Роль Других в отрыве от наличного здесь-и-сейчас
Этот пункт краток, поскольку все необходимое уже сказано. Давайте примем как данное, что перцептивная вовлеченность, погруженность в наличное здесь-и-сейчас – это практически неизбежное для субъекта состояние, если только это состояние не заторможено особым образом. Мы уже видели, что особый образ, которым тормозится это состояние, причем у детей первых месяцев жизни – это в широком смысле взаимодействие с Другими. В узком смысле это взаимодействие с матерью: взгляд глаза-в-глаза и совместное внимание (=прослеживание указательного жеста).
Пункт крайне краток, но крайне важен. Это одна из двух отправных общего исследования о взаимодействия субъекта и Других (и как сделать его адекватным). Подстерегают ли тут неадекватности, на этапе двух месяцев и совместного внимания, трудно сказать. В любом случае, это будут неадекватности не субъекта, а матери. Есть ли на этом уровне субъект? Мы этого не можем сказать, но уже приближаемся к ответу.
Перцептивно вовлеченное существо с полевым поведением трудно назвать субъектом в обычном философском понимании этого слова. Это скорее искомый в аналитической философии зомби. И это существо совершенно не свободное, что критично в определении субъекта. Не может быть свободы без понимания смысла того, что ты делаешь, а понимания смысла того, что ты делаешь, не может быть без общего понимания того, что происходит. А это уже не состояние перцептивной вовлеченности.
|
|
|
Однако, когда Другие вырывают субъекта из этой вовлеченности, когда они создают и даже навязывают ему горизонт, когда они отстраняют его от рефлексов, управляющих полевым поведением, этот субъект становится более свободен. Он делается при этом и более растерян, потому что ему надо что-то решать, но и свободен.
Поэтому теперь мы можем убедительно сказать, что Другие стоят у основы свободы субъекта (от перцептивной вовлеченности). Другие активно вытягивают субъекта из перцептивного состояния. Другие навязывают ему – может быть, речью, а может быть, не только речью – необходимость отвлечься от момента здесь-и-сейчас. Ему показывают игрушки и научают его словам. Его учат вспоминать свой опыт, планировать свои действия. Ему напоминают прошлое и подсказывают будущее («А сейчас Петенька будет кушать»). Другие постоянно напоминают субъекту о том, что есть еще что-то, кроме того, что есть здесь и сейчас, даже если это напрямую не говорится: Другие свидетельствуют об этом массой способов. И таким образом Другие навязывают субъекту горизонтную структуру сознания[244]. И конечно же, речь играет в этом важнейшую роль, причем не только интериоризированная, но и обычная внешняя социальная речь, которую все время навязывают ребенку Другие. Она учит означиванию, а это может быть первым шагом к смыслополаганию.
|
|
|
И если мы имеем мозг, природно страдающий предрасположенностью к перцептивной вовлеченности, как это, видимо, свойственно аутичным детям, то роль Других становится критической. Или они вырвут субъекта из этого состояния, навяжут ему речь, навяжут означивание, затем смыслополагание, и вместе со всем этим потенциальный внутренний мир, или нет. Эти действия Других в данном случае являются глубоко враждебными исходной структуре субъектности. Острый этический вопрос, связанный с этим, будет поставлен ниже.
Речь
Если не вникать в сложные мысли Выготского, изложенные в его теории «Орудие и знак в развитии ребенка», то мы должны, опираясь только на очевидность, сказать, что речь, то есть собственная речь субъекта – звук его внутреннего мира. Она свободна, ибо до какой-то степени он решает, что говорить, а что нет. Она личностно окрашена. Обычно она призвана кому-то что-то передать (здесь даже могут быть и внутренние собеседники), поэтому она – передатчик смыслов.
