Период Доля в общем импорте России 16 страница
Проницательные западные наблюдатели верно оценивали браваду, призванную прикрыть зияющее отставание, призванную ослабить комплекс неполноценности, трудности модернизации, движения в западном направлении. В том случае, если лидеры России решили бы погасить свои амбиции и гордость, лишить страну чувства экстренности предпринимаемых усилий, поступить так, как советовали многие западные обозреватели (и собственные интеллектуалы-западники), тогда – пишет Т. фон Лауэ, – западная модель «немедленно и триумфально показывает свое превосходство в глобальном соревновании... Должны ли вожди России согласиться на признание неполноценности, признать, что они только имитируют Запад и готовы совместить свое культурное высокомерие с преклонением перед западной культурой? Учитывая их патриотизм, осуществляемые ими попытки спрятать любой ценой свою слабость под искусственно ожесточенный фасад противодействия западному превосходству логично назвать только естественными; такова русская традиция – соответствующая условиям выживания вблизи центра обожаемого и отторгаемого превосходства».[181]
* * *
В середине 80-х годов Россию возглавил человек, увидевший именно в сближении с Западом шанс для своей страны.
Звездным часом Горбачева стал период, когда, с одной стороны, еще действовал жесткий централизованный аппарат управления страной, а с другой стороны, страна и мир в изумлении наблюдали за «коммунистом номер один», который одну за другой подвергал сомнению все догмы. Образ борца с силами тьмы, чуждого любым табу, необыкновенно возвышал Генерального секретаря. В этих великолепных 1985-87 годах он как будто оседлал коня истории, даже мастер общения Рейган казался на его фоне мумией. Горбачев читал восхищение в глазах московских интеллигентов и видел восторг в толпах людей на Западе.
|
|
|
Находясь в лучшей своей форме, мобилизуя силы перемен в своей стране, Горбачев за три года своего правления не только породил великие надежды, но и избавился от тех, кто сомневался в возможности их достижения. Политбюро покинули геронтократы прежней эпохи, четыреста членов всемогущего Центрального Комитета трижды прошли жесткую чистку. Автохтоны в России потерпели абсолютное историческое поражение. Они не сумели превратить страну в самостоятельный духовный, культурный и технический центр современной цивилизации, а гордый народ и интеллигенция не желали мириться с неустроенностью жизни и будущим скатыванием на мировую обочину. Горбачев мастерски воспользовался этим климатом нежелания опуститься в «третий мир». Прямо и косвенно он создал представление о себе как об освободителе страны от мрака изоляции. Однако Горбачев, выпускник Московского Университета, не видел Россию борющейся за национальное выживание посредством модернизации, он взял на вооружение первую же модель: сокрушить коммунизм и автоматически войти в состав Запада. Словно этого не сделали бы, если бы это было возможно столь легким способом, Петр Первый и Александр Первый, Витте и Столыпин. Полное отсутствие исторического видения, обращение за стратегическими советами к звездам агитпропа, к сервильной среде ученых-чиновников лишили стратегическую линию России в критический момент ее истории всякого осмысленного замысла. Запад знал о культурной отсталости России, но он долго не мог поверить в такую степень профанации политического курса у ее лидеров.
|
|
|
Недостатком и бедой западников, получивших доступ к государственному рулю после 1985 года, было то, что они не видели едва ли не основного, главного в капиталистическом обществе – потрясающей внутренней дисциплины, многократно большей, чем та, которую обеспечивал остаточный страх и слабые стимулы позднего социализма в СССР. Эмигранты из России, сталкивающиеся с этим явлением, либо психологически отторгали его, либо не могли, не хотели указать на него своим прежним согражданам. А те, кто более или менее ясно видели это главное отличие Запада от России, те делали ударение на принципиальной «неусвояемости» этой западной черты Россией и поэтому выводили главный фактор из фокуса общественного внимания.
