних известиях» выступали Я. В. Воинов[294] (очень любопытная во всех отношениях, ныне совершенно забытая фигура) и порою П. М. Пильский[295], позже ведущий критик рижской газеты «Сегодня». Правда, в период работы в «Сегодня» его отношение к советской литературе стало несравнимо более толерантным. Но любопытно, что даже непримиримый враг всего советского М.П. Арцыбашев все-таки признавался, что в литературе Совдепии есть и яркие дарования: «Внимательно вчитываясь в их изуродованные подневольные писания, я, как старый русский писатель, должен свидетельствовать, что среди них имеется очень много, даже чрезвычайно много больших и красивых талантов».[296]

       Иной была позиция левой русской эмиграции, тех, кто примыкал или был близок к эсерам и социал-демократам – меньшевикам, а позже к новым идеологическим течениям в Русском зарубежье, как и значительной части эмигрантской молодежи вообще. В целом в эмиграции левых было мало, но в их руках находились очень влиятельные органы печати. Они также критиковали советские порядки, цензуру, партийный диктат в литературе и искусстве Страны Советов, но, вместе с тем, находили, что будущее русской литературы связано именно с ее советской частью, эмигрантская же литература обречена, она уже находится в состоянии упадка. Поэтому взоры левых критиков (в частности, Марка Слонима) были обращены прежде всего к русским писателям в СССР. Именно с ними связаны новые веяния, новации в литературе. В Эстонии выразителем подобных взглядов был театральный критик и журналист Георгий Тарасов, в 1927 г. возвратившийся на родину.[297] В обзоре «Русская литература», опубликованном в сборнике «День русского просвещения» 1927 года, он проводил мысль о том, что хотя эмигрантскую литературу представляют едва ли не все крупные русские мастера слова, но они идут старым, уже испытанным путем, «молодая же советская ищет и новых форм, и новых тем, намечая постепенно свое национальное лицо».[298] Из наиболее интересных советских авторов Тарасов выделяет И. Бабеля, Б. Пиль-няка, Е. Замятина, П. Романова, Л. Леонова, К.Федина, Л. Сейфуллину, М. Зощен-ко. Запомним этот перечень имен.

       Без сомнения, на восприятие читателями советской литературы влиял и состав русских общин в разных странах. Он весьма разнился. Если во Франции или Югославии общину составляли именно эмигранты, преимущественно бывшие военные – те, кто сражались в Белой Армии в Гражданскую войну и очень враждебно относились ко всему советскому, то, например, в Эстонии и Латвии русская община состояла прежде всего из старожильческого русского населения – из тех, кто проживал на территории этих стран до 1918 г. Эмигранты составляли всего одну пятую часть от общего числа русских в Эстонии. Правда, именно они представляли русскую интеллигентную элиту, в значительной степени определявшую характер русской культуры в крае, по крайней мере, высшего ее слоя. Эмигранты в Эстонии не могли не считаться с воззрениями «коренных» русских, которые не совпадали полностью с эмигрантскими. В частности, для старожильческого русского населения, в большинстве своем состоявшего из крестьян, не было характерно агрессивно-негативное отношение к советским порядкам и культуре, их отношение к ним было более терпимым.

Приведем один пример. До конца 1925 г. уже упоминавшаяся газета «Последние известия»[299] ориентировалась, в первую очередь, на читателя-эмигранта и не печатала произведений советских писателей – только авторов из Русского зарубежья. С весны 1926 года редакция стремится сделать газету изданием, рассчитанным не только и, может быть, даже не столько на читателей-эмигрантов, сколько на читателей из «коренных» русских, не эмигрантов. По-видимому, именно с этим связано резкое возрастание числа перепечаток на страницах газеты произведений русских советских писателей – прежде всего М. Зощенко. Первые публикации его юморесок появились еще осенью 1925 г., и с лета 1926 г. до закрытия газеты в мае 1927 г. они идут сплошным потоком. За этот период на страницах «Последних известий» появилось 33 публикации из советской литературы, из них 27 из Зощенко. Кроме того печатались произведения П. Романова, И. Бабеля, Н. Никитина, Л. Леонова.

На отношение к советской литературе читателей, в том числе и критиков Русского зарубежья, влиял, без сомнения, и возрастной фактор. Старшее и среднее поколения эмигрантов чаще характеризует традиционализм и консерватизм в восприятии литературы, для них более типично негативное отношение к произведениям советских авторов, в 1920-е гг. очень часто шедших по пути авангардизма, экспериментаторства, новаций. Для младшего же поколения русских, для эмигрантской молодежи, наоборот, характерно несравнимо более толерантное отношение к советской литературе, бόльший интерес к ней, убеждение в том, что в 1920-е гг. именно в творчестве русских советских авторов были очень сильны авангардистско-экспериментальные тенденции, поиски нового, интересовавшие молодежь, близкие ей.

Это хорошо видно по деятельности русских литературных организаций 1920-1930-х гг. в Эстонии, объединявших по преимуществу местную творческую молодежь.[300] Вообще почти все русские литературные объединения в Эстонии были очень плюралистичны в своих симпатиях: в 1920-е – начале 1930-х гг. они проявляли живой интерес как к советской литературе, так и к писателям Русского зарубежья, причем в эмигрантской литературе их симпатии были, скорее, на стороне писателей, шедших новыми путями, – к таким, как В. Набоков или М. Цве-таева. Здесь надо учесть, что в Эстонии, если не считать Игоря Северянина, вообще почти не было писателей старшего поколения.[301] Как мы только что отметили, молодежь вообще более склонна к новациям и экспериментаторству. Это справедливо и в отношении русской молодежи в Эстонии 1920-1930-х гг. Она не принимала на веру и правую монархическую идеологию. Ее взоры всё чаще обращались к творчеству советских авторов, которые шли новыми путями.

В конце 1920-х – начале 1930-х гг. успешно работал литературный кружок при нарвском обществе «Святогор». Характерно, что он начал свою деятельность в декабре 1927 г. с доклада «Философия Максима Горького», вызвавшего ожесточенные споры.[302] В 1928-1930 гг. в центре внимания членов кружка – творчество советских авторов, на его заседаниях обсуждались произведения С. Есе-нина, Б. Пильняка, М. Булгакова, Е. Замятина, П. Романова, И. Эренбурга и др. Это вызвало недовольство правой эмигрантской части здешнего русского общества. В октябре 1929 г. кружку даже пришлось устроить публичный диспут на тему «Почему мы разбираем советскую литературу?».[303] Но при этом в кружке рассматривались и произведения писателей-эмигрантов, заметен интерес к религиозно-философской проблематике, живо обсуждавшейся в эти годы в русской эмиграции.

С осени 1934 г. в Печорах при здешнем Союзе русской молодежи стал работать литературный кружок. «Целый ряд кружковых собраний был посвящен поэзии Сологуба, Кузмина, Белого, Ахматовой, Гумилева, Ходасевича, Маяковского, Цветаевой, Пастернака, Есенина, Клюева».[304] Кстати, один из активных членов объединения, поэт и позже литературовед (во второй эмиграции – профессор русской литературы в американских университетах) Юрий Иваск в начале 1930-х гг. в Таллинне входил в нелегальный кружок молодежи по изучению СССР, за что был выслан эстонской политической полицией в Печоры. Об этом позже он старался умалчивать… Ю. Иваск был автором статей об Андрее Белом и М. Цветаевой.[305]

Вообще здесь мы сталкиваемся с любопытной антиномией. Как будто аксиоматичным представляется тезис о двух русских литературах – советской и эмигрантской как антагонистах, во всем противостоящих и изолированных друг от друга, развивающихся своими путями. Но в то же время в сознании молодых авторов-эмигрантов и любителей художественного слова живет представление о единой русской литературе, в которой, конечно, есть противостоящие друг другу идеологические «полюса», но они не покрывают всей системы русской литературы. Конечно, такая точка зрения могла иметь место только в литературе Русского зарубежья, но не могла быть представлена в Советском Союзе.

Мысль о единой русской словесности получила реальное воплощение в обзорах русской литературы, которые появились в местной прессе в начале 1930-х годов. Их автором был выпускник Таллиннской русской городской гимназии, молодой студент, а затем докторант Карлова университета в Праге Н. Е. Андреев, в будущем преподаватель русской истории Кембриджского и Лондонского университетов.[306] Знаменательно, что в 1931 г. в издании, посвященном Дню русского просвещения в Эстонии, появилась его статья «О новой русской литературе», в которой рассматривались основные тенденции развития всей русской литературы за последние годы – и советской, и эмигрантской. Н. Е. Анд-реев не склонен был их противопоставлять, находя в лучших образцах и той, и другой некое гуманистическое начало, интерес к личности, подспудное следование традициям русской классической литературе и т. д. Для Н. Е. Андреева их развитие – это единый литературный процесс, продолжающий то, что было начато еще до революции. При этом советской литературе уделялось в статье больше внимания, чем эмигрантской: в ней обнаруживалось больше новаций, особенно заметных у членов объединения «Серапионовы братья». Обращает на себя внимание перечень авторов, в творчестве которых Н. Е. Андреев прежде всего видел проявления новаторства: «Импрессионистическая манера Бабеля или умный и тонкий неподвижный сказ Зощенко, ритмическая стилизация Пильняка или серьезная непростота Л. Леонова, сатирический фельетонизм Эренбурга или неорганизованный и пленительный пафос раннего Всеволода Иванова произвели большие сдвиги в самом подходе к материалу и в своей внешней смятенности верно и точно отразили катастрофическое наше время».[307] Как мы увидим далее, этот ряд имен в значительной мере совпадает со списком советских авторов, наиболее часто публиковавшихся на страницах эмигрантских изданий 1920-1930-х гг.

Вслед за тем Н. Е. Андреев опубликовал еще два обзора – «Русская литература в 1931 году»[308] и «Русская литература в 1932 году».[309] В них он обратил внимание на усилившийся диктат партии большевиков в области литературы в СССР, на преследования инакомыслящих и пр., но основные его установки остались прежними: как и ранее, автор рассматривал в своих обзорах и советскую, и эмигрантскую литературу как единое целое.

В ноябре 1933 г. Н. Е. Андреев прочитал в Русском народном университете в Таллинне лекционный курс «Пути русской литературы после революции в России, 1917-1933».[310]. С подобными лекциями он выступал и в других городах Эстонии.

Закономерно, что известный русский общественный и культурный деятель П. А. Богданов, прочитав доклад в ревельском Литературном кружке с разбором сборника автобиографий и портретов современных советских писателей, прямо заявил: «Нет «эмигрантской» и «советской» литературы. Есть единая русская литература».[311]

Вряд ли подобная точка зрения могла иметь распространение в Советском Союзе. Да в начале 1930-х гг. подавляющее большинство писателей (не говоря уже о простых читателях) вообще не имело возможности познакомиться с эмигрантской литературой и, как следствие, иметь какое-то свое суждение о ней.

Иная картина наблюдается за рубежом. Правда, и там были затруднения с получением новых книг советских авторов. В некоторых странах Восточной Европы в 1920-е гг. был даже введен запрет на советские издания – власти боялись коммунистической пропаганды. Но все-таки произведения русских советских писателей попадали в Русское зарубежье и, главное, очень скоро стали появляться их перепечатки. Они публиковались в газетах, выходили отдельными изданиями. Интерес к ним был значительным, при этом он характерен и для «массового» читателя Русского зарубежья, и для многих эмигрантских писателей, хотя, конечно, восприятие теми и другими художественной литературы существенно отличалось и причины интереса к работам русских советских авторов могли быть разными.

