Сознание как изначальная конфликтность. Абсурд и свобода
Мы видели в пункте о Поршневе, что к этапу самостоятельного мышления индивид выходит из-под суггестии, с задействованием особого механизма контр-суггестии. Уже и это маркирует собственную мысль субъекта[255] усилием, иногда даже страданием. Фрейд писал о похожих вещах в работе «Недовольство культурой».
Но аутисты показывают нам, что изначальная, базовая конфликтность субъекта и его сознания лежит глубже, чем конфликт его и культуры. Это конфликтность между перцептивной вовлеченностью субъекта и необходимостью выйти за пределы точки здесь-и-сейчас, чтобы обрести ТЕА, постоянную сущность себя, увидеть горизонты потенциальности. Только тогда возможно понимание смысла.
Итак, на первом пункте самоосвобождения субъект вырывается из перцептивной вовлеченности (в которой действуют также рудиметарные рефлексы – схватить, бросить, съесть) и переходит в потенциальный горизонт «то, чего нет», чтобы, например, построить в нем собственный проект действия. То, что вовлечено в сферу осмысления субъекта, в нашем примере это его проект, не является для него абсурдом.
Однако невозможно выходить в горизонт потенциальности только для проектов, а потом снова погружаться в чистое наличное здесь-и-сейчас. Один раз выйдя из этой точки, будешь выходить из нее вновь и вновь, тем более, если мы припомним, что вокруг нас окружает социум, который активно вытаскивает нас на уровень того, чего нет. «А сейчас Петенька будет кушать»…
|
|
|
Тогда, «глядя сверху», если можно так выразиться, потенциального горизонта, наличный мир делится на тот, который выходит в проект, и все остальное, что в проект не входит. Одно дело, когда ты в него перцептивно вовлечен. Тогда имеет значение его набор качеств: мерцает оно или нет, стучит ритмично или нет, мягкое и еще какое-нибудь. Но если вовлеченность выключается, если мир делится, как мы выше говорили, на подручный, интересный и нейтральный, то нейтральный мир не осмысляется. Он делается абсурдным. Он никакой и низачем. Именно про это пишут философы «Почему существует сущее, а не Ничто?» Нейтрального мира вполне могло бы не быть.
Этот мир становится, в нем что-то происходит. Нейротипичный ребенок осмысляет происходящее очень быстро: либо спрашивает взрослых, либо по аналогии с чем-то знакомым, либо придумывает собственную сказку. Ребенок с аутизмом, который не общается, аналогий не видит и сказок не придумывает, смотрит на этот мир как на чистый абсурд. В этом смысле аутист более свободен, нежели мы, нейротипики. Мы связаны пред-пониманием, всегда-уже-объясненностью бытия и тому подобными меткими и уничижительными хайдеггеровскими экзистенциалами. Хайдеггер напоминает, что сущее-само-по-себе открывается нам лишь в тоске («О сущности истины»). Больной аутизмом наедине с бессмысленным абсурдом, окружающим его со всех сторон, скорее не в тоске, а в ужасе. Нейротипику, по Хайдеггеру, до ужаса надо еще добраться. Аутист, как только вышел из перцептивной вовлеченности, сразу попадает в абсурд и, следовательно, ужас. Об этом же пишет и Никольская[256]: аутисты первой группы (никогда не выходящие из вовлеченности – Е.К.) не испытывают страха, даже совершая опасные движения. А для аутиста второй группы (который выходит к осмысленности в те моменты, когда им движут витальные потребности) страх – обычное дело. Очень часто в незнакомой обстановке они затыкают уши, закрывают глаза и громко скулят, чуть ли не воют. Я видела это сама в центре помощи аутистам и свидетельствую, что это максимально похоже на чистый животный Ужас, на Ужас-сам-по-себе.
|
|
|
Можно ли такое сомнительное состояние, ужас перед абсурдом, назвать шагом к свободе? Именно это я хочу заявить. Первая несвобода человека – это вовлеченность в здесь-и-сейчас. Если от нее не освободиться, будет аутист первой группы по Никольской, не ведающий смысла. Заодно он не ведает и страха. У него есть полевое поведение, но назвать его свободным нельзя – он связан вещами.
|
|
|
Выход на второй уровень, хотя бы частичного осмысления, вызывает ужасный страх, дает и проблески понимания. Начиная со второго уровня аутиста можно пытаться лечить, навязывать ему речь, объяснять все происходящее. По большей части, конечно, он будет затыкать уши, но имеются и случаи выздоровлений. О том, что это за выздоровления, мы будем еще говорить дальше.