|
|
|
Особенностью Горбачева как личности было то, что всю свою жизнь, за исключением ранней юности, он провел в мире слов – как комсомольский и партийный деятель, как брошенный на «выживание» в 1978 году в Москве, как собеседник Андропова, Устинова, Суслова, Громыко, как устроитель грандиозных политических спектаклей конца 80-х годов. У него напрочь отсутствовала «петровская жилка» – сделать что-либо работающим в данный момент: корабль, домну, почту, карнавал. Его книги и мемуары полностью отражают характер упорного, самолюбивого, выносливого и бесконечно многословного провинциала, счастливо уверенного во всемогуществе своего многословия. Гений председательствования, поисков пресловутого «консенсуса» стал суррогатом подлинного реформирования. Судьба, столь щедро наградившая этого человека, отыгралась на одном. Она внушила ему непомерную гордыню, которая самоубийственным образом все более закрывала клапан критического отношения к себе, препятствовала взгляду на себя со стороны, спасительным сомнением.
|
|
|
Гордыня сыграла свою превратную роль в судьбе Горбачева, когда он в своем самомнении начал переходить с твердой почвы реальности на зыбкую трясину умозрительных иллюзий. Две иллюзии закрыли его умственный горизонт: советская экономическая наука знает чудодейственные рецепты; западный и незападный мир суть единое интеллектуально-моральное пространство с общими интересами.
Первая иллюзия бросила его в 1988 году, когда он, освободившийся от оппозиции, самозабвенно начал скоростное реформирование.
Вторая заставляла его думать о России как о части Запада, напрочь исключив проблему особенностей российского менталитета. Если Горбачев и думал об этом, то лишь в плане нового мышления – концепции, предполагавшей легкость смены одних стереотипов сознания на другие, поскольку общественное сознание рассматривалось как рефлекс господствующей идеологии. Потому-то Горбачев и не ставил проблемы учета российской ментальности в ходе реформ.
Как пишет Т. фон Лауэ, «растущий комплекс неполноценности увеличивал критичность в отношении внутренних установлений, стимулировал гиперкритичность и стремление к подрывным действиям».[181]
Пять роковых шагов 1988 года изменили страну так, как ее, возможно, изменили лишь 1941 и 1917 годы.
Горбачев бросил свою гигантскую власть в дело изменения сложившегося статус кво. Главная идея была одна: добиться ускорения развития страны и открыть ее внешнему миру.
1. Первый шаг был предпринят Горбачевым под прямым влиянием академика Аганбегяна, обещавшего ускорение темпа экономического роста. Генерального секретаря не устраивало предусмотренное Госпланом увеличение валового национального продукта на 2,8 процента в год. Этот темп не давал шансов двинуться вдогонку за Западом, находившимся в процессе экономического броска 1982-1990 годов. Подготовленный Госпланом проект на пятилетие 1986-1990 годов был отвергнут Генсеком трижды. Горбачев не желал быть вождем отстающей страны. Недовольство вождя дорого давалось чиновникам, успевшим отвыкнуть от прессинга сталинских времен и даже от возбуждения, вызванного попыткой «реформы Косыгина» в середине 60-х годов. Теперь окна Госплана горели допоздна, следовало оптимизировать использование ресурсов и приблизиться к испрашиваемым Горбачевым четырем процентам роста экономики в год. Сделать это, не покидая рельсов прежнего экономического планирования можно было лишь в одном случае, никак не предусмотренном прежним опытом планирования в национальном масштабе, – обращением к бюджетному заимствованию, превышению расходов над доходами.
Госплан сдался под превосходящим его оборонительные возможности давлением. Проект расширения производства был создан. Цену этого расширения объявил министр финансов Гостев в ноябре 1988 года. Выступая с традиционным обзором экономического положения страны, он, как бы между прочим, объявил о том, что бюджет СССР в 1988 году будет сведен с дефицитом в 60 миллиардов рублей. Национального потрясения это сообщение не вызвало. Имитируемый Запад часто вел экономические дела с дефицитом, и это только помогало его развитию. Инфляция? Разве не пользовались западные специалисты со времен Джона Мейнарда Кейнса инфляционным развитием в целях стимулирования экономического роста? Советский Союз ждет новый опыт, это несколько волнует, но причин для беспокойства нет.