Интерес широкого круга читателей-эмигрантов к советской литературе определялся не соображениями эстетического порядка, а прежде всего причинами, если так можно выразиться, информационно-познавательного характера: русским эмигрантам, покинувшим родину, очень хотелось знать, что же происходит в России, какая там жизнь. Русская эмигрантская пресса чаще всего рисовала эту жизнь только мрачными красками, в сугубо негативном духе, с акцентом на продолжающийся в Совдепии террор и нищету, с верой в скорое народное восстание против большевиков. Такая обрисовка жизни в СССР уже во второй половине 1920-х гг. стала казаться многим эмигрантам не вполне достоверной, преувеличенной, не отражающей то, что реально происходило в России. Именно произведения лучших советских авторов, в первую очередь, те, что изображали без прикрас быт, повседневную жизнь «обычного» человека, должны были дать читателям заслуживающее доверие представление об этом. При отборе произведений для перепечатки в эмигрантских изданиях доминировал именно этот принцип.

В подтверждение можно сослаться на уже упоминавшееся выше обсуждение вопроса о необходимости для местных русских знакомства с советской литературой в нарвском обществе «Святогор» в октябре 1929 г. Основным докладчиком был В. Ф. Бухгольц, очень религиозный человек, активист Русского студенческого христианского движения. «Он сослался на письмо своего родственника из Москвы, который отмечал, что между эмиграцией и оставшимися в России – глубокая бездна. «Если вы когда-нибудь вернетесь в Россию, то найдете всё настолько изменившимся, что не сумеете нас понять и мы окажемся совершенно чужими».

«Вот почему, – сказал В. Ф. Бухгольц, – мы должны, насколько возможно, стараться изучать быт и жизнь советской России. Но каким образом? Конечно, не по советским газетам, являющимся органом советской власти, и даже не по газетам эмигрантским, в большинстве случаев органам партийным, освещающим советскую жизнь иногда пристрастно. Выход один: необходимо читать советскую литературу”».[312]

Т. Кашнева позже вспоминала, что местные русские не были знакомы с положением в Советской России: «Газеты? Слухи? Что в них правда, что ложь? И только книга, книга, на обложке которой незнакомые нам доселе имена Бабеля, Платонова, Булгакова – хрупкий мостик в этот чуждый нам мир».[313]

Читатели из числа творческой интеллигенции, прежде всего писатели, конечно, оценивали и художественный уровень образцов советской литературы. В их восприятии литературы, помимо вкуса, очень многое зависело от общественно-политической, «идеологической» позиции писателя. Но сопоставление перепечаток произведений советских авторов, явно рассчитанных на широкого читателя, и статей эмигрантских критиков о советской литературе позволяет утверждать, что у них было немало точек соприкосновения, немало общего.

Обратимся к изданиям произведений советских авторов в русской печати Эстонии 1920-1930-х гг.

Первые перепечатки произведений авторов из Советской России появились в 1921 году в выходившем короткое время «еженедельнике литературы и искусства» «Отклики». В № 2 еженедельника мы находим публикации «Перлы совдепской поэзии (отрывки 1917-1919 гг.)» и «Из Владимира Маяковского (отрывки последней его поэмы)» (имелась в виду поэма «150 000 000»). В первой публикации приведены отдельные стихотворения В. Каменского, В. Шершеневича, И. Ясинского, В. Князева, С. Есенина. Цель публикации: показать, каков уровень поэзии советских авторов, как низко они «пали». Любопытно, что запись отрывков из поэмы В. Маяковского была сделана не с печатного текста, а со слов некоего беженца, знавшего текст поэмы наизусть. Это показывает, что поначалу советские издания с большим трудом доходили до местного читателя. Позже положение все же изменилось к лучшему.

Как бы в противовес первым публикациям, в № 3 «Откликов» были перепечатаны отдельные стихотворения Н. Гумилева, А. Ахматовой, А. Блока, отрывки из дневника Андрея Белого. Они должны были дать читателю представление о старой «добротной» русской литературе, представители которой остались в Советской России.

Впрочем, и здесь не всё так просто. В том же № 3 «Откликов» напечатан отзыв уже нам знакомого Г. Тарасова о первом номере вышедшего в Петрограде журнала «Дом искусств», в котором представлены почти исключительно старые авторы. Г. Тарасов не находит в их произведениях ничего нового, интересного, эти авторы для него – представители «отжившей культуры», «в их старых мехах лишь остатки прежнего вина, ненужного не им самим, ни жаждующим <так! – С. И.> пришельцам».[314]

В начале 1920-х гг. в Эстонии функционировало издательство «Библиофил» во главе с А. Оргом, которое специализировалось на выпуске в свет книг голодающих петроградских русских писателей. А. Орг, эстонский консул в Петрограде, скупил за бесценок право на издание произведений русских авторов. В течение 1921-1922 гг. «Библиофил» издал пятнадцать книг, среди них две книги А. Ремизова, А. Амфитеатрова, Федора Сологуба, по одной книге Б. Пильняка, Н. Гу-милева (сборник «Шатер» – последняя книга поэта, подготовленная им самим), Н. Евреинова, Вас. Ив. Немировича-Данченко и др.[315] Издания «Библиофила» привлекли внимание критики и читателей и за пределами Эстонии. Они, собственно, и были рассчитаны на зарубежный русский книжный рынок. Вряд ли эти ценные в историко-литературном отношении издания воспринимались читателем Русского зарубежья как образцы советской литературы (за исключением, может быть, сборника рассказов Б. Пильняка «Быльё»). Скорее, они рассматривались как образцы новых произведений старых «апробированных» авторов, известных еще по своему дореволюционному творчеству.

Лишь с середины 1920-х гг., с 1925-1927 гг., резко возрастает интерес именно к советской литературе, и появляются многочисленные публикации (как правило, перепечатки) произведений советских авторов. В Эстонии это были почти исключительно публикации в газетах, ориентировавшихся на массового читателя. Отдельных изданий книг советских писателей в Эстонской Республике после 1922 г. не выходило. Русский книжный рынок в Эстонии в значительной мере заполнялся изданиями, выходившими в свет в Латвии. Латвийские же издательства печатали много книг русских советских авторов. Что же они предлагали?

В 1927-1939 гг. латвийскими издательствами было выпущено 17 книг М. Зощенко, причем по четыре книги вышло в 1927 и 1928 гг.[316] В ряде случаев издания Зощенко дополнялись предисловиями и сведениями об авторе. Книга «О том, что было и чего не было. Новые рассказы» (1928) была снабжена предисловием В. Гадалина, вступительной статьей П. Пильского, статьей самого М. Зощенко «О себе, о критиках и о своей работе», а также портретом писателя. Такое было крайней редкостью в русском книгоиздательском деле за рубежом. Нельзя не отметить и большие тиражи книг М. Зощенко – вплоть до 10 000 экземпляров.

На втором месте идет Пантелеймон Романов: в 1927–1934 гг. в Латвии вышло 11 его книг, причем в 1927 г. – четыре. Далее следуют Илья Эренбург (5 книг), Леонид Леонов (5, правда, нужно учесть, что роман «Вор» вышел в трех книгах), Мих. Булгаков, Вяч. Шишков, Ник. Никандров (по три книги), Илья Ильф и Евг. Петров, Валентин Катаев, Н. Огнев, Алексей Толстой (по две книги). По одной книге вышло у Б. Пильняка, А. Грина, К. Федина и др. Из поэтов, которых вообще печаталось мало, были представлены С. Есенин и В. Маяковский.[317]

Все же многие русские читатели в Эстонии вынуждены были довольствоваться публикациями в газетах, где появилось немалое число перепечаток произведений советских авторов, хотя и здесь заметны свои особенности: были газеты, которые вообще не публиковали образцов советской литературы, и, наоборот, есть такие, где их было много.

Выше мы уже упоминали газету «Последние известия», на страницах которой в 1925-1927 гг. можно найти множество перепечаток произведений советских авторов. С марта 1927 по январь 1928 г. в Таллинне выходила «Наша газета». Она считалась органом всего русского населения Эстонской Республики – как «старожильческого», так и эмигрантского.[318] Ни в одном другом русскоязычном периодическом издании не появилось такого большого числа произведений русских советских авторов, как в «Нашей газете». Всего на ее страницах было опубликовано 83 произведения писателей из СССР, из них 15 рассказов М.Зощенко. Из других авторов отметим П. Романова, Б. Пильняка, В. Шишкова, Всев. Иванова, И. Соколова–Микитова, М. Пришвина, М. Шагинян, К. Тренева, Алексея Толстого, В. Каверина, Л. Никулина и др. Печатались статьи о жизни и творчестве отдельных писателей. Любопытно при этом, что отношение редакции газеты к советским порядкам, к большевикам было сугубо критическим, негативным. В силу специфического отбора произведений для перепечатки одно другому не мешало.

Немало произведений русских советских авторов было напечатано в 1930-е гг. в нарвской газете «Русское слово» (1932–1935). Мы насчитали там 21 публикацию, причем некоторые из них занимали много номеров. Кроме неизменного М. Зощенко на страницах газеты широко представлены Алексей Толстой, И. Ильф и Е. Петров, а также Б. Пильняк, Е. Замятин, Вера Инбер (как прозаик, не как поэтесса), В. Катаев, Н. Никитин, В.Шишков, впервые К. Чуков-ский и др.

Надо заметить, что нарвские русские газеты вообще печатали много произведений русских советских авторов, учитывая вкусы и потребности своих читателей. Напомним, что в Нарве около одной трети населения составляли в эти годы русские. К тому же это был пограничный город – на самой границе с СССР, куда легче и в большем числе попадали издания произведений советских авторов. Наиболее длительный срок выходила газета «Старый нарвский листок» (1923-1924, 1925-1940).[319] На его страницах появилось более 80 рассказов М. Зощенко. В конце 1928 – начале 1929 г. в газете были напечатаны «Дни Турбиных (Белая гвардия)» Мих. Булгакова. В другой нарвской газете, правда, выходившей несравнимо более короткий срок, – «Новый нарвский листок» (1926-1927), кроме М. Зощенко, опять же публиковались произведения П. Романова, В. Катаева, В. Шишкова.

Основной орган русской прессы в Эстонии второй половины 1920-х – 1930-х гг. – выходившая в Таллинне ежедневная газета «Вести дня» (собственно, местное приложение к рижской газете «Сегодня») – уже в силу своего объема (две страницы) публиковала сравнительно мало художественных произведений, отдавая к тому же предпочтение местным авторам. Изредка и на страницах «Вестей дня» печатались произведения всё тех же М. Зощенко, П. Романова, В. Катаева.

Попробуем теперь суммировать наши наблюдения.

Преимущественное внимание к прозе и отсутствие интереса к поэзии у широкого читателя отмечали почти все, писавшие в эти годы о литературе. Это подтверждают и появлявшиеся в печати данные библиотек о том, кого же предпочитает русский читатель.[320] Некоторой популярностью у него пользовался Сергей Есенин.

Все же иным было отношение к современной русской поэзии местной пишущей братии. Для нее знаковой фигурой стал Б. Пастернак,[321] чье новаторство и высокий уровень мастерства привлекали внимание здешней литературной молодежи. К тому же интеллигентная элита знала об отношении к Б. Пастернаку большинства советской критики, для которой он был скрытым оппортунистом. В печати нередко отмечалось влияние Б. Пастернака на творчество молодых эмигрантских поэтов, но рассмотрение этого вопроса выходит за рамки данной статьи.

