В повести Н. С. Лескова «Гора»
Повесть Н. С. Лескова «Гора» представляет собой пересказ проложного сказания «Слово о кузнеце, иже молитвою сотвори воздвигнутися горе и воврещися въ нилъ реку» [48]. В отличие от рассмотренных выше «византийских» легенд Лескова, остающихся в переложении писателя весьма близкими исходным средневековым сказаниям, «Гора» по сравнению с оригинальной легендой претерпевает большое число изменений. Писатель значительно расширяет текст легенды, дополняя ее отсутствующими в исходном тексте сюжетными линиями, персонажами, деталями. Насыщенный событийный ряд произведения, значительное расширение числа героев объясняет выбранное писателем жанровое определение текста, сформулированное как «египетская повесть». При переработке легенды Лесков практически отказывается от использования принципа архаизации собственного произведения.
Интертекстуальность проявляется главным образом в сохранении основных сюжетных ситуаций и композиции исходного текста. В основе «Слова о кузнеце…» лежит принцип параллелизма. Сказание строится на сопоставлении двух эпизодов, связанных с библейским текстом. Лесков сохраняет этот принцип построения исходной легенды, в основе повести «Гора» лежит соотнесение сцены выкалывания златокузнецом Зеноном себе глаза со сценой движения горы Адер. Выкалывание кузнецом глаза является результатом буквального исполнения им заповеди Христа: «И если соблазняет тебя рука твоя, отсеки ее <…> и если нога твоя соблазняет тебя, отсеки ее <…> и если глаз твой соблазняет тебя, вырви его» (Eвангелие от Марка, гл. IX:43-48). Движение горы Адер является дословным осуществлением слов Священного писания: «Если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: «перейди отсюда туда», и она перейдет; и ничего не будет невозможного для вас» (Eвангелие от Матфея, гл. XVII:20).
|
|
|
Отличительной особенностью повести «Гора» в интересующем нас интертекстуальном аспекте является включение в нее Лесковым значительного числа цитат и аллюзий из художественной литературы, что не было характерно для «Легенды о совестном Даниле» и «Прекрасной Азы». Выяснение своеобразия использования Лесковым принципа модернизации текста средневекового «Слова…» предполагает рассмотрение особенностей организации писателем диалогического контекста легенды. Решение этой задачи позволит увидеть специфику поэтики интересующей нас повести Лескова.
3.3.1. Гоголевские аллюзии в повести Н. С. Лескова «Гора».
Эстетические сигналы включения Лесковым произведения Н. В. Гоголя «Ночь перед Рождеством» в диалогический контекст «Горы» возникают в завязке повести. Писатель сохраняет композицию проложного сказания и делает завязкой «Горы» эпизод соблазнения златокузнеца Зенона. Лесков использует обозначенную в Прологе мотивировку посещения его дома женщиной («прiиде нЂкая жена, моляше и головную оутварь сотворити на красоту своего тЂлесе» [48]) и рисует картину торга, происходящего между Зеноном и богатой антиохийкой Нефорой.
|
|
|
Эпизод посещения красавицей Нефорой златокузнеца Зенона насыщен отсылками к сцене посещения кузнецом Вакулой красавицы Оксаны. Образный параллелизм подкрепляется введением Лесковым неатрибутированных аллюзий из гоголевского текста в описание главной героини «Горы». Не только «замечательная красота» героини, но и выделение писателем того, что Нефора была «очень богата и до того избалована, что не знала меры своим прихотям» [12:5], была «избалованной и непривычной ни к каким возражениям модницей» [12:5] отсылает к акцентируемым Гоголем особенностям характера Оксаны: «парубки <…> обращались к другим не таким избалованным» [4:96], «она только мастерица рядиться» [4:104]. Выделенной Лесковым в портрете Нефоры детали - «детской избалованной улыбке» [12:18] соответствует «живое в детской юности» [4:96] лицо шестнадцатилетней Оксаны.
|
|
|
В эпизоде соблазнения Зенона Нефорой Лесков использует и другие неатрибутированные аллюзии, отсылающие к гоголевскому описанию визита Вакулы к Оксане. Так, просьбе Нефоры златокузнецу сделать для нее головной убор соответствует договоренность Оксаны и Вакулы об изготовлении кованого сундука. Параллелью к предложению Нефоры Зенону «сядь со мной рядом и слушай» [12:11] является обращение Вакулы к Оксане: «позволь и мне сесть возле тебя» [4:97]. Слова Лескова о том, что «Нефора погляделась в свое ручное зеркальце <…> и улыбнулась довольною улыбкой» [12:12] отсылают к выразительной особенности поведения Оксаны: «Оксана долго еще принаряжалась и жеманилась перед <…> зеркалом и не могла налюбоваться собою» [4:96], «Тут села она на лавку и снова взглянула в зеркало <…> тонкое чувство самодовольствия выразилось на ее устах» [4:97]. Поцелуй Нефорой Зенона соответствует просьбе о поцелуе, с которой кузнец Вакула обращается к Оксане.
