Период Доля в общем импорте России 9 страница
Евразийским национализмом, по их мнению, должно было быть «расширение» национализма каждого из народов Евразии, некое слияние всех этих частных национализмов воедино. Европейские народы должны отчетливо видеть, что в европейском братстве народы связаны друг с другом не по тому или иному одностороннему ряду признаков, а по существу своих исторических судеб. Отторжение одного народа из этого единства может быть произведено только путем искусственного насилия над природой и историей, что неизбежно должно привести к страданиям и искажениям.
Евразийцы (особенно П.Н. Савицкий) указали на географическую схожесть среды трех равнин – беломоро-кавказской, западносибирской и туркестанской. Все три, окаймленные горами, представляют собой мир, единый в себе и географически отличный как от стран, лежащих к западу, так и от стран, лежащих к юго-востоку и югу от него. Влияния Юга, Востока и Запада, перемежаясь, главенствовали в русской культуре. Между восьмым и тринадцатым веками в этом воздействии господствовал Юг (Византия). Но сильнейшее воздействие с X по XV век оказала и степная цивилизация Востока. И только после этого Русь подверглась западному влиянию. В результате создано было нечто неподражаемо оригинальное, сочетающее в себе многие культурные воздействия.
Предтечами евразийских государственных формирований были держава Чингисхана и его преемников в XII–XVII веках и императорская Россия, которая, несмотря на все стремление ее правителей подражать Западу, представляла собою образование, не являвшееся продолжением Запада. «Отличительное для императорской России стремление ее правителей рабски копировать Запад, означало, что ими утрачено было понимание реальных свойств и особенностей российско-евразийского мира. Такое несоответствие должно было повлечь катастрофу императорской России. Катастрофа эта последовала в революции 1917 г.».[181] Тем критикам, которые вспоминали о «замораживающем» влиянии монгольского владычества на Руси, евразийцы напоминали, что именно в эту эпоху связи между Западом и Востоком оказались облегченными и существенно расширились – западные купцы и францисканские монахи проходили беспрепятственно из Европы в Китай. Русские князья XIII–XIV веков без затруднений (хотя и без удовольствия) путешествовали с поклоном Орде в страны, куда в XIX веке с величайшим трудом проникали Пржевальский, Грум-Гржимайло и Потанин.
|
|
|
При этом чрезвычайно остро реагировали евразийцы на отождествление себя с революционерами, боровшимися с политической системой императорской России. Все разновидности социализма (от народнического до ленинского) они интерпретировали как порождение романо-германской культуры и потому не принимали их. Народники в корне иначе, чем евразийцы, относились к «русской самобытности», выбирая из народного быта лишь некоторые его элементы (общинное хозяйство, сельские сходы, идею о том, что «земля – Божья»). «Самобытность, – пишет Н.С.Трубецкой, – для народников играет роль лишь трамплина для прыжка в объятия нивелирующей европеизации».[181] В пику народничеству, евразийцы подходили к национальной русской культуре без желания заменить ее западными формами жизни.
|
|
|
По мнению евразийцев, народники обходили молчанием народную идеализацию царской власти, набожность, обрядовое исповедничество, сообщавшие народной жизни устойчивость.
Даже большевизм евразийцы воспринимали прежде всего как плод двухсотлетнего романо-германского ига. С их точки зрения большевизм показал, чему Россия за это время научилась у Европы. Коренное положение евразийцев в данном случае заключается в следующем: коммунистическая фаза российского развития явилась своего рода завершением двухсотлетней «вестернизации». По мнению евразийцев российский атеизм идет прямо от европейского просвещения, политическая система – от марксизма, построение общества – от французских синдикалистов. В определенном смысле Россия реализовала идеи западного исторического материализма и атеизма. Но то, что евразийцы называли «трансплантацией головы» – в конечном счете в любом обществе приводит к разрыву между правительством и правящим слоем, т.е. приводит к саморазложению правящего слоя.
