Попытка реконструкции политической ментальности дальневосточников 1 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 29 из 42Следующая ⇒

На "революцию" и "коммуну" смотрят

как на беду временную и никоим образом

невозможную: может ли такое быть!

И вместе с тем служат и терпят покорно,

веруя крепко, что кто-то приедет

и поставит порядок.

Иван Соколов-Микитов

"Крепота и тощета"

Большие имперские жёстко централизованные государства с традиционными режимами автократического типа не могут рассчитывать на сознательную поддержку общества, оказывающуюся крайне необходимой для поддержания единства страны в ситуациях, кризисных для центральной власти. Не могут, потому что лишены сколько-нибудь глубоких и широких социальных связей. Вместо общества как такового в подобного рода архаичнейших империях социальные ячейки крайне фрагментированы, раздроблены, локализованы лишь только на местном уровне.

Приведённая мысль не нова: это утверждение в академической среде давно уже стало почти социологической аксиомой. Достаточно сослаться на мнение авторитетных западных специалистов по теории традиционных социальных систем Энтони Гидденса и Майкла Манна¹.

______________________________

¹См., например: Giddens А. A Contemporary Critique of Historical Materialism. Vol. 1:

Именно к таким странам с иерархической бюрократической вертикалью, не имеющей никакой дееспособной социальной опоры, с псевдообществом, органически неспособным к самоорганизации иначе как на локальном микроуровне, с властью, "подвисшей в воздухе" (А.Я. Аврех) относится Россия. Возникший после распада российской имперской государственности и кровавой вакханалии внутренней смуты вакуум власти не мог быть восполнен "снизу", зато потребность в автократии имела мощную психологическую востребованность в различных ячейках российского социума. На Дальнем Востоке России в силу его объективной географической оторванности от центра страны и от центральной власти, а потому абсолютно неизбежного, более глубокого и затянутого здесь хаоса на фоне масштабной интервенции проблема "безвластия" на человеческом уровне не могла не ощущаться ещё болезненнее.

Каковы механизмы взаимодействия подданных и власти в России в ситуации системного кризиса, а точнее, на его завершающем, рекреационном этапе? Что чувствует и переживает человеческая масса, прошедшая потрясение безвластием? И как историку выявить и оценить трудноуловимые тенденции в настроениях людей, жаждавших порядка и олицетворявших его с сильной властью (когда, выражаясь языком знаменитого отечественного философа Мераба Мамардашвили, масса оказывалась в ситуации выбора "какого диктатора я хочу?").

Осмыслению связи политических процессов и общественных настроений в проблематике отечественной истории принадлежит особое ______________________________

Power, Property and State. Berkeley, 1981; Giddens А. The Nation-State and Violence: Volume Two of A Contemporary Critique of Historical Materialism. Berkeley and Los Angeles, 1987; Mann M. The Sources of Social Power. Vol. 1: A History of Power from the Beginning to AD 1760. Cambridge, England, 1986.

место. Начав освоение этой прежде "целинной" проблематики лишь в последние десятилетия, историки получили пространное поле для исследовательской работы, возможность использовать концептуальные положения и методы исторической психологии и культурологии для анализа такого трудноосязаемого феномена, как человеческая ментальность. Изучение российской ментальности даёт методологическую базу, на основе которой стало возможно вести дискуссии и о характере российского социума.

Пытаясь на макроуровне понять общественное сознание жителей региона и его динамику, исследователь сталкивается как со старыми, традиционными, даже архаичными структурами поведения, так и новыми ментальными чертами, привнесёнными в сознание человека революционной эпохой с её обстановкой управленческого хаоса, властной нестабильности, политической неопределённости, "калейдоскопа режимов". Важно попытаться увидеть скрытые последующими политическими мифами и стереотипными наслоениями современного общественного сознания социальные механизмы и корреляты политических настроений людей смутного времени. Оговоримся, что у историка ментальностей нет общепринятых подходов, а потому каждый исследователь действует, хочет он того или нет, всё-таки исходя из собственного понимания изучаемой эпохи.

В рамках этой главы предполагается лишь наметить исследовательскую перспективу, выделив (да и то предельно сжато, даже лаконично) основные черты политической ментальности населения дальневосточного региона завершающего, рекреационного этапа российской революционной смуты – этапа приспособления людей из разных социальных страт к новой, победившей власти. Но необходимо учитывать, что эти черты предстают огрублёнными и "коллективизированными", лишёнными человеческого "запаха". В определённой мере это неизбежно, поскольку диктуется как возможностями источников, так и самой логикой научного исследования. Понятно в то же время, что индивидуальное политическое настроение любого человека всегда тоньше, своеобразнее, "разветвлённее", нежели это можно представить по искусственно сконструированным историком типическим характеристикам.