Для подобных случаев абсурда Поршнев вводит понятие «дипластия». Он означает одновременное столкновение несовместимого. Это ведь и вправду существенный момент сознания, которое начинает обретать горизонт: ведь как минимум это сознание должно удерживать в себе одновременно понятия о прошлом и будущем; о возникновении того, чего не было; об исчезновении того, что было; об изменении; о чем-то другом, нежели здесь-и-сейчас. Мы вряд ли назовем это абсурдом, но по Поршневу это дипластия, совмещение несовместимого, а это тоже в некотором смысле абсурд. Таким образом, субъект принужден находиться в состоянии абсурда, даже если пытается закрыть его при помощи отвлечения на какие-то понятные смыслы.
С абсурдом неразрывно связано самовоздействие, которое является оборотной стороной свободы. Собственно, самое мучительное в свободе – это и есть самовоздействие. Одна сторона дипластии действует на другую, и это происходит «внутри» субъекта. Абсурд уводит субъекта от мира природных стимулов, становится рождением его свободного бытия. Это очень легко понять: ведь если субъекта раздирает на части нечто несовместимое, то он, грубо говоря, погружен в себя и только внутри себя выбирает, каким именно образом действовать. Поэтому дипластия, абсурд, озадаченность, недоумение – все это начало свободы субъекта от господства внешних стимулов.
|
|
|
Две свободы субъекта
Но сейчас нам важно вернуться к вопросу об учредительных актах смысла (за исключением личностных смыслов) и вспомнить, что они всегда триадические, в них присутствует Другой. Именно он указывает на смысл предмета. Если Другого нет, а предмет есть, то субъект, конечно, может придать одному единичному предмету один единичный смысл (ну, например, не будет удивительным, если окажется, что среди аутистов есть такие, которые едят кашу исключительно ручкой от ложки), но это не приведет к должному осмыслению всей истории и многообразных ассоциаций с предметом, а также не сложится мало-мальски когерентная картина жизненного мира. Этот самоконституированный смысл никуда не впишется, так сказать, не озарит сознание чувством открытия. Возможно, это спорно. Некто вполне может вспомнить, как в детстве он придумал какой-нибудь смысл, и это было открытие, озарившее его так ярко, что он до сих пор об этом помнит. Но в основном это сфера личностных смыслов, при этом данное открытие произошло на фоне множества других, уже известных смыслов. Хотя безусловно имеются исключения. Есть люди, которые, не учась в школе, сами придумывают математические теоремы и доказывают их. Если дело касается наук типа математики, то в ней возможна мысль без посредства Других. Мы увидим, что и для аутиста это важный источник смыслового существования.
И все-таки такие автономные смыслы крайне редко приводят субъекта, если не он гений, к настоящему пониманию, что и как устроено в жизненном мире. В первую очередь он узнает это от Других. Итак, первая несвобода субъекта – вовлеченность в мир вещей, и из этой несвободы его вытаскивают Другие, благодаря созданию мира потенциальности.
Если бы было только это – перцептивный мир вещей и потенциальный мир Других – то вопрос о свободе можно было считать закрытым. Субъект освобождался бы одной несвободы, от наличности, и попадал бы во вторую несвободу, в несвободу от социума. Собственно, многие субъекты так и делают, образовывая сферу Das Man.
Мы много говорили о свободе от социума в главе 3. Мы ставили этот вопрос в связи с адекватностью бытия субъекта среди Других. Поскольку тогда шла речь о нейротипических, условно нормальных людях, вопрос о перцептивной вовлеченности не стоял, и нам не приходилось говорить о тех случаях, когда социум не подчиняет себе субъекта, а, наоборот, освобождает его. Но в случае аутиста ситуация особая. Если он уходит от социума, а железно-непоколебимого потенциального мира в нем до этого не создалось, то он просто попадет обратно в перцептивную вовлеченность.
Как решить вопрос о бытии аутиста в социуме?
Адекватность аутиста
Вообще, на так поставленный вопрос, вероятно, невозможно дать обоснованный ответ.
