ПОНЯТИЕ, СОСТАВ, ПРАВОВАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА 4 страница
--------------------------------
<1> См.: Филиппов А.Ф. К политико-правовой философии пространства Карла Шмитта // Шмитт К. Номос Земли. С. 653, 654.
Освоение морского пространства позволило представить законченную картину территории Земли и дать ее цельный геополитический образ. Парадоксальным образом беспредельность мирового океана и его безграничность способствовали уточнению и усилению пространственной локализации сухопутных территорий, артикулированию границ того, что уже было известно, занято и поделено: юридизация локусов, формализация континентальных и островных границ - таково неожиданное и благотворное следствие влияний беспредельного Океана.
Право сущностно связано с отношением к пространству и неотделимо от него. Право привязано к порядку, а порядок - к месту. Норма не висит в безвоздушном и пустом пространстве. Однако нормативизм по-прежнему пренебрегает пространством, упорно исходя из универсальности и вневременности нормативного порядка и невзирая на очевидную действительность. Нормативистский образ может выражаться даже в "болезни пространства", он подчинен чуждому земле "упраздняющему пространство и потому "безграничному универсализму англосаксонского морского господства". И только море остается свободным от диктата государственности и от единственно "истинного" представления о порядке пространств, связанного с господством правового мышления <1>.
|
|
|
--------------------------------
<1> См.: Шмитт К. Порядок больших пространств // Шмитт К. Номос Земли. С. 571, 572.
Противостояние или напряжение между "землей" и "морем" было отмечено еще Библией: сухопутный Бегемот пытался разорвать клыками морского Левиафана, душившего его своими лапами-ластами. Политическая интерпретация перевела этот миф на язык геополитики, указывающей на непримиримое взаимоотношение сухопутных континентальных и морских "островных" держав. "Елизаветинский миф" стал мифом первой великой государственной силы, которая, "опираясь на собственное островное бытие, как когда-то миносская Крета, свою судьбу полностью доверила владычеству на море" - Англия "сумела наделить себя морем в противовес земле, освободившись от ее духа тяжести", чего так и не получилось у Испании, и что Венеция имела только в качестве некоего прообраза <1>: "...поскольку у моря нет границ - морское владычество становится единственно постижимым" (Г. Гегель).
--------------------------------
<1> См.: Каччари М. Указ. соч. С. 67, 68.
"Хартланд", континентальная сила становится объектом пристального внимания для "периферийных" атлантических морских держав, а отождествляемый с морем Левиафан - символом неприязни и оппозиции к государственности вообще (по легенде, взятой из Каббалы), а позже - аллегорией блокады континентальных государств морскими державами. Современная история - это история завоевания земли и история империализма, в которой противостояние "суши" и "моря" остается ключевым моментом.
|
|
|
Таласократия еще долго будет оставаться эффективной формой властвования, пока люди окончательно не освоят два новых пространства - воздушное и космическое. Только когда планета будет освоена полностью и окончательно, напряженность между "сушей" и "морем" достигнет апогея. Следует ли из этого, что обострение конфликта и противостояние способствуют процессу глобализации? На этот вопрос ответит уже ситуация нашего времени.
§ 8. Государство и нация в пространстве
Абстрактное определение "открытого пространства", пришедшее на смену категории "пустые пространства", семантически снимает понятие "конкретная почва", столь характерное для суверенного государства. Противопоставление универсализма и суверенности - это противопоставление экономического (по сути, виртуального) пространства конкретной "почве" или, по определению В. Зомбарта, противопоставление "пустыни" "лесу".
|
|
|
Правовое пространство суверенного государства всегда представлялось составной частью, качественно и по своей наполненности не отличимой от однородного и унифицированного мирового пространства. Абстрактный язык правовых норм значительно способствовал такой унификации. Г. Еллинек определял суверенитет не более как "полемическое представление", лишь впоследствии превратившееся в правовое: не теория создала его, его сформировали те самые великие силы, борьба которых составляла содержание целых столетий: "Суверенитет есть понятие... политическое, имеющее первоначально оборонительный характер и лишь впоследствии наступательный характер... Суверенитет есть не абсолютная, а юридическая категория".