Ещё одна предварительная оговорка касается правомерности использования при реконструкции политической ментальности, казалось бы, обезличенного понятия "масса". В мае 2005 года автором была подготовлена рукопись большой статьи по рассматриваемой в настоящей главе проблеме под названием "Большевистский режим и дальневосточная деревня в первой половине 1920-х годов: опыт реконструкции политической психологии крестьян", отправленная в редакцию известного среди региональных историков научного журнала "Россия и АТР". В полученном отзыве доктор исторических наук профессор Б.И. Мухачёв отмечал, что хотя автор статьи "попытался отойти от мифов и стереотипов, имевших место в советской историографии по рассматриваемому вопросу, тем не менее, рецензируемая статья к опубликованию ещё не готова, требует доработки". В вину автору был поставлен главный недостаток – "игнорирование классового расслоения крестьянства", равно как и неучёт "дифференциации" интеллигенции. "Без учёта классовой дифференциации крестьянства трудно понять эффективность большевистского режима на селе и отношение к нему крестьянства…", – отмечал рецензент. Иначе, по его мнению, "неизбежен субъективистский подход, далёкий от научного, что и случилось в данной статье".

В свою очередь, у меня как автора статьи тоже возник ряд вопросов к уважаемому рецензенту. К примеру, почему к выборам крестьяне разного имущественного достатка нередко выдвигали и голосовали всем селом, а иногда и волостью за кандидатов именно из своей среды, а не поддерживали большевистских выдвиженцев? Причём крестьянские кандидаты чаще всего оказывались хозяевами весьма и весьма крепкими, состоятельными, даже вполне тянули на "кулаков" (по большевистской "классовой" терминологии). И почему это "без учёта классовой дифференциации трудно понять" отношение крестьян к большевистской власти и "эффективность" самой этой власти? Почему региональная интеллигенция (как, впрочем, и столичная) в подавляющей своей массе, несмотря ни на какую "классовую" дифференциацию в реальности довольно легко "перебегала" на службу власть предержащим, быстро идейно "перековывалась" и "кормилась" из рук победителей? Точно так же, кстати, происходит и в сегодняшней, путинской России. Перечень таких "почему" можно продолжать.

Что касается "далёкого от научного" некоего "субъективистского подхода", то хотелось бы напомнить, что любой исследовательский анализ всегда был, есть и останется субъективным (не субъективистским!). Чтобы уяснить, осмыслить прошлое, историк должен в любом случае придерживаться тех или иных принципов. И такие принципы всегда присутствуют: даже самый "сверхнаучный" подход, сознательно или бессознательно, но содержит в себе заранее готовые идеи или целую концепцию. А потому абсолютно "объективный анализ", за который ратует рецензент, оказывается попросту невозможен. Что, тем не менее, никак не мешает существованию науки.

Упрощённые, а то и примитивные представления, подобные тем, которые высказал мой рецензент, увы, всё ещё не редкость среди профессиональных историков. Вот почему автору показалось важным сделать в этой главе несколько методологических замечаний принципиального характера, поскольку именно они, в конечном счёте, определили авторское видение проблемы восприятия дальневосточниками большевистской власти и отношения к ней. Что ещё более важно, эти методологические замечания и намеченные автором на их основе подходы представляются наиболее перспективными при дальнейшем изучении проблемы реконструкции политической ментальности. А статью, хотя и под другим названием, чуть позже всё же удалось напечатать².

Вначале о правомерности учёта исследователем так называемого "классового" подхода. Классы традиционно занимали центральное место среди фундаментальных составляющих марксистской (как и ленинской) версии исторического процесса. Разумеется, "классовую" методологию вынужденно освоили и историки, и представители других гуманитарных (по советской терминологии "общественных") наук. И по сей день, как мы уже убедились, иные отечественные историки (а в старшем поколении даже их большинство) исходят из наличия в абсолютно любых поступках и мыслях людей именно классового мировоззрения. И с этим ничего не поделаешь: таков уж жизненный опыт поколений, выросших в советское время, таково сформированное эпохой сознание.

Классы стали своего рода "священной коровой", непререкаемой догмой коммунистической идеологии. Все публикуемые в СССР общественно-политические, да и экономические тексты теоретики большевизма (партийные вожди) нашпиговывали идеями классовой борьбы. Иерархия официальных и неофициальных цензоров бдительно следила за соблюдением "классового подхода" в трудах специалистов по общественным наукам. Монопольно правящая партия, утверждая _____________________________

²Азаренков А.А. О политической психологии крестьян. Дальневосточная деревня в 1920-х годах // Россия и АТР (Владивосток). 2006. № 1 (51). С. 26-34.

