ГЛАВА 4. О ПРОБЛЕМЕ ВОЗНИКНОВЕНИЯ РЕЧИ,



ТРУДА И СОЦИАЛИЗАЦИИ ЧЕЛОВЕКА

 

Теперь перейдем к расшифровке следующих загадок.

Мы попытаемся разобраться, как человек овладел таким феноменом, каким является человеческая речь. Нам предстоит также выяснить, как и за счет чего возникла такая необычная форма социализации, которая присуща только человеку, и как вообще у человека появилась такая специфическая потребность, как потребность в труде.

На “бытовом” уровне ученые (психологи, историки, этнографы) совершенно ясно понимают, что речь, как социальное явление, и труд, как продукт социализации, чем-то и как-то взаимосвязаны. Однако, так или иначе, семантика связи этих двух явлений ускользает, поскольку речь пытаются “вывести” логическим путем из возникновения процесса труда. Действительно, в процессе труда бывает совершенно необходимо обмениваться конкретной “служебной” информацией для достижения необходимого коллективного результата. Однако, как мы убедимся, это заблуждение. Нельзя считать, что речь возникла в результате и в ходе процесса труда.

Сначала следует посмотреть, как понимался Ф. Энгельсом механизм появления языка.

“Наши обезьяноподобные предки, как уже сказано, были общественными животными; вполне очевидно, что нельзя выводить происхождение человека, этого наиболее общественного из всех животных, от необщественных ближайших предков. Начавшееся вместе с развитием руки, вместе с трудом господство над природой расширяло с каждым новым шагом вперед кругозор человека. В предметах природы он постоянно открывал новые, до того неизвестные свойства.

С другой стороны, развитие труда по необходимости способствовало более тесному сплочению членов общества, так как благодаря ему стали более часты случаи взаимной поддержки, совместной деятельности, и стало ясней сознание пользы этой совместной деятельности для каждого отдельного члена. Коротко говоря, формировавшиеся люди пришли к тому, что у них появилась потребность что-то сказать друг другу. Потребность создала себе свой орган: неразвитая гортань обезьяны медленно, но неуклонно преобразовывалась путем модуляции для все более развитой модуляции, а органы рта постепенно научались произносить один членораздельный звук за другим” (Ф. Энгельс “Диалектика природы. Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека”, М., ИПЛ, 1975 г., стр. 146-147).

Здесь часть грубейших ошибок, обсуждавшихся ранее, повторяется (в отношении генетического закрепления), поэтому я их не буду комментировать.

Существенной и принципиальной ошибкой является также предположение, что некоторая потребность может создать какой-либо орган (гортань). Это говорит лишь о том, что Ф. Энгельс (а вместе с ним и многие иные ученые) совершенно не понимал, и не понимают сегодня, что есть потребность. Более грубой ошибкой является то обстоятельство, что даже если человек (уже взрослый) захотел бы что-то сказать другому человеку, причем что-то принципиально новое и, естественно, очень важное, то он должен был уже иметь в распоряжении речь, т.е. должен был уметь говорить. Очевидно, автор этого совершенно не понимает.

Нетрудно понять, что для того чтобы можно было что-то сказать, надо знать, что тебя поймут. Но понимания необходимости этого нет совершенно. Поэтому попробуем постепенно распутать клубок противоречий, чтобы уверенно ответить на сложный вопрос. Произносимое слово должно было быть уже в распоряжении хотя бы говорящего. Иначе, в соответствии с неотвратимо действующими законами о действии психической депривации, он мог только просто крикнуть что-либо нечленораздельное, не содержащее конкретной информации (это характерно, кстати, для первой сигнальной системы) из-за неподготовленности функции отражения.

Сказанное следует из того, что речь – есть набор совершенно отвлеченных символов, связанных с явлением, процессом или предметом лишь опосредованно. В силу этого и возникает затруднение в объяснении условия произнесения самого первого слова.

Поэтому, приступая к анализу механизмов формирования человеческой речи, будем исходить из того обстоятельства, что САМОЕ ПЕРВОЕ СЛОВО, которое когда-то произнес человек, другой человек, к которому было обращено это слово, сразу же должен был понять значение этого слова. Это означает, что барьер психической депривации должен был преодолеваться одновременно и говорящим и слушающим.

Это может быть очень жесткое ограничение, но оно при разрешении загадки происхождения человеческой речи является обязательным. Уклониться от учета этого обстоятельства совершенно невозможно. Функционирование звуковой сигнальной системы, т.е. механизмов формирования специализированных звуковых сигналов за счет модуляции продуваемого или выдыхаемого воздуха несомненно сопряжено со слуховой системой, иначе будет возникать то явление, которое ранее названо семантической глухотой.