Использование многочисленных деталей, восходящих к гоголевской повести, позволяет Лескову укрупнить маркеры «чужого», сделать их заметными для читателя, что свидетельствует о сознательной авторской стратегии привлечения в качестве диалогизирующего фона для «Горы» текста «Ночи перед Рождеством». Отметим, что обращение Лесковым в 1887 году к повести, опубликованной еще в 1832 году не случайно: 19 (31) января 1887 года в московском Большом театре была представлена комико-фантастическая опера П. И. Чайковского «Черевички» на либретто Я. П. Полонского «Кузнец Вакула», актуализировавшая гоголевский текст в общественном сознании.
|
|
|
Интертекстуальная связь между произведениями Лескова и Гоголя закрепляется в результате актуализации Лесковым мотива красоты, характерного для «Ночи перед рождеством». В тексте Гоголя семантизация мотива связана с размышлениями писателя над проблемой иррациональной власти красоты, характерными для романтизма. В повести «Ночь перед рождеством» мотив власти красоты является контрапунктным при изображении писателем восприятия кузнецом Оксаны: «ты у меня мать, и отец, и все, что есть дорогого на свете» [4:98], «ей все игрушки, а я стою перед нею как дурак и очей не свожу с нею» [4:98]. Зачарованный красотой девушки, «добрый христианин» кузнец готов совершить самоубийство, пойти на смерть не только физическую, но и духовную. Смысловое развертывание мотива красоты определяется его соотнесением с властью нечистой силы над человеком: «какой-то злой дух проносил перед ним (Вакулой – А.Ф.) смеющийся образ Оксаны» [4:104]. Между тем, юмористическая направленность текста в целом, анекдотичность, комизм ситуаций сглаживает конфликт и смягчает остроту поставленных этических проблем, переводят ««невидимую брань» дьявола за душу человека» [94:145] в подтекст.
При актуализации в повести «Гора» используемого в исходном тексте мотива власти красоты Лесков трансформирует его семантическое наполнение. Писатель эксплицирует разработанный в гоголевском тексте мотив в словах Нефоры: «ничто не спасет от соблазна моей красоты, и торжество мое над тобой (Зеноном – А.Ф.) неизбежно» [12:11]. Лесков определяет красоту женщины как соблазн. Подобный семантический оттенок отсутствовал в произведении Гоголя, однако он характерен для проложного сказания «Слово о кузнеце» и в целом для христианского учения. Соблазняемый Зенон, следуя словам Христа, выкалывает себе глаз, замечая: «Мой глаз едва не соблазнил меня <...> теперь нет этого глаза» [12:19]. Смысловая трансформация мотива позволяет Лескову подчеркнуть нравственную твердость Зенона и его веры. Кроме того, писатель противопоставляет образу Нефоры как выражению идеи соблазнительной красоты образ Зенона. Лесков подчеркивает единство в герое физической и духовной красоты, что не характерно ни для проложного сказания, ни для повести Гоголя.
Неатрибутированные аллюзии из повести Гоголя «Ночь перед Рождеством» используются Лесковым и при обработке второго ключевого эпизода повести «Гора» – сцены движения годы Адер.Лесков выбирает специфическую повествовательную призму и изображает начинающуюся бурю через восприятие нетрезвых египтян: «Гости хотя пили хиосское и фалернское вино в смешении с водой, но чувства их быстро отяжелели. Дуназу показалось раз, что луна исчезла. Он об этом сказал, и над ним посмеялись» [12:67], «Серебристый свет луны всё слабел и вдруг совершенно исчез <...> Хлебодар <...> шутливо подумал: "О, Ариман, Ариман, для чего ты так сердишься? <...> выпусти, пожалуйста, опять луну на небо<...> Вот и хорошо!.."» [12:70], «вчера в пьяных глазах Дуназа исчезала луна» [12:72]. Для того чтобы отослать читателя к сцене похищения чертом месяца, Лесков настойчиво повторяет детали, восходящие к гоголевскому тексту (такие, как исчезнувшая луна, подгулявшие гости), тем самым укрупняя маркеры чужого слова, заостряя на них внимание. Благодаря применению свойственной претексту повествовательной перспективы (точки зрения находящегося в состоянии измененного сознания человека) писатель воссоздает характерную для Гоголя ситуацию игры реального и кажущегося. Между тем, если в «Ночи перед Рождеством» бытовая ситуация преломляется и переосмысливается как фантастическая, что присуще поэтике романтизма, у Лескова фантастическое в итоге получает реалистическую мотивировку: исчезновение луны связывается с надвигающимися «ураганом и ливнем» [12:69].