Между тем, дефицит бюджета всегда был явлением опасным для российской государственности как советского периода, так и предшествующих столетий империи. Царская Россия имела несколько неизменных правил. Одним из них было: никогда не выплачивать контрибуций даже в случае поражения (японцы в 1905 году так и не добились их у Николая Второго, который предпочел отдать половину Сахалина). Другим правилом было сводить дебет и кредит в бюджете.
Нужно сказать, что России, не столь уж богатой организаторскими талантами, до конца 80-х годов нашего века везло с министрами финансов. Они были знающими, способными, трудолюбивыми людьми с большим государственным горизонтом мышления. Можно было даже утверждать, что это были лучшие государственные чиновники России. Министр финансов Конкрин обеспечил казне проведение реформ 1869-х годов. Витте успешно ввел в 1897 году золотой стандарт и подготовил Россию к испытаниям двадцатого века достаточно хорошо, по крайней мере, с точки зрения финансового обеспечения. Достаточно успешно этим курсом следовал В.Н.Коковцов. Свидетельством тому было финансовое обеспечение злосчастных авантюр 1904-1905 годов и последовавшей мировой войны. Поразительным фактом является то, что даже великолепный финансовый чемпион мира – Британия скорее истощила свои финансовые возможности, чем битая немцами Россия. (Конечно, англичане расходовали свои авуары для целей финансирования усилий коалиционных союзников, они берегли свою кровь, они старались сохранить свой жизненный уровень, в то время как Россия расплачивалась людскими ресурсами). Даже в критических 1917-1918 годах у царя, Временного Правительства и у большевиков с финансами – в определенном смысле – было не так уж плохо. В России меньше считали людские жизни, но умело считали деньги. Сталин также настаивал на жесткой финансовой дисциплине (разумеется, за счет того народа, который претерпел жесточайшую трансформацию коллективизации и индустриализации). Его наследники – Хрущев и Брежнев ослабили поводья, но не до степени пренебрежения государственным бюджетом.
И вот барьер пройден. Оказалось, что ломать правила не так страшно. На следующий, 1989 год, дефицит составил уже 100 млрд. руб., но это никого особенно в обществе не взволновало, да и экономисты не усмотрели в заимствовании денег «у будущего» ничего экстраординарного: инфляция в СССР еще составляла лишь несколько процентов в год, деньги оставались ценностью, как прежде. (Понадобится еще несколько лет, прежде чем лавина инфляции сокрушит экономику великой страны и поставит перед новыми испытаниями ее население).
Революционизирование бюджета, превышение расходов над доходами не могло пройти бесследно: следовало найти средства для погашения государственной задолженности. Печатный станок давал один из способов, другим стали займы за рубежом. За короткий период, в течение двух лет после 1988 года государственный долг СССР достиг невероятной (по меркам прежних времен) цифры – 70 млрд. долл. Особо отметим этот момент – интернационалисты, пришедшие к власти вместе с Горбачевым, не только не боялись, но всячески стремились к созданию столь заметного и важного фактора взаимозависимости России и Запада, как займы. О западных займах Советскому Союзу специалисты-экономисты, политологи возобладавшей прозападной элиты говорили не как о бремени, не как о долге, который предстоит выплачивать грядущим поколениям, а как о символе веры Запада в Россию. Говорилось это буквально с восторгом. Убеждали в том, что человек, имеющий долг в 10 рублей – зависим, а имеющий долг в 10 миллиардов – независим. По крайней мере, зависим от кредитора в той же мере, что и кредитор от должника. Создать эту зависимость от Запада стало едва ли не заветной целью, сознательной стратегией группы экономистов, устремившихся в кремлевские коридоры, открытые для них Горбачевым.
Наступил звездный час советских экономистов. В предшествующие десятилетия они написали свои главные книги, возвеличивая экономические достоинства социализма и низводя до порога обреченности экономику капитализма.
В реальности это были убежденные западники, считавшие советскую изоляционистскую систему анахронизмом, среди западных экономистов предпочитавшие правое крыло – сторонников либеральной экономики чикагской школы. Странным образом это были советские последователи Милтона Фридмана, симпатизирующие раскрепощенному рынку, где правит сильнейший. Заведомо презиравшие государственный контроль как синоним увековечивания отсталости и косности.
