Шизофренические симптомы как защита от суггестии
Мы уже видели, что шизофрения делает субъекта крайне чувствительным к суггестии. Все его бытие-с-Другими определяется тем, что Другие объективируют его, управляют им и приводят его собственное бытие практически к состоянию шока, полной невозможности быть. Он же старается по возможности избегать этого. На первый взгляд может показаться, что это относительно решаемая проблема. Многим здоровым людям зачастую доводилось испытывать решительное нежелание общаться с Другими. Представляется даже, что человек, который никогда не стремится к одиночеству, страдает какой-то серьезной экзистенциальной неполноценностью (но это не наверняка). Но здоровые люди решают эту проблему вполне безболезненными способами. Например, можно погулять в одиночестве, или куда-нибудь поехать, или посидеть где-нибудь, где никого нет, и т.п. Что характерно для здоровых людей, так это то, что вообще-то они могут общаться.
Все эти способы бесполезны, если у человека вообще нет возможности общаться, если для него губительны любые Другие, всегда. В молодости, то есть когда шизофренический процесс только начинается, может возникнуть желание сторониться всех и от всех убегать, но эта относительно нормальная реакция свидетельствует лишь о том, что процесс или не успел развиться, или вообще к счастью оказался не тяжел. В более серьезных случаях надеяться на то, что что-то поможет, уже не приходится. При поражении воли ведь даже выйти из дома зачастую оказывается трудно. Больной не может сам делать ничего: ни готовить для себя, ни уж конечно работать. Больному приходится сосуществовать с Другими. Поскольку они при этом являются непереносимыми для его бытия, все его бытие делается экзистенциально искаженным, ориентированным только на выживание в глубоко патогенном мире. Лэйнг в книге «Разделенное Я» писал о том, как эти больные как бы отказываются почти от любой жизни, даже от собственного тела, только бы сохранить хоть какое-то бытие где-то в глубоких тайниках души. И какое оно там может быть.
|
|
|
Поскольку наша тема в данном случае – суггестия, рассмотрим, какими стратегиями может воспользоваться больной шизофренией, чтобы спастись от нее.
Мы уже видели, что в нормальном случае, у здоровых субъектов, специальным оружием против суггестии является контрсуггестия. Это механизм, который появился именно для того, чтобы дать субъекту возможность собственного мышления. Согласно мысли Поршнева, особенно выражена контрсуггестия в том случае, когда суггестивное поведение было речевое. Повелительная речь как бы сама собой, что называется «на уровне рефлексов головного мозга» вызывает у реципиента контрсуггестивный ответ, даже если вообще-то у него нет намерения не подчиниться. Этот контрсуггестивный ответ также речевой. Он складывается сам при помощи простого отрицания: «Надо сделать так-то!» – «Не надо сделать так-то» (или, как было в известной шутке Полунина: «Низзя!» – «Зя! Зя! Зя!»)
|
|
|
При шизофрении этот симптом называется «негативизм», и он очень хорошо известен. Но опять же, негативизм, если не сочетается с чем-то более серьезным, сам по себе – не тяжелое расстройство. Подавляющее большинство совершенно здоровых подростков демонстрируют негативизм. У здорового человека – например, у бунтующего подростка – негативизм не сочетается с поражением воли, поэтому сохраняется возможность позитивного действия в мире. Под позитивным действием мы будем тут понимать такое действие, которое по крайней мере имеет проект.
Мы видим, что контрсуггестию имеет смысл считать хорошей защитой от суггестии только в том случае, если при этом сохраняется общее душевное здоровье, выражаемое в способности строить и выполнять проекты. Но при поражении воли контрсуггестия не приводит к автономизации от суггестии. Какой смысл противоречить, если ты не только не можешь предложить альтернативу, но даже не в состоянии никуда уйти, более того, если ты полностью зависим от Других? Такое противоречие обречено на провал.
|
|
|
Контрсуггестия у больных шизофренией, конечно, тоже всегда присутствует, и мы будем наблюдать именно ее проявления, когда речь пойдет о гебефренической шизофрении, но пока нам делается ясно, что сама по себе не она является у них стратегией защиты от суггестии.
Давайте рассмотрим под выявленным углом зрения формы шизофрении.
Паранойю, как в смысле хронического бредового расстройства, так и в смысле параноидной формы шизофрении, как уже сказано, мы не можем отнести к такой, при которой преобладает защита от суггестии, так как сохраняется и даже усиливается способность к самой суггестии.