Что касается прозы, то тут прежде всего обращает на себя внимание специфический отбор прозаических произведений для публикации и критических отзывов. Он совершенно не совпадает с официальным пантеоном русской советской литературы, определившимся в сталинскую эпоху и сохранявшимся – по крайней мере, в системе учебных заведений, в школах и вузах – вплоть до брежневских времен. Наиболее популярные в эмиграции авторы явно были вне «кардинальной линии» развития советской литературы, как она представлялась до недавнего времени. Считающийся основоположником советской литературы и социалистического реализма М. Горький был объектом острой критики в начале 1920-х гг.; позже его имя не очень часто появлялось на страницах русской печати в Эстонии, да, если и появлялось, то не в связи с его творчеством. Интерес к В. Маяковскому также незначителен. Главный «пролетарский поэт» Демьян Бедный – лишь предмет насмешек эмигрантской печати. Редко заходит речь о романтических балладах Н. Тихонова и Э. Багрицкого. Не заметно никакого интереса к таким знаковым фигурам официальной истории советской литературы, как Д. Фурманов с его романами «Чапаев» и «Мятеж», А. Серафимович с «Железным потоком», А. Фадеев с «Разгромом».       

Эмиграции – и правой, и левой – были глубоко чужды основополагающие принципы советской литературы, декларируемые в партийных постановлениях и в «пролетарской» критике: хорошо всё то, что воспевает революцию и утверждает новый коммунистический порядок; тот, кто сегодня поет не с нами, тот против нас. Эмиграция игнорировала сверхполитизированные произведения советских авторов с романтизированными образами революции и гражданской войны. Ее внимание привлекали, в первую очередь, писатели-«бытовики», правдиво и беспристрастно рисовавшие повседневный быт простых людей Советской России. Эмигрантского читателя привлекали также произведения, раскрывавшие глубокий надлом в русском обществе, особенно в среде интеллигенции, в годы Гражданской войны и НЭП´а, сложные психологические коллизии, сопутствующие этому надлому. Другими словами, читателей-эмигрантов, в том числе и писателей, интересовала не так называемая «кардинальная линия» развития советской литературы (мы оставляем в стороне вопрос, была ли она на самом деле «кардинальной»), а некая иная линия, которая в современной исследовательской литературе всё чаще представляется главной, наиболее интересной в историко-литературном плане. В этом отношении позиция писателей и критиков-эмигрантов оказывается созвучной современным оценкам, современному подходу к истории русской литературы советского периода.

Эта линия уже в 1920-1930-е гг. воспринималась в СССР как оппозиционная – не как открыто диссидентская (таковая вообще вряд ли могла появиться в сталинскую эпоху), но как не совпадающая в той или иной мере с официальной линией партии. Конечно, и подход едва ли не большинства эмигрантских читателей к литературе тоже был в значительной степени идеологизированным, определявшимся политической позицией эмигрантов. Но все же степень политизации в Стране Советов была на много выше, чем в эмиграции, не говоря уже о свободе высказывания своих взглядов.

Обратимся к наиболее известным в Русском зарубежье советским писателям.

Без сомнения, самым популярным да и наиболее известным русским советским автором в эмиграции 1920-1930-х гг. был Мих. Зощенко. Об этом свидетельствует как число изданий его произведений, так и многочисленные признания современников.

До сих пор нет полной библиографии публикаций художественной литературы в русскоязычных органах печати Эстонии, поэтому точное число перепечаток рассказов М. Зощенко нам неизвестно. Но, по меньшей мере, оно исчисляется сотнями, и в этом отношении он далеко опережает всех других советских авторов. Конечно, популярности М. Зощенко способствовал используемый им жанр рассказа-юморески, который легко умещался на страницы газет и был очень любим широким читателем. Но все же причины его успеха не только в жанре, не только в любви читателя к юмору, к «смешному».

В  предисловии  к  рижскому изданию «Рассказов» М. Зощенко в 1927 г. В.И. Талин (С. И. Португейс) писал: «Зощенко стал чрезвычайно популярным. Его широко и обильно перепечатывают газеты, а главное – его охотно и широко читают. Всё чаще и чаще вы можете услышать в обществе, где собралось несколько русских, вопрос: „А вы читали сегодняшний рассказ Зощенко?”. Этот, ставший очень частым, вопрос свидетельствует о том, что Зощенко вошел в литературный обиход прочно, что Зощенко стал своим и любимым <…>

Зощенко нравится, Зощенко читают с упоением, потому что Зощенко талантливо осмеивает советский быт, издевается над ним, вскрывает за всей торжественной напыщенностью советских символов, кличек, наименований, лозунгов, „линий”, „установок” и т. д. дурацкую, глупую, пошлую и лживую гримасу».[322] Вместе с тем критик обратил внимание и на более глубокий смысл зощенковского смеха, его юмора.

Уже упоминавшийся Я. Воинов, правый радикал, ярый враг советских порядков и партии большевиков, видел в М. Зощенко «наблюдателя курьезов советской жизни»: «Он теперь столь же „наш”, сколь советский. Мне пришлось даже слышать, что популярность Зощенко за рубежом гораздо выше, чем в советской России. У нас его больше читают <…> Юморески Зощенко для нас едва ли не внятнее, чем для подсоветского обывателя, говорят в нашу пользу».[323] Утверждение Я. Воинова о том, что Зощенко в Русском зарубежье даже более популярен, чем у советских читателей, вряд ли верно. Он был очень популярен и широко известен и в Советском Союзе, но сама постановка вопроса симптоматична.

Как отмечает Г. М. Пономарева, специально изучавшая этот вопрос, пик популярности М. Зощенко в Прибалтике относится к 1927-1933 гг.[324] О нем пишут в газетах,[325] его книги в библиотеках берут нарасхват.[326] М. Зощенко знаком и невзыскательному деревенскому читателю, который даже относит его к классикам русской литературы вроде Пушкина или Гоголя.[327] Его произведения нередко становятся предметом обсуждения в русских литературных кружках,[328] звучат с эстрады.[329] Действующими лицами рассказа «Недоговоренность. Проба пера» самого видного русского прозаика в Эстонии В. Е. Гущика становятся советские писатели – Пантелеймон Романов, Вячеслав Шишков и Михаил Зощенко.[330] В рассказе В. Е. Гущика они с горечью говорят о том, как им трудно жить и творить в атмосфере советской жизни и партийных требований. В газетах появляются пародии на юморески М. Зощенко. Предпринимаются попытки писать «под Зощенко»,[331] при этом подражания ему не скрываются, а наоборот – подчеркиваются.[332]

Большой популярностью и в Советской России, и в Русском зарубежье пользовался также Пантелеймон Романов, ныне почти забытый писатель, но в свое время – в 1920-е – начале 1930-х гг. – широко известный. Об его известности в Советской России свидетельствует хотя бы тот факт, что в Москве в 1928-1929 гг. вышло его «Полное собрание сочинений» в 12 томах. Особенно любимы читателями были его короткие юмористические (иногда и сатирические) «смешные рассказы», обычно рисовавшие жизнь простых людей в условиях ломки старого быта, старых этических, общественных и культурных основ, когда герой нередко оказывался в абсурдной ситуации. В ряде рассказов, посвященных теме любви, проблемам пола, П. Романов выступал и как тонкий психолог. Русские эмигрантские критики отмечали, что этот писатель, ставший «любимцем широкой читательской публики», умеет ярко изображать живых людей, как бы извлеченных им «с такой поражающей простотой и ясностью из хаоса жизни».[333]

Довольно много публиковался в русских изданиях Эстонии и высоко ценился здешней критикой Вячеслав Шишков. Сейчас его, в основном, знают как автора больших исторических романов «Угрюм-река» и «Емельян Пугачев». Но в 1920-е гг. В. Шишков был известен прежде всего как бытописатель жизни русского крестьянства. В. Гадалин (В. Васильев) писал о нем в 1927 г. в таллиннской «Нашей газете»: «Вместе с Зощенкой, вместе с Романовым Вячеслав Шишков является одним из любимых и популярных писателей современной литературы. Признанный бытописатель русской деревни, ее бытовых и психологических укладов, он интересен своей исключительной чуткостью, вдумчивостью и мастерством <…>

Главной и основной темой В.Шишкова является деревня во всей сложности и во всем своеобразии ее социально-бытового уклада <…> Под его пером деревня предстает во всей пестроте и светотени. Прекрасная и страшная, чистая и развращенная, дикая и трудолюбивая, мудрая и беспросветно темная – такой встает деревня в произведениях Вяч. Шишкова <…> Вера в человека, в доброе и светлое начало человеческой жизни лежит в основе всего творчества Вяч. Шишкова и определяет весь его духовный строй».[334]

Борис Пильняк занимает особое место в ряду русских советских писателей, привлекших самое пристальное внимание любителей литературы в Русском зарубежье вообще и в Эстонии, в частности. Он дважды бывал в Эстонии (в 1922 и 1934 гг.), это нашло отражение в его творчестве (повесть «Третья столица», 1922).[335] В Эстонии в 1922 г. вышел в издательстве «Библиофил» сборник рассказов Б.Пильняка «Быльё», который сам автор называл первой в России книгой о революции. Выход в свет этой книги был отмечен местной критикой[336]. Ряд книг Б.Пильняка издавался в Берлине и Париже, что делало их доступными и русскому читателю в Эстонской Республике. Отметим еще, что сборник «Рассказы» (Париж, 1933; «Библиотека „Иллюстрированной России”») был напечатан в Таллинне, в типографии Б. Бейлинсона. Повести и рассказы Б. Пильняка, в которых раскрывались драматические перипетии революционных лет в России, повседневная уездная жизнь со всеми ее компликациями, неизменно рассматривались советской критикой как противостоящие официальной коммунистической идеологии и новым порядкам. Б. Пильняк, не боявшийся публично отвергать партийное вмешательство в литературу, подвергался откровенной травле в печати. Это закономерно привело его к аресту в 1937 г. и к расстрелу в 1938 г.

В русской печати Эстонии творчество Б.Пильняка неизменно оценивалось высоко, отмечалась его правдивость, достоверность. «Темы Пильняка: революция, быт – до и после, – но всегда и во всем – человек на первом плане.

Пильняк очень крупный психолог, в разрешении душевных движений человека он видит обоснование многим событиям»[337].

Из литературных объединений в Советском Союзе тех лет русским критикам в Эстонии, писавшим о литературе Страны Советов, без сомнения, ближе всего была группа «Серапионовы братья» (Петроград – Ленинград, 1921-1929). Не случайно уже в 1923 г. в «Последних известиях» появилась очень основательная, представляющая более широкий интерес статья П. Пильского о «Серапионовых братьях», в которой давалась весьма подробная, написанная со знанием дела, характеристика группы, ее творческих установок.[338] В группу «Серапионовы братья» входили М. Зощенко, Всев. Иванов, В. Каверин, Л. Лунц, Н. Никитин,      М. Слонимский, К. Федин; одним из духовных отцов серапионовцев считался Евгений Замятин. Для писателей – «серапионовых братьев» характерны поиски новых художественных приемов, неприятие примитивности и «плакатности» в литературе, отрицание всякой «тенденциозности», в особенности политической. Группа по преимуществу объединяла так наз. «попутчиков», которых, согласно официальной точки зрения, следовало направить «на истинный путь», путь социалистического реализма.

