Шизопараноидное конституирование Других
Шизофрения в виде своей простой формы и паранойя в виде, например, хронического бредового расстройства – это болезни совершенно разные. При простой шизофрении, особенно если она течет злокачественно, наступает поражение воли, утрата интересов, шизофренический аутизм, тотальная неадекватность, распадение личности. Начинается шизофрения обычно в ранней молодости. А при хроническом систематизированном бреде может быть полная сохранность воли, концентрация интересов вокруг бреда, но адекватность и социальность за пределами бредовой области могут не нарушаться, личность не распадается, только искажается в соответствии с картиной бреда. Это состояние часто наступает в более позднем возрасте, больные могут продолжать работать и вообще выглядеть на первый взгляд здоровыми людьми. Они даже нередко убеждают в своем бреде своих близких, так что паранойя охватывает целую семью, это в определенном смысле суггесторы. Больной простой шизофренией никогда не заражает своим дефектом окружающих, наоборот, Бейтсон указывал, что он как бы принимает на себя некую повинность внутри семьи, тем самым освобождая от нее остальных[216]. Если параноик по сути суггестор, то шизофреник по сути – жертва суггестии.
Почему же мы можем говорить о шизопараноидном конституировании Других?
Понятие шизопараноидной позиции ввела Мелани Кляйн в той же работе, которая была процитирована выше. Согласно ее схеме, такова изначальная психическая (субъектная) структура младенца. Мы видели, что для этой структуры характерен полный эгоцентризм и конституирование интенциональной среды. Кляйн не случайно, конечно, назвала нормальное состояние младенца термином, составленным из названий двух болезней. По ее мысли, при этих болезнях взрослый субъект как бы возвращается к младенческой субъектной структуре. И по моему мнению, при всей фантастичности отдельных мест у Мелани Кляйн, эта ее мысль не имеет себе равных по убедительности в отношении психологических механизмов шизофрении и паранойи. Только надо иметь в виду, что полного возвращения на младенческий уровень, конечно, не происходит.
|
|
|
Давайте подробнее рассмотрим, как происходит конституирование Других на шизопараноидной позиции – будь то у младенца или у гипотетического существа, чья субъектность имеет эгоцентрическую форму. У больного шизофренией, естественно, также есть то же интериоризированное ощущение интенциональной среды, которое есть и у здоровых и которое так часто активизируется в одиночестве. Надо учесть также, что шизофреник находится в ограде аутизма, о котором говорилось выше, включая сюда и снижение энергетического потенциала (и вытекающее отсюда стремление уклониться от суггестии), и неустойчивость фона сознания, отвлекающую от внешних событий, и вторичный аутизм, который вытекает из отсутствия социальной «подпитки» Я. Больной шизофренией в одиночестве всегда, и понятно, что у него всегда активно конституирование интенциональной среды. Однако присутствуют и более конкретные Другие.
|
|
|
Кляйн пишет, что у младенца происходит фантазирование «хорошей и плохой груди». Грудь – это самый эмоционально насыщенный Другой в его жизни (новорожденный младенец не воспринимает мать целиком[217]). В то же время младенец в основном имеет дело с собственными ощущениями. Главные из этих ощущений: сытость и голод. В ситуации младенца сытость – это не то же, что у взрослого; это – сама удовлетворенная жажда бытия! А голод, соответственно, фрустрированная бытийная жажда. Меньшую роль играют мокрые пеленки, тем более в век памперсов, но и они важны. По-видимому, важно также переживание холода и тепла. И всевозможные телесные боли, коих много всегда, у всех субъектов, в том числе у тех, что лежат в колыбели.
