Института клинической психиатрии
В «Истории безумия в классическую эпоху»
М. Фуко
Французское слово aliene означает одновременно «сумасшедший» и «чужой», «отчужденный». В «Истории безумия в классическую эпоху» Фуко стремится показать, что психиатрическая концепция «душевной болезни» лишь обосновывает и идеологически закрепляет фактическое отчуждение безумия, свершившееся в ходе утверждения капиталистического «рационального порядка» в XVII-XIX вв. Позже в работах 70-80-х гг. и, прежде всего в книге «Надзирать и наказывать: рождение тюрьмы» он введет понятие «нормативной власти», на которую и возло-
–––––––––––––––
должает пребывать в состоянии шизофрении» [25.8, с. 93]. Фашизм, коммунизм, ядерная угроза, кризис перенаселения, – все это плоды рационализма: «сама природа обернула против человека созидательные силы его разума» [там же, с. 101]. Вплоть до 1939 г. автор процитированного пассажа издавал нацистки ориентированный «Журнал психотерапии», обличавший «еврейскую психологию», восхвалявший Гитлера и национал-социалистическую партию, а также выражал симпатию популярной среди нацистских психиатров идее физического уничтожения душевнобольных. «А в период максимального расцвета Холокоста Карл Густав Юнг в свои зрелые 65 лет почувствовал призвание к созданию труда «Арийская психология»». Такая психология больше подходила, с его точки зрения, немецкому народу, чем «еврейская» психология Зигмунда Фрейда [140, с. 45]. В ту же не лучшую пору своей жизни отец аналитической психологии публично обвинил Пикассо в «демонической привязанности к уродству и злу», предварительно поставив ему диагноз латентной шизофрении [там же].
|
|
167
жит ответственность за отчуждение человека от самого себя в новейшее время. Но «История безумия...» – это первая большая книга чрезвычайно талантливого, амбициозного и к тому же личностно вовлеченного в тему16 молодого человека, который, следуя логике огромного материала, невольно говорит больше, чем намеревался, выходит за рамки собственного «концептуального горизонта» и намеченных заранее выводов, – все это придает книге глубину и неоднозначность, отсутствующие, как нам кажется, в более поздних работах Фуко. Итак,
3.3.1. In statu quo ante17: если это и не верно,
То все же хорошо придумано
Ни в средневековье, ни в эпоху Ренессанса, несмотря на то, что сумасшествие внушало страх, подчас доходивший до ужаса, и многие европейские города изгоняли умалишенных за свои границы, а в иных – таких как Нюрнберг, их даже сажали в тюрьму, безумие, утверждает Фуко, не было предметом отчуждения. Отношение к нему, во всяком случае, в том виде, в каком оно обнаруживает себя в ритуалах, изобразительном искусстве, литературе, философии XIV–XVI вв. было целостным, неотделимым от христианской онто – и мифологии. На исходе средних веков сумасшествие отождествлялось с небытием: излюбленный сюжет средневекового искусства – безумный танец Смерти; Пляска мертвецов на кладбище Невинных в Париже18, – типичный образ. Умалишенный
|
|
–––––––––––––––
16 Происходивший из семьи врачей, Фуко писал историю медицины с точки зрения ее пациентов. Его личное знакомство с психиатрией состоялось в 1948 г., когда после попытки самоубийства, отец отвез его в госпиталь св. Анны на консультацию к одному из лучших психиатров Франции. Кроме того, Фуко был гомосексуалистом и весьма остро переживал свою «неполноценность», которую компенсировал на редкость продуктивным образом: пытаясь разобраться в причинах собственной «ненормальности» он получил помимо базовой степени лиценциата по философии (1948), такую же степень по психологии и диплом Парижского института психологии (1949), диплом по психопатологии того же института (1952), работал психологом в госпитале св. Анны, а с 1951-го по 1955-й сам преподавал психологию в Лилльском университете и Эколь Нормаль.
|
|
17 В прежнем положении (лат.).
18 И. Хейзинга описывает эту композицию следующим образом: «Черепа и кости были навалены в гробах, которые стояли вдоль окружавших место с трех сторон галерей и были открыты
168
в этом контексте – знамение, предвещающее скорый конец света и указывающее на его имманентный миру источник. В конце XV столетия страх и напряжение, сопровождавшие эсхатологические ожидания, получили разрешение в ироническом отрицании смерти-глупости. «Небытие в смерти отныне – ничто, потому что смерть уже всюду. Потому что сама жизнь была всего лишь тщеславным самообманом, суесловием, бряцаньем шутовских колокольчиков и погремушек. Голова превратится в череп, но пуста она уже сейчас. Безумие, глупость – это присутствие смерти здесь и теперь» [195, с. 36].
