Необъяснимое явление 7 страница
– Возможно, – закончил я свой рассказ, – что без некоторого количества ионов воздуха высокоорганизованная жизнь невозможна, как она невозможна без кислорода. Изучение этого вопроса – дело будущего.
– Интересно, очень интересно то, о чем вы говорите, – сказал Горький. – Если вы окажетесь правы, можно будет говорить о следующей, более высокой ступени познания механизма жизни. Я напишу письмо на имя Михаила Николаевича Покровского. Вы его, конечно, знаете? А письмо Аррениуса покажу Луначарскому и Владимиру Ильичу.
Горький сел и написал письмо М. Н. Покровскому. Передавая его мне, он сказал:
– Прошу вас зайти ко мне в это же время дня через три. Я думаю, что наши хлопоты увенчаются успехом.
Когда я через три дня пришел к Алексею Максимовичу, он встретил меня улыбкой:
– Кажется, все уладилось. Я говорил о вас с Лениным и Луначарским. Они считают, что просьбу Аррениуса следует уважить – вы должны поехать в Стокгольм на два-три года. Вот вам визитная карточка Анатолия Васильевича с его надписью. Это пропуск в Кремль. Созвонитесь с ним по телефону. Вы будете первым советским ученым, которого молодая страна Советов направляет за границу.
Горький, улыбаясь, пожал мне руку и проводил до дверей.
– Из Стокгольма напишите мне, – попросил он, – как вы там устроитесь, да и как идут ваши научные занятия. Пишите обязательно. До свидания.
Анатолий Васильевич в то время жил в Кремле в одном доме с Бонч-Бруевичем и Троцким. Он приглашал меня бывать у него. С одной стороны его визитной карточки значилось: «Анатолий Васильевич Луначарский», с другой: «Прошу пропускать ко мне тов. А. Л. Чижевского». У А. В. Луначарского я бывал нередко и каждый раз пользовался этим своеобразным пропуском, проходя в Кремль через Боровицкие ворота.
|
|
|
Все лето этого года было весьма хлопотным. Мои молодые ноги носили меня от А. В. Луначарского к Г. В. Чичерину – наркому иностранных дел, от Чичерина к Луначарскому.
Проект поездки был готов. Как раз в Бергене намечался Международный конгресс по геофизике, и молодая советская Россия получила приглашение представить на этом конгрессе своих ученых. В Берген должны были ехать профессор А. А. Эйхенвальд и профессор П.И.Броунов, а на меня была возложена обязанность ученого секретаря советской миссии. Это было нетрудно осуществить. Лекции Александра Александровича Эйхенвальда по физике я слушал в течение трех лет (1915-1918), а иногда принимал деятельное участие в подготовке приборов к демонстрации, а потому А. А. Эйхенвальд меня хорошо знал. Анатолий Васильевич написал письмо Александру Александровичу, и тот сразу же и охотно согласился. Однако все это надо было окончательно согласовать с В.И.Лениным. Анатолий Васильевич и я в один из ближайших дней направились к Владимиру Ильичу и встретили его у дверей Совнаркома. В. И. Ленин был уже в курсе дел, и согласие на мою командировку было получено в результате пятиминутного разговора. [ Броунов Петр Иванович (1852-1927) – всемирно известный геофизик и агрометеоролог. В 1877-1889 гг. работал в Главной геофизической обсерватории в от делении службы погоды. Профессор Киевского и Петербургского университетов. С 1897 г. – заведующий Метеорологическим бюро Департамента земледелия. В 1925 г. подготовил Атлас изоклиматических зон Земли.]