Как происходит понимание происходящего, конституирование смысла у эгоцентрического субъекта?
|
|
|
Все мы не мыслим в терминах причин и следствий, когда соотносим наши ощущения и внешние факты мира. Рассмотрим утверждение «я ощущаю при помощи зрения, что передо мной стоит монитор, следовательно, то, что передо мной на самом деле стоит монитор – это факт мира». Причиной моего ощущения является нечто внешнее, нечто в мире. В рамках естественной установки, как это называет Гуссерль, мы не мыслим таким образом. Для нас собственное ощущение и факт мира – это один и тот же факт, мы всецело проецируем его во внешний мир, поскольку мы не можем осознавать факт мира и ощущение раздельно. Это две разные вещи, но нам дана только одна и мыслим мы только одну. Нам дано только наше ощущение. А мыслим мы только внешний факт. Первый шаг философской рефлексии состоит именно в том, чтобы разделить эти две вещи и попытаться помыслить их как разные: мне дано ощущение монитора, а в мире есть монитор. Совпадает ли мое ощущение с внешним фактом? Правда ли, что монитор есть, а может быть, это мне снится? Таков ли монитор во внешнем мире, каким он мне кажется? Когда я отвернусь от монитора, он исчезнет или останется? – На все эти вопросы ответов нет. Кант считал, что между вещью в себе и явлением может быть очень мало общего. Впрочем, практика говорит, что лучше думать, что ощущения в целом не обманывают. Доверие к ощущениям, вера в то, что за ними стоят внешние факты – это и есть естественная установка. В том, что касается ощущений, она работает. И, как показывает рефлексия, она имеет причинно-следственный характер: я считаю свое ощущение следствием, а причиной его я считаю внешний факт мира.
|
|
|
Она работает намного хуже в том, например, что касается эмоций. Когда у меня есть эмоция, например, отрицательная, настоящей причины ее я могу не знать. Она может быть вызвана плохим самочувствием или болезнью. Однако причинно-следственная естественная установка и здесь подсовывает – именно подсовывает – объяснения и поводы. У меня может быть плохое настроение, вызванное плохой работой желудка, а сорвать раздражение я могу на подвернувшемся под руку близком человеке, и я буду в какой-то момент думать, что это именно он виноват в том, что мне плохо. Умный человек в данном случае довольно быстро замечает, в чем тут неправильная априорная причинно-следственная связь, и прилагает специальные усилия, чтобы ее разорвать, чтобы «отстраниться от ситуации». Однако эта связь работает именно как априорная: если у меня есть какое-то внутреннее состояние, причина его находится во внешнем мире[218].
На последнем примере мы довольно ясно замечаем, что умный человек даже без философской рефлексии понимает, что хотя связь «внутреннее-внешнее» и априорна, в общем случае она ошибочна, и ее нужно разорвать. Мы должны добавить, что для того, чтобы это понять, необходима эксцентричность субъектности. Человек должен иметь, на что опереться, чтобы отстраниться от себя, от того, что работает в нем само собой, помимо его решений. Например, ему могли говорить, что он в своих эмоциях субъективен. Но для того, чтобы самому понять это о себе, нужно посмотреть на себя со стороны, глазами других людей. Эта отстраненность от себя и достижима для эксцентричного субъекта. Собственно, именно в ней заключается суть эксцентричности.
Эгоцентричный субъект, наоборот, не может отстраниться от себя. Все, что происходит с ним, он трактует в терминах априорной причинной связи «внутреннее-внешнее». Если с ним что-то произошло, для этого была причина во внешнем мире[219]. Понятно, что и младенец, когда переживает изменение своего внутреннего состояния (например, было холодно, стало тепло; был голод, наступила сытость) – «трактует» это как действие внешней силы. А уж какая это будет сила, зависит от того, что доступно его фантазии. Мелани Кляйн считала, что он может фантазировать грудь.
Больной шизофренией также теряет эксцентричность субъектности. Мы уже говорили, что ее, как и ТЕА, нужно поддерживать. Для этого нужны психические ресурсы, которые пропадают при шизофрении. Соответственно, любые изменения внутри него проецируются вовне. Однако, во-первых, это происходит в разной степени, во-вторых, разными способами. Это происходит по-разному также при шизофрении и при паранойе (но не случайно Мелани Кляйн их объединила: сходного также много).