"историческую необходимость" своих целей, разрабатывала, опираясь на марксистскую концепцию, свою собственную картину российского общества, его структуры, его прошлого, настоящего и будущего. Для истории, для прошлого – это ретроспективная картина глубокой социальной дифференциации, расчленённости общества, хотя бы только лишь поэтому обречённого на кровавую гражданскую войну и "диктатуру пролетариата". В конечном итоге эта непримиримая борьба должна была закончиться полным уничтожением классового деления. Такая весьма упрощённая, да и примитивная схема покоилась на представлениях о классах как неотъемлемых составных частях антагонистического общества, о классовой борьбе как движущей силе истории.

Однако важно понимать и учитывать, что классовая концепция – вовсе не детище марксизма. Она возникла ещё до Маркса, как возможный объяснительный ответ, интерпретация процессов развивающегося на Западе капитализма. У отцов марксизма классовые представления также формировались под сильным эмпирическим влиянием недовольства наёмных рабочих развитых стран эксплуатацией эпохи индустриализации.

С тех пор и на Западе, и в России многое изменилось. Рухнули десятилетиями догматизируемые марксистские мифы, открыв породивший растерянность иных историков идейный вакуум. Прояснилось, в частности, что западные рабочие уже давно и сознательно, и бессознательно не противопоставляют себя существующим формам экономики и власти, интегрировались в общество в составе так называемого "среднего класса", или, говоря "по-ленински", стали "мелкой буржуазией". Рабочие, строго говоря, давно уже не могут составлять класс пролетариев и, так же, как, к примеру, рабы в античном мире, так и не сделались движущей силой последующей мировой истории.

Кроме того, оказалось, что значимость российского капитализма была чрезмерно "раздута" Лениным и подстраивавшими свои труды под его цитаты советскими историками. К примеру, крестьяне – подавляющая масса населения "капиталистической" России – вовсе не отождествляли сами себя ни с эксплуататорами, ни с эксплуатируемыми. Такое положение было бы небезынтересно сопоставить с классическими основами марксизма: ведь, как правило, почти никто не крестьян не был, в сколь-нибудь значительной степени, лишь нанимателем рабочей силы или сам не продавал своего труда работодателю. Трудно представить ситуацию, столь далёкую на практике от того классического положения, которому Маркс или Ленин придавали универсальное значение. "Истина" классического марксистского противопоставления кулаков-"кровососов" и эксплуатируемых батраков и бедноты как сельских пролетариев – социально "чистых" наёмных рабочих – не имела никакого отношения к реальности. Если для Ленина и большевиков эта ситуация вряд ли была понятна – значит, они восприняли теорию на веру, механически, не осознавая её искусственность. Если же большевистские вожди вполне адекватно осознавали реальность – значит, их "единственно верная" теория всё равно оказывалась в России абсолютно бессмысленной, а практическая политика не может быть оценена иначе, как авантюризм.

Коль скоро дело обстоит именно так, то, в отличие от Запада, Россия так и не прошла в полном смысле капиталистической эпохи с сопутствующей ей классовой общественной структурой. Русская революционная смута, начавшаяся в феврале 1917 года и трансформировавшаяся в тотальную внутреннюю междоусообицу, прервала так и не завершившийся процесс капитализации страны, уничтожив и без того хилые ростки капитализма.

С точки зрения марксизма, да и большевизма тоже, относительная самостоятельность классов возводила их конфликт в двигатель прогресса. Получалось, что реальная движущая сила российской истории заключалась в способности рабочих и, под их руководством, всех угнетённых масс (главным образом подразумевалось так называемое "трудовое" или "трудящееся" крестьянство) уничтожить старый строй.

Но если говорить о Западе, то там историческое развитие пошло по неожиданному для марксизма и ленинизма пути ослабления классовых различий и, соответственно, межклассовой борьбы. Зато одновременно усилилась значимость других социальных факторов: личности, стратификационных групп, подверженных всё возрастающей общественной мобильности. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы признать теорию классов для Запада, начиная, по крайней мере, с середины XX века, несостоятельной.

Что касается России, то конкретно-исторический материал вызывает глубокие сомнения по поводу существования здесь классов в более или менее сформировавшемся виде, так сказать, в завершённом состоянии. Даже по поводу исторически предшествовавших классам сословий, которые могли и должны были стать (как это было на том же Западе) своеобразной основой, строительным материалом для формирования классов, историки вели и продолжают вести споры.

