Структура субъектности аутизма
В предыдущей главе мы видели, что при шизофрении может утрачиваться и цельность, и непрерывность, и в тяжелых случаях даже пропадать привычный нам фон константности нашего сознания. Теперь нам предстоит попытаться понять, как создан субъект, у которого вообще не появлялось ни цельности, ни непрерывности, ни константного фона? И здесь, мне кажется, чтобы было понятнее, лучше всего обратиться к такой метафоре, как «стержень субъектности» (в разговорах чаще говорят «стержень личности», но нам важна сейчас не личность, как нечто более поверхностное и обращенное к социуму, а глубинный стержень, пронизывающий бытие субъекта.) Вообще говоря, можно было бы не вдаваться в тончайшие различия и отождествить этот глубинный стержень личности с ТЕА. Однако кантовский термин ТЕА (трансцендентальное единство апперцепции) неотъемлемо связан с мышлением, или, в общем смысле, с познанием. Кант так построил теорию ТЕА, что эта структура начинает подавать свой голос, только когда субъект мыслит. С другой стороны, когда он мыслит, она уже тогда обязательно подает свой голос. Что второе не обязательно бывает так, мы видели и при шизофрении. Но сейчас нам надо постараться вообразить субъекта без привычного нам мышления, поэтому там просто не может встать вопрос о ТЕА.
Как обучаются животные? Бергсон показал в «Материи и памяти», что существует принципиально два типа обучения: первый – о котором сам субъект не знает и который заключается в перестройке нервных связей его мозга. Субъект и в принципе не может этого знать, поскольку перестройка сути реагирования на стимулы (а в нейронных сетях заключена именно суть реагирования на стимулы) никоим образом не затребует знания о том, каково это реагирование было в прошлом, и нет смысла хранить даже данные о том, что прошлое было. Бергсон указывает, что это не тот способ, каким обучается человек. Человек всегда в курсе, что когда-то он не знал того, что сейчас знает. Человек соотносит себя со своим прошлым. Он всегда имеет как бы карту себя прошлого. И поэтому память человека – это воспоминание, а не обучение. В этом, по Бергсону, фундаментальное отличие материи и духа[232].
|
|
|
Это не говорит о том, что память аутиста такова, как у животных, что они не понимают, что вчера они были другими, нежели сегодня. Насколько мы можем понять первичных аутистов, они и вправду этого не понимают, но в основном потому, что не понимают вообще ничего, потому что они в общем и целом не стремятся что-либо понимать. Материальное существование в настоящем, по Бергсону, их вполне устраивает.
Субъектный стержень. Воспитание в детских сиротских учреждениях
|
|
|
Итак, что дает человеку упомянутый выше субъектный стержень? Прежде всего, способность выхода из определенностью точкой здесь-и-сейчас. Нам важнее не выход в прошлое, как у Бергсона, а выход в будущее, построение проекта своих собственных действий. Даже те из нас, которые имеют довольно слабый субъектный стержень, а таких много и среди здоровых субъектов, всегда способны заглянуть в будущее. Мы можем построить хотя бы иллюзорный проект. Если мы честны с собой, мы отдаем себе отчет, что этот проект не получится. Мы можем заглянуть в будущее не для того, чтобы построить проект, а чтобы, например, увидеть там черную тьму. Мы можем заглянуть и ужаснуться. Главное – что мы можем заглянуть в наше будущее.
Давайте рассмотрим несколько неожиданный случай, вовсе не напоминающий классический первичный аутизм – случай ребенка, воспитывающегося в детдоме. На первый взгляд, эти дети очень общительны, и уже поэтому точно не аутисты. Но мы будем смотреть на них в поисках их субъектного стержня. Что каждый из них думает о своем будущем? Как о дальнем, так и о том, которое непосредственно близко?
Про планирование дальнего будущего рассуждать довольно бесполезно: мы все, совершенно нормальные люди, не в состоянии отвечать за свое дальнее будущее. Большая часть из нас, и это более глупая часть, строит на этот счет какие-то проекты и даже, бывает, их добивается (что далеко не говорит об уме или о силе воли). Другая часть тоже строит проекты, но они остаются в мечтах, а на деле будущее будет определяться обстоятельствами. Признать это – уже неплохо. Было бы лучше, конечно, учесть все эти обстоятельства и в соответствии с ними построить разные варианты будущего, но это не под силу в непредсказуемо меняющейся культуре. Остается признать, что мы не состоянии строить проекты. Но признать это с открытыми глазами. Какая-то часть будущих случайностей все-таки будет зависеть от нас, и с нашей стороны будет адекватно по мере возможности просчитать нашу зависимость и независимость от случайностей.
|
|
|
Планирование близкого будущего, разумеется, более в наших руках. Все-таки каждый из нас способен заглянуть в свое будущее, продлить в него себя в виде своего замысла. Именно этот замысел своей деятельности и составляет содержательную часть, то есть проект, нашего субъектного стержня. А формально наш субъектный стержень – это чистая способность увидеть в будущем самого себя. Возможно, изменившегося в эмпирической своей части, но непрерывного в трансцендентальной части, или той, которая проще называется память, самосознание, чувство, что я – это я.
|
|
|
Наблюдение за детьми из детдомов (любых детских сиротских учреждений) дает представление о том, каким делается субъект в отсутствии формирования субъектного стержня. Причем это легкая степень отсутствия, потому что чисто физиологически субъект нормален (а при РДА, как мы видели, находят мозговые нарушения). У него не формируется субъектный стержень, поскольку не было условий для его формирования. Здесь мы должны поставить вопрос: что это за условия?