Семантическая глухота у первобытного человека (проточеловека) была вызвана психической депривацией, исторически существовавшей независимо от самого человека. Мы помним, что психическая депривация означает невозможность психического совершенствования, если индивид в определенной степени изолирован от социума на ранней стадии своего развития. Смысл сказанного заключается в том, что тот социум, в котором необходима система специальных, отвлеченных звуковых символов еще не сложился.

Следовательно, интегральные характеристики отражения в тракте слуха и в тракте извлечения звуков не могли быть согласованы и взаимно обусловлены. Это как раз и означает необходимость соответствующего психического обучения. Тот случай, который мы сейчас рассматриваем, связан с необходимостью преодоления человеком в начальной стадии своего развития как разумного существа очень сложной преграды - психической депривации, которая создавала особый вид глухоты - психическую глухоту, связанную как раз с несформированностью речевой функции отражения у первочеловека. При этом следует учитывать и такую сложность в формировании речевой функции человека, как символьное наполнение звукового содержания слова, о чем в дальнейшем будем говорить.

Именно вся совокупность перечисленных проблем и являлась в определенной степени непреодолимым барьером для исследователей, бравшихся за изучение пути, который прошел человек в ходе формирования речи, как особой сигнальной системы, названной Павловым “второй сигнальной системой”. Исследователи, как теперь становится понятным, брались за разрешение проблемы вообще не с того конца.

Тем не менее, формирование речи у человека, завершившее его определенное формирование как “разумного существа”, произошло иначе, чем возникла “первая сигнальная система”, имеющаяся у большинства высокоразвитых животных. “Первая сигнальная система” вполне соответствует условиям определенной коммуникации, но не обладает абстрактностью звуковых символов, символичностью звуковых посылок.

Поэтому “вторая сигнальная система” у человека возникла не на основе “первой сигнальной системы”. Она просто не могла возникнуть из ничего, что и означает в семантическом смысле “первая сигнальная система”. Для появления речи должен был появиться вполне конкретный фундамент, базис чего-то отвлеченного, опосредованно связанного с произносимым звуковым рядом, который впоследствии стал словом. Возможно, это было неожиданным для самого человека в той стадии его развития, когда появились основы речи.

Следует отметить, что загадка появления человеческой речи, по-видимому, вообще не может быть разгадана, если в основе модели ее возникновения будут использоваться “естественнонаучные методы”. Для начала приведу цитату из книги Ф. Блум, А. Лейзерсон, Л. Хофстедтер “Мозг, разум и поведение”, М., “Мир”, 1988 г.

“Согласно Джулиану Джейнсу (Janes, 1976), единство личности, о котором писал Газзанига, возникло в истории человеческого рода на удивление недавно. Джейнс полагает, что сознание появилось у человека всего лишь около трех тысяч лет назад, когда появилась письменность и культура стала более сложной. До того времени человек обладал тем, что Джейнс называл “бикамеральным разумом”. Это означает, что два полушария мозга действовали до некоторой степени независимо друг от друга.

Действительно, говорит он, речь может в какой-то степени генерироваться правым полушарием, а восприниматься левым. Эту речь люди могли интерпретировать как глас божий. Джейнс находит указания на бикамеральность разума даже в “Илиаде” - древнегреческом эпосе, который сотни лет передавался из уст в уста, пока не был записан...

Эти слова, передававшиеся из правого полушария в левое, служили для своеобразной социальной регуляции. Хотя они были связаны с моральными предписаниями данной культуры (слова царей, жрецов, родителей), сигналы, идущие из глубин мозга, воспринимались как голоса богов, так как для них не существовало никакого другого объяснения. И поскольку люди не обладали самоанализом, осознанием своего “я” как источника всех этих слов, они повиновались им.

Джейнс полагает, что мы можем получить представление о силе этих внутренних голосов, наблюдая поведение шизофреников, которые имеют слуховые галлюцинации и верят, что ими руководят слышимые ими голоса... Хотя Джейнс обосновывает свою гипотезу данными, полученными в исследованиях с расщепленным мозгом, а также данными психологии, истории, литературы и лингвистики, эта гипотеза остается крайне спекулятивной. И конечно, ее нельзя проверить” (стр.193).

Модель образования речи, описанная Джейнсом, представляется, действительно, спекулятивной, поскольку в ней просматривается стремление к созданию некоторой сенсационной модели. Кроме того, у царей, жрецов и так далее по это модели уже имелась речь, что выглядит нелепо. Нелепость такой посылки вытекает из условия необходимости объяснения появления речи у царей, жрецов и так далее. Как будет видно из дальнейшего, эта модель не соответствует действительности даже в малой степени.

Механизм синтеза речи (речеобразования и речеформирования), как это следует из информационно-отражательной модели психических функций (см. книгу “Психология живого мира”), не может быть связан только с одним полушарием мозга. Для полноценной речи совершенно необходима синхронная работа обоих полушарий мозга из-за необходимости формирования как интегральной, так и дифференциальной составляющих.