Итак, при шизофрении, как и в случае здорового человека, конституирование Других происходит в двух модусах: реальных Других и фантазийных Других.
Конституирование реальных Других – проще говоря, общение – при шизофрении происходит, прежде всего, с отвращением. Обычно больной шизофренией старается свести этот процесс к минимуму. Во-первых, при аутизме не до этого, его занимают собственные состояния. Во-вторых, как уже было сказано, больному шизофренией с людьми тяжело. Он более зависит от них, чем здоровый, поскольку больше подвержен суггестии. Когда Сартр писал о том, что взгляд Другого объективирует, он описывал типично шизоидную реакцию. Нормальному человеку может даже нравиться, когда на него смотрят, и во всяком случае он редко воспринимает это как трагедию. А вот на больного шизофренией действительно лучше не смотреть. Это его объективирует.
Фантазийные Другие населяют шизофренический мир, насколько это можно понять по наблюдениям, весьма плотно. Конституирование происходит в виде континуума между двумя модусами: управляемое и неуправляемое. У нормального человека фантазии, в которых он говорит с воображаемыми Другими, принципиально управляемы. Например, когда нам надо подумать о чем-то насущном, мы останавливаем ненужные нам внутренние диалоги.
При шизофрении мышление и воображение намного менее повинуются субъекту. Говоря другими словами, они не свободны. В пределе они делаются настолько неуправляемыми, что достигают степени полной чуждости субъекту, так что он не опознает их как свои. Так появляются галлюцинации. Галлюцинации – это неуправляемое конституирование воображаемых Других.
Галлюцинации при шизофрении обычно слуховые[220]. Они могут иметь вид голосов знакомых и незнакомых, могут локализоваться в голове и иметь характер навязчивости, а могут проецироваться наружу. В связи с ними возникает масса интереснейших гносеологических вопросов, например, от чего зависит то, что они говорят, как происходит наделение их словами? Здесь мы имеем упомянутую выше априорную причинно-следственную связь «внутреннее- внешнее», где некое изменение внутреннего состояния проецируется вовне, на внешнюю причину, которой являются эти фантазийные голоса. Фрейд, например, считал, что в тех случаях, когда голоса имеют обвинительный характер, отщепляется Супер-Эго. Но это тема для отдельного исследования.
Относительно управляемое конституирование воображаемых Других мы можем наблюдать у больных шизофренией, когда они разговаривают как бы сами с собой, но при этом явных галлюцинаций у них нет. По-видимому, любая управляемость и свобода у эгоцентрического субъекта в принципе страдает, если не невозможна, потому что для свободы нужна рефлексия, нужно самопонимание, которое на ней основано. Поэтому осознать собственное конституирование шизофреники никак не могут, не могут принципиально. А при этом конституирование происходит активно, и среда, видимо, почти всегда представляется интенциональной. Поэтому мы будем ожидать даже от негаллюцинаторных фантазий навязчивый характер и трагическую вовлеченность в них субъекта. При шизофрении субъект вообще трагически вовлечен в собственное неуправляемое мышление (собственное, но неуправляемое!), что и естественно, учитывая эгоцентрический, без второго управляющего центра, характер его субъектности. Отсюда наблюдаемые странные ритуалы, невозможность удержать мысль, принять во внимание обращение Другого и т.п.
Надо еще раз специально остановиться на том, что субъектность при шизофрении именно эгоцентрическая, т.е. без второго управляющего центра. Однако традиционно считается, что шизофрения – это какое-то расщепление, вероятно, расщепление Я. Казалось бы, субъектность с двумя центрами должна быть более расщеплена, чем эгоцентрическая, а не наоборот?