2. Вторая программа, осуществленная Горбачевым в роковой для России 1988 год, была связана с именем вдумчивого и серьезного экономиста академика Абалкина, директора Института экономики Академии наук СССР, лучшего творческого коллектива экономистов, давно уже считавших марксизм пещерным учением и стремившихся ввести элемент независимого хозяйствования и конкурентной борьбы в застойные формы социалистического хозяйствования. В критической части своего подхода Абалкин был неоспорим: нельзя регламентировать все в гигантской России с ее одиннадцатью часовыми поясами. Если от Калининграда до Петропавловска-Камчатского каждое решение будет приниматься лишь с визой московских министерств, то все живое, связанное с собственной инициативой, отомрет на этих просторах.
Последовала серия предложений, которые в конечном счете были сведены в «Закон о государственных предприятиях». В ажиотажной обстановке 1988 года этот закон был принят в качестве обязательного на всей территории страны. Идея была простой и практически не поддающейся критике: каждое предприятие, большое или малое, получало права распоряжения своим бюджетным фондом, что, по мысли реформаторов, должно было безусловно стимулировать производство, увеличить наличные фонды, обеспечить самоокупаемость и вызвать стремление к расширению производства. Каждое предприятие усилит инициативный поиск рынков, свяжется с наиболее удобными (а не навязываемыми из Москвы) субподрядчиками, почти автоматически оптимизируя внутри- и межрегиональные экономические взаимоотношения. Предлагая новую схему замены бюджетного декретирования бюджетной свободой предприятий, команда Горбачева сделала ошибку, во многом, психологического характера. Она надеялась на дальновидный расчет новых менеджеров более свободных предприятий, а получила (причем повсюду, от Москвы до самых до окраин) до унылости однообразный результат: освобожденные от принудительного ценообразования хозяйственники, во-первых, попросту увеличили волевым образом цены на свою продукцию; во-вторых, они стали искать не оптимальные связи с посредниками и сопроизводителями в рамках всего Союза, а с местными руководителями, заменившими в данном случае союзных министров. (Демонстрируя цивилизационный искейпизм, директора не умели, не могли и не хотели брать на себя ответственность).
Вслед за софистичными экономистами Горбачев ожидал реакции, которой книжникам Академии Наук можно было ожидать от голландцев или шведов: трудового скопидомства. Произошла своего рода ошибка в психологическом восприятии. Те хозяйственные распорядители в Москве, которым Сталин в 1929 году отдал в руки всю ставшую плановой экономику, теперь под давлением Горбачева буквально в одночасье сдали позиции. Да, за ними еще было частичное распределение фондов, средств, другие каналы давления, но они лишились главного рычага – строгой фиксации рублевой стоимости производимой в пределах всего Советского Союза промышленной продукции.
Случилось нечто поважнее отмены шестой статьи конституции (о главенствующей роли КПСС). Предоставленные самим себе, хозяйственники вышли из-под партийно-государственного контроля, сокрушив коммунистическую систему управления де-факто.
3. Третье роковое решение касалось общей системы управления. В 1988 году Горбачев пришел к выводу о необходимости радикального изменения управленческой системы. Прежняя основывалась на примате политической власти, реализуемой Коммунистической партией Советского Союза. Проблемы в отношениях между предприятиями прежде решались в партийных инстанциях – в районных, городских, областных или республиканских комитетах партии. На межреспубликанском уровне арбитром становился Центральный Комитет. Эта достаточно простая и во многих отношениях примитивная система была создана Сталиным, ее закрепил страх периода сталинского террора, она могла казаться незыблемой. Критически относясь к менеджеризму партократии, Горбачев решил изменить систему принятия решений, объявив, что «дело партии – идеология», что вмешательство в производственный процесс чиновников от политики недопустимо, что лишенная партийного произвола экономическая машина страны будет работать эффективнее. Профессионалы индустрии найдут общий язык между собой, им не нужно будет унижаться перед малосведущими партийными бонзами. В своей борьбе за либерализацию управления Горбачев выступил против монстров дирижизма – гигантских союзных министерств. В масштабах всей страны обсуждался вопрос, может ли нация содержать полтора миллиона паразитов – ничего не производящих государственных чиновников. Второстепенные министерства были распущены, первостепенные резко сокращены. Численность служащих центральных министерств была сокращена вдвое. Пропаганда сделала резкое сокращение управленческого аппарата и без того плохо управляемой страны неким триумфом рациональности над безумием брежневского волюнтаризма и тупого администрирования. Нужно отметить, что еще некоторое время огромная, неповоротливая и, конечно же, недостаточно эффективная машина управления еще вела по инерции огромную страну. Но первый же рабочий кризис в каждой из отраслей повел страну вразнос. Как оказалось, министерства, охватывающие всю страну, совместно с партийным аппаратом представляли собой своего рода нервную систему государства. Резкое сокращение масштабов и функций министерств наряду с отключением партийного аппарата лишило государственный механизм той нервной системы, которая объединяла ее экономическое и политическое пространство.
