Период Доля в общем импорте России 11 страница
Неизбежно возникает вопрос, звучали ли в одной из наиболее цивилизованных европейских стран голоса протеста против хладнокровного геноцида соседнего народа? Если среди военных, пусть и самым двусмысленным, нелепым образом, был хотя бы в некоторой степени ощутим ропот неодобрения по поводу «приказа о комиссарах», то гражданские чиновники (Моцарт по воскресеньям, Гете на ночь) не выразили ни малейшего протеста. В течение многих месяцев сотни (если не тысячи) германских служащих спокойно калькулировали планомерное убийство народа, не причинившего им зла. Национальное чувство заменило им совесть – это исторический урок для наших дней.
* * *
Сталинизм с его бескомпромиссной жестокостью в наказаниях за малейший проступок наносил удар по лучшему качеству русского солдата – умению полагаться на себя, действовать автономно, если ты отрезан, и в то же время сохранять веру в коллективную борьбу. Лозунг «Бить врага на его территории» был оторван от реальности и лучше всего характеризовал слепое пренебрежение суровыми фактами жизни.
Бедой и горем страны стала ее изоляция, оторванность от западного мира и его опыта. Страх Сталина оказаться «поклонником Запада» обернулся фактически преступлением перед своей страной ввиду того, что армия не сумела извлечь уроки из польской и западной кампаний германской армии.
Талант наших инженеров сказался в создании танков и самолетов, превосходящих немецкие. Воины показали готовность отдать жизнь. Но чтобы соединить передовую технику и самоотверженность солдата, нужен был третий элемент – координация войск и техники. Страх не позволил прямо указать на самое слабое место наших войск – отсутствие надежной связи и координации (а это подразумевает наличие радио и телефонной связи, постоянной авиационной разведки, действенной службы тыла).
|
|
|
Час нашей страны пришелся на рассвет самого долгого дня 1941 года, самого трагического дня нашей истории. Далекий от благоденствия народ был погружен в проблемы социального переустройства, неслыханной по темпам индустриализации, перехода крестьянства в новое состояние, рецидивов гражданской войны. По отношению к утвердившейся диктатуре Сталина царила спартанская лояльность. Наша армия, отличающаяся исконной готовностью к самопожертвованию, традиционным стоицизмом, безусловной преданностью Родине, была, увы, в огромной степени ослаблена перерывом в традиции военного воспитания профессиональных военных, пять столетий делавших ее непобедимой. Она была подорвана истреблением той новой командирской поросли, которую дала гражданская война, воцарившимся террором, убивавшим инициативу, предприимчивость, свободу анализа, рассудительность и ответственность. Противостоящая ей германская армия была вооружена всеми средствами технически совершенной цивилизации, приемами многовекового военного опыта, обновленного в 1939-1941 годах, и укомплектована западными людьми, преимущественно индустриальными рабочими – методичными, инициативными, дисциплинированными, воспитанными в духе безусловного расового превосходства. Эти обстоятельства предопределили несоразмерность жертв двух стран, пулемет опять нейтрализовал личную доблесть. В конечном счете – и это прискорбный факт – на одного погибшего немца приходится четырнадцать наших воинов. Два обстоятельства спасли нашу страну. Первое – военная промышленность дала меч. Второе, главное, – в час выбора между жизнью и спасением Родины наш солдат бестрепетно пожертвовал жизнью.
|
|
|
В конце августа 1941 года к Гитлеру в Вольфшанце прибыл Муссолини. Он нашел Гитлера уверенным в себе, но фюрер признал, что «плохая работа разведки дала ему полностью неверные данные о численности и качестве русских войск, а также о решимости, с которой они идут в бой». До Москвы оставалась одна треть уже проделанного пути, на юге завершалось окружение миллионной русской армии под Киевом, впереди – у Вязьмы – в клещи попадает еще один миллион наших солдат. Но реальность уже бросила свою тень на безумные планы тех, кто хотел сделать нас рабами.
|
|
|
Немецкие генералы – возможно, лучшие профессионалы в мире – начали осознавать особый характер борьбы, особый характер противостоящего им противника. Генерал Блюментрит, наступавший на Минск, отметил: «Поведение русских войск даже в этой первой битве являло собой поразительный контраст с поведением поляков и западных союзников, когда те терпели поражение. Даже будучи окруженными, русские дрались за свои позиции и сражались».