|
|
|
В приемной у наркома иностранных дел Г. В. Чичерина я часто встречался с поэтом К.Д.Бальмонтом, с которым был знаком с 1915 года и который также уезжал за границу. Теперь он произвел на меня неприятное впечатление: вкрадчивый, низкопоклонный, чрезмерно тихий, ходящий на цыпочках. К. Д. Бальмонт написал патетическую поэму о молодой стране Советов, прочитал ее А. В. Луначарскому и привел его в восторг. Поэт просил командировать его за границу, чтобы своей поэзией открыть глаза русской эмиграции на истинное положение вещей в советской России и на широчайшие перспективы социалистического прогресса. После переговоров с одной из зарубежных стран, которая соглашалась принять К. Д. Бальмонта, последнему был выдан заграничный паспорт и командировочные в золотой валюте. Бальмонт уехал из Москвы после торжественного банкета, на котором он уверял собравшихся в своих лучших чувствах по отношению к молодой стране Советов. [ Бальмонт Константин Дмитриевич (1867-1942) – талантливый русский поэт, один из ранних представителей символизма. Переводил произведения многих западноевропейских писателей. Первым перевел на русский язык «Витязя в тигровой шкуре» Шота Руставели. В 1920 г. эмигрировал из России. Умер в Нуази-де-Гран близ Парижа.]
|
|
|
Но, переехав границу и очутившись на станции Нарва, он на перроне собрал митинг и вместо поэмы, прославлявшей русский народ и новую власть, выплеснул на слушателей бочку словесного яда клеветы и лжи, направленных против советской страны. Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и бандитизмом немедленно сообщила Председателю Совета Народных Комиссаров В. И. Ленину об антипатриотическом и контрреволюционном выступлении Бальмонта. На этом документе была наложена соответствующая резолюция.
|
|
|
Однажды в пятом часу утра у дома Ушаковых, что на Большой Пироговской, у которых я тогда жил, остановился мотоцикл с коляской, и через четверть часа я мчался в Народный комиссариат иностранных дел. Хотя уже светало, в кабинете Г. В. Чичерина горели свечи, и сам он сидел в одной рубашке с расстегнутым воротом, склонившись над бумагами.
– Здравствуйте, молодой человек, – сказал он. – Ваша поездка за границу не состоится. Вот резолюция на донесении Чрезвычайной комиссии. Вас и вашу геофизическую миссию, как видите, подвел Бальмонт.
Это произошло ровно за двое суток до нашего выезда за границу.
– В ближайшие день-два верните, пожалуйста, заграничные паспорта всех членов миссии. Бальмонт всех нас надул самым подлым образом.
– Хорошо, – разочарованно сказал я, – ваше указание будет выполнено. А как быть с провиантом и носильными вещами?
Надо сказать, что после того, как было решено послать нас за границу, мы, т. е. профессор А. А. Эйхенвальд, профессор П. И. Броунов и я, получили продукты на дорогу, костюмы, рубашки и туфли.
– Да бог с ними, кушайте и носите на здоровье.
Выслушать Георгия Васильевича было, конечно, проще, чем перенести отказ. К путешествию в Стокгольм все было готово – и слова, и дела. Я уже представлял себе лабораторию в Нобелевском или Каролинском институте с многочисленными животными, с камерами и электрическими установками для получения ионов воздуха, громкие и звонкие голоса на улицах, тепло в лабораториях и дома, от которого уже отвыкли. Необходимое для нормальной человеческой жизни тепло, необходимое для души и тела, для мысли и труда. Оно также стало у нас тогда редкостью: печей не топили вдоволь, дров и угля недоставало! Я представлял себе лыжи и коньки – я любил зимний спорт, которым у нас в те годы почти не занимались. Словом, я весь был полон Стокгольмом, откуда я хотел совершить ряд путешествий. Побывать снова в Париже и Риме, посидеть в тени Колизея, съездить в Южную Америку и Африку. Путешествия влекли меня, но влечения, увы, не совпадают с действительностью. После окончания исторического образования я, по желанию отца, должен был еще в 1917 году поехать на четыре года в Оксфорд, а затем на юг Италии и даже в Египет для археологических работ. Но времена и страны сместились. Новая эпоха требовала новых дел. Одно из таких дел было в моих руках. Смогу ли я поднять его на должную высоту?