В противном случае речь будет просто убогой, она вряд ли будет восприниматься как “глас божий”. Кроме того, модель Джейнса только запутывает вопрос о происхождении речи. То, что обнаружил Джейнс в виде следов в “Илиаде”, говорит совсем о другом.

В ходе филогенеза звуковая сигнальная система постепенно приобрела еще одну важную функцию - средства познания окружающего мира. Это очень важный момент: в момент своего появления речь, по-видимому, также должна была выполнять эту функцию. У Джейнса этого не видно. Наглядно это можно проследить на развитии речи у ребенка. По этому поводу приведем цитату из книги Й. Раншбурга и П. Поппер “Секреты личности” (М., “Педагогика”, 1983 г.).

"Человек воспринимает внешний мир, со всеми предметами и оттенками, не непосредственно, а через посредство речи. В психологии по этому поводу принято говорить, что речь играет своего рода роль посредника между личностью и ее окружением. Что это означает? Попытаемся найти ответ при помощи очень простого эксперимента, который нетрудно проверить.

Маленький ребенок не в состоянии различить фотографии двух очень похожих детей. Чем больше будут отличаться имена этих детей, тем больше шансов на то, что наш ребенок их не спутает. И наоборот, если имена детей схожи, вероятность того, что он ошибется, возрастает. Следовательно, имя ребенка связывается с изображением, и резко различающиеся имена облегчают задачу узнавания изображения” (стр. 63).

Из данного примера видно, как речевая (звуковая) сигнальная функция “вплетается” в общую функцию отражения, в частности в функцию отражения тракта зрения. Правда, объяснение распознавания фотографий двух разных лиц дано, все-таки, неверно: когда функция отражения достаточно развита или когда два варианта ее существенно отличаются друг от друга - проблем узнавания (различения) нет. Напротив, при схожести функций отражения проявляется то, что и было названо семантической слепотой. Тем не менее, этот пример еще раз подчеркивает, что появление речи у человека не могло быть каким-то случайным фактом, но фактом целенаправленным, который увязал вместе функции отражения по тракту слуха и по тракту зрения.

Так как при обсуждении механизмов появления речи у человека в научной среде никем и никогда не учитывалось наличие и действие механизма психической депривации, говорит только о том, что психологическая наука пока действительно немощна и очень слаба, как научное мировоззрение. Но это говорит также и о том, что в основания психологии действительно положен ряд ошибочных положений. Это вынужденное замечание по ходу обсуждения достаточно сложной проблемы - проблемы появления речи, - разрешить которую традиционными способами не удастся.

Поскольку механизм психической депривации действовал всегда и независимо от периода существования человека, то, следовательно, возникновение речи не может быть обусловлено общественным статусом первочеловека (это необходимое условие, но не достаточное). Ведь любые достаточно высокоорганизованные животные также являются “общественными” животными, что не позволяет отнести к человеку приоритет в создании социума.

Что касается “пользы от совместной деятельности”, когда хочется что-то сказать друг другу, то здесь я могу противопоставить пример из книги Ф. Моуэта “Не кричи: “Волки!” (перевод с английского, ООО Издательство “Олимп”, ООО Издательство АСТ, 2002 г.), где описываются “переговоры” волков. Не вдаваясь в подробности, скажу, что автор специально изучал жизнь волков (после окончания университета), чтобы выяснить как волки реально влияют на численность канадских оленей. Нидеследующий пример иллюстрирует способность волков к сложным и многоаспектным переговорам друг с другом на значительном удалении друг от друга. Вот как описал этот интересный случай автор. Заранее приношу извинения за столь большую цитату.

“Утек, как натуралист, обладал множеством редких качеств; из них не последним было его бесспорное умение понимать язык волков.

Еще до встречи с Утеком я обратил внимание, что разнообразие и диапазон голосовых средств Георга, Ангелины и Альберта (членов одной семьи волков. О. Ю.) значительно превосходят возможности всех известных мне животных, за исключением человека.

В моих полевых дневниках зарегистрированы следующие категории звуков: вой, завывание, хныканье, ворчание, рычание, тявканье, лай. В каждой из этих категорий я различал бесчисленные вариации, но был бессилен дать им точное определение и описание. Более того, не сомневаюсь, что все представители семейства собачьих способны слышать и, вероятно, издавать звуки как выше, так и ниже регистра частот, воспринимаемых человеком. Так называемые “беззвучные” свистки для собак, имеющиеся в продаже, лучше всего подтверждают сказанное. Я установил также, что все члены моей волчьей семьи сознательно реагируют на звуки, издаваемые другими волками, хотя у меня и не было надежных доказательств, что это нечто большее, чем простые сигналы.

По настоящему мое образование в области волчьей “лингвистики” началось с появлением Утека.