Германия не сумела верно оценить противника. Его вооружение было гораздо лучше, чем полагали немецкие военные специалисты. И численность советских войск едва ли не вдвое превосходила ожидаемую. Генерал Гальдер занес в свой дневник 11 августа: «Мы недооценили силу русского колосса не только в экономической и транспортной области, но прежде всего в военной. Вначале мы рассчитывали встретить 200 дивизий противника, но теперь мы идентифицировали уже 360 дивизий». Командующий группировкой армий «Юг» фельдмаршал Руншдтедт уже после войны сказал: «Я понял вскоре после нападения, что все, что было написано о России, является глупостью».[181]
|
|
|
У берегов Ньюфаундленда Черчилль и Рузвельт подписывали в эти часы «Атлантическую хартию». Но судьба Запада зависела от того солдата, который решил на этот раз не отступать на восток. Он обрекал себя на смерть, но его не нужно было ни в чем убеждать. В самый страшный час России ее сыновья выполнили свой долг.
Глава десятая
ВТОРОЙ СОЮЗ С ЗАПАДОМ
Когда индустриальный гигант континента – Германия – нанес удар по Советской России, сложились предпосылки для второго (после 1914 года) союза с Западом. Удачей было то, что британское правительство возглавлял Уинстон Черчилль, который ни при каких обстоятельствах не был согласен на компромисс с Гитлером. 22 июня 1941 года он сказал на весь мир слова, которые, будучи обращенными к Москве, заложили основу великой коалиции: «Отныне у нас одна цель, одна единственная – уничтожение нацистского режима. Мы никогда не будем вести переговоры с Гитлером. Мы окажем любую возможную помощь России и русскому народу». Через два дня президент США Ф.Рузвельт пообещал помощь Советскому Союзу. Со стороны советского правительства не последовало никаких комментариев, но «Правда» опубликовала выдержки из речи Черчилля. Это был первый шаг от абсолютной враждебности России к Западу. За ним последовали новые шаги. Во второй раз на протяжении полустолетия, под угрозой доминирования Германии, начал складываться союз России с Западом.
Союз складывался медленно по нескольким причинам. Сталин органически не доверял Западу, который ненавидел его режим. Запад не доверял режиму, который считал искусственным и в устойчивости которого сомневался. Ведущие английские и американские эксперты разделяли германскую точку зрения, что сопротивление России в 1941 году не будет долгим. В середине июня 1941 года британские официальные оценки сводились к тому, что германские армии достигнут Кавказа в конце августа или, в крайнем случае, в начале сентября 1941 года.
Но дело совместной борьбы не терпело отлагательства. 19 июля 1941 года Сталин послал первое личное письмо Черчиллю. Оценивая в целом последующую обширную переписку со Сталиным, Черчилль заметил, что отношения с советским руководством складывались далеко не просто. В переписке «было слишком много упреков». Разница в политических и культурных взглядах была слишком велика. Тем не менее Черчилль воздал должное своему союзнику: «Сила советского правительства, твердость русского народа, неисчерпаемые запасы русской мощи, огромные возможности страны, жесткость русской зимы были теми факторами, которые в конечном счете сокрушили гитлеровские армии».
Груз прошлого довлел над рождающимся союзом. Вечером 1 января 1942 года президент Рузвельт и премьер-министр Черчилль обсуждали самую сложную для них тему России. Черчилль вспомнил те дни, когда руководил английской интервенцией и белые армии вплотную подошли к Туле. «Я прощу их теперь, – сказал Черчилль, в пропорции к числу убитых ими гуннов». «Простят ли они Вас?» – откликнулся на слова Черчилля помощник Рузвельта Гопкинс. «В пропорции к числу танков, которые я пошлю».