Инерция многолетней практики не позволила директорскому корпусу и председателям колхозов немедленно двинуться собственным ходом, не считаясь с партнерами и соседями. Но первая же сложная проблема не оставила экономическим руководителям особого выбора: советоваться со старшими партийными товарищами уже было невозможно – эти товарищи уже освободили свои кабинеты. Неотложность выбора привела к тому, что руководители заводов и колхозов впервые в жизни ощутили себя своего рода монархами в своей вотчине. Это таило для них некоторые плюсы – в том, что вождей экономики заставили думать. Минусы в том, что никто не знал, как использовать новую свободу. Требовать от директоров и председателей вооружиться ответственностью за всю страну – значило ожидать от них невозможного. Фактически был дан зеленый свет простому подходу: «каждый за себя». Построенная как единый организм, заведомо предполагавшая монополистов, экономика СССР, отказавшись от плана, пошла ко дну.
Если Старая площадь пустила экономику в свободное плавание, то это еще не значило, что сразу же потеряли силу республиканские партийные комитеты четырнадцати республик. Решение Горбачева сделало невозможное возможным: заводские воротилы Украины, Белоруссии и прочих республик стали искать координаторов и покровителей в Киеве, Минске и других региональных столицах, отнюдь не шедших в ногу с московским экспериментатором. Одним махом страна оказалась перед фактом раскола на пятнадцать гигантских вотчин. (Точнее на четырнадцать. Пятнадцатая, самая большая – Россия – не имела своего республиканского партийного комитета. Она-то и начала страдать больше других, ощущая губительную несогласованность работы на новом этапе. Здесь лежат корни фантастического «сепаратизма» России, ее парадоксального желания «уйти в себя» в условиях острейшей взаимозависимости. Начинается движение в партийно-производственных кругах за формирование собственной Российской коммунистической партии – это с одной стороны. С другой – ультрарусские патриоты закладывают основание для выхода России, «опутанной веригами полуразвитых соседей», из исторически сложившегося единого государства.
4. Четвертый шаг в неизвестность был сделан в сфере внешней торговли. Россия не была крупным импортером-экспортером, но у нее имелась своя привилегированная зона – группа государств, объединенных в Совет экономической взаимопомощи, созданный в 1949 году, когда «холодная война» уже перекрыла Восточной Европе дорогу на Запад. Восемьдесят процентов торговли СССР приходилось на Совет экономической взаимопомощи (СЭВ), объединявший страны Восточной Европы. В первые годы своего существования СЭВ не давал особой свободы для внутренних разногласий. Политический вес России был слишком велик во всех столицах государств-членов. Но время шло, все восточноевропейские страны прошли фазу ускоренной индустриализации, практически все они отдали значительную дань созданию тяжелой промышленности, их рынки прошли фазу специализации. Весь Советский Союз ездил в вагонах, построенных в ГДР, в венгерских автобусах фирмы «Икарус», снабжая Восточную Европу нефтью и газом. Казалось, что СЭВ успешнее, чем Европейское экономическое сообщество, движется к экономической интеграции, тем более, что с 1973 года Россия успешно спасала себя и своих партнеров по СЭВ от шока двадцатикратного увеличения цены на нефть – внутри СЭВ действовали льготные расценки на это стратегическое сырье. Даже скептикам было трудно усомниться в действенности Совета экономической взаимопомощи, дававшего восточноевропейским социалистическим странам дешевую энергию, а огромному Советскому Союзу технологически емкую продукцию.