Так закончилось беспокойное лето 1920 года, и я не поехал за границу – и к лучшему. Судьба человека темна. Судьба слепа. Попав к Аррениусу, я мог бы увлечься какой-либо другой проблемой, или эта другая проблема могла быть мне поручена Аррени-усом, отказаться от нее тоже было бы неудобно, и величайшая проблема о воздухе и до сих пор не была бы разрешена. Кто знает? Ведь могло бы быть и так! Кто может утверждать противное?
Путь, ведущий к какой-либо цели, чаще всего бывает не прямым, а сложным, зигзагообразным, иногда похожим на путь маленькой частицы, совершающей запутанное броуновское движение. Таков был и мой путь из кабинетной в экспериментальную науку. Все оказалось гораздо сложнее, чем я себе это представлял. Во много раз сложнее.
В один прекрасный день, дабы продолжать заниматься наукой, я должен был формально преобразиться в литератора. Хотя я был всегда неравнодушен к литературному мастерству и к тонкому искусству поэзии, я никак не мог предположить, что звучащая во мне струнка должна будет проявить себя и вовне. Правда, от меня не требовали какого-либо выдающегося литературного произведения, но Анатолий Васильевич Луначарский просто порекомендовал мне зачислиться в Литературный отдел Наркомпроса и уже в качестве литературного инструктора отправиться в Калугу.
– Кстати, – сказал он, – ваша патетическая книга «Академия поэзии» дает вам на то полное и несомненное право.
Я был несколько смущен этим комплиментом и хотел было отказаться от неожиданно свалившегося на меня предложения, но Анатолий Васильевич продолжал:
– Наркомпрос не может сейчас помочь вам как ученому, так как у нас нет подходящей научной должности в Калуге, но Литературный отдел как раз рассылает в разные города своих инструкторов, среди них – видных литературных деятелей – известных писателей и поэтов, и мы можем также направить вас в Калугу как «литинструктора», а я вас снабжу всеми необходимыми документами, чтобы вы могли заниматься наукой. И, обратившись к своему секретарю Александру Николаевичу Флаксерману, сказал: – Заготовьте, пожалуйста, необходимые письма от моего имени в Калужское губоно и в другие места. Подумайте с Александром Леонидовичем, куда еще надо написать, чтобы обеспечить условия для его научной работы в Калуге.
Мне оставалось только поблагодарить Анатолия Васильевича. На другой же день с его письмом я пошел к заместителю заведующего Литотделом Валерию Яковлевичу Брюсову, моему знакомому по Московскому литературно-художественному кружку. [ Брюсов Валерий Яковлевич (1873-1924) – выдающийся поэт и писатель. С начала XX в. – лидер символизма. Октябрьскую революцию принял безоговорочно. Работал в Наркомпросе, Госиздате, заведовал Книжной палатой, вел курсы в Московском университете и организованном им в 1921 г. Высшем литературно-художественном институте.]
Тут придется сделать некоторое отступление в «прошлое», отойти ровно на пять лет назад.
Осень 1915 года была для меня значительной не только потому, что я уже вынашивал неотступную идею об электричестве и кислороде, но и потому, что подружился со студентом юридического факультета Московского университета Георгием Ивановичем Эджубовым (Зубовым) и с кандидатом прав – Алексеем Александровичем Крупенским (Дубенским), которые были увлечены сверхмодными формами поэзии, что, однако, не мешало им бывать и в более умеренных литературных кружках, куда они вовлекли и меня, зная мою слабость по этой части. В зимние семестры 1915-1916 годов я познакомился со многими писателями и поэтами. На первом месте стояли Иван Алексеевич Бунин и Валерий Яковлевич Брюсов. Бунин был великим художником слова, Брюсов – виртуозом поэтической выдумки. Оба – ничем не походили друг на друга. Бунин был прост, добродушен и дружелюбен. Брюсов – сложен, насторожен и осторожен. Оба охотно узнавали меня в студенческом сюртуке или в темном пиджаке, когда я встречался с ними в Московском литературно-художественном кружке, что на Большой Дмитровке (ныне Пушкинской улице), или у общих знакомых. Я не рисковал задерживать их своими разговорами более того, чем это было положено правилами приличия. Потому я бывал немало удивлен, когда Иван Алексеевич, стихами которого я увлекался еще со времени прочтения книги «Листопад», удостаивал меня трех- или пятиминутным разговором. А однажды он и его брат Юлий Алексеевич пригласили меня на литературный вечер, и Иван Алексеевич любезно вручил мне визитную карточку, в которой значилось: «Иван Алексеевич Бунин. Почетный академик». Посетить И. А. Бунина мне так и не удалось.