|
|
|
Трансформация России в Евразию будет сопряжена с немалыми трудностями. Евразийцы убедительно указали на ту силу, которая будет решительно противиться переходу России в «евразийскую» фазу своей истории. Этой силой является интеллигенция, в своей массе продолжающая преклоняться перед европейской цивилизацией, смотреть на себя как на европейскую нацию, тянуться за Западом и мечтать о том, чтобы Россия во всех отношениях стала подобной западным странам. Именно интеллигенция продолжает оставаться главным связующим звеном между Россией и Западом, у которого она продолжает предлагать своей стране учиться. Противостоя почвенникам всех направлений, русская интеллигенция не позволяет осуществиться перелому в сторону духовного отмежевания от Запада, в пользу отвержения как чуждой – западной культуры. Лишь национальный кризис, способный породить радикальный переворот в русском общественном сознании мог бы привести к выработке, в качестве главенствующего, нового миросозерцания, направленного на создание и укрепление самобытной национальной культуры.
|
|
|
Борясь с западничеством, евразийцы первыми среди эмигрантов стали менять свое отношение к большевизму и в конечном счете не без симпатии взирать на колоссальный эксперимент СССР. Да, марксизм пришел с Запада, но «народный большевизм» – большевизм как практика, существенно разошелся с тем, что имели в виду его идейные провозвестники, первоначальные вожди, «западники» – марксисты. «Как осуществление большевистский социальный эксперимент по своим идеологическим и пространственным масштабам оказался без прототипов в истории Запада, и в этом смысле явился своеобразно российским. Для большевиков в их стремлении перестроить Россию романо-германский мир отнюдь не служит непререкаемым образцом... В этом явлении уже не Запад выступает в качестве активного фактора и не Россия – в качестве подражателя».[181]
В отличие от большинства эмигрантов, евразийцы увидели в новой России (после 1917 года) прежде всего новую этническую общность. «Национальным субстратом того государства, которое прежде называлось Российской Империей, а теперь называется СССР, может быть только вся совокупность народов, населяющих это государство, рассматриваемая как особая многонародная нация и в качестве таковой обладающая своим национализмом».
Этот выбор правилен, потому что альтернатива малопривлекательна. Чем может стать грядущая постсоветская Россия, если она снова обратится к Западу? Ни чем иным, как «Европой второго сорта», такой как Болгария и Сербия. Более того, даже вступив в «Европу второго сорта», Россия быстро ощутит кратковременные и ограниченные возможности развития по этому пути. Желателен ли этот путь для России, если она может противопоставить ему вариант евразийского сотрудничества – консолидации основных континентальных народов евразийского хинтерланда? (Евразийцы в те времена были еще не в состоянии представить себе колоссальный рост Азии в последние три десятилетия ХХ века – это обстоятельство, несомненно, добавило бы им пафоса).
Обращаясь к вождям Советской России, они предостерегали от превращения России в подобие Европы второго сорта. И лишь вступление на евразийскую стезю, построение государства нового типа (национального) обещало, по их мнению, шанс на сохранение самобытности России в мире, где господствуют германо-латиняне.
Евразийцы разделяли вместе с большевизмом негативную позицию в отношении прозападной дореволюционной культуры, разделяли первоначальные требования перестройки этой культуры в направлении реализации историко-психологического стереотипа, сложившегося в огромном мире между Балтикой и Тихим океаном. Им импонировал большевистский призыв к освобождению народов Азии и Африки, порабощенных колониальными державами, ведь, с точки зрения евразийцев, большевистская революция явилась «подсознательным мятежом русских масс против доминирования европеизированного верхнего класса ренегатов».[181] Но евразийцы решительно расходились с коммунистами-ленинцами в видении соответствующей национальному архетипу оптимальной будущей культуры: пролетарской для большевиков и национальной для евразийцев. С точки зрения евразийцев понятие «пролетарская культура» бессмысленно, ибо само понятие пролетариата как чисто экономической категории лишено всяких других признаков конкретной культуры. Социальную деятельность большевиков евразийцы считали сугубо разрушительной, а свою задачу видели в исключительно созидательном ракурсе в формировании широкой евразийской нации на основе уже имеющихся вековых культурных традиций.