Исчезновение луны и в том, и в другом тексте являются знаком надвигающейся природной стихии, метели в «Ночи перед Рождеством» и бури на Ниле, вызвавшей движение горы Адер, в повести Лескова. Использование приема параллелизма позволяет Лескову выдвинуть на первый план присутствующий в обоих произведениях мотив хаоса. В гоголевской повести возникновение этого мотива связано с интересом писателя к проявлениям алогичного, иррационального начала. В духе народного фольклора источником, вносящим хаос в жизнь Диканьки, являются ирреальные силы, иррациональное начало объективируется в тексте благодаря введению демонологических образов. «Нечистая сила», которой «последняя ночь осталась шататься по белому свету и выучивать грехам добрых людей» [12:96], морочит и пытается сбить с пути героев в прямом (козака Чуба) и в переносном (кузнеца Вакулу) смысле. Результатом действия враждебных человеку сил в художественном мире повести является как хаотическое состояние природы (метель), так и страстная одержимость кузнеца Вакулы Оксаной, заставляющая его думать о самоубийстве. Актуализируя принцип романтического двоемирия, Гоголь создает мир, в котором жизнерадостное существование жителей Диканьки находится под постоянной угрозой вторжения враждебных ему сил, что рождает ощущение «скрытого неспокойствия» [170:371], внутренней конфликтности текста.
В повести Лескова мотив хаоса возникает в эпизоде бури на Ниле, вызвавшей движение горы Адер. Вводя повторы-лейтмотивы, писатель сопрягает «хаос» бушующего Нила с «потерявшей рассудок» [12:18], «уязвленной страстью» [12:16], Нефорой, «народными бесчинствами» [12:29] и «играющими на этих страстях» [12:29] правителем и епископом, диким пьяным разгулом язычников. Образам с ярко выраженным иррациональным началом в структуре повести противопоставлен образ Зенона, в котором олицетворяется идея гармонии и спокойствия: «синее небо и синие воды» [12:14] Нила у дома Зенона «отражали <…> ровный и спокойный оттенок» [12:14], Зенон говорит Нефоре: «я сам отвезу тебя спокойно до твоего дома» [12:15], «все старались ему (Зенону – А.Ф.) наперерыв говорить, а он не мог никому отвечать и шёл между ними спокойно» [12:61], поверхность воды, по которой уплывает в финале «Горы» барка Зенона и Нефоры «более уже не бурлила, а была спокойна и гладка» [12:79].
При актуализации используемого в исходном тексте мотива хаоса Лесков подвергает его семантической трансформации. Реализация мотива хаоса в повести Гоголя связана с романтическими представлениями о наличии таинственных, не поддающихся контролю человеческого разума сторонах бытия. В повести «Гора» Лесков доказывает возможность и необходимость управления человеком инстинктивным, алогичным началом в самом себе и в окружающем мире, формулируя данную идею словами кузнеца Зенона: «Нельзя жить без рассуждения» [12:18].
Оппозиция рационального и иррационального начала становится у Лескова одной из граней главной коллизии повести, столкновения подлинного христианина Зенона и отклонившихся от веры героев, диапазон которых колеблется от язычницы Нефоры до христианского епископа. Подчеркивание писателем цельности, однозначности образа Зенона связано с общей ориентацией «Горы» на поэтику средневеково-христианской литературы, с интертекстуальностью как средством текстопорождения. Сохранением характерной для средневековой легенды дуальности, четкого разделения добра и зла, высокого и низкого объясняется построение повести на основе резких оппозиций.
Проведенный анализ показал, что включение текста Гоголя «Ночь перед Рождеством» в контекст повести «Гора» происходит благодаря использованию Лесковым неатрибутированных аллюзий. Отсутствие прямого указания автора на источник «заимствования» способствует активизации адресата текста, которому необходимо самостоятельно обнаружить скрытый смысловой уровень произведения.
Гоголевские аллюзии формируют в тексте Лескова диалогизирующий фон для ключевых эпизодов «Горы». Интертекстуальность в повести «Гора» расширяет смысловое пространство текста. Смысловой объем произведения формируется в результате взаимодействия исходного текста (текста-«донора») и текста-«реципиента» (В.П. Москвин).
Своеобразие взаимосвязи произведения Лескова и повести Гоголя определяется реинтерпретацией в повести «Гора» актуализированных в «Ночи перед Рождеством» мотива власти красоты и мотива хаоса. При использовании «готовых» мотивов в ходе создания собственного текста Лесков подвергает их семантической трансформации. Переосмысление мотива власти красоты и мотива хаоса дает Лескову возможность создать идеализированный, непротиворечивый образ главного героя повести.
Соотнесение собственного произведения с гоголевской повестью позволяет Лескову акцентировать присутствие в собственном произведении конфликта рационального и иррационального начал, что углубляет характерный для произведения дуализм. Благодаря отказу от введения ирреальных образов, свойственных гоголевскому произведению, Лесков заостряет этическую составляющую конфликта, подчеркивает неизбежность совершения самостоятельного нравственного выбора каждым из героев повести.
3.3.2. Пушкинские аллюзии в повести Н. С. Лескова «Гора».
Эстетические сигналы включения Лесковым повести А. С. Пушкина «Египетские ночи» в диалогический контекст «Горы» возникают в сильных текстовых позициях. Выбранное писателем жанровое определение произведения («египетская» повесть) и использование эпиграфа из подготовительного отрывка Пушкина к «Египетским ночам» указывают на необходимость прочтения «Горы» в пушкинском контексте.