И на примере воспитанников детдомов мы видим, что условие достаточно просто: недостаток внимания взрослых. Выше, в других главах, мы называли это интенциональной средой. Младенец вовсе без интенциональной среды (такое бывает, если из роддома новорожденный не сразу попадает в детское сиротское учреждение, а проводит какое-то время без матери в больнице) страдает так называемым госпитализмом[233] с тяжелыми задержками психического развития, вплоть до так называемого детского маразма, который заканчивается смертью. То есть этот младенец не двигается, не ползает, не держит головку и т.п. Для всего этого нужны взрослые.
Но все это пока не дает нам философской ясности, в чем необходимость Других для формирования субъектного стержня. В конце концов, взрослые необходимы, чтобы кормить, и хотя ребенка с госпитализмом, конечно, кормят, но, может быть, взрослые необходимы для формирования какого-то неизвестного нам сейчас рефлекса, например, поглаживания ступни. Если что-нибудь можно заменить машиной, то это не называется необходимость других для формирования субъектности.
Что интересно в детдомовских детях, так это то, что все они попали туда из разных обстоятельств, в разном возрасте, в разном состоянии здоровья[234]. Разумеется, речь идет сейчас об отечественных детских сиротских учреждениях, с которыми я знакома. Я наблюдала за детдомовскими детьми и выявляла схожие моменты. Это с высокой вероятностью свидетельствует о том, что эти моменты связаны именно с детдомом.
Что характерно для воспитания в детском сиротском учреждении? Воспитатели там есть, поэтому госпитализм у младенцев не возникает. Но группы сформированы по возрастному признаку, и на каждую группу приходится два-три посменно чередующихся воспитателя. Это принципиально отличается от семьи, где дети разновозрастные, а взрослые члены не меняются. У ребенка формируется привязанность к взрослым как источнику защиты и информации. Кроме того, у него формируется представление о иерархии как о будущей основе классификации понятий.
Когда нет постоянных взрослых, у ребенка не формируется постоянная основа личности. Когда вокруг одновозрастные дети (которых воспитатели не стремятся упорядочивать), не формируются навыки классификации, в норму входит хаос, упорядочиваемый чем угодно, как придется. Например, кулаками. Или манипуляциями.
Поэтому дети из детдомов внушаемы, управляемы, хаотичны, склонны к полевому поведению. У семейного ребенка даже в 5 лет редко увидишь полевое поведение. У детдомовского даже в 12 это частое явление. Собственно говоря, по самому смыслу пребывания в детдоме собственные проекты деятельности там не востребованы, так что остается под вопросом, что в данном случае первично: способность к построению проектов отсутствует, потому что результат не нужен или результата нет, потому что нет способности. Скорее всего, имеет место то и другое влияние.
Интересно еще заметить, что названная особенность одинокой субъектности выходит в глубокое противоречие с идеей Сартра о том, что Другие объективируют человека (см. главу 1). В семье ребенок безусловно является объектом в большей степени, чем в детдоме. Он является объектом воспитания, надзирания и наказания, поощрения и любви, ласки, надежд и разочарований – попросту говоря, он небезразличен для своей интенциональной среды. По сравнению с этим детдомовского ребенка среда объективирует гораздо меньше. Для своей интенциональной среды (и той слабой) он не представляет собой яркого интенционального предмета.
По Сартру, субъектность должна была бы быть сильнее во втором случае, но жизнь показывает, что наоборот. Семейный ребенок, который в детстве подлежал огромному давлению объективаций, в самостоятельном возрасте имеет крепко сформированный субъектный стержень. Его сформировали Другие? Мы пока не можем так сказать и просто примем это как данность.
Теперь мы готовы к тому, чтобы описать структуру субъектности при первичном аутизме.
Перцептивная вовлеченность
Давайте вместо термина «субъектный стержень» введем хорошо определенное гуссерлевское понятие горизонта. Оно уже не раз попадалось нам выше, в том числе в главе о шизофрении («горизонт в беспорядке»).
Горизонт – это свойственный человеческому сознанию феномен, который состоит в том, что сознание удерживает в интенциональном акте не только непосредственный предмет этого акта, но и, собственно, горизонт вокруг него. В горизонт входит, конечно, прежде всего облако смысловых ассоциаций и эмоций, связанных с непосредственным предметом. Самая главная составляющая горизонтного облака, как можно понять Гуссерля (и последовавшую ему школу гештальт-психологов) – это опыт знакомства с данным предметом. Мы уже говорили о первичном учредительном акте смыслополагания. Предметы распадаются на регионы – предметы жизненного мира, потенциального мира и так далее. Если об опыте и о знаниях, результирующих из учредительных актов (а они на протяжении жизни даже по отношению к одному предмету повторяются неоднократно), еще можно сказать, что они представляют собой знания, некий вид знаний, и таким образом материальны, то о такой составляющей горизонта, как проект, никак нельзя сказать, что это знание. Это – чистая потенциальность. Тем более потенциальными являются воображаемые предметы, предметы воспоминаний, решения еще не решенных задач, моральные мучения и так далее. Горизонт – это потенциальный мир, окружающий некий интенциональный предмет, который сам по себе может быть как реальным, так и потенциальным.