Как-то мы вдвоем часами наблюдали за логовом, но безрезультатно – ничего достойного внимания обнаружить не удавалось. Денек выдался безветренный, и проклятые насекомые навалились тучей, хуже всякой чумы. Спасаясь от них Ангелина с волчатами укрылась в логове. Оба самца, утомленные охотой, затянувшейся до позднего вечера, спали неподалеку. Становилось скучно, и мной начала овладевать сонливость, как вдруг Утек приложил руки к ушам и внимательно прислушался. Я ничего не слышал и никак не мог понять, что привлекло его внимание, пока он не шепнул: “Слушай, волки разговаривают”, - и показал на гряду холмов километрах в восьми к северу от нас.

Я напряг слух; но если волк и вел “радиопередачу” с далеких холмов, то работал не на моей волне. Казалось в эфире нет ничего, кроме зловещего стона комаров, но Георг, спавший не гребне эскера, внезапно сел, навострил уши и повернул свою длинную морду к северу. Спустя минуту он откинул голову назад и завыл. Это был вибрирующий вой; низкий вначале, он закончился на самой высокой ноте, какую только способно воспринять человеческое ухо.

Утек схватил меня за руку и расплылся в довольной улыбке.

- Волки говорят: “Карибу (северный канадский олень. О. Ю.) пошли!”

Я с трудом понял, о чем идет речь, и, только когда мы вернулись в избушку, с помощью Майка уточнил подробности.

Оказывается, волк с соседнего участка, лежащего к северу, не только сообщил, что давно ожидаемые карибу двинулись на юг, но и указал, где они сейчас находятся. Более того – и это было совсем невероятно, - выяснилось, что сам сосед оленей не видел, а просто передал информацию, полученную им от волка, живущего еще дальше. Георг, который ее услышал и понял, в свою очередь передал добрую весть другим.

От природы (и по воспитанию) я скептик и тут не нашел нужным скрывать, как насмешила меня наивная попытка Утека произвести впечатление пустой болтовней. Но, не обращая внимания на мой скепсис, Майк без проволочки стал собираться на охоту…

Через три дня, когда мы встретились вновь, мне были презентованы целый окорок и горшок оленьих языков. Из рассказа Майка выходило, что он нашел карибу в том самом месте, на которое, поняв речь волков, указал Утек, – на берегах озера Куиак, примерно в шестидесяти километрах на северо-восток от нашей избушки.

Я-то не сомневался, что это простое совпадение, но Было любопытно, долго ли Майк намерен морочить мне голову, и я, притворившись, будто поверил, принялся расспрашивать о необыкновенном искусстве Утека.

Майк попался на крючок и разговорился. По его словам, волки не только обладают способностью поддерживать связь на огромном расстоянии, но даже могут “говорить” не хуже людей. Правда, он признался, что сам не может ни слышать всех издаваемых волками звуков, ни понимать их значения, но некоторые эскимосы, в частности Утек, настолько хорошо понимают волков, что в состоянии буквально разговаривать с ними…

На следующее утро, когда мы добрались к логовищу, самцов не было и в помине. Ангелина и волчата уже встали и крутились поблизости, но волчице было не по себе. Она то и дело взбегала на гребень, к чему-то прислушивалась и, постояв несколько минут, вновь спускалась к волчатам. Время шло, Георг и дядюшка Альберт сильно запаздывали. Наконец, в пятый раз поднявшись на верх, Ангелина, видимо, что-то услыхала. Утек тоже. Он повторил свое театральное представления, приставив к ушам сложенные лодочками ладони. Послушав немного, он попытался объяснить мне происходящее (в тот период эскимос Утек еще плохо говорил по-английски и общение его с Моуэтом было затруднено. О. Ю.). Увы, мы тогда еще плохо понимали друг друга, и я не уловил даже смысла его слов.

Я продолжал обычные наблюдения, а Утек забрался в палатку и заснул. В 12.17 пополудни я отметил в журнале возвращение Георга и Альберта; волки пришли вместе. В два часа дня Утек проснулся и, стремясь загладить невольный прогул, вскипятил чайник.

При первой же встрече с Майком я напомнил ему свою просьбу, и тот принялся расспрашивать Утека.

- Вчера, - переводил Майк, - волк, которого ты зовешь Георгом, послал своей жене весточку. Так говорит Утек, который хорошо слышал. Волк сказал жене, что охот идет плохо, и придется задержаться. Вероятно, не удастся вернуться раньше полудня.

Я вспомнил, что Утек не мог знать, когда вернулись волки, так как в это время он крепко спал в палатке. А 12.17 – время, практически близкое к полудню.

Немотря на эти, казалось бы, весьма очевидные доказательства, мой скептицизм снова взял верх. Через два дня, в полдень, Георг опять появился на гребне, навострив уши на север. То, что он услыхал (если вообще что-либо слышал), видимо, его не заинтересовало, так как он не завыл в свою очередь, а спустился к логову.