То же я мог бы сказать и про Валерия Яковлевича, который всегда угощал меня своими «домашними» папиросами, после того как я однажды похвалил аромат его табака.
– Стамболи? Месаксуди?
– Нет, это смесь... – ответил он и запомнил, что мне понравился табак его папирос.
В тот же год я познакомился с целой плеядой писателей и поэтов: Алексеем Николаевичем Толстым, с большой львиной шевелюрой, красавцем в поддевке Леонидом Николаевичем Андреевым, скромным Александром Ивановичем Куприным, Е.Н.Чириковым, критиком Ю. И. Айхенвальдом, с Игорем Северяниным и его благожелательным критиком Романом Федоровичем Бандтом и, наконец, даже с мадам Вержбицкой, автором нашумевшего романа «Ключи счастья». Как среди молодых писателей, так и среди средневозрастных мы немало потешались над «желтой кофтой» и некоторыми формами футуризма, который уже в те годы давал себя чувствовать. Мои попытки писать в модном духе ограничились несколькими стишками. Но футуризм рос как протест против всего на свете – против монархического строя и против российского мещанства – и, наконец, дошел до полного абсурда – до звукоподражания без всякого смысла. Он был забавен как эксперимент, расширяющий наши представления о великих возможностях русской речи, но к поэзии, строго говоря, не имел никакого отношения. Многие увлекались версификацией и стяжали в этой области видные плоды. Но даже в книге «Опыты» блеск В. Я. Брюсова стал блекнуть. С революцией высоко вознеслись авторы малопонятных, а то и совсем непонятных стихов – Мариенгоф, Шершеневич, Бурлюк, Пастернак. [ Чириков Евгений Николаевич (1864-1932) – русский писатель. В 1920 г. эмигрировал. Умер в Праге. Известность получило его прозаическое произведение «Зверь из бездны», в котором выразительно изображено разложение белой армии.]
Всех их я знал лично, встречал в «Бродячей собаке», в «Стойле Пегаса» и в «Домино», где в закулисной комнате восседали и спорили о достоинствах русской речи поэт-математик Сергей Павлович Бобров, с которым мне пришлось впоследствии часто общаться и даже сотрудничать, и литературовед Дмитрий Дмитриевич Благой, с которым я более никогда не встречался. Это было время, когда Сергей Александрович Есенин ездил по Тверской на лихаче в цилиндре с белой хризантемой и Владимир Владимирович Маяковский потрясал «Окна РОСТА» и лекционные залы не только своим остроумием, но и своим богатырским рыком. С С. А. Есениным в ближайшие затем годы я встречался в ЛИТО Наркомпроса, а с В. В. Маяковским частенько обедал за одним столом в Доме Герцена на Тверском бульваре, где я столовался в течение ряда лет. Это дало мне возможность не только хорошо узнать этого талантливого человека, но и не раз испытать на себе его острословие.
Однажды кто-то все-таки передал Владимиру Владимировичу тетрадку моих стихов, после прочтения коих он дружески похлопал меня по плечу, сказав:
– Из вас вышел бы неплохой поэт, если бы вы меньше увлекались наукой. Поэзия и наука очень ревнивы: они не признают любовниц! И та и другая – кровопийцы!
