Необъяснимое явление 3 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 6 из 62Следующая ⇒

– Итак, – сказал Константин Эдуардович, выслушав мой подробный рассказ об исследованиях Ивана Ивановича Кияницына, – это более чем неожиданно. Это просто ошеломляюще! Понимаете ли вы, молодой человек, что в ваших руках находится загадка и, если вы решите ее, весь мир будет вам рукоплескать... впрочем, до этого вас еще помучают, как мучили уже многих до нас с вами! Вы читали биографии искателей истины. Кого из них миновала чаша сия? Та сосна гнется чаще от ветра, что выше... помните оду Горация? Не могу вам ничего советовать, это было бы слишком неосторожно с моей стороны, да и страшно принять на себя такую смелую роль. Вопрос об ионизированном кислороде – это биологическая задача, которую, как мне известно, еще никто не решал. Но если так, если не простой молекулярный кислород, а ионизированный в определенных порциях поддерживает жизнь, то это же противоречит современным взглядам – и тогда вы обречены на муки непризнания и клевету. Это, имейте в виду, обязательно для таких больших деяний, и от этого вам не увильнуть. В то же время это очень заманчиво – на вашем месте я бы попробовал и не обращал бы внимания на мосек, которые, конечно, будут на вас лаять, будут лаять на вас даже тогда, когда весь мир признает ценность ваших работ и академии увенчают вас лаврами. Моськи будут лаять... Это – общий закон...

Мы еще долго обсуждали этот вопрос, пока Варвара Евграфов-на не пригласила нас к столу. Отказываться было нельзя: Константин Эдуардович заявил, что еще не высказался полностью и, может быть, у него появятся новые вопросы.

Мы сошли по лестнице в столовую... В этой комнате пахло кухней. Пахло горелым постным маслом, оладьями и квашеной капустой. Да, материальное довольство стороной обходило бревенчатый домик Константина Эдуардовича. Налет борьбы за жизнь лежал на всем. Старинный пузатый комод и небольшой шкаф служили складом белья и посуды. В небольших комнатах было темновато. Некогда крашенный пол теперь облез и требовал немалого труда, чтобы содержать его в чистоте. Два старинных кресла с потертой матерчатой обивкой и несколько далеко не новых стульев стояли вокруг стола. Откуда-то дуло, и Варвара Евграфовна, несмотря на то что было лето, куталась в платок.

Как ни тяжела жизнь, а жить надо! Многотрудную и полную испытаний жизнь провела Варвара Евграфовна, вырастив не только своих детей, но и внуков, борясь с лишениями, помогая добротой и чистотой сердца преодолевать трудности мужу. В доме она была тихим незаметным существом, вечно занятая какой-нибудь домашней работой: стиркой, штопкой белья, готовкой обеда. Она вставала раньше всех и шла за провизией. Хозяйство в ее доме велось по всем правилам суровой бережливости.

– Непостижимое явление, – сказал Константин Эдуардович, обращаясь ко всем присутствующим. – Ионизированный кислород оказывает на организм благоприятное действие, а простой кислород, в конце концов окисляя вещества обмена, через некоторое время перестает поддерживать жизнь, и живые существа умирают... Если это так, вы раскрыли книгу жизни на новой главе. Ее еще никто не читал! Значит, молекулярный кислород окисляет, но не все вещества обмена, и некоторые остаются в неокисленном виде и тем самым медленно, но верно отравляют организм! Возможна такая грубая гипотеза? Вполне возможна. Она логична, но тогда, спрошу я вас, куда девать Лавуазье и всю современную биохимию? Нет, вас бросят на костер!

Он жестко допрашивал меня. Он требовал объяснения данного явления во всех деталях. Он задавал мне такие вопросы, на которые я ответить не мог, и я даже не знал почему: то ли благодаря моему недостаточному знанию биохимии, то ли вследствие того, что сама биохимия этого еще не знала. Мы совместно обсуждали множество вопросов, связанных с ролью кислорода в организме.

– Да, – сказал Константин Эдуардович, – ваши идеи о роли ионизированного кислорода сродни моим о многолетних полетах по мировому пространству в кабине реактивного космолета. В таком космолете люди будут дышать воздухом, и наука должна знать, как его приготовить, чтобы он безусловно и всецело поддерживал жизнь. Это, конечно, самый важный вопрос для развития жизни в Космосе вообще.

Потом мы говорили с ним до самого вечера. Я ушел от Константина Эдуардовича, унося опять, как и в прошлый раз, целую кипу маленьких, тоненьких брошюр – его произведений за долгий ряд лет – для себя и для раздачи.

С тех пор я стал частым гостем дома Циолковских на Коровинской улице, а Константин Эдуардович начал, правда редко в те годы, бывать у нас – в нашем доме на углу Ивановской и Васильевской улиц № 10, ныне Огарева и Московской № 62.