На самом деле, чаще всего наоборот. Точнее говоря, эгоцентрическая субъектность может быть и расщепленная (впечатления и конституирования сменяют друг друга без сквозного стержня и даже без связи друг с другом, многие чисто рефлекторные), и относительно цельная (между соседними конституированиями есть связь, но сквозной стержень вряд ли сознается). Это, думаю, зависит от психических ресурсов поддержания цельности. И она никогда не может быть цельной совершенно, с сознательным сквозным стержнем. Как раз для этого надо иметь опору во втором центре, внутренний взгляд на самое себя, рефлексию, самосознание. Рефлексия дает самосознание и возможность построения внутреннего стержня. Я не буду здесь останавливаться на том, всегда ли это хорошо. Я хочу только специально обратить внимание, что эскцентричность субъектности – это необходимое условие цельности Я.
Теперь рассмотрим конституирование Других при паранойе (F22 «Хроническое бредовое расстройство» по МКБ-10)[221]. Поскольку личность здесь сравнительно более сохранна, мы не можем считать ее абсолютно эгоцентрической. Эксцентричность пропадает как бы избирательно, в том, что касается области бреда. Это область полной некритичности и субъектной неуправляемости. А вот галлюцинаций может не быть, в этом случае конституирование воображаемых Других, вероятно, не отличается от такового у здоровых. Впрочем, хронический галлюциноз тоже возможен, тогда, конечно, ситуация с воображаемыми Другими иная.
Главное, что происходит при паранойе – ужасное искажение конституирования реальных Других. Именно на них проецируется причина внутреннего состояния. В круг фигурантов бреда, преследователей и отравителей, попадают прежде всего соседи, сослуживцы, семья, супруг. При инволюционной паранойе это могут быть и родные дети. Конечно, наряду с этим в фабуле бреда у некоторых больных встречаются и инопланетяне, но это типично более для парафренического дефекта, чем для долго, упорно, медленно текущего хронического бредового расстройства. При нем именно отношение к реальным Другим теряет эксцентричность и делается эгоцентрическим. Больной ощущает себя предметом интенциональности людей, на самом деле не имеющих к нему никакого отношения. Эгоцентризм тут очень явный, при всей его парциальности. Если уж субъект о чем-то думает, то весь мир обязан быть причиной его мыслей! Сам мир не выдумывается, не воображается (если нет галлюцинаций, а есть только бред), но нагружается значениями. Мир интенционально обращен лично к нему, все, что происходит, осмысленно, все что-то сообщает ему. Параноик ощущает себя последним следствием в цепи причинных звеньев, каждое из которых работает на его переживания. Если же есть и галлюцинации, то тогда Другие неуправляемо воображаются, и тоже как причинные цепи для последнего следствия – себя. Даже при шизофрении, с ее неупорядоченностью мыслей, такого эгоцентрического мироотношения может не быть. Параноик чрезвычайно упорядочен. И порядок его – строго от себя как центра к периферии как причине.
Бредовый дискурс
Под «бредовым дискурсом» мы будем понимать особенности речи, как устной, так и письменной, при бреде и при шизофрении. Бредовый дискурс имеет внешне разный вид при разных формах шизофрении. При этом глубинные особенности его схожи. Это станет видно при последовательном изучении примеров и затем более-менее ясно в теории.