Именно на писателей из «Серапионовых братьев» да еще на П. Романова,   Б. Пильняка, М. Булгакова, Л. Леонова, В. Катаева, И. Бабеля, Л. Сейфуллину,      Н. Никандрова чаще всего указывали авторы критических статей и общих обзоров русской литературы как на наиболее талантливых, интересных и влиятельных современных советских прозаиков.[339]

В начале 1930-х гг. перечень имен несколько расширился. В своей статье «О новой русской литературе» (1931) Н. Андреев упомянул Ю. Олешу. В его обзоре русской литературы 1932 г. появились А. Платонов, Ю. Тынянов, М. Пришвин. Любопытно, однако, что они включены в группу писателей, которые вынуждены в новых условиях замолчать; в эту же группу входили И. Бабель, Е. Замятин, М. Зо-щенко, Л. Сейфуллина и др. В том же обзоре литературы 1932 г. впервые названы А. Веселый, М. Шолохов как автор «Поднятой целины» и А. Фадеев как автор романа «Последний из удэге». Впрочем, Н. Андреев утверждает, что А. Фадеев «дружными усилиями критики значительно снизил художественный уровень своего второго тома (романа «Последний из удэге» – С.И.), переходя местами просто в схематизированную публицистику».[340] Все же перечень имен писателей, в первую очередь характеризующих наиболее ценную в художественном плане часть русской советской литературы, в своей основе остался прежним.

Не наступила ли в среде русских читателей (в том числе и писателей) в Эстонии в середине 1930-х гг. переоценка советской литературы тех лет? Каковы были изменения в списке определяющих литературный процесс авторов?

Как это ни странно, у нас почти нет материалов для характеристики рецепции советской литературы русскими читателями Эстонской Республики середины и второй половины 1930-х гг. Перепечаток произведений русских советских писателей немного. В какой-то мере это связано с сокращением числа русских газет. Правда, теперь на местный книжный рынок сравнительно широко проникают советские издания. По всей вероятности, они становятся основным источником знакомства читателя с современной советской литературой. Публикаций об этой литературе и об отдельных советских писателях на страницах местной русской прессы также появляется крайне мало. В наиболее интересных в историко-литературном плане сборниках «Новь» в середине 1930-х гг. нет ни статей о литературе Страны Советов, ни рецензий на книги советских авторов. Всё это крайне затрудняет ответы на сформулированные выше вопросы.

Какое-то влияние на рецепционный процесс мог оказать переворот в марте 1934 г., который привел к утверждению в стране авторитарного режима К. Пятса и к так называемому «периоду безмолвия», когда в Эстонской Республике были ограничены демократические свободы. Но каково было это влияние, в чем оно проявилось, не ясно.

Можно предполагать, что в рассматриваемый период в Эстонии среди русских читателей имели место два противоположных по своей сути, разнонаправленных, независимых друг от друга процесса.

Один из них характерен для читателей из среды эмигрантской интеллигенции. Она теперь знакомится с произведениями современных советских авторов, уже прошедшими главлитовскую цензуру сталинской поры, соответствующую партийным требованиям. Этот новый книжный поток очень отличался от того, что было раньше, – от творчества таких авторов, как Б. Пильняк, Е. Замятин, М. Зощенко, П. Романов. Он не мог нравиться значительной части русской эмигрантской интеллигенции, был ей внутренне чужд. Это хорошо видно по письмам Марии Карамзиной, прекрасной русской поэтессы, вскоре ставшей жертвой сталинских репрессий. Прочитав номер «Огонька», посвященный Владимиру Маяковскому, М. В. Карамзина писала 17 марта 1940 г. своей подруге, тоже поэтессе В. В. Шмидт: «Всё внутри протестует, подымается на дыбы, чисто профессионально: как можно таким остолопинам писать о поэзии такие идиотские статьи, критиковать, провозглашать <…> И почему Сталин может быть авторитетом в поэтическом творчестве? Хочется любить их, но так больно, оттого что невозможно просто, без муки и злобы, любить…».[341]

Но, с другой стороны, шел и совершенно другой процесс. В 1930-е гг. возрастает влияние идущей из СССР коммунистической пропаганды на русское население Эстонии, в том числе и на молодое поколение эмигрантов. Основным путем знакомство с СССР становится московское радио. Советские пьесы нередко ставятся на сцене русских театров Эстонии. Показателем этого влияния стало массовое бегство русской молодежи в Страну Советов, где ее ожидали сталинские лагеря, но об этом в ту пору не знали. Всё это в совокупности, наоборот, должно было содействовать знакомству с советской литературой 1930-х гг., переоценке старых воззрений на нее. Тем, кто видел идеал в социалистическом строе СССР, современная советская литература, утверждавшая сталинский режим, как раз могла быть близка и понятна.

Эти два процесс, противостоящие друг другу, вероятнее всего, порою сталкивались, вызывали споры, не попадавшие в печать.

Но четкого ответа на вопрос, какова была рецепция советской литературы русскими читателями Эстонии середины и второй половины 1930-х гг., мы сегодня дать не в состоянии. Тут нужны дальнейшие розыскания.

Русский фашизм в Эстонии 1920-1930-х гг.*

В Эстонии в 1920-1930-е гг. проживало 92 000 русских, составлявших 8,2 % населения. Среди русских Эстонской Республики (ЭР) представлен почти весь спектр общественно-политических воззрений Русского зарубежья 1920-1930-х гг.[342]

       К сожалению, общественная и политическая жизнь русских в ЭР 1918-1940 гг. еще слабо изучена. Это относится и к истории русского фашизма в Эстонии в рассматриваемый период. Имеющиеся публикации о местных русских фашистах ни в коей мере не претендуют на исчерпывающий анализ их деятельности, объединений, идеологии. Все же эти работы, основывающиеся на архивных источниках, составляют некую первичную источниковедческую базу для более углубленного исследования темы. В публикации В. А. Бойкова приводятся ценные материалы следственных дел НКВД, касающихся фашистских групп в Эстонии, которые были связаны с германским национал-социализмом.[343] В работе И. З. Бе-лобровцевой характеризуется личность К. Н. Большакова, руководителя другого объединения фашистов в Эстонии, связанного с Всероссийской фашистской партией, с Харбином и К. В. Родзаевским.[344]

       Нельзя не отметить, что источниковедческая база изучения русского фашизма в Эстонии скудна. Архивы фашистских организаций и отдельных фашистских деятелей не сохранились, нет и их мемуаров. Основным источником реконструкции мировоззрения русско-эстонских фашистов остаются немногочисленные газетные публикации местных авторов первой половины 1930-х гг. Главным же источником истории фашистских организаций, их состава и их чаще всего нелегальной деятельности являются следственные дела арестованных членов партии в фондах Политической полиции ЭР и в особенности в фондах НКВД. Конечно, эти источники требуют осторожного подхода. Но, как показывает наш опыт, материалы допросов и показаний все же можно использовать в исследовательской работе. Обязательно надо принимать во внимание специфику поведения на следствии бывших эмигрантов: многое в своей прежней деятельности они не считали нужным скрывать.[345]

В данной статье мы попытаемся на основе указанных выше источников и на фоне истории русских фашистских организаций в других странах Европы, Азии и Америки вкратце охарактеризовать фашистские объединения русского населения Эстонии, их состав, повседневную работу, мировоззренческие установки.

       Объединения русских фашистов в ЭР стали создаваться лишь в 1930-е гг. Но первоначальное знакомство местных русских с фашизмом относится к значительно более раннему периоду – уже к 1920-м гг.

       Начало интереса к фашизму в русской прессе ЭР датируется концом 1922 г. и связано с приходом к власти в Италии фашистов во главе с Б. Муссолини.[346] Идеология итальянских фашистов и действия их вождя оцениваются в местной эмигрантской прессе сугубо положительно: Муссолини утверждает в стране на практике идею национального государства, сильную власть, порядок, успешно борется с коммунистами и т. д.[347] С откровенно апологетической статьей о Муссолини выступает на страницах «Последних известий», в те годы основной русской газеты в Эстонии, известный своим правым радикализмом публицист и писатель Я. В. Воинов (Яровой): вождь итальянских фашистов – настоящий рыцарь, он «зажег факел веры в своем народе», показал миллионам людей «истинный путь», спасающий их от заблуждений парламентаризма, демократии, фальшивого прогресса, от демагогии социалистов и пр.[348]

       С 1923 г. на страницах русской периодической печати появляются сообщения о немецком национал-социализме и о А. Гитлере. Отношение к ним правых журналистов также позитивное, но не столь апологетическое, как к итальянским фашистам.[349] В одной, притом редакционной статье «Последних известий» выражалась надежда, что «развязка многолетней, затянувшейся драмы русской Октябрьской революции и придет из Германии».[350] С удовлетворением наблюдали журналисты правой ориентации за усилением влияния фашистов в Испании[351] и в других странах Европы. В 1925 г. появляется первое, впрочем, весьма неопределенное сообщение о русских фашистах в Китае.[352] В 1927 г. в одной из газет была напечатана программа Национал-революционного союза и декларация русских фашистов в Париже[353].

       В правой монархической печати середины 1920-х гг. мы находим постоянные призывы к сплочению русских национальных сил в эмиграции и на родине.[354] Под лозунгом «национальной России» проходил Зарубежный съезд в 1926 г. Воплощение этого сплочения национальных сил, твердой власти во главе с Вождем многие монархисты видели именно в фашизме. В правой эмигрантской прессе неоднократно будет подчеркиваться контраст между реальными «деяниями» Муссолини и бездействием Милюкова и Керенского в 1917 г., приведшем Россию к хаосу и к власти большевиков.[355] Так же нередко будет повторяться мысль о том, что опыт Италии может пригодиться в будущей России (см. цикл статей П. Крив-цова об итальянском фашизме в таллиннской монархической газете «Наш час» за 1926-1927 гг.).

       В 1927 г. в органе местных евразийцев газете «Рассвет» появляется статья брюссельского евразийца Н. А. Перфильева. В ней автор находит общие черты, но вместе с тем и различия в учении итальянских фашистов и евразийцев. Любопытно, что одновременно Н. А. Перфильев указывает и на черты сходства в идеологии сторонников Муссолини и русских большевиков. Однако это его не пугает: по убеждению Перфильева евразийцы в своих планах преобразования России не должны отвергать всё «советское». В идеологии итальянских фашистов для автора статьи в «Рассвете» неприемлем их «доведенный до крайности национализм», он не подходит для многонациональной России, «Великой Евразии». Заслуживают же внимания и поддержки в учении фашистов некоторые их положения в области «народоводительства», воспитания молодежи и в экономической политике (принцип подчинения экономики интересам государства), а также идея мирного сосуществования всех классов, рабочих и капиталистов.[356]

       В середине 1920-х гг. идеология и практика фашистов в Италии и в какой-то мере в Германии становится предметом оживленных дискуссий среди эмигрантов в Эстонии. Эти дискуссии обычно связаны со спорами о будущем России, о ее национальных основах. Один из первых такого рода диспутов состоялся 28 октября 1923 г. в зале кинотеатра «Пассаж» в Таллинне, где с докладом на тему «Национальная идея в послереволюционной России» выступил писатель и известный политический деятель – монархист А. В. Чернявский, в будущем видный фашист.[357] Его доклад привлек внимание широкой публики, вызвал острую дискуссию, которая была продолжена на специальном вечере в Русском клубе 9 декабря 1923 г.[358]

       К середине и второй половине 1920-х гг. относится и появление среди правых эмигрантов в Эстонии первых сторонников фашистской идеологии. В частности, идеи фашизма были близки упоминавшимся выше Я. В. Воинову и       А. В. Чернявскому; впрочем, вряд ли их можно уже назвать фашистами. Обращает на себя внимание, что утверждаемый А. В. Чернявским культ «исторической национальной власти» в будущей России во главе с Вождем[359] хотя и имел фашистский аналог, но широко был представлен и у монархистов, с фашизмом не связанных.

       Но так или иначе – идеи фашизма получают распространение в Эстонии, причем не только у местных русских. Это закономерно вело к созданию фашистских организационных структур в ЭР. Конец 1920-х – начало 1930-х гг. – период их «имплицитной» подготовки.