Космическое (И. Босх, А. Дюрер, Г. Маршан и др.) и критически-насмешливое (С. Брандт, Э. Ротердамский, М. Сервантес, В. Шекспир, М. Монтень и др.) восприятие сумасшествия, переплетаясь и отрицая друг друга, доминируют в сознании европейцев вплоть до начала XVII в. Фуко настойчиво подчеркивает диалектический характер этого синтетического опыта – безумие ни в коей мере не рассматривается в качестве внешнего, привходящего, изолированного явления. Оно включено в бесконечное круговое движение и неотделимо от разума: оба утверждаются и отрицаются друг в друге [там же, с. 52].
|
|
Что же касается практической стороны дела, а именно источников и условий содержания умалишенных в XIV– XVI вв., способов лечения, рода их занятий, социальной принадлежности и т.п., то на сей счет Фуко высказывается весьма немногословно: приводимые им данные скудны и бессистемны. Особенно явственна эта «небрежность» при
–––––––––––––––
для обозрения тысячам людей, преподавая всем урок равенства... В галереях Пляска смерти представала в ее образах и позах. Никакое другое место не было лучше приспособлено для обезьяньей фигуры ухмыляющейся Смерти, волочащей за собой папу и императора, монаха и шута. Герцог Беррийский, пожелавший, чтобы его похоронили в этом месте, повелел вырезать на портале историю трех мертвых и трех живых. Столетием позже эту выставку погребальных символов завершила огромная статуя Смерти, находящаяся сегодня в Лувре, – единственная вещь, сохранившаяся из этого собрания. Таким было мрачное место, которое парижане XV века посещали подобно тому, как они посещали Пале Рояль в 1789 году. День за днем толпы людей гуляли по галереям, смотрели на фигуры и читали простые вирши, напоминающие о приближающемся конце» [цит. по: 153 с. 63].
169
сопоставлении с обстоятельными, изобилующими множеством подробностей и ссылок описаниями практики изоляции безумия в классическую эпоху. Некоторые средневековые города высылали сумасшедших, другие брали на свое попечение, третьи – лечили «именно от безумия, причем в те времена, когда для них еще не строили специальных домов» [там же, с. 31], четвертые – бросали за решетку, пятые – были местами их паломничества; часто умалишенные вверялись заботам моряков или купцов, очищавших от них европейские города, – вот, пожалуй, и все... Пытаясь укоренить модный в литературе и искусстве XV в. образ Narrenschiff – корабля-скитальца, заполненного дураками, Фуко предполагает «нечто вроде ритуала исключения из сообщества» [там же, с. 32], однако в чем именно этот ритуал состоял, кто и по каким основаниям подвергался изгнанию, не уточняет. Посему совершенно не ясно, были ли сумасшедшие в средневековье «лишними людьми», маргиналами, или, подобно «благословенным» безумцам классической античности, интегрировались институтом религии. Кроме того, Фуко обходит молчанием вопрос об отношении к умалишенным Святой Инквизиции, пик активности которой приходится как раз на конец XV – начало XVII вв. Остается только догадываться, сколько психических девиантов было сожжено на ее кострах по обвинению в одержимости дьяволом и демонами, ведьмовстве и колдовстве. Между тем Я. Буркхардт сообщает некоторые детали. В 1484 г. папа Иннокентий VIII издал буллу, которая узаконила «охоту на ведьм» и придала ей статус «гигантской отвратительной системы». Поскольку инициаторами «борьбы с язычеством» были немецкие монахи-доминиканцы, наибольший размах она получила в Германии и прилегающих к ней районах Италии. Только в первые годы после выхода буллы в Комо, по свидетельству Шпрангера, была сожжена 41 ведьма. Толпы потенциальных колдуний покинули родные места и кочевали в поисках пристанища и защиты. Вскоре, однако, охота на ведьм охватила не только Германию и Италию, но и Францию, Испанию и другие европейские страны, да к тому же приобрела характер настоящей мании. Буркхардт обращает в связи с этим внимание на ее спрово-
170
цированность действиями светских и религиозных властей19: «Лишь в результате устраивавшихся на протяжении сотни лет слушаний и допросов воображение народа было доведено до такого состояния, когда вся эта гнусность, как нечто целое, стала чем-то само собой разумеющимся и, более того, продолжала якобы порождать саму себя» [там же, с. 445].
Молчание Фуко объясняется, конечно же, не небрежностью – просто замысел и пафос его исследования в известном смысле противоположны концепции Буркхардта, в фокусе которой находится процесс высвобождения человека из тисков средневековой социальной структуры, церкви, суеверий и превращение его в свободную самодеятельную личность – «ведьмомания», в этом контексте, – гнусный и отвратительный пережиток средневековья, преодоленный последующим развитием. Фуко же, напротив, предстоит показать, что это разумное и прогрессивное развитие порабощает психических девиантов; Ренессанс для него – явственно проступающее в критическом осмыслении безумия Э. Ротердамским, Сервантесом, Шекспиром начало конца их свободы. Поэтому он предпочитает не углубляться в практические вопросы и не замечать всего, что разрушает созданный им образ исходной цельности средневекового восприятия безумия – ведь, несмотря на «теоретический» характер «Молота ведьм», усмотреть в этом сочинении предтечу буржуазного рационализма весьма затруднительно... Впрочем, все это, разумеется, не меняет того обстоятельства, что синтетический христианской опыт безумия совмещался как с физическим уничтожением носителей темной стороны мироздания (ведьм, колдунов, одержимых и т.п.), так и с практикой их исключения из сообщества.
–––––––––––––––
19 «...Удалось установить, – пишет Буркхардт, – что своей буллой от 1484 он (папа Иннокентий VIII – Е.Р.) снова переадресовал церковному суду процессы о ведьмах, которые Парижский парламент в 1398 постановил считать подсудным суду светскому. Мы далеко не уверены, что светский суд оказывался в этих делах сколько-нибудь гуманнее церковного, скорее наоборот. И вообще «ведьмоманией» страдала не одна католическая церковь, но вся эпоха: достаточно вспомнить, что жарче всего полыхали костры в Германии XVI–XVII вв., т.е. уже при установлении протестантизма на большей части ее территории» [28, с. 445].
171
Дата добавления: 2018-05-12; просмотров: 250; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!