В условиях ослабления внутренней дисциплины, когда «доктрина Брежнева» стала общепризнанным анахронизмом, чиновники стран-членов СЭВ начали объяснять неудачи своего экономического развития некачественными поставками соседей, предоставлением валюты, использовать которую за пределами СЭВ было невозможно. На уровне горбачевской либерализации 1988 года закулисное недовольство уступило место открытому столкновению интересов. Поскольку сам здравый смысл восставал против субъективности в товарообмене, общим стало требование осуществить оценки внутри СЭВ в «высшей объективной ценности» – в конвертируемой валюте. При этом как-то само собой имелось в виду, что Россия никогда не пойдет против себя самой, против своей гегемонии в СЭВ и не повысит цену на нефть до мирового уровня. Ведь тогда рухнет главная скрепа единого экономического союза, столь важного для СССР.
Требования пересмотра взаимных импортных потоков стран-участников СЭВ заставили в Кремле поднять голову тех, кто находил требования партнеров неправомерными: они покупают у нас нефть по ценам ниже мировых, а продают нам второсортные по качеству промышленные товары. И в данном случае Горбачев начал решать проблему по примеру «гордиева узла», полагая, что без русской нефти восточноевропейские страны обойтись в любом случае не смогут: при переводе расчетов на конвертируемую валюту сразу станет ясно, что Россия оказывает Восточной Европе большую экономическую помощь. Фактор дешевой нефти решит все. Партнеры в конце очередного финансового года убедятся, что они не «технические благодетели» России, а ее неблагодарные должники. Возможно, Горбачев поддался чувству и сделал шаги, которые обрекли важнейший экономический союз России – СЭВ был переведен на расчеты в твердой валюте, которой не было ни у одной из стран восточноевропейского экономического блока. Перерасчет привел к крушению связей второго (после Европейского сообщества) торгового союза в мире. Дорога СССР в Центральную Европу оказалась этим решением блокированной. А Советский Союз оказался в рамках собственной изолированной экономики.
5. Пятый шаг в направлении радикального изменения того, что именовалось СССР, был сделан, когда в октябре 1989 года небольшая Эстония заявила о своем суверенитете. Горбачев свел свою реакцию к определению решения эстонского парламента противоречащим конституции. В следующие полгода провозгласили самостоятельность еще семь союзных республик. Последний гвоздь в гроб Советского Союза был вбит российским парламентом 12 июля 1990 года – когда Российская республика объявила о своем суверенитете. Государство Горбачева оказалось обреченным задолго до «пленения в Форосе» в августе 1991 года.
Все остальное, вплоть до 26 декабря 1991 года, когда над Кремлем был спущен красный флаг, было лишь следствием бури, порожденной в лучезарном 88-м году. Бешеный ритм импровизаций с президентством, парламентами, суверенитетами, хозрасчетами, 500-ми днями, поворотами налево и направо закончился Немезидой в лице вчерашнего соратника.
Надир политической карьеры Горбачева наступил в сентябре 1991 года, когда он, потрясенный и ошеломленный, собрал в кулак свою феноменальную волю и с яростью (поистине, достойной лучшего применения) загнал стадо Верховного Совета СССР в загон политического небытия. Ослепленный верой в себя политик не поддался роскоши здравого сомнения. Все остальное было дурно сыгранным эпилогом. Огромная держава шагнула в историческое небытие.
Запад победил в культурной революции. Долгий период мира (в ходе которого коммунистические вожди самоутверждающе заявляли, что часы истории отбивают время в их пользу) был на самом деле использован более эффективно Западом, возглавившим культурную революцию модернизации, определенно придав ей форму вестернизации. Как пишет Т. фон Лауэ, «впервые за все человеческое существование весь мир оказался объединенным под эгидой одной культуры... Высокомерная в своем превосходстве, она контрастирует с другими культурами, возникшими в других обстоятельствах в различных частях света. Другие культуры оказались лишенными прежней свободы культурной эволюции и вступили в бесконечную агонию рекультуризации. Под угрозой низведения до положения «народа без истории» они оказались вынужденными пройти через катастрофу коллективной травмы».[181]
* * *
Встречая чужую культуру, Запад действовал и действует преимущественно двумя способами, так сказать, сверху и снизу. Сверху происходит дискредитация местных лидеров, утрата ими авторитета в глазах собственного народа. Вслед за этим следует дискредитация прежнего социального порядка, системы духовных ценностей, структуры безопасности данного народа. Коллективное его существование в базовом смысле начинает зависеть от внешних сил.