Конечно, тут дело не в любовницах, а в целостности устремлений. Мне казалось, что Владимир Владимирович ошибся, ибо уже в те годы пиявки мало-помалу подбирались к моим кровеносным сосудам. Таким образом, с этой стороны, со стороны кровопития, дело постепенно налаживалось...
Приезжая в Калугу, я посещал местный «литературный салон» Анны Ильиничны Хольмберг-Толстой и музыкальные вечера Татьяны Федоровны Достоевской, внучатой племянницы писателя Федора Михайловича. Был я знаком и с местными поэтами: Владимиром Королевым, Зайцевым, Мятковским и другими, судьба которых растаяла как дым в воздухе. Они исчезли из поля моего зрения. С известным композитором Н. П. Раковым я встречался значительно позже уже в Москве. С моим другом, композитором Александром Александровичем Михайловым я и позже встречался в Ленинграде, у него, у художника Бенуа, у архитектора М... (кажется, Меркурьева.- Н. Ч.).
Поэтому, когда в 1920 году определилось мое положение, а «командировку» в Калугу я мог получить только как «литератор», я с указанием А. В. Луначарского явился к Валерию Яковлевичу Брюсову в Литературный отдел Наркомпроса, помещавшийся в Гнездниковском переулке. Тут же в одной из комнат восседал знаменитый поэт Вячеслав Иванов. В результате мне было выдано удостоверение, подписанное Брюсовым и Ивановым, а я был назван «инструктором» ЛИТО и таким образом официально сопричислен к сонму литераторов... До сих пор, миновав Сциллы и Харибды жизни, в скудных остатках моего архива каким-то чудом сохранилось это удостоверение за их подписями.
Получив необходимое удостоверение, я зашел в кабинет к Валерию Яковлевичу. Тут он вспомнил наши прежние встречи и сказал:
– Я помню вас еще в качестве одного из распорядителей в большой аудитории Политехнического музея, когда вы в студенческом сюртуке с гвоздикой в петлице объявляли о выступлении поэтов, писателей, музыкантов и артистов. Там бывали Александр Южин-Сумбатов, Александр Спендиаров, Иван Бунин. С тех пор как все изменилось. Народ взял власть, и многие отклонились от него. Жаль, что с нами нет Бунина. Это – большой талант, и он все равно будет нашим, хотя и уехал от нас. А жаль... Сейчас, как никогда, нужны именно русские люди. Это нужно для нашего государства и для нашего языка. Его надо бережно сохранять, а его безжалостно коверкают, появились провинциализмы, одессизмы, жаргонные, блатные слова. Русский язык объят пожаром, а тушить некому. Нас мало. Даже те, кому следовало бы знать об этом, не придают значения надвигающейся катастрофе. Только Ленин не редко говорит об этом.
На другой день в ЛИТО Брюсов подошел ко мне, издали протягивая руку.
– А вы – калужанин? – спросил Валерий Яковлевич. – Из анкеты узнал. Калуга – отличный город. Еще в 1910 году я жил в селе Белкино Боровского уезда Калужской губернии, у Обнинских. Прекрасная природа... Калугу все хвалили, называли «зеленым городом».
– Хотя я и не родился в Калуге, но с 1913 года – в Калуге.
– Вы должны знать Циолковского.
– Конечно, знаю...
– Прекрасно. Расскажите же мне все о нем. Ведь это человек исключительного дарования, оригинальный мыслитель.
Я интересуюсь, – продолжал Брюсов, – не только поэзией, но и наукой, вплоть до четвертого измерения, идеями Эйнштейна, открытием Резерфорда и Бора. Материя таит в себе неразгаданные чудеса. Что такое душа, как не материальный субстрат в особом состоянии?! Но Циолковский занимается вопросами космоса, возможностью полета не только к планетам, но и к звездам. Это несказанно увлекательно и, по-видимому, будет осуществлено. Меня интересует личность Циолковского. Ведь он только учитель городской школы, а как далеко он продвинул свои идеи! Многие его не признают, но это ровно ничего не значит – великих людей часто признают только после их смерти. Не в этом, конечно, дело, а в том, что он является носителем сказочной идеи о возможном полете в другие миры на ракетных кораблях. Эти идеи вдохновили меня на создание нескольких стихотворений. Читали ли вы их? По этому вопросу я говорил с некоторыми нашими физиками – они смеются над Циолковским, но принципа ракеты не отрицают. Хорошо смеется тот, кто смеется последним. К Циолковскому отношение несерьезное, но я бы написал о нем книгу, я думаю об этом, но все некогда, а надо бы съездить в Калугу, познакомиться, поговорить с ним.