Обращение Лескова в 1887 году к творчеству Пушкина вообще и к опубликованным в 1837 году «Египетским ночам» в частности неслучайно. 1880-е годы 19 века – время всплеска общественного и научного интереса к деятельности Пушкина. С всенародным празднованием юбилея поэта, открытием памятника Пушкину в Москве 6-8 июня 1880 г., учреждением носящей его имя премии в 1881 г. были связаны повышенное внимание издателей к публикации сочинений Пушкина, выпуск архивных и биографических материалов, появление критических статей и исследований [79]. Среди опубликованных «Русским архивом» материалов была и изданная в 1882 году подборка подготовительных отрывков к «Египетским ночам», один из которых стал источником эпиграфа для повести Лескова [38:606].
Знаком обращения Лескова к повести Пушкина является и использование писателем неатрибутированной аллюзии из «Египетских ночей». Аллюзия к тексту второй импровизации вводится писателем в завязку произведения, в эпизод соблазнения златокузнеца Зенона богатой антиохийкой Нефорой: «Все до сих пор искали внимания её, - и вот человек, кого она ищет... Она предлагает себя... Она себя продает<...> Это ей ново, и дико, и страстно желанно»[12:18](выделение Н. С. Лескова – А.Ф.). Выделенные автором слова являются отсылкой к монологу Клеопатры: «Кто к торгу страстному приступит?/Свою любовь я продаю;/Скажите: кто меж вами купит/Ценою жизни ночь мою?» [49:416].
Интертекстуальная связь между двумя текстами подкрепляется благодаря актуализации Лесковым используемого в повести Пушкина мотива торга. Мотив торга в «Египетских ночах» Пушкина является одним из главных контрапунктных мотивов, соединяющих прозаические и поэтические эпизоды. Он основан на сюжетной параллели между страстным торгом Клеопатры, продающей свою любовь, и импровизатором, «продающим» свое вдохновение публике. При введении мотива торга в собственное произведение Лесков снимает экзистенциальную напряженность, характерную для исходного текста: Нефора готова обменять свою любовь не на жизнь, а на роскошные украшения. Благодаря введению ответных реплик соблазняемого Зенона писатель акцентирует внимание на безнравственной составляющей поступка героини, которая не была заострена в «Египетских ночах»: «Миг вместо союза на целую жизнь – это нечестное дело, Нефора <…> Отбрось этот миг и не дай мне несчастья унизить себя и тебя с собою вместе» [12:18].
Мотив торга используется Лесковым и в натуралистическом описании продажи себя цветочницами у подножия горы Адер: «цветочницы предлагали молодым людям купить у них венки и букеты <…> и разбивали наскоро маленькие и очень легкие шелковые шатры <…> юноши покупали цветы <…> и оставались под этими шатрами на столько времени, сколько нужно было» [12:52]. В новом контексте мотив подвергается ироническому переосмыслению и снижению. Трансформация «готового» мотива в процессе создания Лесковым собственного произведения определяется в данном случае с изменением модальности текста.
Выбранные Лесковым для цитирования слова из монолога Клеопатры, отсылают не только к тексту Пушкина, но и к статье самого писателя «Специалисты по женской части» [40]. Для понимания значения привлекаемого Лесковым фрагмента второй импровизации из пушкинского текста необходимо учитывать специфический контекст, связанный с рецепцией «Египетских ночей» русским обществом 1860-х гг.
Поводом для напряженной полемики, среди знаменитых участников которой были М. Н. Катков («Наш язык и что такое свистуны» // Русский вестник. 1861. №3), Н. Н. Страхов («Один поступок и несколько мнений г. Камня Виногорова» // Время. 1861. №3), Ф. М. Достоевский («Ответ русскому вестнику» // Время. 1861. №3), стало чтение жены председателя пермской казенной палаты Евгении Эдуардовны Толмачевой на литературно-музыкальном вечере второй импровизации из пушкинского текста. Обсуждение уместности выбора монолога Клеопатры для чтения на благотворительном вечере переросло в спор, посвященный «женскому вопросу».
Н. С. Лесков, активно публикующийся в 1861 году в либеральных периодических изданиях, вступил в полемику статьей «Русские женщины и эмансипация» (Русская речь. 1861. №44). К эпизоду чтения отрывка из «Египетских ночей» на Пермском вечере Лесков возвращается еще раз, спустя шесть лет в статье «Специалисты по женской части» [40]. Писатель иронично характеризует состоявшуюся полемику: «Г-н Петр Вейнберг <…> к чести своего тогдашнего направления, не одобрил странной выходки сановной дамы и позволил себе посмеяться над выходкой г-жи Толмачевой. Это неодобрение <…> было названо «безобразным поступком „Века“», и г-н Михайлов оборвал г-на Вейнберга самым энергичным образом» [40:215]. В статье Лесков описывает публичное чтение Е. Э. Толмачевой второй импровизации из «Египетских ночей»: «во время интереса, возбужденного хлопотами эмансипаторов, жена одного из губернских сановников, госпожа Толмачева, прочитала перед публикою «Египетские ночи» и нашла приличным подчеркнуть в своем чтении этого стихотворения слова: «кто здесь меж вами купит ценою жизни ночь мою»» [25:210]. Вопрос о том, насколько прилично выразительное чтение данного отрывка и вызвал оживленную дискуссию.