Третьим (после личностных различий лидеров и враждебного прошлого) препятствием были соображения долговременного стратегического планирования. Они были различными у СССР и двух главных держав Запада – Британии и Америки. Уже в декабре 1941 года Черчилль сообщал министру иностранных дел Идену в Москву: «Никто не может предсказать, каким сложится баланс сил и где будут стоять победоносные армии в конце войны. Вероятно, однако, что Соединенные Штаты и Британия, не истощив своих сил, будут наиболее вооруженным и экономически самым мощным блоком, который когда-либо видел мир, а Советский Союз будет нуждаться в нашей помощи значительно больше, чем мы в его». Такова была оптимистическая для Запада картина. Не исключалась и пессимистическая картина будущего. Так в беседе с издателем «Таймс» Баррингтон-Уордом (март 1943) Черчилль изложил концепцию создания в Европе конфедерации малых стран: «Я не хочу остаться один на один с медведем». Именно в свете этого видения Запад хотел использовать до конца силы Советской Армии, а высадку союзнических войск в Западной Европе осуществить лишь на этапе коллапса либо СССР, либо Германии.
Четвертым препятствием в деле формирования союза было наличие культурных и прочих различий. Рузвельт полагал, что Сталин возглавляет «очень отсталый народ» и это многое объясняет. Но Россия – огромная страна, и мир будущего можно построить только в союзе с ней. Черчилль, как и после первой мировой войны, считал, что «гранды» современного мира могут обеспечить свои интересы посредством союза наций в организации глобального охвата. Этой организацией предстояло стать ООН.
Важно также учесть, что в ходе войны достаточно быстро изменялось и соотношение сил внутри самого Запада. Президент Рузвельт перенимает мантию лидера Запада, Соединенные Штаты выходят на положение безусловного лидера Запада. Это лихорадило внутризападные отношения, сказываясь и на отношениях всего Запада с восточным союзником. Сказывалось особое британское видение ситуации: в случае победоносного исхода войны западный союзник – Соединенные Штаты – будет стремиться вытеснить Британию с доминирующих позиций в Европе, Азии, Африке и Австралии. Для предотвращения этого следовало лавировать, противопоставляя союзников друг другу. К примеру, мы видим, как весной и в начале лета 1942 года Черчилль мечется между двумя своими великими союзниками. Весной он склонен был сблизиться с Россией, поскольку ощущал значимость советско-германского фронта и важность того, чтобы Россия выстояла и была сохранена в составе коалиции. В начале же лета он как бы начинает сомневаться в способности Советского Союза выстоять и все более подчеркивает стратегическую значимость Соединенных Штатов, чья военная промышленность методично наращивала свои мощности. Менялась и американская точка зрения.
Если в 1939 году Ф.Рузвельт «возлагал» на Англию задачу «спасения цивилизации», то в 1942 году он и его помощники уже предусматривали главенство в дуэте Соединенных Штатов. «Чемберлен, – пишет английский историк Д.Рейнольдс, – предвидел такой ход событий, и его внешняя политика была частично направлена на избежание подобной ситуации: будучи однажды разбуженным, спящий гигант неизбежно превратит своего английского союзника в карлика». И хотя, находясь под прицелом гитлеровцев, англичане приветствовали принятие Америкой роли мировой державы, они уже предчувствовали неизбежное: рост могущества США за счет, в частности, западноевропейских союзников, принятия ими на себя безусловного лидерства на Западе.
Но самое главное препятствие на пути союза России с Западом проистекало из неравномерности военных усилий. Когда британский посол Керр, вернувшись из Москвы, узнал 15 декабря 1942 года о смещении в будущее открытия второго фронта в Европе, он ужаснулся возникающему потенциалу разлада в отношениях России и Запада: «Мы не представляем себе того напряжения, которое испытывают русские. Советская Армия и в целом русское руководство – боятся, что мы создадим гигантскую армию, которая сможет однажды повернуть свой фронт и занять общую с Германией позицию против России». Фантастичен ли был такой поворот событий? Посол счел нужным сказать Черчиллю, что в Британии «высказываются мнения, которые прямо или косвенно поддерживают это опасение русских». И Рузвельт не был убежден, что позиция Черчилля – позволить немцам и русским использовать друг против друга свои лучшие силы – являлась близорукой. Провозглашая словесно твердую привязанность делу быстрого открытия второго фронта, президент на решающих обсуждениях 1942-1943 годов, когда вопрос ставился в конкретную плоскость, ослаблял свой пыл. Дело было не в долгих и красноречивых выступлениях Черчилля, которые откровенно нравились президенту. Рузвельту в конечном счете нравилось то, что из них вытекало: не делать окончательных обязательных выводов, держать все двери открытыми, не сокращать возможностей выбора, который еще многократно предоставит война. Германия и Россия сцепились в смертельной схватке, но выигрывает ли от этого Запад?