С другой стороны, речь является во многом инстинктивным механизмом, заложенным на уровне мозга, «аппаратно»[245]; речь безусловно является результатом научения от Других; и даже сама речь во многом определяет «мышление» (прошу прощения у поклонников Сепира-Уорфа, но мышление, определяемое речью, нельзя не заключить в кавычки).
|
|
|
Какова роль речи в конституировании внутреннего мира, региона потенциальности? Сейчас мы временно не будем обращать внимания на Других как источник речи. В примере «Сейчас Петенька будет кушать» мы обращали внимание, что Другие вырывают этим Петеньку из настоящего времени, напоминая ему о будущем. Это так, но Петенька (это достаточно показано в детской психологии, прежде всего Пиаже и Выготским) достаточно часто говорит это себе сам. Более того, такая, как ее называет Пиаже, эгоцентрическая речь, является планом его действий и формирует его неотъемлемую субъектную часть, эпистеме, которая делает его не-эгоцентричным и способным к отвлеченному мышлению.
Естественно, у аутистов нет речи. При этом многие исследователи аутизма указывают, что сама по себе «техническая» способность к речи у них не страдает[246]. Они могут говорить бессмысленно, а чаще всего говорят эхолалически. Они не используют речь для коммуникации и как инструмент для планирования собственных действий. Что первично – отсутствие коммуникации или отсутствие самопланирования – по всем данным, включая теорию рефлексии по Поршневу, первична коммуникация. Интериоризированная речь появляется как диалоги с Другими в отсутствие Других, но при необходимости иметь их для того, чтобы, упрощенно говоря, посоветоваться о собственной деятельности.
|
|
|
Поскольку проблема речи вообще очень важна для понимания разумности как социального человека, так и аутиста, немного обсудим эту проблему.
Что она делает с нашим сознанием и с нами как субъектами?
Давайте скажем, что речь есть частный тип означивания, и ненадолго вернемся к проблеме означивания как таковой. Вспомним обычное, сформулированное Локком, определение абстрагирования: увидеть в опыте несколько похожих предметов и обозначить их как похожие, пометить их если не словом, то хотя бы в уме. Абстрагирование требует механизма рефлексии, тоже в простом понимании Локка: нужно отслеживать, что некий предмет попался в поле восприятия несколько раз, то есть к механизму восприятия предметов нужно добавить механизм восприятия состояний ума. Понятно, что при перцептивной вовлеченности этого механизма в уме нет. Нет оснований говорить, что у аутистов его совсем нет, но либо перцептивная вовлеченность, либо рефлексия, это вещи не совместимые. Рефлексия и абстрагирование – все это работает в таком сознании, которое имеет горизонтную структуру, которое позволяет выходить из точки здесь-и-сейчас.
Если невозможно абстрагирование, то не может быть и означивания. Речь – самый распространенный и вроде бы простой вид означивания. Каждое слово значит «что-то». Но она обязательно требует умения отвлечься от конкретной ситуации и подвести ее под общее понятие. Почти любое слово речи – общее понятие. Не общими понятиями являются собственные имена да служебные части речи. «Мама», первое слово почти каждого ребенка – для него не общее понятие, а имя его личной мамы, общим понятием оно станет позже. Но «дай», одно из первых слов тоже почти каждого ребенка – общее понятие, потому что дать можно очень разные вещи. Общим понятием является даже слово «я»![247] В мире есть множество объектов слова «я», каждый человек для себя является «я». Именно поэтому аутисты, как маленькие дети, не овладевают словом «я». В случае, когда ребенок-аутист говорит, он часто говорит о себе «ты», поскольку считает своим обозначением то, как к нему обращаются. Научиться обозначать объект одним определенным именем, хотя это тоже трудная работа означивания, все же несравненно проще, чем называть объект по-разному в зависимости от точек зрения на него. Последнее при отсутствии рефлексии практически невозможно.