Интерес критиков в многочисленных статьях, последовавших за публикацией в Санкт-петербургских ведомостях корреспонденции из Перми, описывающей музыкально-литературный вечер, был сосредоточен именно вокруг цитируемых Лесковым слов Клеопатры и манеры, в которой их произнесла Е. Э. Толмачева. Так, критик Камень Виногоров цитирует опубликованную в Санкт-Петербургских ведомостях статью, характеризующую манеру чтения Толмачевой, (Век. 1861. №8) и иронически ее комментирует (в скобках): «Большiе глаза ея (т. е. глаза г–жи Толмачевой) то загорались, то меркли и погасали.. (ахъ! какъ это должно быть хорошо!) все лицо ея измЂнялось безпрестанно, принимая то нЂжно–страстное, то жгучее, то неуловимо–суровое, то горделиво–вызывающее (ого!!) выраженiе» [220:274]. Страхов приводит характеристику исполнительницы, полемизируя с мнением Виногорова: «Г. Виногоровъ въ полномъ волненiи. <…> Да, передъ такими господами читать стихи дамамъ не слЂдуетъ; для нихъ всякая дама и всякiе стихи являются только съ одной стороны» [220:274]. Напротив, поддерживает возмущение Виногорова Катков: «Скажите еще, что должны были делать пермские матроны с своими дочерьми, видя, как «загорались и меркли» глаза артистки, обращенной на них, слыша, как искусно оттеняла она «значение каждой мысли и каждой картины поэта» <…> своим голосом, игрою своего лица передавала все оттенки…ее речи» [141:361]. В статье «Специалисты по женской части» критически по поводу подобного способа исполнения высказался и Лесков: «Не в том ли великие вины их (русских женщин), что они не учили пятилетних дочерей своих, в видах порабощения стыда, читать публично с подходящими телодвижениями <…> ?» [40:273].
Приведенная характеристика особенностей чтения Е. Э. Толмачевой и используется Лесковым в повести «Гора». При передаче манеры речи соблазняющей Зенона Нефоры, Лесков употребляет следующие выражения: «Но всего больше поражало необыкновенно живое и изменчивое выражение её нежного и страстного лица, линии которого так часто менялись, что, казалось, их совсем уловить невозможно» [12:9], «всё лицо Нефоры быстро покрывалось страшною бледностью, а прекрасные глаза её меркли» [12:13], «оба её изменчивые глаза неуловимого цвета открылись <…> как изменчивый цвет её глаз то разгорался, то гас, обозначая быстроту душевных движений» [12:17]. Настойчиво повторяя при описании Нефоры детали, восходящие к опубликованной в Санкт-петербургских ведомостях статье (нежное и страстное выражение лица, изменчивость то разгорающихся, то гаснущих, меркнущих глаз), Лесков укрупняет маркеры чужого слова, заостряет на них внимание.Полемическую направленность имеет в данном контексте изложение мотивировки приезда Нефоры в Александрию, характеризующую героиню как эмансипированную женщину: «когда муж её умер, оставив ей большое богатство, она, по любви к независимости и свободе, не захотела вернуться в свою эллинскую семью, ибо ей противна подчиненность безгласных в семье эллинских женщин, а переселилась из Антиохии в Египет, где женщины не находятся в таком порабощении, как у эллинов» [12:17]. Скрытая оценка Лескова представлений Нефоры о свободе, содержащаяся в этой характеристике, проясняется, если учитывать ироническое отношение писателя к женщинам, понимающим свободу как синоним безнравственности, которое выражено в статьях Лескова по поводу «женского вопроса»: «надо просто быть нервной, раздражительной женщиной <…> чтобы хлопотать о какой-то эмансипации, к которой у людей, любящих друг друга, нет и не может быть никакого стремления, ибо такие люди прежде всего друг друга не угнетают, а носят тяготы <…> и не захотят сбрасывать этой тяготы, и не предпочтут ей тягостнейшее из всех бремен жизни — свободу» [40:274]. Рассмотрение контекста повести, связанного с журнальной полемикой по поводу «женского вопроса», демонстрирует, что повесть «Гора», текст, ориентированный на проложное сказание, содержит в то же время актуальный отклик на конкретику главных культурных споров эпохи. Включение писателем в текст неатрибутированных аллюзий способствует формированию скрытого смыслового уровня произведения. Учет этого уровня позволяет увидеть амбивалентность создаваемого Лесковым образа Нефоры, неоднозначность авторской оценки героини.Использование писателем в качестве диалогизирующего фона описания провинциальным корреспондентом публичного чтения Е. Э. Толмачевой, характеризуемого Катковым как «верх самой возмутительной пошлости, какая не могла бы быть терпима ни в какой зрелой литературе» [141:364], дает возможность Лескову внести в создаваемый им образ ощутимую долю иронии. Введенное Лесковым в переложение проложного сказания описание внешности Нефоры принято рассматривать как средство психологического раскрытия образа, служащее для создания убедительного и глубокого характера героини. Между тем, анализ повести в интертекстуальном аспекте показывает, что изображение Нефоры во многом ориентировано на определенный круг текстов, ее образ не только связан с установкой автора на подражание действительности, но и подчеркнуто литературен.