Утек, напротив, был захвачен полученной новостью. На лице его отразилось глубокое волнение. Он буквально утопил меня в потоке слов, но я смог уловить немногое. “Иннуит” (эскимос) и “кийэн” (приходить) 0 неоднократно повторял Утек, терпеливо добиваясь понимания. Не одолев моей тупости, он сердито взглянул на меня и без разрешения зашагал через тундру, на северо-запад от избушки Майка…

…Однако в эту ночь самцы нарушили заведенный порядок и вместо троп, ведущих на север или северо-запад, направились на восток, в противоположную сторону от избушки Майка и моего наблюдательного пункта.

Я не придал этому особого значения, как вдруг чей-то крик заставил меня обернуться. Это возвратился Утек, но он был не один. С ним шли три эскимоса; они застенчиво улыбались, смущенные предстоящей встречей со странным каблунаком, которого интересуют волки.

Появление целой толпы исключало возможность продуктивных наблюдений нынешней ночью, и я поспешил присоединиться к пришельцам на марше к избушке. Майк был дома и приветствовал прибывших, как старых друзей. Спустя некоторое время я улучил минутку и задал ему несколько вопросов.

- Да, - сказал он, - Утек действительно знал, что люди в пути и скоро придут сюда.

- Откуда он знал?

- Глупый вопрос. Он знал потому, что слышал, как волк с холмов Пятой Мили сообщил о проходе эскимосов через его территорию. Утек пытался все объяснить, но ты его не понял: в конце концов он вынужден был уйти, чтобы встретить друзей”.

Сигнальная речь, если так можно выразиться, не менее продуктивна, чем речь на основе второй сигнальной системы. Это как раз и иллюстрирует приведенный пример. Следовательно, путь, намеченный Дарвиным и “зафиксированный” Энгельсом, человек не мог пройти. Более того, этот путь ему и не требовалось проходить, так как он сразу же был человеком разумным, хотя овладеть своим разумом смог не сразу. Поэтому прекратим анализ положений “теории” Энгельса с тем, чтобы рассмотреть иные, более конструктивные модели.

Такой иной механизм предложил Поршнев (Б. Ф. Поршнев “О начале человеческой истории. Проблемы палеопсихологии”, М., "Мысль", 1984 г.).

“Возникновение речи - одновременно и “вечная проблема” науки, и проблема всегда остававшаяся в стороне от науки: на базе лингвистики, психологии, археологии, этнографии, тем более спекулятивных рассуждений или догадок, даже не намечалось основательного подступа к этой задаче. Что время такого подступа пришло, об этом свидетельствуют участившиеся за последние два десятилетия и даже за последние годы серьезные попытки зарубежных ученых открыть биологические основы, мозговые механизмы и физиологические законы генезиса и осуществления речевой деятельности...” (стр. 124).

Сразу замечу, что в исходной посылке видны системные заблуждения исследователей, пытающихся через мозговые механизмы (читай – через развитие мозга) обосновать неизбежность появления речи. Ни биологические основы, ни мозговые механизмы, ни физиологические законы генезиса и осуществления речевой деятельности не могут быть источником возникновения речи. Это серьезные ошибки. И не только Поршнева. В нижеследующей цитате массовое заблуждение ученых вскрывается со всей очевидностью.

“Сейчас для нового этапа исследования проблемы возникновения человеческой речи существует, по меньшей мере, четыре комплекса научных знаний: 1) современное общее языкознание, в особенности же ответвившаяся от него семиотика - наука о знаках; 2) психолингвистика (или психология речи) с ее революционизирующим воздействием на психологическую науку в целом; 3) физиология второй сигнальной системы, нормальная и патологическая нейропсихология речи; 4) эволюционная морфология мозга и органов речевой деятельности. Этот перечень не следует понимать в том смысле, что достаточно свести воедино данные четыре комплекса знаний для получения готового ответа. Такое их сопоставление всего лишь настоятельно укажет на недостающие звенья” (стр. 125).

Сказанное необходимо прокомментировать в том смысле, что для исследования механизмов возникновения речи, действительно являющейся “вечной проблемой”, делаются попытки привлечь такие области науки, которые совершенно не имеют к этой проблеме никакого отношения.

С самого начала необходимо понять, что появление речи является совершенно определенным образом психологическим процессом, а не лингвистической или физиологической проблемой. Иначе говоря, речь это продукт только конкретного исторического процесса развития психики социума, направленного на преодоление определенных, конкретных психологических проблем, а не является результатом каких-то морфологических или иных преобразований мозга. В свою очередь про мозг нельзя сказать, что он продукт какого-то исторического процесса, что и было показано в предыдущей главе.

Нижеследующее утверждение Поршнева представляется чрезвычайно категоричным, поскольку предполагает возникновение речи сразу, целиком, что вообще представляется не только спорным, но, как мы впоследствии увидим, и неверным в своей основе, поскольку надо сначала понять назначение речи у первочеловека. Следим внимательно.