Кататоническая стратегия на первый взгляд кажется трудно интерпретируемой. Преобладание двигательных симптомов наводит на мысль, что мы имеем здесь дело с какими-то физиологическими отклонениями. Однако даже простое перечисление симптомов: негативизм, восковая гибкость, эмбриональная поза, эхолалия и стереотипные движения, стремление бежать, оказывать сопротивление, наносить себе повреждения – в свете теории суггестии становятся понятными. Все это разные способы и степени защиты. Среди перечисленных, негативизм, эмбриональная поза, сопротивление и самоповреждения можно отнести к более понятным способам: оградить себя, уйти в себя, уничтожить источник суггестии или, в отчаянии, уничтожить себя. Восковая гибкость, эхолалии, персеверации и некоторые другие симптомы – это менее понятная стратегия. Здесь мы имеем что-то типа подчинения телом, при отказе участвовать в этом сознанием.
|
|
|
Так что в целом кататония является как бы первым эшелоном борьбы.
Дальнейшие стратегии борьбы мы разделим на «простые» и гебефренические, соответственно двум формам, при которых они превалируют. Но надо иметь в виду, что полного разделения не бывает, и при всех формах, в том числе при кататонической, могут встречаться элементы «простой» и гебефренической защиты.
Простая форма шизофрении характеризуется только лишь негативной симптоматикой, то есть пропадением тех возможностей, которые есть у здорового субъекта. Мы уже указывали, что прежде всего происходит утрата энергии, воли. Более того: мы можем сказать, что происходит как бы снижение степени бытия. И особенно это касается бытия в мире. Субъект закрывается от мира и мир закрывается от него. Субъект перестает строить в реальном мире проекты и замыслы. Он погружается в аутизм, в котором его главным Другим становится его интенциональная среда. В какой-то мере сохраняются также образы бывших реальных Других, которые теперь конституируются им как воображаемые. В зависимости от способности субъекта управлять собственным конституированием (а при поражении воли эта способность резко снижается) воображаемость Других может осознаваться, тогда мы видим диалог как бы с самим собой, либо она может не осознаваться, конституирование приобретает характер навязчивого и отдельного от субъекта, и появляются галлюцинации.
Короче говоря, защитой от суггестии Других при простой форме шизофрении является аутизм. И мы должны специально отметить, что аутизм – это более глубокое нарушение отношения субъекта к Другим и миру, нежели негативизм. Одно дело, когда тебя берут за руку, выдернуть эту руку. Совсем другое дело – разговаривать в это время с кем-то воображаемым. Во втором случае субъект оказывается совершенно не доступен контакту, попыток начать его он даже не видит. Но с точки зрения больного субъекта аутизм дает больше возможностей бытия. Негативизм требует больше энергии и предполагает, что субъект постоянно пребывает в напряженной готовности дать отпор, то есть в зависимости. Аутистическое состояние позволяет не думать об отпоре. И даже заниматься в это время чем-то субъективно осмысленным (беседовать с интенциональной средой или с галлюцинациями).
Теперь давайте постараемся рассмотреть самую сложную форму шизофрении – гебефреническую. Здесь мы имеем довольно специфическую «активную» позицию субъекта в своей защите от суггестии. Эта активная защита, или, что то же самое, нападение, осуществляется путем прибегания к одному из способов суггестии, которая оказывается доступна больному шизофренией. Достаточно трудно сформулировать ее признаки, и все дальнейшее будет только предварительным описанием. В первом приближении я бы назвала ее «уклоняющейся».
Самое главное в ней то, что присутствуют демонстративные элементы игры. Но в целом назвать ее игровой в обычном смысле (как это делает О. Гильбурд в книге («Шизофрения: семиотика, герменевтика, социобиология, антропология», 2007)) было бы неправильно. Игра – это очень специфическая деятельность разумных существ (к которым, в данном случае, относятся также и многие животные), главное свойство которой: субъективная уверенность субъекта, что он играет. Второе главное свойство игры: ее правила (условия) могли бы быть иными. В игре мы имеем теоретическую свободу, даже когда на практике свободы у субъекта не больше, чем обычно. Игра – принципиально свободна, в том смысле, что субъект всегда может не играть.
Тем не менее, в определенном смысле в поведении больного гебефренией имеет место игровая позиция – лишенная свободы, натянутая, неадекватная, даже можно сказать инобытийная, только лишь напоминающая игру, игра от отчаяния.