И понятие территории вырабатывалось также исторически в долгом процессе познания, конструируясь как понятие государственно-правовое, юридическое. В традиции барокко территория представлялась как арена государственного властвования, но позже нормативизм обозначил государственную территорию как пространство, которым "ограничена значимость государственного правопорядка". Нормативное единство государственной территории знаменовало, по Г. Кельзену, единство системы правопорядка. И поэтому территория юридически оказывалась исключительной и непроницаемой. Когда И. Фихте говорил о "закрытом торговом государстве", он имел в виду автаркию с непроницаемыми границами, но основанную на национальной почве: для описания такой формы было недостаточно только юридических терминов, и метафизический "дух нации", открытый в политике романтиками, стал пропитывать систему, изнутри подрывая уже устоявшуюся к этому времени нормативистскую и просветительскую методику, а заодно и юридический позитивизм государственной науки.
|
|
|
В XIX в. в исторический процесс включился новый политический и правовой субъект - нация. Народы, до этого момента пребывавшие в пределах имперских государственных образований и довольствовавшиеся культурной автономией, почувствовали нужду в собственном и контролируемом ими территориальном пространстве. Кабинетная дипломатия XVIII в. с ее тайнами ("арканами") уже не могла противостоять настойчивым требованиям открытости, которые предъявлялись политике (в значительной мере это было связано и с изменившимся характером войны, которая во многих случаях приобретала характер "народной" и "национальной"). Нация довольно быстро противопоставила себя государству в его старом и традиционном аристократическом понимании, а проблема "нация и территория" потребовала новой интерпретации как в политике, так и в праве.
Теперь в Европе уже не осталось "пустых территорий", зато они обнаружились где-то далеко за ее пределами. Раздел колоний стал, по существу, разделом территорий самих европейских государств, как бы продолженных в пространстве, но не имеющих там четких и устойчивых границ (множество договоров о таких разделах в любой момент могло быть оспорено и к тому же не отличалось картографической точностью). В публичном праве появляется большое число субъектов "промежуточного" типа - доминионы, мандатные территории, территории общего пользования (кондоминиумы), а с развитием технических средств и вооружений старые природные границы утрачивают значительную часть своей сопротивляемости и непроходимости.
Национальные революции XIX - XX вв. по-новому поставили проблему границы. И прежде бывшая довольно спорной теория ее линейности и математически выверенной точности исчезает в прошлом: граница теперь - пространство с неопределенными очертаниями, разрывами, вкраплениями и массой условностей как исторического, так и юридического порядка. Граница - пространство, но не линия, и государства, чувствующие собственную силу, кажется, проявили заинтересованность именно в такой интерпретации.
Выход на политическую арену национального государства, этой потерявшей антропоморфные черты машины (Ф. Ницше называл его "самым холодным из чудовищ"), меняет саму идею территории - она становится придатком или конституирующим элементом этого государства. Суверенитет, забывший о своих настоящих истоках, ищет для себя как оправдание новую субстанцию - народ, нацию, делая их субъектами политической игры. В борьбе за крошечные территории гибнут сотни тысяч людей. Индивидуализм пронизывает все политическое бытие наций. Чувство единства, уже в империи ставшее механическим, окончательно утрачивается. Если в XVII в. войны (Тридцатилетняя война) проходили под знаком религиозной непримиримости и спора об истине, то в XIX в. даже для империй, как традиционных, так и наполеоновской, они велись уже на национальной, подкрашенной революционными лозунгами основе и исключительно за территориальные интересы. Все пакты и договоры XIX в. - это акты раздела территориальных пространств. Национальные революции в Европе избирают тот же путь для своей самоидентификации, а распад старой Европы и "старого порядка" сопровождается заметным ростом националистического пафоса.
Однако имперская идея не исчезает из европейского менталитета окончательно: наполеоновская "революционная" Империя, карикатурная Империя Наполеона III и все еще живые старые империи России, Австро-Венгрии и Турции (и присоединившийся к ним Второй рейх Германии) уступают место на мировой арене новым модернизированным и технически вооруженным империям Великобритании и Франции, для которых территориальная проблема возникла еще в эпоху географических открытий в связи с устранением их соперников - Испании и Португалии - как из морского, так и из сухопутного пространства. Империи, казалось, обретают новое лицо, перенося при этом свои периферийные территории далеко в пространство, подальше от метрополий и исторических центров.