В общем случае означивание – это присвоение одной сущности такого статуса, когда она может репрезентировать другую сущность. То есть означивание есть случай осмысления, возможно, самого простого осмысления: проведения единичной связи. Проведем разделение: означивание может происходить «безусловно» или «в определенных границах». Безусловным означиванием является, например, повседневная речь на родном языке. Словам речи придан такой статус, когда они указывают на свои означаемые, они не существуют сами по себе (как, например, красивые фонетические сочетания; не случайно красивым или некрасивым может казаться только чужой язык). Ограниченным означиванием является, например, игра ребенка в куклы. Кукла в момент игры репрезентирует какую-то другую сущность, некоего воображаемого живого человека, но в то же время она существует и как кукла, в таком качестве она тоже воспринимается (например, как красивое изделие). На этих примерах мы видим, что ограниченное означивание в общем-то труднее, чем безусловное, оно требует одновременного наличия двух планов сознания, в то время как безусловное практически этого не требует. Однако любое означивание требует абстрагирования. Чтобы знать, что лампа называется лампой, нужно уметь абстрагировать множество ламп и удерживать связь между этим абстрагированным представлением и его означающим словом «лампа». Чтобы вообразить, что кукла является живым человеком, нужно владеть и абстрагированным понятием куклы, чтобы опознать данную вещь как куклу, и абстрактным понятием живого человека, чтобы знать, что именно воображается в этой кукле, и опять же, проводить между ними связь. Причем в игре эта связь проводится активно и как бы все время заново. В словах активное и новое проведение связи тоже имеется, но не как постоянное явление. И опять ограниченное означивание оказывается сложнее безусловного.
Во всяком случае делается ясно, что никакое означивание невозможно без горизонта потенциальности. Скиннер предполагал, что речь – один из вариантов оперантно обусловленного (т.е. основанного на положительном/отрицательном подкреплении, = программируемого) поведения. Такая речь, понятно, не требует никакого бергсоновского выхода к духу за пределы материи или гуссерлевского потенциального горизонта. Она представляет собой набор рефлексов, что говорить в той или иной ситуации. В крайнем случае она может обслуживать и поисковое поведение, которое мы наблюдаем у животных. И такая речь у людей действительно возможна. Но и Хомский посредством апелляции к независимому постижению правил языка, и здравый смысл посредством представления нашей речи как творческого процесса свидетельствуют, что речь – не рефлекс. И поэтому для нее нужен субъект, с его неотъемлемым горизонтом потенциальности, который представляет в его распоряжение не только то здесь-и-сейчас для реакции, но и то, чего нет, возможность. Недаром же дети фантазируют сказками. (Склонность детей развлекаться абсурдными стишками нужно проанализировать отдельно. Она определенно имеет отношение к некоторому освобождению ребенка, но от чего, не сразу ясно).
Несколько слов о вербализме
Сейчас мы увидим, что может быть речь, которая функционирует без всякой связи со смыслом. И это совсем не эхолалия. Это очень хорошая речь. Она свойственна вербалистам.
Определим вербализм как склонность говорить без понимания. Если непонятно, как можно говорить без понимания, то мы можем привести в пример школьника, который отвечает урок, заучив его наизусть. Может показаться, что довольно легко отличить такое зазубренное отвечание от настоящего понимания, однако это совсем не так, и существует масса промежуточных случаев. Интуитивно обычно совершенно ясно, осмысленно говорит человек или он просто знает, какие слова надо произнести в каком случае. Но нет способа формально различить наличие смысла и его отсутствие. Поэтому в учебе такие студенты часто бывают успешны, даже несмотря на то, что преподаватели знают цену их ответам. Однако на практике наличие внутреннего понимания улавливается (скорее всего благодаря каким-то внеречевым признакам), хотя и неотчетливо. На этой неотчетливости, на невозможности формально различить наличие понимания и его отсутствие, построена добрая половина современной аналитической философии, включая тест Тьюринга, теории зомби, китайской комнаты, слепой Мери, двухуровневой семантики и онтологической относительности.
Если вербалист умен, то от его речи на первых порах создается ощущение мысли. Эту мысль конституирует, исходя из слышимого, сам слушатель. Но настоящей мысли за этим нет.
Поэтому что именно говорить, такой человек всегда решает по ситуации. Он говорит не почему, а зачем; у его слов нет причины, но есть цель. Чаще всего цели бывают всего лишь двух типов: сказать приятное и сказать гадость. Если цель первая, то она достигается путем очень мастерской лести, богатой приемами. Если цель вторая, то используются тонкие колкости. Совесть таким людям также совершенно не знакома, потому что у них вообще проблемы со смыслом, как с семантическим, так и с моральным. Косвенно это свидетельствует о том, что семантический и моральный смысл имеют родственную природу.