Витгенштейн показал, как трудно дать определение игры. Именно на примере игр он ввел понятие «семейное сходство», чтобы показать, как одним словом могут называться вещи, каждая из которых похожа на некоторые другие, но нет ни одного определения, которое охватывало бы их все. Это не мешает игре быть интуитивно понятной. Более того, сама размытость условий, при которых нечто называется игрой и трактуется как игра, является очень важным признаком игры. Так, одна и та же ситуация может быть игровой для одного участника и не игровой для другого (например, розыгрыш). Тот участник, для которого ситуация не игровая, и не играет. Однако он может позже переинтерпретировать ситуацию с не игровой на игровую. При определенном отношении к жизни почти любую ситуацию можно рассматривать как своего рода игру. Некоторые указывают, что иметь повышенную игровую интерпретацию характерно для постмодерна, однако эта тема выходит за рамки данной работы.
Теперь мы можем сформулировать гебефреническую стратегию защиты следующим образом. Субъект занимает демонстративно игровую позицию, даже тогда, когда никто из других участников ситуации не занимает ее и она совершенно не адекватна. Он пользуется тем, что в принципе возможна такая ситуация, когда некто играет, а другой нет, и играющий может заставить неиграющего переинтерпретировать свою неигру на игру. Понятно, что последнее гебефренику не удается: это не он заставляет Других переинтерпретировать ситуацию, а Другие интерпретируют его как больного. Однако это его не останавливает. Здесь он пользуется тем, что игра – субъективное понятие, и один человек никогда не может изменить игровую позицию другого человека. Впрочем, он и добивается того, чего хотел: ведь он не хотел играть с Другими, а хотел, чтобы они отстали – они и отстают, по крайней мере отстают со своей суггестией, потому что кривляние и гримасы гебефреников производят на нормальных людей удручающее впечатление.
Во что играет больной гебефренией? В психиатрических текстах обычно указывается, что для таких больных свойственна неестественная веселость и кривляние. Здесь мы должны вернуться теории Поршнева. Вероятно, в случаях тяжелой гебефрении в качестве защиты действует только сам факт игры. Поскольку суггестивное воздействие изначально нацелено как раз на совершенно не игровое общение (а на совместную деятельность по выживанию в тяжелых условиях), факт игровой позиции одного из участников эффективно обрывает его. В большинстве случаев игра требует отсутствия суггестии, суггестия – очень глубокая и серьезная вещь. Это не обязательно так: например, в командных играх одна команда зачастую спаяна именно суггестией, см. выше пример с футболистом. В любом случае суггестию обрывает факт несовпадения позиций – у одного участника игровая, у другого нет.
Следует сказать о некоторых случаях гебефренической защиты у людей, которых можно отнести к относительно здоровым. Вообще-то среди других форм шизофрении гебефреническая форма считается злокачественной. Возможно, по сравнению с «простой» стратегией защиты на гебефреническую тратятся какие-то невосполнимые субъектные ресурсы, а может быть, это имеет (неизвестную ныне) физиологическую причину. Второе вероятнее, но первое приходит в голову под впечатлением от стихотворных импровизаций больных гебефренией[225]. В каком возбуждении языкового таланта надо находиться, чтобы говорить так почти все время!
Однако это не мешает существовать относительно легким случаям шизофрении и случаям, которые вообще нельзя назвать болезнью, а лишь шизоидностью, при которых, тем не менее, субъект использует гебефреническую стратегию защиты.
Мы наблюдаем здесь особый набор поведенческих признаков, которые составляют легко узнаваемый комплекс. Прежде всего, это особенности лица: напряженно прищуренные глаза и застывшая улыбка, напоминающая оскал или гримасу боли. Затем, особенности жестикуляции: она преувеличенная, манерная, неестественная. Понятно, что это мы интерпретируем теперь как сигнал об игровой позиции. То же относится к походке и вообще всем движениям: они неестественны, демонстративны. Наконец, особенности речи. Прежде всего, это интонация. Совершенную характерность гебефренической интонации трудно передать на бумаге, хотя ее сразу узнаешь на слух. Кратко говоря, в предложении ставится насколько преувеличенное логическое ударение, что голос взлетает вверх едва ли не на октаву. При этом об игровой позиции сигнализирует и неестественное подчеркивание всех остальных слов, и общая непростая интонация, как будто человек сообщает что-то особенное. Кроме того, для речи пограничных гебефреников характерна крайняя усложненность построения предложений. Стихами они не говорят, в отличие от случаев тяжелой гебефрении, да и вообще они не аутичны, они могут тематически адекватно участвовать в разговоре, но их речь всегда остается неестественной и переусложненной. Обычно заметно, что их предложения проще смотрелись бы написанными, а не произнесенными вслух.