Можно ли представить себе человеческое сознание без этого открытого Гуссерлем феномена, горизонта? Ведь заметим сразу же, что в горизонт входит опыт, а он необходим для такого простого и как бы автоматического акта, как распознавание интенционального предмета. Сознание с перцепцией, но без горизонта не выходит на мышление, потому что лишено даже очень примитивных своих способностей. Это скорее аппарат наподобие видеокамеры, без всякого распознавания и тем более без смысловой интерпретации. Оно и погружается в то единственное, что у него есть – в перцепцию. Наступает перцептивная вовлеченность. Есть очень много свидетельств, что субъекты с первичным аутизмом находятся в состоянии перцептивной вовлеченности. Отсюда непосредственно следует всегда наблюдаемое у них полевое поведение (действия исключительно как реакция на стимулы).
Что необходимо, чтобы перцептивную вовлеченность испытал человек с нормотипическим (нормотипиками нас называют между собой сами аутисты) устроением сознания? Прежде всего, конечно, имеются вещества. Те из них, которые традиционно среди наркотической публики называются «расширяющими горизонт сознания», по Гуссерлю относятся как раз к сужающим горизонт. Они эффективно погружают в перцептивную вовлеченность, особенно если относить сюда и проприорепцию. Возможно, интенциональные предметы, на которых зависает сознание в результате приема этих веществ, не отнесешь к привычным. Но горизонт как таковой – опыт, проект, распознавание, осмысление, ассоциации – значительно снижает свою интенсивность. На ум приходят еще галлюцинации, но, как мы видели в предыдущей главе в пункте о паранойе, интерпретация там очень интенсивная.
Второй способ, который можно назвать советом по вызыванию безгоризонтного состояния – это усталость, эффективнее даже депривация сна, в сочетании с ритмичным перцептивным раздражением (мерцание фар, например). Здесь вряд ли удастся испытать что-то интересное, потому что отсутствует непривычный интенциональный предмет. Однако это полезный опыт для освобождения от навязчивой горизонтности нашего сознания.
Наконец, это нехимические психоделические приемы, например, талантливая музыка. Ее тоже лучше слушать, так скажем, не утром. Некая усталость помогает расслабиться и забыть о всех составляющих горизонтности: опыте, проектах и тому подобном. Сознание, разумеется, подставляет их само собой, но и навязчивое давление культуры есть, и если усталость не позволит снять культурные привычки полностью, то по крайней мере даст нам ощутить их навязчивость.
Откуда следует, что тут есть связь с первичным аутизмом? Я подробно писала об этом в книге[235], сейчас я повторю основные аргументы. Прежде всего, это рассказы самих аутистов. Наиболее яркий – повесть Ирис Юханссон «Особое детство»[236]. Затем, это описания аутистов, сделанные теми, кто с ними общался, сошлюсь прежде всего на книги О.С. Никольской[237] и, к сожалению, на ее личные сообщения. Очень хороша книга М. Беркович[238]. Цитата из этой книги, характеризующая отношение аутистов к вещам (Лена – имя аутичной девушки 17 лет): «Мне часто было даже неловко приставать к ней, что-то предлагать, вмешиваться в Ленину жизнь, где никому нет места, кроме Лены и её рыжей куклы. Я пыталась разговаривать с Леной через её куклу. Кукла была проводником. Я разыгрывала маленькие спектакли с куклой в главной роли: вот она встаёт… одевается… мы кормим её с ложки… а теперь она чистит зубы… Лена наблюдала за мной, а когда я возвращала ей куклу, поднимала её к самому лицу и медленно поворачивала, рассматривая. На её лице я читала «ну слава Богу, прекратили дурью маяться!»».
Затем, сообщества аутистов в интернете, где они рассказывают друг другу о своих переживаниях и проблемах. При чтении этих сообществ следует прицельно интерпретировать то, что они говорят, на предмет отношения говоримого к опыту, проектам, ассоциациям и тому подобному. Наконец, это последний аргумент, рассказы тех воспитателей, которые работают с детьми-аутистами. Воспитатели, конечно, никакого доступа к горизонту своих подопечных не имеют, как и к его отсутствию. Но здесь мы имеем сильную школу Фрит-Аппе, которые очень тонко и точно описывают поведение аутистов. Мы можем положиться на их рассказы, интерпретируя их под углом отсутствия/наличия горизонта потенциальности. Однако повторюсь, что такие книги, как рассказ о своем детстве Ирис Юханссон, остаются совершенно незаменимыми.
Дата добавления: 2018-02-28; просмотров: 397; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!