Известие о том, что в 1942 году не будет открыт настоящий второй фронт, явилось, по мнению британского премьера, подлинным «шоком» для Сталина. Но Черчилль полагал, что две крупнейшие континентальные державы, борясь и ослабляя друг друга, действуют в «нужном направлении». Именно узнав об отсрочке открытия второго фронта Сталин в ярости ответил Черчиллю, что войны без потерь не ведутся, что Советский Союз несет неизмеримо большие потери.
Не открыв фронта на европейском Западе, союзники нарушили свое слово в критический для СССР момент, когда немцы захватили Севастополь, вошли в Ростов, вышли к порогу Кавказа и подошли к Сталинграду.
Телеграмма Сталина Черчиллю от 23 июля 1942 года завершалась суровым упреком – «вопрос о создании второго фронта в Европе не был воспринят с той серьезностью, которой он заслуживает. Полностью принимая во внимание нынешнее состояние дел на советско-германском фронте, я должен указать наиболее серьезным образом, что советское правительство не может согласиться с откладыванием второго фронта». Налицо было очевидное нарушение союзнических договоренностей, серьезно повлиявшее на советско-западные отношения.
* * *
15 июля 1942 года, когда гитлеровская военная машина покатилась безостановочно к Москве, академик В.И.Вернадский написал сыну в Йельский университет: «Я глубоко удовлетворен, что мы сейчас нерасторжимо связаны с англосаксонскими демократиями. Именно это историческое место мы и должны занимать». Старый русский демократ верил в живительность новых связей России.
За три месяца до этого, в апреле 1942 года, когда советское контрнаступление под Харьковом выдохлось, бывший физик лейтенант Флеров написал письмо Сталину: «В военной технологии происходит настоящая революция. Она может произойти без нашего участия в том случае, если в нашем научном мире возобладает инерция».[181] Сталин уже знал кое-что об атомной проблеме. Кембриджская «пятерка» уже представила сведения о Британской ядерной программе. К.Фукс уже несколько раз встречался с представителями советской военной разведки в Лондоне, обсуждая тему ядерных усилий Британии и США. В будущем именно он передаст в Россию критически важные технические сведения о проекте «Манхэттен».[181]
Все эти обстоятельства привели к тому, что в конце 1942 года, в дни Сталинграда, находясь перед фактом невыполнения Западом своего обещания, Сталин принял решение о масштабных исследованиях в ядерной области. Второй фронт не был открыт, Запад работал над своим атомным оружием, и Россия, даже тогда, когда почти половина ее населения и промышленного потенциала оказалась оккупированной, вступила в отчаянную научно-индустриальную борьбу, ставкой в которой была гарантия ее национальной безопасности. Это было время, о котором британский историк Д.Холовей сказал: «Русская цивилизация находилась в смертельной опасности».[181] И.В.Курчатов прибыл в свою казанскую лабораторию 2 декабря 1942 года, в тот день, когда Энрико Ферми осуществил в своей лаборатории в Чикаго первую в истории человечества цепную реакцию. На Волге уже третий день было замкнуто кольцо окружения немцев (кодовое название «Операция Уран»). Далеко не все на Западе с легкостью соглашались с логикой «оставить русских самих решать проблему своего выживания». Один из несогласных – посол США в Англии Г.Вайнант – критически относился к стратегии английской дипломатии, ставящей впереди всего укрепление своей империи. Для наиболее дальновидных политиков и тогда было ясно, что стратегия принесения в жертву Советского Союза неизбежно вызывала эвентуальное ожесточение и подозрительность России в отношении западных союзников. Эта точка зрения была близка и ряду английских дипломатов в Москве, которые понимали, что может в конечном счете означать для англичан ожесточение их восточного союзника. Посол в Москве сэр Арчибальд Кер телеграфировал в Лондон, что ухудшение отношений чревато долговременными негативными последствиями, и поэтому желательно как можно раньше организовать встречу премьер-министра и Сталина. В своем дневнике Иден записал, что «когда я показал эту телеграмму Уинстону, тот подскочил с места». Другой старинный друг Черчилля – А.Кадоган предупреждал, что главная опасность ожидает Англию тогда, когда «русские почувствуют отчуждение». 30 июля 1942 г. Черчилль написал Сталину, что изучает возможности посылки нового «большого конвоя» в Архангельск и думает о встрече на высшем уровне.