После дискредитации автохтонного правительства начинается вестернизация «снизу» посредством деятельности миссионеров, инвесторов, торговцев, ученых, специалистов, западных людей с воображением и авантюрной хваткой. Их эффективность создает неистребимую привлекательность, что быстро готовит слой местных почитателей и компрадоров. Культура Запада, гуманитарные ее аспекты, помогают при этом удивительно – вплоть до фактического ослепления образованного слоя. Открывшаяся миру местная экономика немедленно становится зависимой от индустрии, искусства и науки Запада. Поразительно, но униженные культуры именно по собственной воле изменили даже свой внешний вид: африканцы оделись, китайцы обрезали косички, русские сбросили кафтаны. Предметом глобальной имитации стали западные вкусы, обычаи, привычки, моральные нормы, мировоззренческие позиции. Ведь именно Запад так или иначе показал пути прогресса. Тотальность этого вызова привела к тому, что незападные культуры отступили в глубину. Именно там, в глубине оригинального цивилизационного психологического склада готовилось своего рода «контрнаступление», черты которого обнажились в конце двадцатого века. Психика – последнее убежище униженных и отступивших перед Западом цивилизаций – оказалась плацдармом, на котором незападные цивилизации после смерти идеологий начали свое возвратное движение.
Глава четырнадцатая
СЛОЖНОСТИ СБЛИЖЕНИЯ
Идеологический конфликт России с Западом, начатый в 1917 году, завершился в августе 1991 г. победой демократических, прозападных сил в России. После многих десятилетий рухнула казавшаяся основной преграда на пути сближения всего северного пояса индустриальных государств – коммунистическая идеология и ее носитель – КПСС. Открытость решительно возобладала над автохтонным мышлением изоляционистов. Произошло нечто прежде немыслимое – примирение первого и второго миров. Россия, лидер крупнейшего из когда-либо в истории противостоявших Западу блоков, сделала неимоверные по своей жертвенности шаги ради того, чтобы сломать барьеры, отъединяющие ее от Запада как от лидера мирового технологического и гуманитарного прогресса. В период между 1988 и 1993 годами Запад не услышал от России «нет» ни по одному значимому вопросу международной жизни, готовность новой России к сотрудничеству с Западом стала едва ли не абсолютной. Имел место довольно редкий исторический эпизод: невзирая на очевидный скепсис западного противника, ни на сантиметр не отступившего от защиты своих национальных интересов, Россия почти в эйфории от собственного самоотвержения, без всякого ощутимого физического принуждения начала фантастическое по масштабам саморазоружение. Историкам будущего еще предстоит по настоящему изумиться Договору по сокращению обычных вооружений (1990 г.), развалу Организации Варшавского Договора и Совета экономической взаимопомощи. Возможно, что только природный русский антиисторизм мог породить такую гигантскую волю к сближению с Западом, сорок лет рассматривавшимся в качестве смертельного врага.
Какие бы объяснения ни выдвигал позднее софистичный западный мир (русские выдохлись в военной гонке; коммунизм достиг предела общественной релевантности; либерализм победил тоталитарное мышление; национализм сокрушил социальную идеологию и т.п.), неоспоримым фактом является добровольное принятие почти всем российским обществом, от левых до правых, идеи сближения с Западом и его авангардом – Соединенными Штатами. Принятие, основанное на надежде завершить дело Петра, стать частью мирового авангарда, непосредственно участвовать в информационно-технологической революции, поднять жизненный уровень, осуществить планетарную свободу передвижения, заглянуть за горизонты постиндустриального общества.
Дата добавления: 2015-12-21; просмотров: 15; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!