Несмотря на то, что мы много говорили про перцептивную вовлеченность аутистов, нельзя забывать, что никто не может знать, что происходит у них внутри. Кое-что можно понять из самоотчетов аутистов (прежде всего Ирис Юханссон)[257], кое-что можно предположить, наблюдая за ними. Очевидно, что если ребенок раскачивается долгие часы и махает руками перед глазами, но проголодавшись, прекращает это занятие, как бы просыпается, идет на кухню и ищет глазами свою тарелку (причем, что все должно стоять на одном месте и быть одним и тем же, чтобы он хоть что-нибудь понял) – то мы можем с некоторой долей уверенности заявить, что в момент, когда он «проснулся», перестал махать руками и пошел на кухню, у него кончилось чисто перцептивное состояние и появился некий, пусть маленький проект: дойти до кухни и поесть.
Адекватно ли человеку-аутисту быть обращенным к миру? Он вряд ли многое там поймет и довольно сильно будет там мешать. Разумеется, у нас есть великий пример той же самой Ирис Юханссон (если там все правда). С ней активно работали, и она полностью реализовала себя как субъект в социуме, даже задействовав при этом какие-то свои особые способности. Аналогичный известный пример – Тэмпл Грэндин, о которой много писал О. Сакс в книге «Антрополог на Марсе»[258].
Вот здесь, как мне кажется, нужно поразмыслить. Мы вернемся к вопросу об адекватности после рассмотрения феномена савантов.
Феномен савантов
Саванты – это люди, обладающими необычными способностями. Например, это может быть уникальная память, способность совершать в уме сложные арифметические операции и некоторые другие способности. Есть статистика[259], что каждый десятый аутист в той или иной мере обладает необычными способностями. Это огромное число. Среди нормотипиков доля савантов ничтожна. Причем, следует учесть, что статистика аутистов может касаться только случаев не самого глубокого аутизма, когда субъект каким-то образом проявляет свои способности перед Другими. О савантах среди глубоких аутистов мы просто ничего не можем знать.
Какие это способности? Необычно обширная, детальная или эйдетическая память встречается при аутизме настолько часто[260], что мы даже не будем про нее говорить. Назовем, во-первых, арифметические способности, во-вторых, савантов-художников. Среди арифметических способностей на первом месте назовем так называемые календарные: почему-то они особенно часто обращают на себя внимание при аутизме, по-английски уже сложился термин calendrical savants. В этом случае субъект способен сказать, на какой день недели придется некоторое более или менее отдаленное календарное число (ну, например, что-нибудь в трехтысячном году). Говорит он это быстро, так что сразу ясно, что даже необходимые раскладки чисел по неделям он не проводит одну за другой, а видит весь календарь как бы сразу. Учитывает такой савант обычно и правила вычисления високосных лет. На вопрос, как он это делает, обычно ответа нет. «Я это делаю хорошо», «Я это видел», «Ну это так и есть» и т.п. (устное сообщение отца сына-саванта).
Также нередко встречаются саванты-счетчики, которые, например, могут вычислять в уме произведения трехзначных чисел. Некоторое количество таких савантов встречается и среди не-аутичных людей, хотя остается открытым вопрос, насколько такие люди в целом нейротипичны. Потрясающий случай такого рода приводит в своей книге «Человек, который принял жену за шляпу» знаменитый невролог О. Сакс[261]. Двое близнецов, оба страдающие аутизмом и не посещавшие школу, оба календарные саванты, научились вычислять простые числа среди пятизначных, затем шестизначных чисел! Никто не объяснял им понятие простого числа, более того, по идее, они не должны были знать и умножения с делением, раз они не ходили в школу. Однако для феномена савантов характерно именно то, что человек умеет делать то, что вроде бы он не может уметь, чему его никто не учил. Что касается пятизначных простых чисел, то уж точно никто из нормотипиков не может проделать это в уме.
Здесь интересно отвлечься от феноменальных аутистов и сказать два слова про работы австралийского ученого Алана Снайдера[262], который на здоровых испытуемых проводил опыты по временному отключению речевых зон. Достаточно значимый процент этих людей обретали неожиданные способности, среди них и способности к быстрому счету. Этот ученый делает вывод, что способности такого рода (он называет их «низкоуровневые») есть у всех людей, однако затем, после их срабатывания, речевая функция берет на себя управление информацией и представляет картину в некотором абстрактном виде, причем данные счета элиминируются. Грубо говоря, речь подавляет счетные способности. Кроме того, она подавляет способности к рисованию.
Способности к рисованию – это второй вид феноменальных способностей, которые отмечаются у аутистов.
Рисунок слева (а) принадлежит пятилетней аутистке Наде[263]. Рисунок справа (с) – нормотипическому восьмилетнему ребенку. Между ними (b) для внушения помещен рисунок Леонардо да Винчи.