После этой первой встречи со Сталиным (в Москве) Черчилль, один из двух лидеров Запада, записал следующее: «Система выглядит достаточно простой. Преобладающее влияние в мире будущего будут иметь четыре державы (США, Советский Союз, Британия и Китай). Невозможно предугадать, какого вида государством будет Россия и какими будут русские требования».
Во время переговоров с турецким премьером (январь 1943 г.) Черчилль сказал, что после войны «Соединенные Штаты будут самой сильной, самой важной нацией, и они будут поддерживать структуру значительно более мощную, чем была Лига Наций». Россия, по словам Черчилля, будет входить в эту организацию, но «послевоенная Россия не будет той Россией, какой она была в предшествующие годы, она может быть гораздо более империалистической». Мы впервые видим Черчилля, усматривающего возможность того, что Европа окажется в зоне влияния России. Идея о том, что Британии в третий раз (после 1914 и 1939 гг.) придется собирать силы Запада против враждебной ему коалиции, пожалуй, впервые отчетливо созревает в нем.
А Россия весной 1943 года впервые ощутила собственную силу. Стало более или менее ясно, что недалек тот час, когда территория, оккупированная немцами, будет освобождена. Создавалась новая обстановка, выживание страны, по-видимому, было уже обеспечено. Поэтому советское руководство в дальнейшем реагировало уже иначе на такие действия, как отказ от обещания открыть второй фронт и от посылки конвоев. Но и для Запада наступало время, когда нужно было не только подсчитывать, сколько судов будет потоплено в советских водах, но и последствия для послевоенного мира того факта, что восточный союзник оставался один на один с германской военной машиной два решающих года войны.
Вспоминая о своем визите в Вашингтон весной 1943 года, Иден писал, что «главным вопросом, владеющим умом Рузвельта, был вопрос о возможности сотрудничать с Россией сейчас и после войны». Президент спросил мнение английского министра о «тезисе Буллита» (пространном меморандуме, полученном Белым домом несколькими неделями ранее, где Буллит утверждал, что СССР в будущем неизбежно «коммунизирует» европейский континент, если Соединенные Штаты и Англия не блокируют «красную амебу»). Иден ответил, что «даже если бы эти строки оказались имеющими под собой основание, мы все равно должны найти путь сотрудничества с Россией».
Собеседники пришли к согласию, что цели и методы советской внешней политики определяются не неким планом захвата главенствующих позиций в Европе, а производимой в Кремле оценкой американских и английских намерений.
Американское руководство отводило в будущих отношениях Запада с Россией значительное место Китаю. Рузвельт: «В любом серьезном конфликте с Россией Китай без сомнения будет на нашей стороне». Если бы речь зашла о тройственном мандате или тройственной опеке некоей территории тремя странами – Советским Союзом, Китаем и Соединенными Штатами, то два последних участника триумвирата, полагал Рузвельт, всегда найдут необходимую степень договоренности. Тогда Рузвельт еще не исключал возможности участия СССР в оккупации не только Кореи, но и Японии – и в этом случае он полагал, что американо-китайское понимание сработает нужным образом. Короче говоря, как докладывал А.Иден английскому военному кабинету 13 апреля 1943 г., Соединенные Штаты «рассматривают Китай в качестве возможного противовеса России на Дальнем Востоке». Рузвельт считал при этом, что опора на Англию в Европе и на Китай в Азии будет служить американцам надежной гарантией американского варианта будущего мироустройства.
Британский премьер-министр постарался затронуть самую чувствительную струну американцев: «Что мы желаем иметь между белыми снегами России и белыми скалами Дувра?» Лишь ядерное оружие могло помочь найти ответ. Посетившему Лондон американскому военному министру Стимсону Черчилль заметил, что английское правительство рассматривает «всю проблему использования атомной энергии, исходя из анализа послевоенного соотношения сил». Начиная с весны 1942 года, лидеры Запада уже не говорили о возможности «опоздать» в гонке с немцами. Новый элемент возникает в их аргументации – Россия. Черчилль весной 1943 года в своих телеграммах Рузвельту и Гопкинсу начинает подчеркивать, что английская помощь может понадобиться американцам в соперничестве с СССР.