Можно ли изменить установку человека с вербалистской на смысловую? Если вербализм не очень тяжелый (в тяжелых случаях, например, при синдроме Уильямса, конечно, ничего сделать нельзя), то принципиально установка может измениться. Даже убежденный вербалист, даже такой человек, которому очень легко говорить и очень трудно думать, все же способен связывать слова со смыслом. Но такое изменение может произойти, видимо, только изнутри человека, и вряд ли можно ли как-то способствовать ему.
Первоначально аутизм и вербализм кажутся двумя противоположными полюсами. Но на самом деле они являются на самом деле двумя выражениями одного и того же. Даже можно сказать в некотором смысле, что вербализм – это вид аутизма.
На первый взгляд они кажутся противоположными по главному и стержневому признаку: для аутистов типично то, что они не говорят, а для вербалистов – что они говорят все время. Правда, и то и другое – некие идеализированные полюса. Есть аутисты, которые говорят, но плохо; есть такие, которые говорят, но невпопад. Некоторые говорят вообще замечательно, но никого не слушая и ни к кому не обращаясь, их речь не служит коммуникации. Вербалисты тоже разные. Некоторые говорят не все время, а почти тогда же, когда и нормальные люди, разве лишь используют чуть больше слов, чем надо, и видно, что думают при этом чуть меньше.
Еще одно важное отличие. Типичный аутист не социализирован. Он не понимает других людей (мы видели, что это называется «не иметь theory of mind»). Он не умеет врать, не хитер. Типичный вербалист очень хорошо социализирован. Он хитер. Он прекрасно понимает людей и когда чего сказать, чтобы вышло то, что нужно.
Почему они едины в главном? И те, и другие избегают смысла. Конечно, по степени избегания смысла аутисты убегают дальше. Они не улавливают ни смысла речи, ни смысла ситуации, ни смысла символов. Зачем они избегают смысла – это другой вопрос. Что-то их от него отталкивает. Смысл тяжел, он требует работы понимания.
Вербалисты не так радикально отвергают смысл, они хорошо улавливают смысл ситуаций и символов. Но они его не любят. Если можно сложить высказывание по чисто внешним законам, синтаксически, то им так легче. Их не интересует, как оно на самом деле, потому что словами можно поговорить, понятия не имея о том, что на самом деле, только зная, какие слова принято говорить в какой ситуации. Соотнесение смысла как употребления и смысла как денотата, как выводящего к чему-то жизненному – этого они избегают.
В жизни вербалисты часто так же беспомощны, как и аутисты. Те и другие, избегая смысла, избегают реальности. Беспомощны даже самые бессовестные из вербалистов. А что среди них множество бессовестных, ясно из того, что им безразлично, что говорить. Понятно, что при этом им будет безразлично, имеет ли это отношение к правде, к истине и тому подобным вещам.
Самостоятельная мысль требует переживания смыслов. Она – всегда насилие над самим собой. Смысл является переживанием. Это одно из открытий, которое дает нам изучение таких патологий, как шизофрения и аутизм. Мы так или иначе переживаем все, что имеет отношение к нашему бытию. И большинство наших мыслей именно об этом, поэтому они переживаются.
Особняком, можно подумать, стоят открытия логики и математики. О них возможны в высшей степени осмысленные мысли. Эти мысли задействуют множество ассоциаций, аналогий и структурных соответствий. Переживаются ли смыслы, если они не имеют отношения к непосредственной жизни? Мы не будем брать здесь такой случай, когда некоему математику, допустим, назначили миллион долларов за открытие, он его сделал, отказался от миллиона долларов, прославился, а затем его же и опроверг. Здесь понятно, что математическое открытие касается его непосредственной жизни. Однако ведь множество скромных математиков делают свои, иногда важнейшие, открытия, о которых никто не знает. Переживают ли они в этой связи свои, личностные смыслы? Очевидно, да. Дальнейшее обоснование этого утверждения выходит за рамки данной книги и апеллирует к философии математики и психологии математического мышления[248].
Дата добавления: 2018-02-28; просмотров: 255; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!