       Собственно, это был процесс не региональный, а более общий, мировой. Если до 1930-х гг. в отдельных странах существовали лишь разрозненные и малочисленные русские фашистские группы, то в 1931 г. К. В. Родзаевский создает в Харбине Российскую фашистскую партию (РФП). В 1933 г. в США возникает Всероссийская фашистская организация А. А. Вонсяцкого, а в Германии – Российское освободительное национальное движение (РОНД). В 1934 г. организации К. В. Родзаевского и А. А. Вонсяцкого объединяются во Всероссийскую фашистскую партию (ВФП) и вслед за тем создается всемирная сеть очагов этой партии. Русские сторонники фашизма в Эстонии стали составной частью данного процесса.

       Причины возникновения русского фашизма и его сравнительно широкого распространения в Русском Зарубежье уже выяснены в исследовательской литературе, да на них указывалось еще в вышедшей в середине 1930-х гг. «Азбуке фашизма».[360] Это кризис белой идеологии, разочарование в ней эмигрантской молодежи, поиски ею новых путей, новых форм борьбы с советским режимом, потребность сохранить в эмиграции свою национальность. Опыт фашистов в Италии и Германии, за короткий срок изменивших ситуацию в стране, казалось, указывал, каким путем надо идти. Немалую роль здесь играл и психологический фактор: своеобразный комплекс неполноценности эмигрантской молодежи, жажда активных действий уже сегодня и пр.[361] Всё это характерно и для русских эмигрантов в Эстонии, в особенности для их молодой поросли.

       Но было еще два немаловажных, сугубо местных фактора, способствовавших созданию русских фашистских объединений в Эстонии. Это, во-первых, широкое распространение фашистской идеологии среди прибалтийских немцев и создание – с некоторым опережением сравнительно с русскими – их национал-социалистической организации. Во-вторых, это массовое, охватившее значительную часть эстонского населения движение вапсов, членов Эстонского союза участников Освободительной войны.[362]

       Прибалтийские немцы, наряду с русскими, составляли национальное меньшинство в ЭР, небольшое (чуть более 16 000, 1,5 % населения), но влиятельное. Среди прибалтийских немцев к началу 1930-х гг. также получают распространение национал-социалистические идеи. С 1932 г. формируется нелегальная организационная структура местного национал-социалистического движения и начинает выходить пропагандирующий идеологию нацистов еженедельник «Der Aufstieg» («Подъем»). В городах Эстонии создаются национал-социалистические группы, центром же движения становится Немецкий клуб в Таллинне. Вождем прогитлеровского объединения прибалтийских немцев в Эстонии стал Виктор фон цур Мюлен, бывший штаб-ротмистр Российской императорской армии, участник Гражданской войны на северо–западном фронте, лично встречавшийся с А. Гитлером.[363] Отметим, что вообще прибалтийские немцы сыграли немаловажную роль в истории национал-социализма: одним из основных его теоретиков был уроженец Ревеля (Таллинна) Альфред Розенберг.[364] В 1930-е гг. уже большинство прибалтийских немцев симпатизирует национал-социалистам и в 1939-1940 гг. переселяется в Германию. Все же надо отметить, что В. цур Мюлен пытался создать особый прибалтийский вариант национал-социализма, более либеральный, чем германский, гитлеровский.[365] В частности, он избегал откровенного воинствующего антисемитизма.[366]

       Среди прибалтийских немцев было немало бывших офицеров и генералов Российской армии, а также лиц, до революции работавших в России, порою занимавших ответственные посты в государственном аппарате империи. Их положение не очень отличалось от положения русских эмигрантов, и со многими из них они поддерживали постоянные связи. Известно и о непосредственных контактах русских фашистов с прибалтийско-немецкими национал-социалистами.

       Русские фашисты видели союзника во влиятельном эстонском политическом движении вапсов. Эстонский союз участников Освободительной войны был создан в 1929 г. Это было крайне правое объединение радикалов–националистов, требовавших изменения весьма демократичной эстонской конституции, уничтожения многопартийности, создания должности главы государства, своего рода вождя нации, наделенного большими полномочиями. Вапсы подвергали резкой критике существовавшие в ЭР порядки, все эстонские политические партии. Демагогические выступления вапсов имели успех.

Вопрос о том, в какой мере вапсов можно считать эстонским аналогом фашистов, до сих пор остается спорным. Советская историография прямо относила движение вапсов к фашистским. Современная эстонская историография всячески подчеркивает «самобытный» характер идеологии вапсов и, наоборот, отрицает связь ее с фашизмом и национал-социализмом, допуская лишь, что в идеях вапсов встречаются черты некоторых европейских «авторитарных течений» (пропаганда единства нации, культ вождя и пр.)[367]. Мы со своей стороны можем лишь отметить, что и русские фашисты, и прибалтийско-немецкие национал-социалисты поддерживали вапсов, считали их движение родственным, идеологически близким. На вапсов они возлагали большие надежды в деле претворения в жизнь фашистских идеалов.

       Первые русские фашистские объединения в Эстонии возникают в 1933-1934 гг., при этом сразу же намечается как бы две изолированных друг от друга линии их становления и развития. Одна, более ранняя, связана с Германией, с немецким национал-социализмом. Другая, сформировавшаяся чуть позже, – с Всероссийской фашистской партией К. В. Родзаевского с центром в Харбине. Они действовали независимо друг от друга, по-видимому, даже не пытаясь установить контакты, хотя о существовании друг друга их деятели, без сомнения, были осведомлены (это не было тайной в маленькой ЭР, хотя обе организации действовали нелегально или полулегально). Такая ситуация отражала раздробленность русского фашизма в мире в те годы. Как известно, ориентированные на немецкий национал-социализм объединения русских фашистов не входили во ВФП.

       Важную роль в создании первой русской фашистской организации в Эстонии сыграл Г. Г. Кромель, фигура весьма любопытная с красочной биографией.[368] Уроженец С.-Петербургской губернии, выпускник юридического факультета Петроградского университета, участник белого движения, он начинал в 1920-е гг. как русский эмигрант в Эстонии, даже входил в состав местного отделения Монархического совета. Затем Кромель устанавливает тесные связи с прибалтийскими немцами и с германскими предпринимателями и представителями власти, выполняя ряд их поручений самого разного свойства – от хозяйственных до разведывательных. Кромель часто бывает в Германии, сближается с национал-социалистами, становится членом нацистской партии. Весной 1933 г., уже после прихода Гитлера к власти, Кромель в Берлине во внешнеполитическом бюро НСП встречается с помощником А. Розенберга Шикедансом и обсуждает с ним вопрос о развертывании национал-социалистического движения в Эстонии и Финляндии. Кромель назначается эмиссаром нацистской партии в этих странах. По совету Шикеданса он встречается с руководителем только что созданной фашистской организации в Германии – Российского освободительного национального движения (РОНД)[369] А. Светозаровым (настоящая фамилия – Пельхау или Пильхау), который поручает Кромелю руководство русским национал-социалистическим движением в Эстонии и Финляндии. По возвращению в Эстонию Кромель незамедлительно обращается к ему уже знакомым профашистски настроенным русским деятелям во главе с Э. К. Шульцем и А. В. Чернявским, налаживает контакты с вапсами (в том числе с одним из их руководителей А. Сирком) и с прибалтийско-немецкими нацистами, с группой   В. цур Мюлена. Впрочем, связи с вапсами и с немецкими национал-социалистами были сравнительно слабыми. Основное внимание Кромель уделил созданию русской фашистской организации в Эстонии[370].

       Надо заметить, что Г. Г. Кромель, как указывали современники, не был «ортодоксальным» национал-социалистом и, в частности, не принимал политики нацистов по отношению к евреям[371].

       При активном участии Г. Г. Кромеля в 1933 г. создается первая в Эстонии русская фашистская организация, считавшаяся как бы филиалом РОНД’а в ЭР. Она включала три группы сторонников фашизма, две из которых – Э. К. Шульца и     А. В. Чернявского – по всей вероятности, существовали уже и ранее как организационно не оформленные кружкового типа объединения.

       Группа Э. К. Шульца, эмигранта, бывшего капитана 1-ого ранга Российского военно-морского флота, лишь недавно ставшего адептом национал-социализма[372], придерживалась сравнительно левых взглядов, ей был чужд антисемитизм. Она выступала за сближение идеологически близких Германии и Советского Союза. Это было движение так называемых «волевиков», в программу которых, по словам Э. К. Шульца, «входило изменение политики и государственного устройства в СССР путем применения программы национал-социализма Германии в рамках интернационализма, благодаря чему с изменением государственного строя в СССР была бы полная возможность сблизить Россию с Германией и, как результат, в Европе образовался бы гегемон, который диктовал бы и оказывал решительное влияние на мировую политику».[373]

       Главной заслугой группы Э. К. Шульца была организация издания газет «Новый свет» и «Свет и крест», посредством которых осуществлялась пропаганда идей фашизма. Впрочем, этим занимался и руководитель второй группы русских фашистов Александр Чернявский или Чернявский-старший, поскольку в национал-социалистическом движении участвовал и его сын – Ростислав (Чернявский-младший).

       Группа А. В. Чернявского, судя по всему, действовала совместно с группой Э. К. Шульца,[374] но они различались в плане идеологическом. «Группа А. В. Чер-нявского, организовавшаяся из бывших «северо-западников», была совершенно другого рода. По своим взглядам Чернявский явно враждебно относился ко всему, что только было так или иначе связано с СССР, глубоко ненавидел марксизм и не считал возможным никакой компромисс, никакое соглашение с «большевиками», не допускал никакого обсуждения подобных вопросов. Те лица, которые к нему примыкали, были совершенно односторонних с ним взглядов, т. е. яростно ненавидели СССР».[375]

       Надо учесть, однако, что после запрета властями в июне 1933 г. газеты «Новый свет», в которой большинство публикаций принадлежало А. В. Чер-нявскому, он был арестован и выслан на остров Кихну.[376] Вследствие этого Чернявский уже не мог принимать непосредственного участия в деятельности фашистского объединения, да и вообще о его группе мы знаем очень мало, нам даже не известен ее состав.

       Наиболее многочисленной и активной была третья группа, созданная летом 1933 г. и возглавлявшаяся Р. А. Чернявским. Это была группа радикальной русской молодежи, которая, в случае прихода к власти вапсов, должна была примкнуть к ним и обеспечить «защиту интересов русского населения, живущего в Эстонии».[377]

       Разносторонняя и продолжавшаяся ряд лет деятельность этой группы довольно хорошо документирована.

       Группа была создана по инициативе Г. Г. Кромеля прежде всего усилиями Ростислава Чернявского, в свою очередь привлекшего к работе по созданию новой группировки А. А. Тенсона (в будущем видного деятеля Национально–трудового союза) и Б. В. Метуса (Меттуса).[378] Благодаря их активной деятельности состав группы быстро увеличился. К началу 1934 г. сформировалось руководящее ядро («центр») этого молодежного объединения, в которое входили Р. А. Чернявский (руководитель), А. А. Тенсон, Б. В. Метус, В. Ф. Булдаков, М. А. Матвеева, Ю. Леппер. Между ними были распределены обязанности. Р. А. Чернявский, возглавлявший «ядро», поддерживал связь с Г. Г. Кромелем, получал от него инструкции, разрабатывал планы деятельности объединения и передавал их членам группы. А. А. Тенсон «заведовал оружием, принадлежащим организации, руководил боевой подготовкой членов организации, т. е. изучением оружия и практическими стрельбами. Вместе с тем на Тенсона и создаваемую им <под>группу ложились обязанности по техническому руководству – постройкой радиопередаточной станции, воздушных шаров для переброски контрреволюционных листовок в СССР и другими работами».[379] Б. В. Метус был казначеем группы. М .А. Матвеева руководила пропагандой, устраивала доклады на собраниях организации, читала лекции, подбирала литературу. Ю. Леппер вела картотеку, в которую заносились лица, занимавшиеся политической и общественной деятельностью в ЭР, как сочувствующие фашистам, так и их противники. Из активистов объединения надо еще отметить Н. С. Озерова,            И. В. Потоцкого, В. И. Майде.