– Отлично, Валерий Яковлевич. Приезжайте прямо к нам. У нас свой дом, вполне комфортабельный.
– Эх, если бы я мог выбрать время! Мы, писатели, несем бремя службы русскому народу, и все наши дни очень уплотнены. Но я мечтаю об этом, и тут надо торопиться. Циолковский – интереснейшая личность нашего века. Скала среди бурного океана непонимания. Будущее поколение создаст о нем легенды. А мы обречены на бесполезную трату времени. Просто оторопь берет!.. Вот видите, как хорошо, что мы встретились с вами, – это благоприятный знак! Я позволю себе пригласить вас к себе для рассказа о Циолковском. Надеюсь, вы не откажете посетить меня. – И Валерий Яковлевич вручил мне визитную карточку и на обратной стороне ее записал дни и часы возможной встречи.
Попасть запросто к знаменитому Брюсову, чей портрет кисти Врубеля украшал когда-то стены Московского литературно-художественного кружка, было для меня далеко не безынтересно. Он был большой знаменитостью: новатор, ученый-поэт, философ. Четвертое измерение! Кстати, я сам в те годы читал Эйнштейна в подлинниках и знал, что его «четвертое измерение» ничего общего с мистикой или метафизикой не имело. Но многие из этой координаты времени делали бог знает что. Еще в конце прошлого века Оскар Уайльд в «Кентервильском привидении» основательно высмеял четвертое измерение. И из слов Валерия Яковлевича я понял, что под «четвертым измерением» он понимает нечто особенное – почти метафизическое, и в душе улыбнулся, когда услыхал из его уст о «четвертом измерении». И тут же решил, что к Брюсову пойду обязательно. Я поблагодарил его за приглашение.
Через два-три дня в 10 часов утра, как и было условлено, я нажал кнопку звонка двери небольшого особнячка по Первой Мещанской улице. Дверь мне открыла женщина, которая, как я потом узнал, именовалась Брониславой Матвеевной и была сестрой жены Валерия Яковлевича. Я назвал себя. Она приложила палец к губам и шепотом сказала:
– Валерий Яковлевич сегодня в ударе, он еще не ложился спать. Писал всю ночь, пишет и сейчас. Я, право, не знаю, как и быть...
– Если так, надо отложить нашу встречу...
– Нет, нет, подождите. Я все же спрошу у него: ведь он вас ждет, возможно, потому и не ложился спать. Минуточку... Присядьте.
Бронислава Матвеевна ушла, а через минуту я входил в кабинет Валерия Яковлевича. Это была просторная комната, но из-за густого табачного дыма почти ничего не было видно.
– Я здесь, – сказал Валерий Яковлевич. – Прошу покорно, входите!
Я пошел на голос, пораженный столь странной картиной... Выходя из-за стола, чтобы пожать мне руку, Валерий Яковлевич наткнулся на ведро, наполненное водой, в которой качались белые мундштуки выкуренных за ночь папирос. Их было, вероятно, более сотни. Брюсова слегка качало.
– Вы уж простите меня, я неисправимый курильщик. Вот заработался и забыл обо всем. Надо открыть форточку. Садитесь в это кресло.