Статус нации невозможно определить однозначно и объективно (до стадии политических процессов, в которых она участвует) только на культурных или социально-структурных основаниях. Нация реально существует лишь в контексте национализма: нация - это особый образ осмысления того, что значит быть народом, - сам националистический образ мысли и речи помогает создать нацию (О. Бауэр добавил к этому еще и фактор "общности судьбы", а К. Дойч говорил, что "нации становятся нациями, только когда они обретают силу для того, чтобы подкрепить свои устремления" <1>).
--------------------------------
<1> Цит. по: Калхун К. Указ. соч. С. 198 - 202.
Самоощущение нации как конституирующий фактор обнаруживается уже не ранее XIV в., когда народные восстания и политические теории стали опираться на идею, согласно которой именно "народ" составляет силу, способную наделять легитимностью государство, и в этом случае границы государства должны были соответствовать границам нации. Возникшая на этой основе проблема суверенитета потребовала обращения к "правам" народа и его воле: нации становились историческими существами, обладающими волей, правами и способностью принимать решения.
Народное участие в политической деятельности способствовало тому, что сама легитимность все более зависела от представлений о неполитической социальной организации, социальная сплоченность которой выражалась теперь во внешнем ограничении и внутренней консолидации населения, ассоциированной с единой "волей народа". В этой ситуации само государство уже не считалось монопольным и исключительным политическим сообществом, поскольку его легитимность теперь зависела от согласия и поддержки со стороны другого, уже оформленного и существующего политического сообщества ("гражданского общества").
Т. Гоббс представлял подобное единство в качестве социально организованного "тела" ("corpus"), сформированного в результате последовательного заключения двух договоров: первый объединял добровольных участников в сообщество, второй принудительно связывал это сообщество с правителем или сводом законов. Подобное социально и политически значимое целое предполагало наличие "общей воли", политическая наука становилась плодом общей приверженности этому целому и принципам, которые это целое воплощает: характерно, что распространение категории "нации" и феномена национализма было вызвано не столько силой национального государства, сколько углубляющимся разрывом между народом и государством (Э. Дюркгейм).
Суверенитет стал проблемой не только централизованного государственного аппарата и участников борьбы за власть, но и возможного представительства народа в коллективном действии, что явилось важным условием современного понятия легитимности: в ходе революций нация активно утверждалась в качестве суверенной сущности.
Нации, в ходе борьбы и становления оставшиеся без территорий, теперь уже не имели права создавать собственную государственность и вынуждены были вливаться в более крупные образования имперского типа. Парадоксальным образом пространства для всех не хватало. Угроза передела территорий стала нависать над Европой и неоднократно реализовывалась в виде ужасных войн: идея "жизненного пространства" и его стесненности служила побудительным мотивом к самым радикальным и безрассудным политическим действиям. Разумеется, этому способствовал и общий рост населения как в Европе, так и в мире в целом.
Пересекающиеся взаимодействия государственных национальных и транснациональных "панидей" осуществлялись преимущественно в пространстве, во времени же сохраняя удивительную живучесть и неизменность, куда-то исчезая и возрождаясь вновь, повторяя уже имевшие место влияния и аффекты (на что обратил внимание К. Хаусхофер). В отличие от государства нация - органическая, т.е. естественная природная субстанция. Придание ей политических функций, по традиции выполняемых государством, неизбежно вело к высвобождению прежде скрытых стихийных сил. Нация по сути своей оказалась иррациональной, государство же в принципе - рационалистичным.
Но отношение к границе, если оно допускает в ее оценках и определении иррациональную мотивацию, может сделать ненадежным также и все рассчитанные и юридически обеспеченные договоры и соглашения: в понимании нации пространство представлялось бесконечным и одновременно доступным осознанию и освоению. Условное единство нации также ничем не могло быть подтверждено и гарантировано, а следовательно, и ее отношение к соседним пространствам (не пустым, но чужим) оказывалось также непредсказуемым.