При использовании Лесковым повести Пушкина «Египетские ночи» в ходе создания собственного произведения писатель актуализирует основную тему исходного текста – тему творчества. Создавая образ Чарского, Пушкин отталкивается от романтических клише в решении проблемы искусства и идеального художника, которые имели программный характер для писателей-романтиков и к 1830-м гг. обрели черты стереотипа. Так, прозаично и иронически снижено описание внешности поэта: «В своей одежде он всегда наблюдал самую последнюю моду с робостию и суеверием молодого москвича, в первый раз отроду приехавшего в Петербург» [49:406] и его жилища: «В кабинете его, убранном как дамская спальня, ничто не напоминало писателя; книги не валялись по столам и под столами; диван не был обрызган чернилами; не было такого беспорядка, который обличает присутствие музы и отсутствие метлы и щетки» [49:406]. Своеобразие решения Пушкиным проблемы человека искусства определяется утверждением им раздвоенности бытия поэта: жизнь Чарского разделена между часами светского рассеяния и мгновениями истинного творчества, а импровизатор соединяет в себе творческий дар с «простодушной любовью к прибыли» [49:412].
При создании образа главного героя повести «Гора» Лесков, следуя за заявленным в тексте проложного сказания «Повести о кузнеце» определением Зенона – «златокузнец», акцентирует в нем черты человека искусства. В повесть вводятся следующие традиционные признаки романтического художника:
1) необычность внешности и жилища («огненные чёрные глаза» [12:8], «буйные русые волосы» [12:8], «посередине комнаты на полированном красном порфире красовался бронзовый ибис <…> резко выделялись белые мраморные и лепные фигуры, изображавшие людей и животных» [12:8], «аромат, разливавшийся из красивых, яркою поливой покрытых тазов, в которых рос золотистый мускус и напоял всю атмосферу своим запахом» [12:8]);
2) одиночество, бегство от цивилизации («Зенон, удаляясь от шума, жил за городом в уединённой красивой местности» [12:4]);
3) близость к природе («Вокруг было всё тихо; синее небо расстилалось как ровно покрытый шатёр; солнце горело, в воздухе стоял зной; на белом карнизе рядком сидели и пели чёрные дрозды» [12:7]);
4) созерцательность и мечтательность (Зенон был домосед и на свободе любил читать и размышлять <…> он вечерами выходил за порог своей мастерской<…> читал сочинения о высоких предметах или катался по Нилу, сам управляя своею баркой под клетчатым шёлковым парусом [12:4]).
В отличие от создаваемого Пушкиным образа Чарского, образ Зенона кажется соответствующим стереотипу художника. Между тем, Лесков наделяет его и чертами, несвойственными романтическому герою. Зенон - модный художник-ремесленник, успешно продающий свои изделия. Благодаря введению этой детали писатель снимает конфликт искусства и ремесла, актуальный для романтических повестей 30-х гг., например, для «Портрета» Н. В. Гоголя, в котором создание Чертковым картин на продажу рассматривается как измена призванию, попрание законов искусства. Устранение внутреннего конфликта позволяет Лескову создать идеализированный, непротиворечивый образ Зенона. Подчеркивание писателем цельности, однозначности героя связано с общей ориентацией «Горы» на поэтику средневеково-христианской литературы, с обращением Лескова к интертекстуальности как стратегии текстопорождения.
Утверждение Пушкиным раздвоенности бытия художника находит выражение и в стиле повести. Основной структурный принцип построения «Египетских ночей» – постоянная смена тональности, переход от высоких предметов к низким, от романтической экспрессии к прозаической детали. Пушкин переводит возвышенные романтические образы в земной реальный план, порой даже подчеркнуто снижая их, что способствует возникновению авторской иронии.
Лесков также применяет используемый Пушкиным принцип постоянной смены интонаций, колебаний между серьезностью и иронией. Однако в повести Лескова смена авторской интонации всегда мотивирована сменой объекта описания: иронические акценты подчеркивают противопоставление высокой духовности Зенона и безнравственности как язычников, так и служителей церкви. Если в повести Пушкина авторская ирония смягчает контраст между художником и обществом, то стилевая организация «Горы» обостряет характерный для повести дуализм.
Тема художника традиционно связана с разработкой темы взаимоотношения поэта и толпы. Пушкин в «Египетских ночах» переосмысляет достижения современной ему романтической прозы и решает эту проблему в русле обозначенных выше представлений о двойственности поэта: его герои самозабвенно служат искусству, а в остальное время живут в соответствии с нормами общества. Контраст между художником и публикой не абсолютизируется, что было характерно, например, для повестей о художниках Одоевского, и не доводится до крайней точки.