       В группе старались соблюдать конспирацию, хотя и не очень строгую. Весь личный состав организации был разделен на подгруппы численностью не более пяти человек. Члены одной подгруппы не должны были знать состав и род занятий другой подгруппы. Для большей конспирации были введены клички членов объединения; так кличкой А. А. Тенсона была «Мен».[380]

       В начальный период существования группы ее члены занимались прежде всего распространением фашистской литературы, в особенности издаваемых объединением газет, устной пропагандой идей фашизма, оказанием помощи руководству в организации собраний и докладов для более широкой аудитории. Одной из важнейших задач при этом считалось привлечение новых членов в группу.

       Далее на группу была возложена еще задача сбора сведений о положении в СССР на основе советских газет. Собранные данные объединялись в недельные или двухнедельные сводки, которые передавались Г. Г. Кромелю.

       Позже членам группы была дана новая установка – «переключиться на непосредственное ознакомление с СССР путем посылки туда своих людей. Посылку своих людей в СССР мыслилось организовать двояко: нелегальные переправы и использование легальных возможностей».[381] Если верить показаниям арестованных членов группы, то переброска агентов организации в СССР через границу нелегальным путем не была осуществлена, хотя Б. В. Метус и Н. С. Озеров специально ездили в Печорский край с целью выяснить возможности такой операции. Зато были организованы две легальные поездки А. А. Тенсона в Москву и Ленинград в качестве туриста. Целью первой поездки летом 1934 г. было собрать данные о политических настроениях населения СССР и об отношении его к советскому правительству и коммунистической партии. При второй поездке в СССР летом 1935 г., помимо прежнего задания, А. А. Тенсону вменялось в обязанность завербовать кого-либо из советских граждан для создания в последующем фашистской группы в СССР, но из этих планов ничего не вышло.   А. А. Тенсон нашел в Москве лишь одного человека, проявившего некоторый интерес к идеям фашизма. Можно не сомневаться, что и он был сексот «компетентных органов». Это чувствовал и сам А. А. Тенсон. Не случайно он возвратился из СССР с «нервным расстройством»: ему всюду мерещились агенты ГПУ…[382]

       У группы Р. А. Чернявского с весны 1934 г. была своя конспиративная квартира в Таллинне на улице Леннуки. Там происходили собрания группы.

       Группа Р. Чернявского–младшего (как, впрочем, и группа А. Чернявского-старшего) была настроена весьма радикально, целью своей деятельности считала «свержение советской власти в России и установление там фашистского строя».[383] «Террор против большевиков, как один из методов свержения советской власти, членами группы <…> признавался и был включен в программу практической деятельности. Члены группы обсуждали несколько проектов по организации террористических актов над руководителями СССР, но все эти проекты были фантастическими и попыток для их выполнения группа не предпринимала».[384]

       Если группы Э. К. Шульца и А. В. Чернявского-старшего больше занимались «теорией», дискутировали о планах и идеологической основе фашистской организации, то деятельность группы Р. А. Чернявского-младшего, наоборот, носила прежде всего практический характер: русская молодежь в ЭР, как и в других странах Российского рассеяния, жаждала активной реальной работы, «дела».

       Выше мы постарались показать особенности каждой из трех групп, составивших первую организацию русских национал-социалистов в Эстонии. Но в их деятельности, конечно, было и много общего, много такого, что характеризовало их как единую организацию: общие цели, общие первостепенные задачи, наконец, при всех идейных расхождениях, все же и общая идеология.

       Главной задачей организации было создание на ее основе фашистской партии, что в свою очередь требовало широкой агитационной работы, пропаганды идей национал-социализма, ознакомление с ними широкой общественности ЭР, расширения состава организации за счет привлечения новых членов.

       Начало работы по созданию русской национал-социалистической организации в Эстонии Г. Г. Кромель датировал весной 1933 г.[385] Для начала было решено издавать свою газету, которая знакомила бы более широкие круги читателей с национал-социализмом и обосновывала необходимость создания русской нацистской партии. 10 июня 1933 г. вышел первый и единственный номер газеты «Новый свет». Над заглавием ее красовалось изображение свастики. Редактором и издателем газеты считался Э. К. Шульц, но реально номер был подготовлен А. В. Чернявским.[386]

       В газете содержался призыв к участникам референдума об изменении Основного закона (т. е. конституции) ЭР голосовать против предложенного эстонскими политическими партиями проекта конституции, поскольку он не ликвидировал многопартийности и не передавал всю власть в руки вождя, «хозяина». Это была вместе с тем и поддержка проекта конституции вапсов, главными пунктами которого как раз и были запрещение всех партий и установление сильной власти «вождя».

       На первой странице газеты была опубликована также выдержанная в панегирическом тоне статья о руководителе русской национал-социалистической организации в Германии А. Светозарове и о деятельности боевых ее дружин.

       На второй странице «Нового света» помещена программная статья «На суд!» (она не подписана, но известно, что автором ее был А. В. Чернявский). В ней утверждалось: «Нам, русским в Эстонии, необходима своя крепко организованная меньшинственная фашистская партия <…> Фашизм нарастает в мире, как стихийная волна. Это новый свет, строящий радугу над бездной классовой борьбы и партийного развала. Чем были Италия и Германия до Муссолини и Гитлера? И что они сейчас?

       Все национальности в Эстонии создали и создают свои фашистские организации, свое национал-революционное движение». У эстонцев это вапсы, у немцев – группа вокруг газеты «Aufstieg», и только у русских нет подобной организации. Русский национальный союз (основная русская политическая и общественная организация в Эстонии тех лет) разрываем внутренними противоречиями и занимается пустопорожней болтовней.

       «Нам нужна новая, лучшая и совершенная организация. Нам нужна централизованная и дисциплинированная партия, правая политически, т. е. в вопросах защиты веры и национальных прав, и достаточно левая по отношению к социальному вопросу <…> <Нам нужно> молодое русское национал-революционное движение трудящихся, несущее мировое оздоровление, освобождение от марксистской заразы и капиталистической кабалы».

       Заканчивалась статья призывом: «Да здравствует русская меньшинственная национал-социалистическая фашистская партия!».[387]

       Газета незамедлительно привлекла внимание Политической полиции ЭР и в тот же день, 10 июня, была закрыта по распоряжению министра юстиции и внутренних дел. Весь двухтысячный тираж газеты был конфискован; впрочем, отдельные номера, уже разосланные редакцией по городам Эстонии, могли и дойти до читателей. В постановлении министра причиной закрытия газеты объявлялось разжигание ею вражды между эстонцами и русскими, распространение ложных сведений о деятельности правительства ЭР и пропаганда идей, которые направлены против демократических порядков, безопасности и общественного строя республики.[388] Издатели и редакторы газеты были арестованы, правда, уже на следующий день освобождены. Серьезно пострадал лишь А. В. Чернявский, отправленный в ссылку на остров Кихну.[389]

       Неудача с изданием «Нового света» не остановила руководство национал-социалистической организации во главе с Г. Г. Кромелем. Сразу же вместо «Нового света» был налажен выпуск новой газеты под названием «Свет и крест».[390] Но во избежание возможных «инцидентов» решено было воздержаться от публикации в газете статей, критикующих действия правительства и общественный и государственный строй ЭР.[391] Однако фашистский характер газеты был в полной мере сохранен.

       Первый номер «Света и креста» вышел 8 июля 1933 г. Редактором–издателем газеты числился В. Е. Виноградов, убежденный фашист, шофер по профессии. В редколлегию нового органа национал-социалистов, помимо В. Е. Виноградова, входили Э. К. Шульц, Р. А. Чернявский и проживавший в Печорах бывший студент Тартуского университета С. Д. Твердянский.[392] Издание этой газеты (как и «Нового света») финансировалось Г. Г. Кромелем, по-видимому, из средств, получаемых из Берлина. В издание газеты принимали участие представители всех трех групп, составлявших национал-социалистическую организацию (А. В. Чернявский присылал материалы с острова Кихну). Они же занимались распространением газеты.

       Газета «Свет и крест» продолжила начатую «Новым светом» пропаганду идей фашизма. Сотрудникам редакции приходилось полемизировать с критиками фашизма в местной печати, в частности в рижской газете «Сегодня».[393] На страницах «Света и креста» продолжалось «обличение» основного соперника национал-социалистов в местной русской общине – влиятельного центристского Русского национального союза, стоявшего на либерально-демократических позициях.

       Много места на страницах газеты занимали публикации в поддержку вапсов, их проекта конституции, одержавшего победу на новом референдуме 1933 г. Собственно, третий номер «Света и креста» это, по существу, агитационный листок, призывающий русских избирателей голосовать за их проект основного закона. Точно также большинство публикаций в четвертом номере «Света и креста» посвящено победе вапсовского проекта конституции на референдуме 14-16 октября 1933 г. Сотрудникам газеты приходилось отвечать и довольно многочисленным в русском обществе критикам эстонских радикалов-националистов, в сущности весьма шовинистически настроенным по отношению к русскому меньшинству в ЭР.[394]

       Всего вышло четыре номера газеты «Свет и крест», последний номер – в ноябре 1933 г. В конце этого же года эстонские власти перешли к политике репрессий по отношению к национал-социалистам. 5 декабря 1933 г. парламент ЭР – Рийгикогу признал Национал-социалистическое движение «противогосударст-венным» и высказался за закрытие всех нацистских организаций и их органов печати.[395] Это решение было направлено, в первую очередь, против немецких национал-социалистов, но оно коснулось и русских фашистов. Издание газеты «Свет и крест» прекратилось.

       Знакомство с идеологией фашизма осуществлялось не только через газеты, издававшиеся местной русской национал-социалистической организацией. Среди ее членов имели распространение издания разных фашистских групп в других странах. В частности, известно, что в Эстонии получали основной орган РОНД’а «Пробуждение России», орган американских сторонников нового учения – газету «Фашизм» и др.[396]

        В Эстонии выходили русскоязычные книги и брошюры, пропагандирующие национал-социализм, хотя их немного. Отметим брошюру В. Заутина «Гитлер и евреи (К событиям в Германии)» (Ревель, 1933). Если на страницах «Нового света» и «Света и креста» антисемитизм проявился весьма слабо, то зато в данной брошюре он занимает центральное место. В сущности, вся брошюра посвящена раскрытию опасности «мирового еврейства» и оправданию политики Гитлера в отношении евреев.