Если мы хотим разобраться, почему в предреволюционной России складывались, но так и не сложились классы, придётся в эти споры вникнуть. Оказывается, что, как позднее и классы, российские сословия тоже так и не превратились в замкнутые, изолированные друг от друга страты. А именно "закрытость" на "входе" и "выходе", т.е. наличие чётких границ, наряду с наследственным корпоративным статусом, и есть ключевые признаки сословности. Кстати, статус, привилегии и прочие правила, закрепляемые в законах, в России тоже не отличались стабильностью, менялись государством слишком часто и радикально. Иначе говоря, российские квазисословия находились в органичном взаимопроникновении друг в друга. Такое "броуновское движение" размывало сословные рамки, не позволяя им устояться, стабилизироваться. Например, рост численности чиновничества, а с ним и "сословия" дворянства в основном происходил за счёт выходцев из духовенства, мещан и крестьян, т.е. притока извне³.

Кстати, именно дворянство, ближе всех прочих страт находясь к власти, как считается, больше других соответствовало и сословному статусу. Оно могло претендовать на роль социальной опоры государства, на роль своеобразной "прокладки" между крестьянским населением и властью (разумеется, не на Дальнем Востоке, где не было поместного землевладения). Но существование крайне немногочисленной дворянской элиты не меняло того немаловажного обстоятельства, что помещики – основная масса дворянства – сохраняли крайне архаичное мировосприятие не сословия, а служилого чина, во всём обязанного власти и прикреплённого к государству. Именно так изначально формировалось российское дворянство, и именно такая рабская психология служилого класса была заложена в его сознание и вполне сознательно целыми столетиями культивировалась "сверху". Собственная несвобода пустила слишком глубокие корни и в дворян-

_____________________________

³Миронов Б.Н. Социальная история России периода империи (XVIII – начало XX в.). Генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства: В 2 т. СПб., 1999. Т. 1. С. 133.

ской ментальности, никуда не исчезнув даже тогда, когда государство "раскрепостило" дворянство, объявив его "благородным сословием". Однако было слишком поздно: к этому времени исторические традиции в России уже вполне сформировались. Выдающийся российский реформатор М.М. Сперанский, один из самых образованных людей своего времени, уже после "освобождения" дворян, в 1805 году, проницательно подметил, что в России лишь два общественных слоя – "рабы государевы (дворяне. – А.А.) и рабы помещичьи (крестьяне. – А.А.). Первые называются свободными только в отношении ко вторым…"⁴.

Как уже отмечалось выше, дворянство постоянно "разбавлялось", а значит, "размывалось" выходцами "снизу". Такое обновление, вполне очевидно, не мешало дворянству на словах считать себя элитой, пресловутой "опорой царя и Отечества", но не давало возможности осознать себя носителем практической, повседневной ответственности за трон. Эта пресловутая "опора" сама деградировала, ослабляя тем самым и империю. Что уж говорить об остальных, куда менее элитарных стратах, или социальных низах, даже в теории лишённых какой бы то ни было ответственности за стабильность государства.

Получается, что в императорской России так и не сложилась достаточно сильная и устойчивая, авторитетная основа для воспроизводства правящей элиты, что не способствовало формированию диалога общества с властью. Именно к таким выводам приходит Б.Н. Миронов – автор фундаментальной двухтомной монографии "Социальная история России периода империи"⁵, которую один из рецензентов сильно и, вероятно, преувеличенно назвал "единст-

_______________________________

⁴Сперанский М.М. Проекты и записки. М.-Л., 1961. С. 43.

⁵Там же. С. 141-147.

венным шедевром в современной российской историографии"⁶.

Б.Н. Миронов использует понятия "полусословия" или "квазисословия". Больше того, у него можно найти такую формулировку: "в обществе не существовало истинных сословий и сословных организаций"⁷. Автор утверждает, что сословия выделялись из нерасчленённого целого, из однородной, синкретичной человеческой массы медленно, не доходя до завершённого состояния, оставаясь историческими недоделками, "полуфабрикатами". Социальные традиции оказались настолько живучими, что стали препятствием и для трансформации данных "полуфабрикатов" в классы. Беда в том, что всё это "затрудняло формирование не только среднего класса и гражданского общества, но также и единой российской нации с единой культурой, единой системой ценностей, единым законом"⁸.

Дата добавления: 2018-04-04; просмотров: 273; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 24 25 26 27 282930 31 32 33 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!