В повести Лескова актуализация характерной для исходного текста темы связана с ее переосмыслением. Лесков подчеркивает уникальность Зенона, однако исключительность главного героя в повести «Гора», в отличие от традиционных для романтизма текстов, посвященных проблеме искусства, связывается не только с его выдающимися творческими способностями («Зенону не было равного <…> по художеству» [12:4], «Все именитые женщины обоих наперебой непременно хотели иметь украшения, сделанные этим искусным мастером» [12:4]), но и с редкими нравственными качествами («Зенон был скромен и от почёта всегда удалялся» [12:4], «Душа этого человека точно не знала страха» [12:61]). Привнесение в повесть нравственной и религиозной проблематики (Зенон – потаенный христианин) мотивировано установкой Лескова на переложение средневековой христианской легенды. Между тем, в отличие от проложного сказания, выдвигающего на первый план духовную жизнь героя в ущерб творческому началу, Лесков подчеркивает слитность обоих сторон личности Зенона.
Кульминационным в развитии темы взаимоотношения художника и толпы в «Горе» является эпизод молитвы Зенона на горе Адер. Лесков последовательно проводит параллели между молитвой героя и зрелищем, представлением: «осмеять христианскую веру всенародно в глазах тысяч зрителей» [12:40], «бегство епископа <…> угрожало опасностью – оставить зрителей без актеров» [12:48], «Нефоре казалось, что она видит не мученика <…> а актера – так всякое движение Зенона было красиво и нежно, а в то же время исполнено достоинства и силы». [12:61] Сравнение центрального эпизода повести с представлением, заданное эпиграфом из повести «Египетские ночи»: «такой случай нынче несбыточен <…> как римские зрелища – игры гладиаторов и зверей» [12:3], актуализируется в тексте повести: «они (христиане – А.Ф.) <…> должны доставить для нас необыкновенное увеселение. Ристалища <…> мы уже много раз видели, и это утратило новизну» [12:45]. Сопоставление молитвы Зенона со зрелищем отсутствует в тексте первоисточника – проложной легенде. Благодаря проведению подобных параллелей, вызывающих ассоциации с гонениями на христиан первых веков римской империи, Лесков создает выразительный амбивалентный образ предстоящего действия, в котором веселье язычников контрастно оттеняет смертельную серьезность христиан.
Уподобление молитвы Зенона представлению, которым подчеркивается аналогия между эпизодом молитвы в «Горе» и сценой импровизации в «Египетских ночах», позволяет Лескову акцентировать принципиальные различия между подходами к теме взаимоотношения поэта и зрителей в двух текстах. Лесков доводит до предела противопоставление Зенона и собирающихся на «представление» язычников, абсолютизируя противопоставление художника и зрителей. Кроме того, образ художника в повести «Гора» наполняется новыми, не свойственными тексту Пушкина смыслами. Описывая обращение язычников в христианскую религию, следующее за эпизодом молитвы, Лесков подчеркивает учительную роль художника, его нравственный долг перед людьми. Эстетическая проблематика в данном случае подчиняется этической.
Проведенный анализ показал, что использование пушкинских аллюзий позволяет Лескову привлечь в качестве диалогизирующего фона для ключевых эпизодов «Горы» повесть «Египетские ночи» А. С. Пушкина. Своеобразие диалога, возникающего между «Египетскими ночами» Пушкина и «египетской повестью» Лескова, связано с репрезентацией в последней мотива торга и темы художника. Семантические и модальные трансформации, совершаемые при переходе от текста к тексту, подчинены единому смысловому «заданию» произведения. Использование принципа смены авторской интонации, введение иронического начала подчеркивает присущий повести дуализм.
Интертекстуальность в повести становится важным средством характеристики персонажей. Благодаря сопоставлению сцены соблазнения Зенона со «странной выходкой» Е. Э. Толмачевой писатель иронически снижает образ «замечательной» красавицы Нефоры. Эстетическое и этическое синтезируются Лесковым в идеализированном образе Зенона. Писатель подчеркивает моральные качества героя и пересматривает идею об освобождении художника от власти толпы в момент вдохновения, акцентирует необходимость служения творческого человека людям. Глубина образов главных героев повести, Зенона и Нефоры, создается Лесковым не столько благодаря привнесению отсутствующих в проложном сказании психологических характеристик и реалистических мотивировок, сколько путем включения повести в широкий диалогический контекст.
Н. С. Лесков, характеризуя повесть «Гора», отмечал: ««Зенон» <…> вещь <…> трудная, и ее можно читать только тем, кто понимает, каково было все это измыслить, собрать и слепить» [38:414-415]. Проведенный анализ показал, что поэтика «Горы» отличается от поэтики других переложений проложных сказаний, созданных писателем. При написании произведения Лесков практически полностью отказывается от использования принципа архаизации, связь «Горы» с проложной легендой «Слово о кузнеце…» проявляется прежде всего в воспроизведении отдельных событийных элементов средневекового текста и в использовании образов главных героев. Рассмотрение повести в интертекстуальном аспекте показывает, что использование Лесковым принципа модернизации исходного текста связано с включением средневекового произведения в современный писателю историко-литературный контекст. Основным средством, позволяющим писателю сформировать скрытый смысловой уровень произведения, является введение неатрибутированных аллюзий.