* * *
Евразийство отразило разочарование части русской интеллигенции опытом двухсотлетнего следования за Западом. Оно указало на необходимость учитывать национальные традиции, черты национального характера при решении социальных и экономических вопросов, призывало осуществлять развитие нации, реализуя стратегию сохранения ее самобытности и невмешательства в основы ее этико-психологического уклада. Но евразийство так и не стало главенствующей идеологией основной массы русской интеллигенции. На то есть несколько причин. Первая (главная) – всемерная эксплуатация того постулата, что Запад вступил в фазу упадка и перестал быть локомотивом мирового прогресса.
Разумеется, в свете недавно закончившейся мировой войны («гражданской» войны для Запада), в свете идей, сходных со шпенглеровской концепцией «Заката Европы», сделать такой вывод было несложно. Тем более, что в русской исторической и философской мысли подобные идеи обрели характер традиционных. (Сошлемся хотя бы на двух исповедовавших такую же точку зрения философов – Данилевского и Леонтьева.) Но Запад в 20-х годах оправился от своих социально-экономических потрясений и сохранил положение центра мирового развития, очага интеллектуального горения, лидера технологического обновления мира, стимулятора главных человеческих новаций.
Следовало ли России отворачиваться от региона, порождающего идеи и технологию, аккумулирующего и генерирующего социальный опыт? Евразийство оказалось неправым в своем высокомерии. Слабостью евразийства стало его самомнение, нарочитое противопоставление внутренних основ новациям и прогрессу. Если Евразия когда-нибудь и станет могучим антиподом Запада, то только в случае отказа от ступора самомнения, в случае решительного перенятия европейского опыта, который еще долго будет животворящим, а не упадочным.
Вторая. Если Запад, как полагают евразийцы, клонится к упадку, то тогда совсем уж непонятно, почему следует бояться контактов с ним, обращая весь спектр внимания в противоположную сторону – к центрально-евразийской степи? Не предпочтительнее ли постараться стать его преемником и наследником в роли лидера мировой эволюции? Ведь очевидно, что сознательное противопоставление себя могучим силам современности грозит деградацией. Изоляционизм – не ответ; это доказали многие противники Запада – от сегуна Токугавы до Энвера Ходжи. В двадцатом веке были предприняты энергичные и многолетние попытки создать стену между Западом и Россией. Ее строили в Версале западные победители в первой мировой войне («санитарный кордон»), ее планировали в Кремле («граница на замке»), укрепляли в Париже (непредоставление «плана Маршалла» Советскому Союзу). И никогда это закрытие границ не было благотворным для России.
Оглядываясь на опыт советского (по существу евразийского) строительства, поневоле приходишь к нелицеприятному выводу, что евразийцы переоценили русский потенциал и недооценили потенциал западный. Фактически ими игнорировалась сложность и креативность европейской культуры, колоссальный потенциал Запада – научный, идейный, художественный, не сводимый к абстрактным идеям. Западная культура не сводится к обличаемым евразийцами материализму, атеизму и социализму. Примитивизация многовековой западной эволюции может служить лишь самоутешением.
Третья. В своем противопоставлении России и Запада евразийцы ради убедительности своей схемы допустили чрезвычайное смешение факторов и обстоятельств. Само название «Евразия» порождает множество толкований, размещающихся между двумя крайними: Евразия – это ни Европа, ни Азия, а нечто третье, особенное; Евразия – это синтез указанных двух миров – Европы и Азии. Относительно нетрудно провести географические границы Евразии, но гораздо сложнее определить баланс европейских и азиатских (или неких третьих) элементов в ее сложной мозаике. Упоение Чингисханом при этом едва ли умнее пренебрежения Европой. В какой мере отношение к Азии складывается у России интимнее и теплее (как утверждают евразийцы), чем у России с Европой? Сознательное антагонизирование великого Запада тоже есть своего рода грех в отношении своего народа, определения его пути, основных союзников, избранных идеалов, и может оказаться препятствием модернизации страны.