Стремление СССР участвовать в обсуждении капитуляции Италии было воспринято Черчиллем и Рузвельтом как указание на то, что Советский Союз, увидев «свет в конце тоннеля» после битвы на Орловско-Курской дуге, стал более требовательным членом коалиции, самоутверждающейся державой будущего.
В сентябре 1943 года Черчилль полностью укрепился в своем прогнозе: «Неизбежно превращение России в величайшую наземную силу в мире после войны, поскольку она избавится от двух своих соперников – Японии и Германии, которые в течение только одной нашей жизни нанесли ей такие тяжелые поражения. Я надеюсь на братскую ассоциацию Британского Содружества и Соединенных Штатов, их союз на море и в воздухе, объединяющий морскую и воздушную мощь. Это позволит нам занять сильные позиции и создать необходимый баланс с Россией, по меньшей мере, на период восстановления. Дальнейшее развитие событий предвидеть трудно».
Именно имея в виду возможность усиления Советского Союза, Черчилль указал Идену 6 октября 1943 года: «Я не знаю, в каком состоянии будет Германия после окончания войны, но мы не должны ослаблять ее до крайней степени – мы можем нуждаться в ней против России». Как записала одна из стенографисток, «члены кабинета министров были поражены до ужаса, услышав все это». Рузвельт и Черчилль стали оценивать первые итоги их итальянской операции как этап в решающей борьбе с русскими за центральную европейскую равнину.
Самое большое раздражение у западных союзников вызвало выдвигаемое Москвой пожелание присутствовать на заседаниях англо-американского объединенного комитета начальников штабов. Здесь дело касалось самых дорогих Западу материй, и он был готов стоять до конца, чтобы пресечь притязания России.
Во время тегеранской встречи Рузвельт постарался довести до Сталина свое мнение, что, во-первых, европейские метрополии потеряли мандат истории на владычество над половиной мира. Он говорил конкретно о необходимости провести в Индии реформы «сверху донизу» («нечто вроде советской модели»). Во-вторых, Рузвельт указал, что хотел бы видеть Китай сильным. Эти два обстоятельства уже круто меняли послевоенный мир.
Во время одной из двухсторонних встреч Черчилль предложил Сталину обсудить, «что может случиться с миром после войны». Сталин ответил, что боится германского национализма. «После Версаля мир казался обеспеченным, но Германия восстановила свое могущество очень быстро. Мы должны создать сильную организацию, чтобы предотвратить развязывание Германией новой войны». Черчилль спросил, как скоро Германия может восстановить свои силы? На что Сталин ответил: «Возможно, примерно за 15-20 лет. Немцы – способные люди, они могут быстро восстановить свою экономику». Неудача с контролем над Германией после окончания первой мировой войны произошла, по мнению Черчилля, из-за того, что «народы не имели опыта. Первая мировая война не была до такой степени национальной войной, и Россия не участвовала в мирной конференции. На этот раз все будет по-другому. Россия будет владеть сухопутной армией, а на Великобританию и Соединенные Штаты падет ответственность содержать военно-морские и воздушные силы». Эти три державы будут опекунами мира на земле. Советский Союз станет сильнейшей континентальной державой, и на него на сотни лет падет огромная ответственность за любое решение, принимаемое в Европе». Западные же союзники будут контролировать другие регионы, господствуя на морях.
Но у американцев обнаружилась другая точка зрения. Чтобы заставить Западную Европу принять «опеку» четырех великих держав, американцам, согласно мнению Рузвельта, придется держать здесь свои войска. Рузвельт полагал, что прежние «великие» страны Западной Европы потеряют свои колонии и после войны станут тем, чем они являются: средними по величине индустриальными государствами. Рузвельт настолько был уверен в их необратимом ослаблении, что колебался: следует ли держать здесь войска или нужно просто предоставить Западную Европу неизбежному историческому упадку?