Сравнивать рисунки аутистов с Леонардо – это, конечно, дело искусствоведов. Хотя и обычному человеку нельзя не заметить а) передачу движения б) передачу объема в) чрезвычайный реализм и детальность. К сожалению, первый рисунок не содержит всадника, а то интересно было бы сравнить, закрывает ли нога всадника линию спины лошади. Впрочем, у Нади есть рисунок с всадником:
На нем ясно видно, что нога всадника нарисована сразу сверху спины лошади, то есть так, как видит человек. Но заметим, что этого нет не только на рисунке нормального ребенка, где нога и спина перекрещиваются, но даже у Леонардо! Даже великий художник нарисовал сначала лошадь вместе со спиной, только потом посадил на нее человека! (Хотя и у Нади перекрещиваются ноги у лошади, то есть ногу она выделяет как единое целое и так и рисует, а затем рисует другую ногу).
Что касается рисунка нормального ребенка, с ним все ясно. Видел ли этот ребенок в жизни лошадь, знать, конечно, трудно. Но думаю, что рисунки детей, которые видели лошадь, и тех, которые не видели, не будут различаться принципиально. Солнце точно видели все дети, а рисуют его в виде кружочка с лучиками. Так же и с лошадями. Дети (и плохие художники) рисуют не то что, видят, а то, что знают. Это символическое, можно даже сказать, пиктографическое, иероглифическое рисование. Над изображением полностью довлеет символизация. Это передача не лошади, как она есть, а идеи лошади, знака: «Это лошадь». Это сродни довлению дискурса над свободной описательной речью: хочешь сказать, что думаешь и чувствуешь, а говоришь, как принято. К изображению реальности и в том, и в другом случае приходится прорываться с боями. И это бои со знаниями и умениями, усвоенными задолго до того, как встает задача сказать или нарисовать что-то как оно есть. Эти знания и умения коммуникативны, они нацелены на воздействие на Другого. Плохой рисунок лошади зато очень экономно передает идею лошади. Плохой дискурс не отражает подлинного богатства мысли и чувства, но с помощью него легко передать сообщение, и есть гарантия понимания. Или как есть, или кому-нибудь, вот как тут стоит вопрос. И мы видим, что аутисты, которые рисуют никому, рисуют как есть.
И теперь нас совершенно не удивит тот факт, что когда Надю стали «вытаскивать» из аутизма и учить говорить, она утратила способность рисовать.
Нужно ли лечить аутизм?
В своем рассказе об аутистах-савантах Сакс в конце грустно спрашивает: «у гения отняли его гениальность, оставив взамен слабоумие. Что мы должны думать о таком странном излечении?»
Прежде всего надо поставить вопрос, возможно это или нет. Для многих случаев (даже не очень глубокого) аутизма на настоящий момент излечение невозможно. Иногда бывает, что больные адаптируются к очень узкому диапазону деятельности, например, переводам или рисованию. Тогда это, можно сказать, адаптация, но, конечно, не приведение их структуры субъектности к нейротипической. Понятно, что чем больше внимания уделяют больному близкие, темы лучше идет процесс адаптации. И, в конце концов, ответ такой: в ряде случаев аутизм можно вылечить.
Но эти действия Других в данном случае являются глубоко враждебными исходной структуре субъектности. Исходная структура здесь стремится остаться в состоянии вовлеченности, ей не нужны никакие смыслы, никакое понимание. Существовать в полной вовлеченности – вовсе не ущербное состояние для аутиста. В книге (Cohen, 2006, с. 28) подобрано несколько цитат из бывших аутистов, как они в детстве ненавидели родителей и всех тех, кто пытался вытащить их из «их мира». Хотя под «миром» здесь понимается вовсе не тот мир, который является естественным миром любого нормального человека (скорее всего, эти люди целыми днями раскачивались, трясли руками, вертели предметы или монотонно лизали свои игрушки), для них это и был их мир.
Вообще, лечить аутистов, вытаскивать их на уровень речи, на уровень социализации, на уровень нормальной жизни – это то, что здоровые люди рассматривают как благо для них. Но с точки зрения самих аутичных субъектов в этом может не быть никакого блага. Это совсем не так в случае больных шизофренией, для которых почти с любой точки зрения излечение является благом. Но для настоящих первичных аутистов, возможно, большим благом было бы, если бы их оставили в покое. Они бы раскачивались, вертели предметы, трясли руками. И так много часов и дней и лет подряд. Понятно, что родители не в восторге от такой жизни у их детей. Но здесь очень сложно решить, что тут благо, а что нет, и даже найти основания для суждения.