Четвертая. Если Азия ближе России, и ее народам следует обратиться на Восток, то в чем должно состоять это новое азиатское увлечение? Евразийцы отделываются общими фразами. Конкретное в данном случае важнее абстрактных рассуждений. А для азиатских народов этих рассуждений так же недостаточно, как и для отвернувшейся от Европы России.
Некоторые вопросы попросту не терпят отлагательства. Какова, скажем, роль православия в мире ислама и буддизма? Эти мировые религии могут не удовлетвориться мирным сосуществованием с православным миром. В нашем веке имеет место не только сосуществование, но и противостояние мировых религий. Евразийцы грезили о евразийской империи, являющейся одновременно православным царством. Путь такого совмещения могучих мировых религий ими не указан, и резонно предположить, что такое царство могло бы быть создано лишь путем насильственной христианизации. Насилие такого рода, не говоря уже о реальности противодействия, было бы шагом назад от традиционно русского представления о всечеловечности и всемирности русского духа.
Пятая. Выделяя (в качестве воинственно доминирующего в мировом сообществе) романо-германский мир, евразийцы не определили его главных общих черт и, одновременно, его внутренних противоречий. Получилась довольно плоская схема, в которой родовое единство Запада (подвергшееся неистовым сомнениям – мировые войны – дважды только в нашем веке) прописано неубедительно. Одновременно неясно, что именно из западного облика не соответствует российским историко-психологическим канонам. Евразийцы предпочли не указывать и на общечеловеческие каноны во всех регионах Земли: науку, эмоциональный набор, родовой быт, политику и т.п. Игнорирование интеграционного общечеловеческого начала искажает характер основных процессов на международной арене.
Шестая. Евразийцы подают себя продолжателями славянофильской традиции русской мысли. Но славянофилы, если и критиковали Запад, то призывали Россию к единению со славянским, а не азиатским миром. И славянофилы, верные господствовавшему гегельянству, верили – в отличие от евразийцев – в единую всемирно-историческую логику. Они придавали своим идеалам значение общечеловеческих норм, тогда как для евразийцев существует несколько параллельных культурных потоков, практически не связанных друг с другом. Евразийство оказалось жестко враждебным в отношении попыток утверждения универсализма, тех самых «общечеловеческих ценностей», определенное число которых все же распространилось в ХХ веке среди народов Земли.
Седьмая. Представляется, что евразийцы излишне комплиментарны в отношении монгольского господства над Русью. Простое обращение к фактам разрушает розовую картину симбиоза Орды и племенной Руси. Возникшее Московское государство возможно и заимствовало многое у Орды, но все его становление было цепью открыто-скрытого противодействия Сараю. При этом нужно помнить, что Золотая Орда располагалась в значительной мере поодаль от России, в Заволжье, и управляла завоеванной страной как бы извне. Ни о каком органичном совместном общежитии нет и речи. Вмешательство в дела православной Церкви монголов не занимало – ей была предоставлена определенная свобода деятельности. Налог с Руси и пользование пастбищами – вот чего требовал ордынский хан, и этого было мало для взаимопереплетения и необратимого взаимного влияния двух народов. По Руси был нанесен страшный удар, но переживала она его, полагаясь на зреющие внутренние силы, а не на братание с Ордой. Едва ли эта картина напоминает «взаимопроникновение» двух рас и создание нового народа.
Еще одна сугубо историческая ошибка евразийства – идеализированное изображение допетровской России. В то время, когда ХХ век поставил вопрос о месте России во всем мировом раскладе, задачу выхода на мировые технические, идейные, научные горизонты, самолюбование и воспевание эпохи самоизоляции едва ли имеет прагматический смысл.
В условиях отрешенности от основных источников формирования актуальных народных ценностей евразийское движение оказалось исторически замкнутым феноменом. Оно решительно поднялось и проявило себя в 20-е годы, имело продолжение вплоть до второй мировой войны, но во второй половине века впало в своеобразную спячку, нарушенную феноменальными событиями 80-90-х годов, когда интерес к евразийству в отсеченной от европейских границ и портов России по понятным причинам возродился.