       Для пропаганды фашизма и привлечения в свои ряды молодежи русская организация национал-социалистов устраивала также нелегальные собрания, доклады, лекции, открытые дискуссии в разных городах Эстонии. Особенно оживленные прения вызвал доклад С. Д. Твердянского «Основы национал-социализма», прочитанный 18 июля 1933 г. в Печорах в Русском народном доме,[397] а также доклад А. Ф. Штакельберга «О новых путях русского меньшинства в Эстонии» 7 ноября 1933 г. в помещении Русской частной гимназии в Таллинне.[398]

       С той же целью пропаганды фашистской идеологии и вербовки новых членов деятели национал-социалистического объединения стремились внедриться в состав уже существующих и успешно действовавших русских обществ – в таллиннское отделение РСХД, в студенческую корпорацию «Славия», в спортивное общество «Русь» и др. Особенное внимание они уделяли «Витязю», самому большому русскому спортивному и культурно-просветительному обществу в Таллинне. В 1934 г. Р. А. Чернявский, Б. В. Метус и А. А. Тенсон специально вступили в общество «Витязь», членом которого уже состоял Н. С. Озеров. Руководство «Витязя» в лице его председателя К. Г. Бадендика (известного правого деятеля, монархиста) скорее сочувствовало, чем препятствовало пропагандистской работе фашистов в этом обществе. Было организовано выступление в «Витязе» одного из лидеров вапсов Т. Рыука.[399]

       Всё это должно было привлечь в ряды национал-социалистов молодежь и способствовать созданию новых ячеек нацистской организации. Наиболее успешно пополняла свои ряды самое активное из русских национал-социалистических объединений в Эстонии – группа Р. А. Чернявского. Если верить признанию Кромеля, группа, помимо таллиннского «центра», создала «отделения в Юрьеве (т.е. Тарту – С. И., В. Б.), Нарве, Печорах».[400] К сожалению, о деятельности этих отделений мы ничего не знаем.

       Сохранились сведения о существовании русского национал-социалистического кружка в Кивиыли, центре сланцедобывающей и сланцеперерабатывающей промышленности Эстонии, где проживало много эмигрантов. Кружок был частью русской нацистской организации в Германии во главе с П. Р. Бермондт-Аваловым, пришедшей на смену РОНД’у. Он установил контакты с местными немецкими национал-социалистами.[401] Входил ли кружок в «систему» организации Г. Г. Кромеля или он был создан независимо от нее и непосредственно связан с объединением П. Р. Бермондта-Авалова, мы опять же не знаем.

       Все же руководство русской национал-социалистической организации во главе с Г. Г. Кромелем не было удовлетворено ее работой, которая опиралась лишь на сравнительно небольшие нелегальные группы. Пропаганда на страницах газет также не дала должного эффекта. В связи с этим возникает план создания широкой «камуфляжной» легальной организации, с помощью которой можно было бы объединить всех сторонников национал-социализма и со временем воплотить в жизнь идею образования фашистской партии. Осенью 1933 г. инициативная группа в составе Г. Г. Кромеля, Э. К. Шульца и А. В. Чернявского вырабатывает устав Русского меньшинственного народного союза, посредством которого и предполагалось проводить всю работу.[402] В уставе союза тщательно скрывался фашистский характер организуемого объединения. В нем утверждалось, что союз создается с целью защиты культурных, политических и экономических интересов русского национального меньшинства в ЭР.[403] Устав был официально зарегистрирован 30 ноября 1933 г.[404] После этого союз мог бы начать свою легальную деятельность, однако его учредительное собрание так и не было проведено. Изменившаяся обстановка, в особенности разгром движения вапсов в начале 1934 г., по-видимому, помешала началу деятельности союза. Впрочем, высказывалось мнение и о другой причине этого: немногочисленность сторонников нового объединения.[405]

       Немаловажное место в работе русской национал-социалистической организации в Эстонии занимали поиски союзников и «сочувствующих». Ее деятели искали союзников прежде всего у вапсов, но также среди местных немецких нацистов, хотя контакты с ними были не очень интенсивными. Зато связям с вапсами придавалось большое значение. Э К. Шульц признавался, что был «связан по организационным вопросам с лидерами» вапсов – генералом А. Ларка, присяжным поверенным Т. Рыуком, с редактором их основного органа печати – газеты «Võitlus». Более того, Э. К. Шульц утверждал, что «мы (т. е. русские нацисты – С. И., В. Б.) являлись частью этого движения и параллельно с ними вели работу среди русского меньшинства».[406]

       Здесь, однако, надо учесть, что отношение ярых националистов – вапсов к русским фашистам было весьма сложным. С одной стороны, они не желали афишировать свои связи с русскими,[407] с другой же стороны, были очень даже заинтересованы в голосах русских на референдумах о конституции и на будущих парламентских выборах и поэтому подчеркивали, что русским нечего бояться прихода вапсов к власти.[408]

       Из русских объединений к национал-социалистам наиболее близок был Национальный союз нового поколения (НС НП), эстонское отделение которого как раз было создано в первой половине 1930-х гг. Идеология НС НП в эти годы была очень близка к фашистской[409], в значительной мере совпадал и характер их деятельности. Почти все активисты группы Р. А. Чернявского во главе с ее руководителем были одновременно и членами таллиннской группы НС НП           (Р. А.Чернявский, А. А. Тенсон, Б. В. Метус, В. Е. Виноградов и др.[410]). В какой-то мере можно утверждать, что они действовали единым фронтом и провести разделительную черту между фашистами и «солидаристами» тут практически невозможно.

       Были еще и «сочувствующие», составлявшие своеобразный резерв или группу поддержки фашистского объединения. Они рекрутировались из русских эмигрантов правого толка, часто бывших монархистов. Даже в Русском национальном союзе возникла «инициативная группа национального движения» во главе с А. Штакельбергом и И. Демкиным, недовольная линией, проводившейся либеральным руководством союза, и симпатизировавшая национал-социалистам. В конце 1933 г. эта группа попыталась захватить в свои руки руководство союзом, но на общем собрании 28 ноября 1933 г. потерпела поражение.[411] В газетах эта попытка объяснялась активизацией, расширением деятельности местных фашистов, непосредственно связанных с германскими нацистскими организациями.[412]

       Пик деятельности русского национал-социалистического объединения в Эстонии падает на первый год его существования – с весны 1933 по весну 1934 года. В этот период фашистская организация действовала фактически полулегально, даже пыталась легализоваться. Однако всему этому был положен конец в марте 1934 г., когда главой правительства ЭР К. Пятсом в стране было введено военное положение, организация вапсов была запрещена, ее активисты арестованы. Впрочем, были закрыты все политические партии и установлен авторитарный режим К. Пятса. Начался так называемый период безмолвия. Теперь фашистские группировки могли действовать только нелегально, и это было опасно. К тому же, по-видимому, стало заметно разочарование в национал-социалистических идеях, воплощаемых в жизнь Гитлером в Германии. Всё это привело к постепенному угасанию русской национал-социалистической организации в Эстонии. С 1935/1936 гг. нам мало что известно о ее деятельности.

       Какова же была идеологическая платформа первой русской фашистской организации в Эстонии?

       Ее мы можем в какой-то мере восстановить лишь по материалам публикаций в органах национал-социалистической печати, прежде всего в газете «Свет и крест». В идеологических установках объединения много общего с декларациями других русских фашистских организаций 1920-1930-х гг., но с большей ориентацией на германский национал-социализм, хотя отнюдь не со всеми его программными положениями местные деятели были согласны. Выше мы уже отметили, например, отсутствие ярко выраженного антисемитизма.

       Как обычно, в этих установках много демагогии, не имеющей ничего общего с фашистской «практикой», например, в гитлеровской Германии. Такой откровенной демагогией является восхваление национал-социализма как учения, якобы, ставящего на первый план духовное начало в жизни, высокие идеалы, противостоящие материализму, бездуховности, свойственных марксизму.[413] На этом основании выстраивалось следующее противопоставление.

Основные установки фашизма	Его противников
«Личность человека и творческая ценность его духовного «я» <…> Религия, духовная культура, вы- движение лучших, выравнивание на них масс, авторитет и главенство, единоначалие, нация, государст- венность, твердая власть, специализация в управлении и труде, нравственность, ответственность, жертвенность, воодушевление, готовность к борьбе, мужество, под- чинение частного целому, собст- венность».	«Коллективизм, применение лучших уровню масс, отсутствие авторите- та, атеизм, социализм, интернацио- нализм, парламентаризм, демокра- тизм, коммунизм, многовластие, ми- нистерская чехарда, профанация и импровизация в управлении, безот- ветственность, демагогическая бол- товня, трусость, массовая безнрав- ственность, эгоизм».[414]

 

       Всячески подчеркивалось, что «национал-социализм не есть только узкий «гитлеризм», т. е. германизм или итализм и так далее, нет. Это мировая концепция, это миросозерцание общечеловеческое, свойственное восприятиям всечеловека, а не какой-либо отдельной народности. Он разрешает сообразно характеру каждой великой национальной культуры проблемы общечеловеческие, трактуя как вопросы духа, религии, этики, так и социальные. Он обрушивается как на изживший себя мировой марксизм, так и капитализм в его грубых эксплуатационно-спекулятивных проявлениях. Национал-социализм – это пореволюционное учение освобожденного из плена материального марксизма духа человеческого, обнимающего все области духовного, гражданского и социально–философского мировоззрения и расширяющего роль государства как планового регулятора».[415]

       Итак, декларируется «отказ от марксистских утопий, узкости партийных пут и несправедливости капиталистических противоречий».[416] Резкой критике подвергается многопартийность современной демократии и вообще либеральные идеи, в том числе и их сторонники в русской эмиграции. Всему этому противопоставляются принцип национализма, доминирующей роли «национальной идеи», которая должна объединять народ, а также авторитаризм: идея сильной власти во главе с Вождем, установление строгой дисциплины и порядка в стране. Для претворения в жизнь этой программы необходимы активные действия, «творческая жертвенная работа».[417] Всячески подчеркивается «волевое начало» как основа дисциплины и порядка, противостоящее исконному русскому анархизму и внутренним распрям в странах западной демократии.[418]

       Надо заметить, что, подчеркивая доминирующую роль национальной идеи, русские нацисты, как итальянские и германские, в то же время не обходили и острых социальных проблем; это было важно для привлечения на свою сторону широких масс. Национал-социалисты выступали против капитализма в его принятых на Западе формах, за подчинение капитала интересам государства. В круг мировоззренческих идеалов фашизма входило и понятие социализма, хотя «национализм – самоцель, социализм – средство», «тыл, внутреннее содержание, организация».[419]

Выше мы уже отмечали, что идеологическая платформа русских национал-социалистов подвергалась критике в местных кругах, причем особенно часто объектом критики были известные установки А. Гитлера в «Mein Kampf», причислявшие славян к низшей расе и обосновывавшие необходимость немецких завоеваний на Востоке, в России.[420] Русским идеологам национал-социализма приходилось отвечать критикам.

Автор статьи «Бисмарк большой и Бисмарк маленький», подписавшийся криптонимом «Ч.»,[421] утверждал: «Новая фашистская Германия приемлется нами (русскими фашистами – С. И., В. Б.) лишь как возможный союзник в борьбе против мирового марксистского зла. Как равноправный соратник и попутчик, но не как палач и расчленитель пробуждающейся России». К тому же подчеркиваемые критиками места в «Mein Kampf» – это старые установки Гитлера, сейчас ему надо их пересмотреть; более того, автор выражал надежду, что в свете новой обстановки фюреру придется или сжечь эту книгу или отречься от нее. Это, конечно, была чистая демагогия, в которую вряд ли верил сам автор статьи. «Национальная революция в Германии естественно стремится подпереться и закрепиться на путях ускорения и поддержки такой же национальной революции в России <…>. Россию ни разделить, ни длительно покорить силою внешнего принуждения нельзя».[422]

В другой статье, во втором номере «Света и креста» указывалось, чтó же именно русским фашистам надо воспринять у германских нацистов: «Совершенно далекие от мысли «помогать» Гитлеру в его якобы «завоевательных» тенденциях, мы сознательно воспринимаем от него только те жизненные его программы, которые помогут нам внести свежую струю в расшатанную русскую жизнь, как в целом, так и в сфере национального меньшинства в Эстонии. От современного правителя Германии <…> нам являются полезными сильная волевая идеология, организационная сплоченность,стремление к здоровому национальному труду и индивидуальный умотдельных личностей. Подобные волевые инстинкты воплощаются в жизнь не только Гитлером в Германии, но и Муссолини в Италии».[423]

Ч<ернявский> вновь вернулся к больным вопросам, связанным с «Mein Kampf», в том же, втором, номере газеты «Свет и крест», где он повторил старый тезис, что эти установки Гитлера сделаны частным лицом, партийным деятелем, а не канцлером Германии, каким он ныне является. «Гитлер и германские фашисты могут быть только попутчиками, а не хозяевами и не повелителями освобождающейся России». Далее автор статьи доказывал, что «фашизм, применительно к русским условиям, должен иметь свой особый аспект». В нем должно быть место для православия. «На русской почве нелепа идея арийской чистоты расы, ибо вся Россия и мировое задание ее – в смешении рас и культур, в универсальности, вселенности».[424]

Появление в 1933 г. на арене общественно-политической жизни ЭР русских фашистов вызвала немало критических откликов в местной русской прессе.[425] В уже упоминавшейся статье в популярной в Прибалтике рижской газете «Сегодня» указывалось на то, что вдохновителями русского национал-социалистического движения в Эстонии «являются лица, уже неоднократно менявшие свои вехи. Они были сначала ярыми монархистами, затем стали евразийцами, одно время усиленно проповедовали фашизм, теперь пытаются хлесткими словами обосновать необходимость образования русской национал-социалистической партии. В настоящее время незначительная группа русских национал-социалистов, которая пытается основать здесь партию, никакого успеха не имеет. Дело их обречено в Эстонии на полный провал».[426]

Это утверждение или предсказание все же оказалось не совсем верным, хотя в конечном итоге, как мы увидим далее, оно оправдалось.