* * *
Эпоха роста национальных государств была эпохой непрерывных войн, напоминающей о средневековых временах междоусобиц и религиозных конфликтов. Затишье конца XIX в. (если не принимать во внимание продолжающиеся колониальные войны) оказалось недолгим, и в грохоте двух мировых войн вновь зазвучали имперские мотивы, прикрываемые лозунгами "мирового порядка" и "всемирной демократии". Национализм превратился в империализм нового типа, когда интересы только одной нации представляются как всеобщие и глобальные. Мировые державы усматривали свое "жизненное пространство" теперь уже в масштабах всей земли, в любой точке которой могут быть затронуты их интересы. Территория супердержав захватывает даже космос. Начали делить лунную поверхность. Нормы международного права провозглашают свой приоритет над нормами национального законодательства, если государство, его принявшее, не в силах реально противопоставить свой суверенитет глобалистскому влиянию.
Суверенитет государства всегда гарантировался реальной силой и потенциальными возможностями этого государства, и защита территории всегда оставалась его важнейшей функцией. Правовое оформление суверенитета, разумеется, создавало образ государственности, способной к самостоятельному существованию. Территория государства была тем пространством, где такой суверенитет оказывался реальным. Но экономическое проникновение чужих сил и влияние на это пространство неизбежно влекли идеологические и политические трансформации в системе самой национальной государственности, если это влияние не подвергалось корректировке и нормированию. Прежде границы взламывались под воздействием религиозных и революционных идей, затем пришла очередь рынков и кредитов. Военное вторжение все чаще оценивается чрезвычайным, но не очень редким способом воздействия: логика действий "мировой общественности" и "мирового правительства" вовсе не исключает его применения. Продолжит ли существовать имперская форма в образе национального "империалистического" государства, распространяющего свою гегемонию на весь остальной мир, или в виде союзного образования, обладающего той или иной степенью централизованности власти и соответствующей "панидеей", видимо, покажет не очень отдаленное будущее. В ситуации, когда "тотальность" сменяется "глобальностью", идеи нации и национальной империи, казалось бы, давно ушедшие в прошлое, могут вдруг оказаться способными возродить более человеческое отношение к тому пространству, той территории, на которых проживают нации, вспомнив такие забытые ныне понятия, как "Отчизна", "Родина-мать": если воспринимать государство не как внешнюю и чуждую человеку силу, а как Родину и Отечество, то вполне возможно вернуться к состоянию, по которому человек все еще испытывает ностальгию.
На "шахматной доске" современной геополитики всякое отклонение государственных границ от реальных геополитических чревато возникновением очагов напряженности и конфликтов. "Поскольку геополитика есть игра с ненулевой суммой, позиция, выигрышная для одной из сторон, не обязательно является проигрышной для другой" <1>, и это весьма характерно для геоэкономики, представляющей проблему границ в совершенно ином, нетрадиционном плане.
--------------------------------
<1> Переслегин С. Законы геополитики // Классика геополитики. XX век. С. 706 - 707.
Глобальная система в идейной перспективе устраняет понятие границы, а национальную территорию заменяет виртуальным пространством нового мира. В рамках этой концепции национальное государство должно будет уступить место империи нового типа, унифицирующей все пространство экономически и политически. Как ни странно, эти положения, уже ставшие общими в геополитике, не вызывают видимой тревоги у традиционно национальных, прочно укорененных на своей территории государств.
Глава 1. ТЕРРИТОРИЯ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ:
ПОНЯТИЕ, СОСТАВ, ПРАВОВАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА
§ 1. Понятие территории государства
в географическом и юридическом смыслах
Под территорией (лат. territorium) в географическом (физическом) смысле слова обычно понимается земельное пространство с определенными границами <1>. Исследуя этимологию категории "территория", Г. Гроций писал, что вряд ли возможно определить ее однозначно <2>.
--------------------------------
<1> См.: Ожегов С.И., Шведова Н.Ю. Толковый словарь русского языка. М., 1997. С. 649.
<2> Он полагал возможным происхождение слова "территория" как от "устрашения врагов" ("terrendis hostibus"), по Флакку Сицилийскому, так и от "попрания" ("terendo"), по Варрону, или от "земли" ("terra"), по Фронтину, или от "права устрашения" ("terendi jure"), которым обладают должностные лица, по Помплению. См.: Кутафин О.Е. Неприкосновенность в конституционном праве Российской Федерации. М., 2004. С. 66.
Дата добавления: 2018-04-15; просмотров: 228; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!