Глава девятая
ИЗГОЙ В ЕВРОПЕЙСКОМ СПОРЕ
Учение Карла Маркса обладало такой мощной силой во многом потому, что в нем был найден общий для Запада и не-Запада взгляд на историю: после капитализма она становится всемирной; человечество, объединенное (объективно) пролетариями, обращается к всеобщему мирному развитию; подлинная единая история человечества, освобожденного от ига материальных забот, начинается лишь с достижением неэксплуататорских отношений в обществе.
Марксизм предлагал пролетариату Запада покончить с эксплуатацией незападного мира, а незападному миру – последовать за социал-демократами Запада в новое сообщество народов, лишенное эксплуататорского начала. Многие в России восприняли учение Маркса именно как гимн конечному превращению исторического процесса во всемирный, созданию единой семьи народов, как предвкушение наступления «подлинной истории человечества» после многих веков взаимоэксплуатации и иррациональной враждебности. Запад и не-Запад сольются в братском коллективе.
* * *
Как справедливо полагает Т. фон Лауэ, «перед правителями Российской империи – любыми правителями – стояли невероятные по масштабам проблемы. Нигде более политические амбиции, основанные на потенциале огромной страны и претензии на превосходство, рожденные столетиями унижений, не сталкивались столь грубо с горькими реальностями политической слабости. Царская империя была колоссом на глиняных ногах, влекомая все же посредством своей интеллигенции к внутренней вере в триумфальное преодоление всех трудностей. Такая вера поддерживалась огромной надеждой на возможность имитации западной модели, равно как и намеками на слабость Запада. Подобно всем прочим наблюдателям – как внутренним западным, так и внешним незападным – русские интеллектуалы не видели внутренней субструктуры, которая скрепляла Запад в самой своей основе.[181] Как практически во всех странах, решающих задачу насильственной модернизации, лидер российской модернизации вышел из самых низов общества.
В отличие от Ленина, человека с западным образованием, прожившего половину жизни на Западе, Сталин жил на Западе в целом примерно четыре месяца в 1906-1907 годах. Сведения о внешнем мире у него, самоучки, были в основном умозрительными. Строго говоря, это был типичный автохтон, умственно и эмоционально сформировавшийся внутри России, в условиях жестокого подполья. Но этот очевидный гандикап, который не позволил бы Сталину в иное время, в годы господства прозападной элиты, даже приблизиться к вершине власти, оказался его величайшим внутриполитическим козырем в борьбе за власть на протяжении десятилетия – с 1918 года по 1928 год.
Сталин был «неотесанным Левиафаном Гоббса, пытающимся создать в пределах Российской империи порядок, власть и смысл в условиях анархии и насилия, которые не давали гарантий безопасности, необходимых для цивилизованного существования... в условиях правления революционной элиты, раздираемой внутренней враждой, вознесшейся нелегитимно над неуправляемым народом, распростершимся между темной отсталостью и самыми прогрессивными импортированными взглядами».[181] Сталин прибег к величайшему насилию. При этом он стал опираться на русское национальное чувство. Его слова о том, что слабых «всегда бьют» (1931) прозвучали в Советской России и во всем мире как самый громкий призыв к объединению всех жертв вестернизации. Но Сталин, осуществляя национальную рекультуризацию и модернизацию, проводил осторожную внешнюю политику, полагая, что время, дарованное ему разделенным враждой Западом, ограничено, и им нужно воспользоваться максимально. Символом новой внутренней направленности России, потерпевшей поражение в попытке романовского слияния с Западом, стал перенос столицы из петровского Петрограда в допетровскую столицу – Москву. Переезд правительства Ленина в марте 1918 года был не только символом, он означал физическое удаление жизненных русских центров от границы с Западом. Сильнее всего сказалось на отношениях России с Западом то обстоятельство, что гражданская война истребила воспитываемый веками контактов с Западом прозападный слой России. Из примерно пяти миллионов европейски образованных русских, составлявших элиту страны в предреволюционный период, в России после голода, гражданской войны и исхода интеллигенции на Запад осталось едва ли несколько сотен тысяч, решительно оттесненных от рычагов власти. Это был второй (после переноса столицы) фактор в пользу автохтона Сталина, вступившего в послеленинский период борьбы за власть с более космополитически воспитанными претендентами на российское лидерство.