Не совсем же верным его надо признать потому, что в 1934 г. уже не в Таллинне, а в Тарту было создано новое фашистские объединение – теперь в виде отделения Всероссийской фашистской партии во главе с К. В. Родзаевским и с центром в Харбине. Сформировавшаяся весной 1934 г. ВФП незамедлительно приступило к созданию мировой сети своих «первичных организаций» – секторов, отделов, очагов, ячеек. Они были основаны в середине 1930-х гг. на Дальнем Востоке, в ряде стран Америки, в Австралии, почти во всех государствах Европы и даже в нескольких африканских странах.[427]

История создания эстонского очага ВФП такова.

Есть основание предполагать, что руководство ВФП прежде всего обратилось к проживавшему в эти годы в Оксфорде русскому эмигранту Сергею Большакову, сотрудничавшему в изданиях харбинских фашистов и разделявшему их взгляды, с просьбой помочь созданию ячейки ВФП в Эстонии. Дело в том, что С. Н. Большаков приехал в Англию из Эстонии, где в Тарту остались его родственники – брат Константин и сестра Екатерина. К. Н. Большаков, очень болезненный человек, откровенно бедствовавший, к этому времени уже проявлял живой интерес к фашистской идеологии. Познакомившись с программой партии,  К. Н. Большаков писал брату: «Не могу сказать, что программу ВФП я принимаю безоговорочно, – есть и у них промахи, – но у них есть реальная почва под ногами»[428]. При этом молодой адепт фашизма был очень радикально настроен, его не пугало даже то, что воплощение в жизнь фашистских идей привело бы к отторжению от России многих ее территорий. «Пусть лучше будет Японская Сибирь, Немецкая Украина, Финский Питер и т. д. (ведь это всё «жупелы») – лишь бы жили русские – русскими, а не подданными безликого жидовского "Отечества"»,[429] – писал К. Н. Большаков. Именно ему и было поручено в том же 1934 г. формирование группы ВФП в Эстонии.

К. Н. Большаков стал сначала кандидатом, а потом членом ВФП (в ней была сложная и требующая времени процедура принятия в члены партии). Он получал из Харбина фашистскую литературу, листовки, инструкции, опросные листы и другую документацию, стал под псевдонимом Константин Горский сотрудничать в основном органе ВФП – газете «Наш путь».[430] Довольно быстро К. Н. Большаков создает фашистский очаг ВФП в Тарту, в него входили Г. М. Соколов, Д. С. Шу-бин, В. В. Эшшольц (Эсхольтс), братья Эраст и Виктор Сиротины, Г. Пиляцкий (Пилецкий), А. В. Алмазов, А. И. Ланге (в свою очередь входивший и в организацию вапсов) и др. Вероятно, с помощью печерян Д. С. Шубина и А. В. Ал-мазова предполагалось создание ячейки партии и в Печорах (возможно, она и была создана).[431]

Организация, в силу введенного властями в стране чрезвычайного положения и запрета всех политических партий и объединений, могла действовать только нелегально.

«В задачу каждого отдела по указанию из центра РФП входило в первую очередь вовлечение в русскую фашистскую партию людей из бывших военнослужащих белой эмиграции, а также русской молодежи и воспитание их в националистическом духе преданности отечеству, России и в духе ненависти к советской власти и коммунистической партии. Подготовка кадров из наиболее надежных людей и преданных союзу РФП для переброски на территорию СССР со специальными заданиями центра РФП, как-то для шпионажа, террора, диверсии и организации повстанческих отрядов на территории СССР, которые должны были выступить по сигналу из центра РФП в гор. Харбине. Это же входило и в задачу вновь организуемого Большаковым отдела в Эстонии»,[432] – признавался на следствии Д. С. Шубин. Вместе с тем он добавлял, что к переброске агентов партии в СССР эстонский отдел ВФП не приступал, хотя он – по причине удаленности от Харбина – пользовался значительной самостоятельностью и возможностью проявлять инициативу. Деятельность отдела, в основном, ограничивалась пропагандой фашистской идеологии, распространением с этой целью изданий ВФП (прежде всего газеты «Наш путь», а также «Азбуки фашизма» и др.) и привлечением в организацию новых членов.

Все же сохранились сведения о том, что эстонским отделом ВФП переправлялась в СССР агитационная литература, листовки партии.[433]

Вообще же К. Н. Большаков в письме начальнику связи ВФП от 4 мая 1935 г. (это письмо было перехвачено эстонской Политической полицией при обыске – об этом ниже) жаловался на трудности связей с СССР: «Работать сейчас здесь очень тяжело, приходится быть оченьосторожным, трудно подыскать работников через третьих лиц, что необходимо в целях возможной конспирации, особенно же трудно сообщение наше «с другой стороной» (т. е. с СССР – С. И., В. Б.). Оно налажено в двух направлениях (видимо, имелось в виду печорское и принаровское – С. И., В. Б.) пока – но, увы, сколько именно здесь было у нас уже ошибок и разочарований».[434]

Как это вообще характерно для русских эмигрантских организаций, в отделе со временем начались внутренние склоки и раздоры. Часть членов была недовольна деятельностью руководителя группы К. Н. Большакова, пыталась добиться смены руководства и через варшавского представителя ВФП даже обратилась с соответствующим заявлением в центр, но безрезультатно: центр доверял К. Н. Большакову[435].

В 1935 г. пропагандистская деятельность объединения, получаемые из Харбина пакеты с литературой привлекли внимание Политической полиции ЭР. 16 мая 1935 г. руководитель организации К. Н. Большаков и ее активисты Г. М. Соколов и Д. С. Шубин были арестованы. У них были произведены обыски, при которых найдены многочисленные издания ВФП и других профашистских объединений. Арестованные отрицали свою принадлежность к ВФП и сам факт существования в Тарту и в Печорах фашистской организации. Обилие изданий ВФП они объясняли лишь своим интересом к идеологии фашизма. Все же полицией было предъявлено обвинение К. Н. Большакову в распространении вредной для ЭР русскоязычной фашистской литературы и в пропаганде идей Всероссийской фашистской партии. Правда, наказание за это было назначено на редкость легкое (особенно если сравнивать с теми, что налагались на обвиняемых за подобные же «преступления» в эти годы в Советском Союзе!): штраф в 200 эстонских крон или, в случае невыплаты, арест на 30 дней. К. Н. Большаков отсидел в тюрьме половину срока, а за вторую половину заплатил штраф, собранный по крупицам сестрой Екатериной…[436]

Аресты 1935 г. заставили руководство эстонским очагом ВФП быть максимально осторожным и ограничить свою деятельность, но все же она, судя по всему, не прекратилась. По крайней мере, в имеющихся в нашем распоряжении источниках можно найти сведения о деятельности тартуских русских фашистов в 1937 г. По-видимому, направление и характер ее оставались теми же, что и в рассмотренный нами период.

Отметим еще, что эстонский очаг ВФП был первым в странах Балтии: латвийский был организован в 1935 г. да и в центр не поступило почти никаких сведений о его деятельности; литовский отдел под названием «Русское национальное общество» был создан в 1936 г. и просуществовал до августа 1940 г.[437]

Идеологические установки очага ВФП в Эстонии мы особо рассматривать не будем. Они в целом совпадали с программой ВФП. Эта же программа достаточно хорошо известна.

Точных сведений о том, когда окончательно прекратилась деятельность русских фашистских организаций в Эстонии, нет. Можно предполагать, что к 1939 г., когда наметилось сближение Германии с Советским Союзом и гитлеровские власти запретили или приостановили деятельность антисоветских эмигрантских организаций,[438] она уже практически угасла. К этому времени очень затруднены были и связи с Харбином, с центром ВФП.

Судьба членов фашистских объединений в ЭР сложилась по-разному. Они понимали, что очень скоро страны Балтии будут аннексированы Советским Союзом, и не строили особых иллюзий относительно того, что их в этом случае ожидает. В 1939 г. германские власти обратились с призывом к зарубежным немцам возвратиться на родину. Подавляющее большинство прибалтийских немцев в Эстонии последовало этому призыву. К ним присоединилась и часть русских эмигрантов, опасавшаяся за свою судьбу в случае аннексии Балтии Советским Союзом. В 1939-1940 гг. в Германию (точнее, в присоединенную к Райху часть западной Польши) уехал ряд местных фашистских деятелей: А. В. Чер-нявский, А. А. Тенсон (впрочем, его путь заграницу был осложнен), К. Н. Боль-шаков, Г. М. Соколов, В. В. Эшшольц и др.

Те, кто остались, были сразу же после установления советской власти в Эстонии летом 1940 г. арестованы органами НКВД, большей частью приговорены к высшей мере наказания и расстреляны, некоторые погибли в лагерях. Среди них Э. К. Шульц, Р. А. Чернявский, Б. В. Метус, Н. С. Озеров, И. В. Потоцкий,             В. И. Майде, В. Ф. Булдаков, Д. С. Шубин, Э. М. Сиротин, А. В. Алмазов и др.

Наиболее причудливой оказалась судьба Г. Г. Кромеля. К моменту установления советской власти летом 1940 г. он, по неизвестной нам причине остававшийся в Эстонии, незамедлительно был арестован органами НКВД, на следствии подробно рассказал о деятельности национал-социалистической организации в ЭР, ничего особенно не скрывая. Однако по требованию немецких властей как гражданин Райха Г. Г. Кромель был выслан в марте 1941 г. в Германию. Органы НКВД решили перед высылкой завербовать его в советскую разведку. Формально вербовка состоялась, но связь с ним, возможно, из-за начавшейся войны, установлена не была.[439]

В заключение надо все же заметить, что русских фашистских объединений в Эстонии было немного, их личный состав – в отличие от местных немецких организаций – невелик. Большинство русских эмигрантов в ЭР негативно относилось к фашизму и не поддавалось национал-социалистической пропаганде. Особого влияния на общественно-политическую жизнь здешней русской общины фашисты не оказали. При всем том русские фашисты в Эстонии – любопытный феномен, заслуживающий изучения.

 

‌

 

Биографика.

---

Дата добавления: 2018-06-01; просмотров: 439; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!