Пока он открывал форточку, я успел сквозь дым рассмотреть кабинет Валерия Яковлевича. Кабинет большой, по стенам – книжные шкафы, картины, портреты. Стол завален рукописями, на стульях – тоже рукописи. Стихи. Проза. Левый ящик стола выдвинут, и в нем – уложены стопки папирос. Вместо пепельницы – ведро с водой. «Не курильщик, а самоубийца», – подумал я.
– Валерий Яковлевич, ведь вы не спали, и потому наш разговор о Циолковском мы можем отложить до более благоприятного дня.
– Нет, что вы, зачем же? Я привык не спать по ночам. Лучшее время для работы – наиболее продуктивное. Ничто не отрывает.
– Согласен, но тогда надо спать днем. Нельзя же не спать.
– Видите ли, у меня выработалась привычка, плохая, конечно, да и курю я много.
– Не много, а ужасно.
– В последнее время я обхожусь почти без спичек. Следующую папиросу прикуриваю от предыдущей, порочный круг! – засмеялся он.
Мне оставалось только соболезнующе покачать головой. В это время дверь открылась, и показалась Бронислава Матвеевна.
– Месье, – сказала она, – прошу вас в столовую. Валерий, вы можете уморить гостя вашим дымом! Ах, боже ты мой...
Мы прошли в столовую. Здесь я был представлен жене Валерия Яковлевича – Иоанне Матвеевне. За крепким чаем с вкусными сдобными булочками домашнего приготовления я рассказал Валерию Яковлевичу все, что знал о Константине Эдуардовиче, о его борьбе за свои идеи, о бедности семьи Циолковских, о его больших планах. Брюсова больше всего интересовал вопрос о возможности полета в космос.
– Скажите мне, Александр Леонидович, какого мнения об этом придерживаетесь лично вы?
– На этот вопрос я ответил, что мое мнение не может быть решающим, так как я не инженер, но все же я хорошо разбираюсь в этом вопросе и считаю, что работы Циолковского в данной области заслуживают самой высокой оценки. Они прокладывают пути будущей техники и науки – техники космического полета и науки о заселении человеком околосолнечного пространства – космоса.
– Но как же можно жить без воздуха?! – воскликнул Валерий Яковлевич.
– Конечно, без воздуха жить нельзя, но воздух можно создать искусственно. Это Циолковского не остановит, с этим наука справится. Самым сложным из всех вопросов он считает вопрос о горючем для ракетного корабля. Но и тут он уверен в том, что атомное горючее полностью разрешит этот важнейший вопрос, позволит человеку уйти от силы земного и даже солнечного тяготения, достичь далеких звезд и поселиться на тех планетах, которые окажутся пригодными для человека. Так он представляет себе заселение других миров.
– Поистине только русский ум мог поставить такую грандиозную задачу – заселить человечеством Вселенную! – восторгался В. Я. Брюсов. – Космизм! Каково! Никто до Циолковского не мыслил такими масштабами, космическими масштабами!.. Уже это одно дает ему право стать в разряд величайших гениев человечества. А каков он сам? Расскажите о его облике как человека, как мыслителя. Он должен любить поэзию. Он – человек космических просторов. [Выражение «космизм» вошло в последнее время в моду: ему стали посвящать статьи и книги философы, оно стало предметом диссертационных исследований, к нему стали обращаться религиозно настроенные «искатели самоутверждения». На наш взгляд, в космизме следует видеть методологический принцип современного естествознания, предполагающий выход за рамки не только геоцентризма, но и гелиоцентризма, осознание на современном научном материале подмеченного еще античными мыслителями общетеоретического принципа всеобщей связи.]
– Константин Эдуардович, – сказал я, – никаких особых заслуг за собой не признает. Он считает себя неудачником в жизни. Он скромен до возможного предела, так скромен, что и сказать трудно. Добр и благодушен. Он ни разу в жизни не повысил голоса. Он и члены его семьи очень нуждаются, и в этой беде им помогают несколько друзей-калужан, хотя большинство калужан резко отрицательно относятся к его печатным выступлениям. Ему даже рекомендовали прекратить фантастические проекты и заняться делом! Провинция ничем не поощряет беднягу Циолковского. Я лично говорил о нем с Анатолием Васильевичем Луначарским, и тот обещал его поддержать. И вот только что Константину Эдуардовичу и мне – двум калужанам – назначен «академический паек». Это уже хорошо. Теперь остается исхлопотать средства для работы.