В социал-демократии (как и в целом в русской интеллигенции) шла негласная борьба между почвенниками и западниками – даже когда фракции борющихся партий не осознавали себя таковыми. Сам Ленин, последовательный западник и интернационалист, счел возможным «абстрагироваться» от русской почвы лишь в 1917-1920 годах; позднее почва начала гореть под его ногами и он вынужден был отдать дань российской реальности. Вся плеяда социал-демократов-интернационалистов после отката идей мировой революции начинает эволюционировать в сторону более национально- незападных проектов (НЭП и т.п.). Далее – быстрее. В 1925 году окончательно разрешается спор автохтона Сталина и интернационалиста Троцкого. Ныне видно, что исход их борьбы не мог быть иным. 170 миллионов не могли быть принесены в жертву «социальному поджогу» Запада, принесены на алтарь восстания европейских пролетариев. Поставив задачу собственного общественного устройства, построения социализма в одной стране, Сталин выиграл бой. Если отбросить идейный флер, то фактически он поставил ту же задачу, что и Петр, – догнать Запад. Но в отличие от императора Петра он хотел это сделать изолированно от Запада, на основе мобилизации собственных ресурсов.
Своего рода «контрреволюции» (по отношению к западной революции), такие как коммунизм, стремились, фактически, извлечь западную силу из незападных народов. Результат по определению не мог быть стопроцентно успешным. Произошло то, что и должно было произойти – столкновение (под огромным политическим давлением) двух культур, западной и автохтонной, под руководством нововыдвинутых лидеров, в высшей степени неспособных даже подойти к проблеме культурной несовместимости.
Новые вожди большевиков, такие как Сталин, Молотов, Микоян, Хрущев, получили образование у местных священников, а отнюдь не в прозападных университетах. Их героями в русской истории были такие русские революционеры как Чернышевский, и такие вожди допетровской Руси как Иван Грозный, а вовсе не фигуры романовского периода. Почвенник Некрасов, а не западник Пушкин, стал главным поэтом новой эпохи. Музыканты «Могучей кучки» возобладали в национальном престиже над менее «почвенными» музыкальными гениями, художники-передвижники – над отвлеченно-космополитическими талантами.
Все вехи правления Сталина – это поворот к Москве, к национальной изоляции, поворот в обратную от Петербурга как символа устремленности к Западу сторону. В 1925-1929 годах Сталин утверждает идею победы социализма в одной стране и избавляется от троцкистов и прочих сторонников приоритета всемирного социального движения. Именно о подобном варианте пишет Т. фон Лауэ: «Ориентированные на Запад местные (незападные. – А.У.) лидеры, находящиеся под впечатлением западной мощи, прилагали к своим собственным народам насилие, которое характеризует экспансию самого Запада. Они пытались обратить своих подданных посредством насилия в организованно-мыслящих граждан, столь же дисциплинированных, лояльных и способных к сотрудничеству, как граждане в западных демократиях. Они хотели совершить, торопясь и по предначертанному плану, то, чего Запад достиг на протяжении столетий, создавший в невиданных, условиях особую культуру... Рассматриваемый в этом свете коммунизм... был не более чем идеализированной версией западного (или «капиталистического») общества, закамуфлированного так, чтобы воодушевить униженных и оскорбленных».[181]
Сталин и его окружение могли воображать о себе все, что угодно, но для истории они были не более чем культурные колонизаторы, создающие «нового человека», способного соревноваться с западным человеком в энергии, предприимчивости, прогнозируемости своих действий, плановом характере построения своей жизни, методичности освоения природы, целенаправленности всех своих жизненных усилий. Целью всех мук и страданий, жесточайшей коллективизации и просто героической индустриализации должно было быть осуществление мечты: создание на востоке Европы народа, не менее энергичного и целеустремленного, чем его западные соседи. Народы России вольно и невольно заплатили за эти усилия колоссальную цену. Неразумнее всего было бы только одно: высмеять все эти усилия и попытаться начать все с начала – с первозданного хаоса, джунглей предкапитализма. Неудачи имманентно заключались в методе. Используя насилие, социальные революционеры закрепляли прежде всего, увы, незападные черты: покорность, сугубую лояльность, глубинное неверие в себя. Потому то в час испытаний даже двадцатимиллионная элитарная партия не могла выделить из своих рядов вождей. Весь ряд: Ленин, Сталин, Хрущев, Брежнев, Горбачев, Ельцин – прекрасная иллюстрация отторжения средой лидера западного образца.