“Следовательно, переходное состояние к ортоградности в эволюции высших приматов состояло не “полувыпрямленности”, а в том, что древесные или наземные антропоиды иногда принимали выпрямленное положение (брахиация и круриация на деревьях, перенос предметов в передних конечностях на земле и пр.), а прямоходящие приматы иногда принимали еще положение четвероногое.

Вот сходно обстоит дело с речью: как увидим, она настолько противоположна первой сигнальной системе животных, что не может быть живого существа с “полуречью”. Тут тоже действует принцип “или-или”". Другой вопрос: сколь были обширны начальные завоевания речи у первой сигнальной системы, сколь долго продолжалось ее наступление” (стр. 127).

Здесь, так или иначе, предполагается, что первая сигнальная система (по Павлову), в которую входит и определенная коммуникация с использованием тех или иных звуков, не является истоком “второй сигнальной системы”, если под второй сигнальной системой, в данном случае, понимать человеческую речь. Это верно, но причины этого пока не видны. Согласно Поршневу, так или иначе, речь, вроде бы, появляется, тем не менее, сразу уже не как полу-речь, а как в определенной степени совершенное произведение умственной деятельности. Но тогда необходимо решительно отбросить все рассматриваемые варианты возникновения речи за счет эволюции мозга или физиологии и т.п. как ошибочные. Поршнев это не делает.

То, что речь, как исключительное свойство человека, не вытекает из “первой сигнальной системы”, это мы увидим впоследствии, когда опишем тот механизм, который вынудил создать систему условных звуковых знаков, приведших к образованию речи. На данном этапе лишь отметим, что историку Поршневу в данном случае в определенной степени изменило чувство ощущения самого хода истории.

РЕЧЬ ДОЛЖНА БЫЛА ПОЯВИТЬСЯ не сразу, но в течение определенного количества сменявших друг друга поколений, КАК НЕКОТОРАЯ ПОСТЕПЕННО РАЗВИВАВШАЯСЯ ПОТРЕБНОСТЬ, постоянно пополняясь новыми и новыми символами.

Мы целиком опустим разбор Поршневым материалов, оценивающих те или иные модели образования речи. Нас интересует единственным образом та модель, которую предлагает сам автор цитируемой книги. Здесь представляет существенный интерес, как Б. Ф. Поршнев приближается к обоснованию своей модели образования речи. В его методе анализа кроется очень глубокий смысл.

“В самом деле, отторжимость знака от обозначаемого, как мы уже знаем, олицетворяется заменимостью и совместимостью разных знаков для того же предмета. Если бы знак был незаменимым, он все-таки оказался бы в некотором смысле принадлежностью предмета (или предмет его принадлежностью), но все дело как раз в том, что знаки человеческого языка могут замещать друг друга, подменять один другого. Ни один зоопсихолог не наблюдал у животного двух разных звуков для того же самого состояния или сигнализирующих в точности о том же самом. Между тем любой человеческий языковый знак имеет эквивалент - однозначную замену. Это либо слова-синонимы, либо чаще составные и сложные предложения или даже длинные тексты. Нет такого слова, значение которого нельзя было бы передать другими словами” (стр. 133).

Эту мысль автора можно сформулировать и так: прежде, чем образовались слова-знаки, необходимо было человеку иметь эквиваленты будущим словам. Чрезвычайно сильный и точный вывод, который, правда, у Поршнева никак не закреплен и даже не использован. Это огромное упущение автора, поскольку из этой посылки уже можно чисто логически вывести достаточно много.

Следующее наблюдение Поршнева касается еще одной стороны человеческого языка, связанной с “модуляцией” содержания текста (информационной посылки) эмоциями. Эмоции имеются у любого представителя живого мира. Это совершенно ясно. Но только у человека эмоции способны существенно влиять на содержание информационной посылки. У животных эмоции, напротив, всегда однозначно связаны с извлекаемым звуком и, тем самым, не меняют содержание информационного посыла.

“Есть особая группа человеческих знаков, привязанных к речи, о которых часто забывают. Это интонации, мимика и телесные движения (пантомимика, жестикуляция в широком смысле)... Когда говорят об интонациях, мимике и телодвижениях, почти всегда имеют в виду эти явления как выражения эмоций и крайне редко - как знаки. Часто эти два аспекта бессознательно смешиваются между собой...

Но вспомним, что актеры, как и ораторы, педагоги, да, в сущности, в той или иной мере любой человек, употребляют эти внеречевые средства вовсе не в качестве непроизвольного проявления и спутника своих внутренних чувств, а для обозначения таковых и еще чаще в семантических целях - для уточнения смысла произносимых слов. Без этих семиотических компонентов сплошь и рядом нельзя было бы понять, слышим ли мы утверждение, вопрос или приказание, осмыслить подразумеваемое значение, отличить серьезное от шуточного и т.п.” (стр. 136-137).