В ходе тегеранской встречи «большой тройки» Рузвельт пришел к выводу о возможности достаточно тесных и взаимовыгодных советско-американских отношений в будущем мире. Мир, в котором США и СССР будут друзьями, определенно виделся как более стабильный, более надежный, более упорядоченный. Две наиболее мощные державы мира, найдя общий язык, самым надежным образом гарантировали бы мир от войны.
На последующей западной встрече в верхах (Квебек, 1944) Рузвельт утвердился в мысли, что размещение американских войск в Южной Германии, граничащей с Чехословакией, Австрией, Францией и Швейцарией даст Соединенным Штатам самый мощный геополитический рычаг. Присутствие США станет ключевым фактором европейской ситуации. Черчилль желал иметь зону оккупации на германском северо-западе в качестве гарантии от восстановления германского флота. Он также думал о тесном союзе с Голландией, но все больше размышлял о более широком союзе Запада. Премьер-министр говорил Элеоноре Рузвельт и адмиралу Леги 19 сентября 1944 года, что «единственной надеждой на длительный мир является соглашение между Великобританией и Соединенными Штатами по предотвращению международной войны посредством использования объединенных вооруженных сил». Неделю спустя после второй квебекской конференции Рузвельт сказал своему помощнику о «необходимости сохранения Британской империи сильной».
* * *
Возможно, что, когда Черчилль принял решение вступить в союзные отношения с Советской Россией, он полагал, что сутью этой политики будет поддержание России на плаву до тех пор, пока Великобритания и США не сумеют склонить чашу весов на свою сторону. История распорядилась иначе. Именно СССР стал той силой, которая сокрушила Германию, и от нее – а не от Британии – через три года больше всего зависела расстановка сил в Европе. Оказался неоправданным расчет на то, что, в конечном счете, Россия и Германия взаимно ослабят и нейтрализуют друг друга. В этом плане нужно сказать, что Черчилль и Рузвельт не сумели оценить потенциала Советского Союза.
Думая о будущем взаимоотношений с Советском Союзом на этапе, когда стало ясно, что Советская Армия выигрывает войну, на Западе колебались между надеждой и отчаянием. Звучало немало оптимистических нот. Так, выступая перед палатой общин 24 мая 1944 г., Черчилль указал на «глубокие перемены в Советской России. Троцкистская форма коммунизма полностью выметена из страны. Победа русских армий приведет к гигантскому укреплению мощи русского государства и несомненному расширению его кругозора. Религиозная сторона русской жизни теперь переживает удивительное возрождение».
В плане союза России и Запада конференция в Ялте произвела на всех (слова Гопкинса) впечатление «встающего нового дня, о котором мы все молимся. Русские доказали, что они могут быть рассудительными и способными далеко смотреть; в сознании президента и всех нас не было никаких сомнений относительно того, что мы можем жить с ними и сосуществовать мирно так далеко в будущем, насколько мы можем это будущее предвидеть». По возвращении из Ялты Черчилль докладывал палате общин: «Я вынес из Крыма впечатление, что маршал Сталин и другие советские лидеры желают жить с западными странами в дружбе, основанной на демократическом порядке. Я чувствую, я знаю, что ни одно государство не придерживается более строго своих обязательств, чем русское советское правительство». Текст совместной декларации, подписанной по окончании конференции, полностью отражает эти чувства. О создании всемирной организации в ней говорилось как о «величайшем шансе в истории».
Смерть Рузвельта внесла в союз Запада с Россией новый элемент: мировоззрение нового американского президента. После первой недели пребывания Трумэна на посту президента Черчилль писал Идену: «Он не склонится перед Советами. Надеясь на продолжительную дружбу с русским народом, тем не менее я полагаю, что она может быть основана только на признании мощи англо-американцев... Я чувствую глубокую обеспокоенность из-за их (русских) интерпретации ялтинских решений, их отношения к Польше, их преобладающего влияния на Балканах, трудностей в отношении Вены, сочетания русской мощи и территорий под их контролем, совмещаемых с коммунистической практикой во многих странах, и прежде всего их способностью содержать огромные армии в течение долгого времени. Каким будет положение через год или два, когда британские и американские армии исчезнут, а французские еще не будут сформированы, когда у нас будет лишь горстка дивизий, и в основном французских, и когда Россия может еще содержать двести или триста дивизий?»
Дата добавления: 2015-12-21; просмотров: 14; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!