Своей слабости большевики не забывали никогда. На пятнадцатом съезде ВКП (б) в 1927 году было принято решение о необходимости «широчайшего использования западноевропейского и американского научного и научно-технического опыта». Сталин провозгласил в качестве цели «догнать и перегнать технологию развитых капиталистических стран».[181] Предполагались два этапа. На первом, в ходе выполнения первого пятилетнего плана, ценою продажи даже хлеба голодающей страны, была осуществлена массовая закупка огромного объема западной техники и оборудования. На втором этапе (второй пятилетний план) Советская Россия сделала акцент на развитии собственной технологии. Задача, поставленная семнадцатым съездом ВКП (б) (1934г.), – превратить Советский Союз «в технологически и экономически независимую страну, в наиболее технически развитое государство Европы».
Уровень достигнутого на пути приближения к уровню Запада в 20-30-е годы вызывает споры сейчас, вызывал полемику и в свое время. В 1936 году А.Иоффе заявил, что Россия, прежде бывшая незначительной величиной в физических науках, заняла в середине 30-х годов четвертое место в мире, а в технической физике – третье.[181] Более критичный директор харьковского политехнического института А.Лейпунский указал, что если СССР и занимает четвертое место в мире (после Британии, США и Франции), то отрыв от первой тройки очень значителен: «Между нами и европейской наукой существует качественный отрыв». В СССР, несмотря на все усилия, не сложилось физической школы, равной Центру Резерфорда в Великобритании. В технической физике СССР безусловно отставал от США и Германии. Еще более скептически был настроен П.Капица: «Мы, может быть, и сильнейшие в политике, но в науке и технологии мы подлинная колония Запада».[181] Жертвы ГУЛАГа гарантируют от исторического прощения Сталина. Но даже американец Лауэ находит, что «в этой жестокости была своя логика. Замаскированная политическим инстинктом и цензурированная уже политикой террора, она заслуживает рационального анализа там, где мы касаемся ключевой проблемы насильственной рекультуризации. Как еще могли быть изменены углубленные убеждения народа, расширены устоявшиеся перспективы; как еще могла твердая человеческая воля – особенно упорная воля русских – быть приведена во флюидное состояние с тем, чтобы слить ее в общей воле крупных коллективов? Как еще столь своеобразные и самоутверждающие себя народы Советского Союза могли покорно приступить к решению задач, диктуемых людьми, машинами и организациями индустриального общества?».[181] На Западе это слияние воль происходило столетия в ходе становления наций-государств, в гораздо более благоприятных обстоятельствах. Россия пошла по тяжелой дороге. Поражением на этой дороге была не только очевидная жестокость, но и не сравнимая с Западом потеря ресурсов, неорганизованность, волевая дряблость, безразличие, неспособность к самоорганизации, пренебрежение к талантам, лакейство, малая стоимость человеческой жизни.
Позитивная сторона – внедрение новой техники, создание целых отраслей современной индустрии, обретенный навык организованной части общества работать спонтанно; мобилизация героического начала; массовое освоение технического опыта; чувство единого народа. Это было позитивное, удивительным образом почерпнутое из состояния социальной катастрофы.
Дата добавления: 2015-12-21; просмотров: 13; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!