Надо отметить странный факт, что неестественность речи крайне заразительна. И столь же заразительна склонность говорить усложненно. Говорить спокойно и просто легко только или наедине с собой, или в такой ситуации, где все говорят спокойно и просто. Другими словами, для этого нужно прилагать особое усилие затормаживания неестественности и специального акта конституирования естественности. Речь, которая получается в состоянии волнения, почти всегда бывает неестественной по интонации и переусложненной синтаксически.
Аналогично – с опытом письма. Если только письмо не является для субъекта записью звучащей устной речи (вероятно, у людей, склонных более к устной речи, письмо и бывает такой вторичной записью), то письменные предложения получаются обычно сложными и витиеватыми, потому что так шла мысль. Затем, в процессе редактирования текста, их разбиваешь на более короткие, упрощаешь, вставляешь поясняющие слова и так далее. Это говорит нам об одной вещи, которая кажется очень важной. А именно, что естественная речь, изначальная речь, оперирующая родным субъекту языком, является сложной. Для способности языка и речи первична сложность, простота достигается лишь в процессе упрощения, которое ориентировано на интерсубъективность. Это напоминает также тот факт, что сложными являются синтаксисы так называемых примитивных языков. Например, очень сложен синтаксис в языках группы банту (мы вряд ли имеем формальные критерии отнесения их к примитивным, но важным условием их примитивности является традиционность соответствующих культур). Сюда же при желании можно отнести и такой тренд, что языки развиваются от синтетических к аналитическим, и такой тренд, что культуры развиваются от риторических к не риторическим. Единственный факт, который противоречит идее «простоты сложного» – это то, что в онтогенезе ребенок овладевает простыми предложениями быстрее, чем сложными.
Еще более тут уместно вспомнить законы «естественной искусственности» и «опосредованной непосредственности» Х. Плеснера (которому принадлежала также идея эксцентрической позиции). Антропологически более первично сложное, неестественное. Нам трудно поверить, что это так, но я полагаю, нужно приучиться к этой мысли. К простоте приходится прорываться. На это нужны силы, и, как всегда, мы видим, что у шизофреников они отсутствуют.
Итак, больные гебефренией в качестве суггестивной стратегии используют более примитивную речь, нежели здоровые. Признаки примитивности: усложненность и неестественность.
Здесь мы имеем важное следствие. Поскольку речь примитивна, она оказывает суггестивное воздействие. Она как бы действует на реципиентов в обход тех – эволюционно более поздних и онтогенетически требующих усилий – механизмов, которые сложились у них для ее оформления по современным требованиям. Неестественная гебефреническая речь навязывает себя Другим. Это один из немногих доступных шизофренику способов оказывать суггестию.
В свете этого мы можем рассмотреть и остальные средства из гебефренического арсенала: манерность, гримасы, кривляние и так далее. Помимо того, что они сигнализируют об игровой позиции субъекта, они являются и неким видом филогенетически примитивного поведения. За счет этого они оказываются способны быть суггестивными, они навязываются реципиентам. По-видимому, оба эти фактора сводятся к одному. Мы можем, так сказать, дополнить теорию Поршнева предположением, что на этапах складывания нынешнего бессуггестивного типа общения важным видом взаимодействия индивидов было такое поведение – игровое или, вернее сказать, полуигровое. Его роль тогда, видимо, состояла в том, чтобы манипулировать собственной и получаемой суггестией, так как оно, за счет близости к игровому поведению, относительно свободно. Вообще о роли игры в тех туманных эпохах филогенеза можно только догадываться. Не удивительно, если эта роль была важнейшей. Ведь произошел поразительный переход от суггестивного типа общения (которое было закреплено, возможно, несколькими миллионами лет) к логическому, разумному, что требует не просто отсутствия суггестии, а ее активного торможения. Современный человек во многих ситуациях воспринимает суггестию даже как нечто морально недопустимое! Возможно, игра давала участникам довольно тонкие механизмы торможения и манипулирования суггестией, прежде чем перейти к окончательному отказу от нее.
Почему я против того, чтобы называть гебефреническую стратегию игровой, как это делает, например, Гильбурд? Ведь на первый взгляд она именно такова. Однако с точки зрения больного субъекта это никоим образом не игра. Если бы у него был выбор, если бы он был свободен, играть или не играть, тогда это была бы игра. Но у него просто нет другого выхода. По своему действию на окружающих это, конечно, игровая стратегия, но не по действию субъекта. Для него это не столько игра, сколько вынужденная регрессия. Поэтому нам лучше всего сказать только то, что это гебефреническая защита от суггестии.
Дата добавления: 2018-02-28; просмотров: 307; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!