Еще Блейлер обратил внимание на разорванность речи при простой форме шизофрении. Эта разорванность получила название шизафазия (шизофазия). Вот текст, который стал классическим примером шизафазии в отечественной психиатрии:
«Родился на улице Герцена. В гастрономе № 22. Известный экономист. По призванию своему библиотекарь. В народе — колхозник. В магазине — продавец. В экономике, так сказать, необходим. Это, так сказать, система… эээ… в составе 120-и единиц. Фотографируйте Мурманский полуостров — и получаете te-le-fun-ken. И бухгалтер работает по другой линии. По линии «Библиотека». Потому что не воздух будет, а академик будет! Ну вот можно сфотографировать Мурманский полуостров. Можно стать воздушным асом. Можно стать воздушной планетой. И будешь уверен, что эту планету примут по учебнику. Значит, на пользу физики пойдет одна планета. Величина — оторванная в область дипломатии — дает свои колебания на всю дипломатию. А Илья Муромец дает колебания только на семью на свою. Спичка в библиотеке работает. В кинохронику ходит и зажигает в кинохронике большой лист. В библиотеке маленький лист разжигает. Огонь будет… эээ… вырабатываться гораздо легче, чем учебник крепкий. А крепкий учебник будет весомей, чем гастроном на улице Герцена. А на улице Герцена будет расщепленный учебник. Тогда учебник будет проходить через улицу Герцена, через гастроном № 22, и замещаться там по формуле экономического единства. Вот в магазине 22 она может расщепиться, экономика! На экономистов, на диспетчеров, на продавцов, на культуру торговли… Так что, в эту сторону двигается вся экономика. Библиотека двинется в сторону 120-и единиц, которые будут… эээ… предмет укладывать на предмет. 120 единиц — предмет физика. Электрическая лампочка горит от 120-и кирпичей, потому что структура у нее, так сказать, похожа у нее на кирпич. Илья Муромец работает на стадионе «Динамо». Илья Муромец работает у себя дома. Вот конкретная дипломатия! «Открытая дипломатия» — то же самое. Ну, берем телевизор, вставляем в Мурманский полуостров, накручиваем, там… эээ… все время черный хлеб… Дак что же, будет Муромец, что ли, вырастать? Илья Муромец, что ли, будет вырастать, из этого?»[222].
Является ли этот текст полностью бессмысленным? Очевидно, нет. В нем есть сквозная тема: говорящий озабочен состоянием экономики и политики. По-видимому, он пытается осмыслить различные составляющие экономики и политики и их взаимодействие. В голове у него крутятся отрывки из радиопередач, которые, очевидно, затрудняют выражение мысли собственными словами, так как шизофреник всегда очень слаб перед суггестией. Кроме того, его мысль перескакивает по фонетическим ассоциациям (Мурманский полуостров – Илья Муромец), и также и по всем другим видам ассоциаций (конкретная дипломатия – открытая дипломатия). Эти ассоциации кажутся нам побочными. И, конечно, главная особенность шизафазической речи, которую мы теперь легко можем отметить: в ней не хватает обращенности к аудитории, обратной связи с ней. Ведь что такое побочные ассоциации? Это такие, которые не имеют отношения к теме. А что такое тема? Это то, о чем субъект говорит с Другими. Если он говорит с воображаемыми Другими, то есть по сути сам с собой – а шизофреник так и говорит – то он вполне имеет право поменять тему или считать свою тему сколь угодно широкой. Тогда любые ассоциации окажутся нужными и непобочными. Чтобы речь казалась нам осмысленной, она должна быть оформлена согласно конвенциональным нормам речевой прагматики: состоять из вопросов и ответов, если это не лекция; в своих ассоциациях учитывать ассоциативные связи слушателей; не менять тему или менять ее явным для Других образом и т.п.
Итак, шизафазия, то есть расщепленность речи по Блейлеру, есть такое же, в общем понятное, следствие аутизма, как и расщепление Я. Даже понятнее.
Теперь рассмотрим дискурс при аффективном бреде.
Острый аффективный бред бывает не только при шизофрении. Это состояние может возникнуть даже как реакция на депривацию сна, а также при приеме веществ и при различных соматических состояниях. И при остром начале приступообразной шизофрении он тоже бывает достаточно часто. Мы не будем брать в качестве примера онейроидные и кататонические состояния. Модельным случаем будет аффективный бред при почти ясном сознании, сопровождающийся непрерывной речью. Аффект – гнев и самовозвеличивание. Больной ориентируется в месте, времени и своей личности, хотя при этом дает себе неадекватные характеристики, сверхмогущество. Он не вступает ни в какую коммуникацию, только повествует о разворачивающемся у него мышлении. Основная тема бредового эпизода: победа над воображаемыми врагами при помощи особых способностей, которые ему присущи (здесь в качестве примера взят конкретный случай, но полагаю, что психиатры подтвердят распространенность этого варианта.)