К сожалению, Б. Ф. Поршнев недостаточно точно уловил связь эмоций с речью в том смысле, что связь эта намного глубже и намного историчней в смысле обуславливания эмоцией самой функции речи. В контексте у автора этот исторический момент совершенно отсутствует.

Компоненты человеческой речи, относящиеся к знаковым символам жестикуляции, в определенной степени отражают смысл произносимого. Жестом, скажем, можно передать некоторое искусственное подобие обозначаемого предмета. Эти компоненты имеют, на мой взгляд, вторичный по отношению к эмотивному компоненту смысл и позволяют говорящему только подчеркнуть определенные грани не обозначаемых предметов, а эмотивных проявлений. Поэтому на этом компоненте человеческой речи останавливаться не будем.

Далее мы вступаем в зыбкое пространство идейной борьбы, продолжавшейся среди философов и психологов в течение огромного числа лет: определения первичности слова или мысли. Вывод, к которому пришли в итоге ученые, категоричен.

“Ни в коем случае нельзя упрощать, схематизировать конечную обусловленность высших психических функций человека существованием речи. Мышление, сознание, воля, личность - это не другие наименования речевой функции, но это ее сложные производные. Без речи нет и не могло быть мышления, сознания, воли, личности... (замечу, что мышление, сознание, воля имеются всегда у любого представителя живого мира. Это заблуждение, смысл которого понятен, если исходить из информационно-отражательной теории психических функций. О. Ю.).

Долгое время в языкознании и логике являлось предметом спора: предшествует ли мысль языку или они всегда составляли и составляют единство, т.е. не существуют друг без друга... В психологическом же плане научное решение оказалось неожиданным для обыденных самонаблюдений и ходячих мнений, как и для упомянутых научных споров: возможна и существовала речь, вернее, предречь до мышления – “пресемантическая” (досмысловая) стадия формирования речевой деятельности" (стр. 149).

Заметим, что здесь Б. Ф. Поршнев допустил достаточно серьезную ошибку. Дело в том, что сигнальная система, существовавшая до появления речи, или досмысловая речь, несомненно, существовала, но она не относилась к человеку, как разумному существу - это была еще полуобезьяна/получеловек. Досмысловая речь – это речь, в основе которой лежит действие первой сигнальной системы.

Секрет состоит именно в том, что произнес самое первое слово именно такого рода получеловек, но это первое слово сразу же имело смысл, т.е. оно базировалось на мысли, что и будет предметом нашего исследования. К этому же выводу обязан был прийти и Поршнев, поскольку именно этот тезис был у него одним из отправных, что нашло свое отражение в посылке о смысловом содержании каждого слова.

Тем не менее, одно дело провозгласить какой-либо тезис, и совсем другое – до конца следовать ему. Поэтому следующее утверждение Поршнева - ошибочное, не позволяющее автору найти истину.

“Пока мы говорим о так называемых высших функциях. Все они, в том числе мышление, являются производными от речевой функции. Не речь - орудие мышления (эта иллюзия долго мешала понять фундаментальное значение речи), но мышление - плод речи. Все высшие психические функции человека не гетерогенны, но гомогенны: они все - ветви и плоды одного дерева, ствол и корень которого - речь. Только это представление и открывает перспективу для развития монистической теории человеческой психики” (стр. 151-152).

Указанный момент является настолько принципиальным для дальнейшего анализа, что просто необходимо его рассмотреть в достаточной степени подробно. Мне вовсе не хочется выступать антагонистом в этом длительном споре ученых, но, на мой взгляд, описанный подход основан на том, что человеку дается исключительное право на все – на мысли, на сознание и так далее. Мне придется все-таки опровергнуть данную точку зрения, ибо в противном случае не будет никакой практической возможности понять не только происхождение речи, но и многое другое в жизни человека.

В главе о мышлении (книга “Психология живого мира”) было показано следующее.

Процесс мышления, или процесс установления определенной функциональной связи между познаваемой реальностью и реальностью познания, следует определить как процесс абстрактного установления взаимосвязи между некоторыми входными переменными, воспринимаемыми живым организмом на качественном уровне, и будущим состоянием этого организма за счет будущих, планируемых усилий.

Это тот единственно возможный механизм у любого живого организма, который позволяет разуму конкретного организма предвидеть состояние этого организма на некоторое время вперед, так и соответственно этому прогнозу осуществлять необходимую адаптацию внешнего или внутреннего для решения задачи выживания.

Следовательно, ни одно малейшее движение тела не происходит без необходимого движения мысли. Речь, таким образом, в организации процесса мышления не играет той роли, которую ей приписывают. Поэтому речь, следовательно, не могла породить действие механизма мышления, а мышление – не могло породить речь. Мышление существовало всегда у живых организмов, а речь возникла лишь у человека в той форме, что привычна для употребления человечеством.

Но у этого утверждения имеется и другое следствие: только определенным образом организованная мысль (как, мы увидим впоследствии) может быть предтечей, истоком того, что и послужило причиной формирования речи.