– Ну в этом и я могу помочь. А что нужно? – взволнованно и искренне спросил Валерий Яковлевич.
– Константину Эдуардовичу нужны средства для опытов. Кроме того, к нему следовало бы прикрепить двух-трех инженеров, по его выбору, в качестве помощников и расчетчиков. И конечно, нужны средства для жизни – ему и его семье.
– А вам?
– А мне – создать небольшой виварий.
– И только?
– Пока ничего больше не нужно. А со временем будет нужна биофизическая лаборатория.
К сожалению, все оказалось сложнее, чем об этом думал Валерий Яковлевич. Он, конечно, говорил о К. Э. Циолковском, о необходимости помочь ему, но кто-то всегда возражал против этого, и все ходатайства проваливались.
Мне доподлинно известно, что еще в 1920 году А. В. Луначарский под влиянием моих настоятельных просьб, а затем просьбы В. Я. Брюсова хлопотал о материальной помощи Константину Эдуардовичу – об установлении заработной платы или пенсии и назначении академического пайка. Академический паек был отпущен, как я уже говорил, а вот вопрос денежной помощи систематически кем-то тормозился. Понадобился еще целый год хлопот, чтобы вопрос этот был разрешен на заседании Совнаркома РСФСР 9 ноября 1921 года, и К. Э. Циолковскому была назначена небольшая пожизненная пенсия, которой, однако, далеко не хватало для удовлетворения самых скромных потребностей его большой семьи. Тем не менее необходимо отметить, что большая заслуга в исхлопотании пенсии К. Э. Циолковскому принадлежит председателю Калужского общества изучения природы местного края В. В. Ассонову.
Когда эта книга была уже готова и первые ее страницы перепечатывались на машинке, мне довелось в солнечный весенний день, 22 апреля 1961 года, проходить мимо того же особнячка В. Я. Брюсова по проспекту Мира. Я рассмотрел барельеф поэта на мемориальной доске. Я вспомнил свою встречу с Валерием Яковлевичем в этом же доме и в тот же момент увидел во дворе дома пожилую женщину. Я решил подойти к ней и узнать, неизвестно ли ей что-нибудь о судьбе семьи поэта. Каково же было мое удивление, когда эта женщина, пристально посмотрев на меня, добродушно улыбнулась, протянула руку и сказала:
– Сколько же лет мы с вами не встречались?
Я, откровенно говоря, смутился и ответил, что в этом доме не был ровно 41 год, подумав, что эта приветливая женщина просто ошиблась, спутала меня с кем-либо.
– Вот, видите, как нехорошо забывать старых знакомых. Вы и меня не узнаете: ведь я Иоанна Матвеевна, а вы – поэт. Не так ли?
Я, удивляясь зрительной памяти Иоанны Матвеевны, не надевая шляпы, поклонился и назвал себя, сказав, что как раз с 1920 года перестал, увы, быть поэтом, хотя истинную поэзию люблю неизменно. Удивился (и втайне обрадовался), что через 41 год я был узнан, а это в свою очередь могло значить, что черты моего лица не изменились до полной неузнаваемости и кое-что от меня прежнего еще осталось. Иоанна Матвеевна любезно пригласила меня в дом. Приветливость ее осталась поистине неизменной. Разговаривая с ней, я удивлялся ее памяти, воскресившей мне некоторые события из жизни Валерия Яковлевича. Иоанна Матвеевна рассказала о большой работе, проведенной ею совместно с ее родственниками (Бронислава Матвеевна давно уехала на родину, в Чехословакию), по составлению подробнейшей библиографической картотеки и показала мне ее образцы.
Дата добавления: 2015-12-20; просмотров: 33; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!