Вот цитата из Лэйнга, которую я уже приводила в главе 3.
“С идеального наблюдательного пункта на земле можно следить за боевым порядком самолетов. Один самолет может оказаться вне этого порядка. Но и весь порядок может двигаться не по курсу. Самолет, находящийся «вне порядка», может быть ненормальным – больным и «сумасшедшим» с точки зрения порядка. Но и сам порядок с точки зрения идеального наблюдателя может быть больным или сумасшедшим. Самолет, находящийся вне порядка, также может двигаться не по курсу – больше или меньше, чем сам порядок.
Критерий «вне порядка» – клинически позитивистский критерий.
Критерий «не по курсу» – онтологический. ..... Фундаментально важно не делать позитивистской ошибки, предполагая, что поскольку группа находится «в порядке», то это означает, что она обязательно движется «по курсу». ... Если сам порядок двигается не по курсу, то человек, действительно двигающийся «по курсу», должен оставить порядок.”
Лэйнг вводит термин «карта курса» – это экзистенциальная ориентация человека.
Мысль Лэйнга в том, что когда порядок остается без карты и движется не по курсу, тогда те люди в этом порядке, которые обладают особой чувствительностью теряют ориентацию особенно остро, особенно трагически. У Лэйнга это онтологическая неуверенность, и речь идет в основном о шизофрении, но мы сейчас можем применить то же рассуждение и к первичным аутистам. Порядок наш (имеется в виду наша культура) движется не то что не по курсу, а я бы сказала, вообще без курса. От него отклоняются больные шизофренией – и делают это определенным образом, заменяя неверный внешний курс собственным, фантастическим и – в общем случае – не более верным. Определенным и другим образом от него отклоняются первичные аутисты. Они заменяют неверный курс полным отсутствием курса.
Карта курса – это экзистенциальная ориентация человека. Все мы нуждаемся в том, чтобы сориентироваться в базовых субъектных отношениях: как правильно относиться к Другим? Как относиться к миру? К работе, любви, искусству? К своему прошлому, настоящему и будущему? К Богу и к наслаждению? Какие проекты своей жизни строить, или, может быть, не строить никаких?
Современная культура или совсем не дает ответов на эти экзистенциальные вопросы, или ее ответы абсолютно неудовлетворительны. Карта курса в нашей культуре утрачена, поэтому «весь порядок движется не по курсу». Как пишет Лэйнг в другом месте, Эго должно ощущать себя слугой божественного, а не его предателем[264]. Религия – это одна из возможных «карт курса». Мы не будем наверняка утверждать, что лишь религия способна дать относительно удовлетворительную карту, содержащую ориентировку во всех базовых субъектных отношениях. Но мы можем утверждать наверняка, что наш мир и наша эпоха, утратив религию, остались практически без карты курса.
Итак, должная помощь больным состоит в их правильной ориентировке. Но лишенное правильной ориентировки общество не может оказать должную помощь. И надо ли возвращаться их назад в порядок, если порядок движется не по курсу? Ведь они острее других чувствуют эту неправильность. Их надо возвращать каким-то совсем иным способом и в какое-то совсем другое место. Но как и куда? Здесь кончается критика, в которой все антипсихиатры были сильны, и начинаются позитивные предложения, которые далеко не всегда удавалось реализовать в действительности. Лэйнг пытался организовывать антипсихиатрические коммуны, даже добивался там высокого процента излечений, но в силу разных обстоятельств и коммуны были закрыты, и больные снова вернулись в болезненное состояние, и сам Лэйнг, к сожалению, окончил жизнь трагически и печально.
Однако, что касается шизофрении, то это – процесс. Он течет самопроизвольно и иногда самопроизвольно заканчивается. Лэйнг приводит примеры людей, которые вылечились от шизофрении и стали как бы лучше, чем были до этого. Более чувствительными, более понимающими, в наших терминах даже более адекватными. Понятно, что это не частое явление. По мысли Лэйнга, надо создать такие условия для всех больных шизофренией, в которых процесс их болезни пойдет в «нужном» направлении.
Первичный аутизм – не процесс. Это состояние, которое может быть неизменным в течение многих лет. Тут не совсем годится сравнение с картой курса и движением «не туда». Как выше было сказано, аутисты вообще отказываются от карты курса.
Дата добавления: 2018-02-28; просмотров: 394; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!