Запись речи данного бредового эпизода (к сожалению, соображения этики не позволяют привести ее здесь) дает следующие результаты анализа.
По теме дискурса. Бредовость идей про врагов и про особые способности прекрасно объясняется теорий Фрейда-Блейлера о фантазийном, компенсаторном характере бреда и галлюцинаций. Обращает внимание огромное количество в тексте непристойностей и угроз. Чаще всего, собственно, непристойных угроз. Кроме того, они сочетаются с богохульствами и приписыванием себе статуса, близкого к божественному. В тексте очень много мата (вне приступа больной отличается исключительной интеллигентностью). Бредовый дискурс несколько напоминает дискурс при сильном опьянении, напоминает, собственно, впечатлением расторможенности, буквальным «отсутствием тормозов», «снесло крышу». Некоторые брутальные непристойности можно вполне счесть архетипическими по Юнгу. Некоторые, наоборот, производят впечатление чисто русско-языковых.
Затем, обращает на себя внимание, что речь больного несет признаки неудачного коммуникативного акта. Больной не удовлетворяется разговором с интериоризованными Другими, как в вышеприведенном случае шизафазии. Когда приступ бреда наступает внезапно, весьма часто больной обращается к вполне конкретным Другим. Правда, отсутствующим в данный момент, не могущим его услышать. Сама его речь как бы знает о том, что она не будет услышана и понята. Если больной пишет, он пользуется неадекватным количеством выделений, например, ставит две строки восклицательных знаков. Или набирает целые абзацы большими буквами. Это коммуникативный акт, в который буквально внутренне встроена его неудача. Наращивание выразительных средств тут только подчеркивает их бессмысленность.
Наконец, что кажется мне важнее всего: у бредового дискурса нет замысла.
Что такое замысел? Замысел – это вид проекта, когда дело касается только мысли, а не действия. Это план сказать то, что еще не сказано, либо написать то, что еще не написано. Замысел предполагает текст, письменный или устный.
Текст с замыслом является связным. Он развивается. Обычно он начинается с того, что известно адресату (он может не иметь адресата, но это более редкий случай; тогда он начинается с того, что известно автору). Замысел никогда не бывает стопроцентным, поскольку мысль не может знать, к чему она придет, но замысел направляет мысль. Замысел – это примерное представление о том, что должно быть в конце. Работа мысли под руководством замысла заключается в том, чтобы подвести к этому.
Замысел включает не-сказанное в сказанном. Ведь к цели надо еще подвести. Иногда подведение занимает большую часть текста, цель замысла звучит только в конце и иногда даже вовсе теряется, но это не значит, что текст не получился. Замысел все равно свел его воедино, сделал из него какую-то единицу. Текст, охваченный единым замыслом – это единица мысли. После того, как мысль родила текст с замыслом (даже если в конце она пришла не туда, куда планировалось), она находится на другом мыслительном уровне и готова к новым замыслам. Один замысел – это одна ступень мысли.
Так вот, бредовый дискурс, и также многие другие виды девиантного дискурса, не управляются замыслами. Этот дискурс протоколирует поток сознания. Единица мысли там равна нулю. И поэтому он никуда не движется. Этот поток стоит на месте. Чтобы мысль двигалась, тексту нужен замысел. Мы и реально видим в текстах больных шизофренией, даже не обязательно при остром аффективном бреде, а и при обычной речи умеренной разорванности при простой форме, постоянные повторения. Если что-то меняется в речи, это означает, что изменилось состояние больного. Например, в эпизоде острого бреда он говорил про врагов, но после начала терапии нейролептиками он говорит про что-то другое. Это не мысль его двинулась, а это протокол сознания отразил изменение, происшедшее под воздействием внешних причин.
Напрямую способность строить замыслы не связана с обязательным обращением к Другим. Они связаны косвенно, через наличие воли, как мы сейчас увидим.
Дата добавления: 2018-02-28; просмотров: 303; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!