Если же предположить обратное, т.е. то, что принято философами и психологами, то тогда достоверно доказанной модели формирования речи у человека не может быть создано, поскольку не остается никаких психических зацепок для создания такой модели в ее историческом контексте.

Данная проблема в подобной трактовке возникла, как представляется, из желания определенным образом отвергнуть мысль, что речь (“вторая сигнальная система”) возникла из “первой сигнальной системы”. То, что речь не могла возникнуть из наличия первой сигнальной системы, я еще раз подтверждаю, но решительно отрицаю саму мысль, саму идею о том, что речь является опосредованным источником мышления.

Мышление нельзя рассматривать как продукт высшей нервной деятельности, характерной для человека, но следует рассматривать как часть обычных психических процессов, протекающих в каждом организме. Мышление следует рассматривать как универсальный механизм приспособления, или адаптации живых организмов за счет абстрактного прогнозирования состояния организма через какое-то время.

Следующим принципиальным моментом в модели Поршнева о происхождении речи является его положение о роли в этом процессе суггестии. Суггестия в интерпретации Поршнева - это просто внушение, т.е. “процесс воздействия на психическую сферу человека, связанный со снижением сознательности и критичности при восприятии и реализации внушаемого содержания, с отсутствием целенаправленного активного его понимания, развернутого логического анализа и оценки в соотношении с прошлым опытом и данным состоянием субъекта” (“Краткий психологический словарь”, М., ИПЛ, 1985 г., стр. 43).

“Интересующее нас загадочное явление суггестии, взятое в его самом отвлеченном, самом очищенном виде, согласно данному только что описанию, не может быть побуждением к чему-либо, чего прямо или косвенно требует от организма первая сигнальная система. Суггестия добивается от индивида действия, которого не требует от него совокупность его интеро-рецепторов, экстеро-рецепторов и проприо-рецепторов. Суггестия должна отменить стимулы, исходящие от них всех, чтобы расчистить себе дорогу.

Следовательно, суггестия есть побуждение к реакции, противоречащей, противоположной рефлекторному поведению отдельного организма. Ведь нелепо “внушать” что-либо, что организм и без этого стремится выполнить по велению внешних и внутренних раздражителей, по необходимому механизму своей индивидуальной нервной деятельности” (Б. Ф. Поршнев “О начале человеческой истории. Проблемы палеопсихологии”, М., “Мысль”, 1974 г., стр. 199).

Должен сразу сказать, что здесь Поршнев вплотную подобрался к разгадке тайны возникновения человеческой речи, но, увы, ее не разгадал, так как не дал какой-либо версии того, какую роль при возникновении речи могло сыграть то, что здесь названо суггестией.

Иначе говоря, во всех его построениях так и не появилось узлового момента, наличие которого ЗАСТАВИЛО человека сказать первое слово.

Именно - заставило и никак иначе. Дело в том, что, сказав первое слово, человек сразу же определенным образом преодолел барьер психической депривации, существовавший исторически, а не по социальным причинам.

Это первое слово никак не могло быть простым звуковым сигналом. У него сразу же должно было быть то, что верно нашел Поршнев - его эквивалент, иначе это первое слово не могло бы быть произнесенным с необходимым смыслом. Кроме того, совершенно естественно положить, что это первое слово должен был сказать один человек другому, а слушавший просто обязан был тотчас же понять его смысл. 

Это условие“необходимости мгновенного понимания” означает наличие такого “узкого” “коридора” возможных версий возникновения речи, что и выбора, строго говоря, уже не остается. Это также означает, что для первого сказанного слова не требовалось наличие “словаря” или “толкователя” – этого не могло еще быть. Но, тем не менее, первое слово должно было быть понято мгновенно, хотя сразу же возникло, появилось как абстрактный символ.

Необходимость понимания самого первого слова, когда-либо сказанного человеком, является обязательным, хотя и жестким, ограничением в выборе модели образования (возникновения) речи, иначе это первое слово (первый звуковой символ) стало бы бессмысленным звуковым сигналом, которое не привело бы к возникновению речи.

Итак, первое слово сразу было абстрактным, отвлеченным, имеющим скрытый смысл. Но это слово было тотчас же понято “собеседником”.

Вместе с тем, первое же произнесенное слово должно было быть не только понятым тем, к кому оно было обращено, но и должно было установить новые формы взаимоотношений между людьми. Следовательно, самое первое слово принципиально должно было изменить уровень и содержание социализации людей. Кроме того, первое же слово должно было носить побудительный характер, т.е. должно было сформировать новое отношение к конкретному виду деятельности. Иначе говоря, самое первое слово должно было породить новые формы деятельности, т.е. появление такой формы общественных отношений, каковым является труд в обычном современном понимании.


 


Дата добавления: 2018-02-28; просмотров: 335; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:






Мы поможем в написании ваших работ!