Благодаря использованию разнообразных маркеров интертекстуальности (прямых указаний на источник, повторов мотивов, выделения курсивом, акцентирования гетерогенности конечного текста) Лесков обеспечивает заметность «чужого» слова для читателя, возможность опознания источника, мысленного сопоставления исходного и принимающего контекста и понимания того нового смысла, который при этом возникает.
Сопряжение разнородных произведений происходит благодаря актуализации писателем ряда общих для них мотивов и тем. Лесков проводит параллели между текстами и выдвигает на передний план такие семантические пласты в цитирующем и цитируемых произведениях, которые вне интертекстуального кода едва уловимы из-за сравнительно невысокой степени их структурирования. При использовании в повести «готовых» мотивов Лесков подвергает их семантической трансформации. Изменение семантики мотивов, совершающееся при переходе от текста к тексту, подчинено в тексте Лескова единому смысловому заданию и связано с усилением в «Горе» этической проблематики.
«Византийские» легенды Лескова, написанные в 1880 - е гг., совпали со временем кризиса прозы русского реализма. В процессе поиска нового художественного языка писатель обращается к стилизации, возможности для обновления литературы Лесков видит в своеобразном возвращении к истокам национальной традиции.
Проведенный анализ показал, что интертекстуальность выступает как основной принцип текстопорождения рассматриваемых легенд. Поэтика «византийских» легенд определяется установкой писателя на создание стилизованных пересказов, своеобразие которых связано со спецификой взаимодействия полярных принципов создания текста, архаизации и модернизации.
Так, в «Легенде о совестном Даниле», писатель имитирует как речевые формы «чужого» стиля, так и основополагающие стилевые особенности средневековой литературы. Введение в средневековый текст несвойственного ему иронического начала углубляет двунаправленность (М. М. Бахтин) произведения Лескова. Использование иронии позволяет писателю релятивизировать создаваемый им образ мира, показать возможность другого взгляда на него, подхода к нему. Ирония в «Легенде о совестном Даниле», являясь средством дискредитации героев, в то же время позволяет Лескову показать разные стороны и аспекты определенных явлений, лишая произведение смысловой однозначности. Этот способ стилизации используется Лесковым и в других проложных легендах. Языковой и литературной стилизацией средневековой христианской литературы являются легенды «Сказание о Федоре христианине и о друге его Абраме Жидовине» (1886), «Скоморох Памфалон» (1887), «Повесть о богоугодном дровоколе» (1890).
При создании легенды «Прекрасная Аза» Лесков отказывается от использования приемов языковой архаизации. Влияние опытов народных рассказов Толстого проявилось в стремлении Лескова приблизить текст легенды к выдвинутым Толстым требованиям простоты, ясности и краткости языка. Результатом подобной авторской стратегии стала модернизации языка средневековой легенды, приближение его к нейтральной повествовательной норме. Подобный способ создания стилизации используется Лесковым при написании легенды «Лев старца Герасима» (1888).
Повесть «Гора» демонстрирует новый подход Лескова к переложению проложных сказаний. Акцент в работе писателя смещается с архаизации на модернизацию. Целью писателя становится не столько имитация стилевых особенностей средневековой христианской литературы, сколько стремление включить средневековое произведение в современный историко-литературный контекст. Использование неатрибутированных аллюзий позволяет Лескову сформировать скрытые смысловые уровни повести, вступить в диалог с предшествующей и современной ему литературной традицией. Организация Лесковым интертекстуального пространства текста предполагает значительную активизацию читателя, недосказанный в тексте художественный смысл восполняет читатель, а писатель становится прежде всего организатором коммуникативного события.
«Византийские» легенды представляют собой яркий пример экспериментальных произведений Лескова, ориентированных на сопряжение разнородных семантических и стилистических систем. Своеобразное сочетание принципов архаизации и модернизации приводит к повышенной условности, литературности создаваемых Лесковым произведений. «Византийские» легенды являются примером парадоксальных произведений писателя, в которых этическое напряжение и духовный пафос сопрягаются с игровым и полемическим началами.
Стилизационные опыты Лескова сделали его одним из предшественников того расцвета стилизации, который произошел в русской литературе модернизма в начале XX века, периоде, названным Н. Н. Евреиновым «веком стилизации» [126:39]. Для поэтики легенд Лескова, как и для последующих стилизационных опытов модернистов, характерно пристальное внимание к слову как таковому, игровой характер, обращение к формальному аспекту литературного произведения. Проза Лескова - это и поиск высших духовно-нравственных ценностей, и игра, стилизация.
Дата добавления: 2018-05-12; просмотров: 909; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!