От встреч и разговоров с Константином Эдуардовичем я и мои родные всегда получали огромное удовольствие. Помимо эрудиции в самых разнообразных областях науки и его исключительного обаяния как человека он часто высказывал мысли, совершенно необыкновенные и удивительные, о космосе, о будущем человечества, мысли, о которых нигде нельзя было прочитать или услышать. Он был носителем новых идей, часто простых по форме и гениальных по существу. Да и общение с ним внесло в мое мировоззрение радикальные перемены. С помощью наглядных примеров он внушил мне мысль о необходимости глубокого изучения математических наук и физики, столь важных для научной деятельности в области естествознания. Он ничего не имел против моего исторического образования, сам интересовался многими историческими вопросами, одобрял темы моих работ, но считал, что для философа большее значение имеют физика, химия и математика. И особенно эти науки будут иметь значение в биологии и в деле решения той биологической задачи, о которой я ему рассказал. Добрые советы Константина Эдуардовича принесли мне тогда большую пользу.

Жизнь этого человека, оцененного мировой наукой значительно позже, была простой и чистой. Не получив высшего образования, он сам одолел основные трудности математики и физики и успешно применил их к своим идеям. В то время его идеи были только мечтами, оснащенными математическим аппаратом – несложным и простым. Это были мечты о полетах в космическое пространство, мечты о завоевании человеком всего Космоса, мечты о солнечных источниках энергии, мечты о летающих приборах тяжелее воздуха, мечты об огромных металлических кораблях и так далее. Скромный, застенчивый, глуховатый с детства, он считал, что понадобится еще много времени, чтобы его мечты начали бы осуществляться. Жил он тогда непонятым и непризнанным.

Константин Эдуардович был выше среднего роста, худощавый и лишь по мере старения несколько располнел. Слегка сутулился, особенно когда работал за столом. Но чаще всего он писал на фанерном листе, положенном на колени. Писал карандашом, под копирку, чернилами – реже. Ходил медленно и спокойно. В движениях был уверен и прост. Хорошо и быстро ездил на велосипеде – до глубокой старости. Но любил и гулять, всматриваясь в окружающую природу. Великие умы часто занимали себя какой-либо механической работой. Спиноза шлифовал стекла, Монтескье огородничал, Толстой ходил за плугом, Павлов играл в городки, Циолковский же любил слесарную и столярную работу.

Лицо его было исключительно выразительно: выпуклый лоб, обрамленный седыми волосами, тонкими, слегка вьющимися, легкими, как пух; глубокие серые и очень добрые, приветливые, слегка улыбающиеся глаза; крупный нос и большая борода завершали его своеобразный облик. Такими мы представляем себе да Винчи, Тициана или Галилея.

Вследствие глухоты он был всегда как бы насторожен, очень внимателен и смотрел собеседнику прямо в глаза, в лицо. Это помогало ему понимать недослышанное. За долгую жизнь он изучил разнообразные изменения черт человеческого лица и угадывал по этим чертам мысли собеседника. Несколько раз он поражал меня неожиданной проницательностью:

– Ну, это вам не интересно... Переведем разговор на другую тему!

На мой протестующий жест он возражал:

– Разве я не угадал? Ведь угадал же? Вы не стесняйтесь. Он действительно угадывал по таким движениям человека или по выражению лица, которое мог бы уловить и понять только самый опытный психолог-физиономист.

Уже в первые дни знакомства я заметил, что он был человеком легко смущающимся, исключительно скромным и, я сказал бы, даже робким – во всех проявлениях жизни, во всех своих соударениях с ней, кроме одной – именно той, которая касалась научной идеи, которую он вынашивал и в которую верил. Тут он загорался, и казалось, вот-вот вспылит, выйдет из себя, раскричится, но этого никогда не случалось. Ни разу. Он сдерживался, начинал улыбаться, и его душевное негодование выливалось в неожиданную веселую улыбку.

Одевался он всегда просто, но очень опрятно. Русская белая рубаха и черные в серую полоску штаны, шляпа и черный плащ с позолоченными застежками в виде львиных голов составляли его летнюю одежду. Зимой к ней добавлялся черный или серый пиджак, драповое пальто с меховым воротником, шапка-ушанка, кашне, галоши. Вот весь его скромный гардероб.

Лицо Константина Эдуардовича не было «фотогеничным», как выражаются фотографы-профессионалы и кинооператоры. Ни одна из известных мне фотографий не передает истинного облика этого человека. Я сам много раз фотографировал его, но всегда неудачно. Другие фотографии были не лучше. В. В. и А. В. Ассоновым принадлежат многочисленные фотографии К. Э. Циолковского, но и их нельзя назвать удачными. Все они не передавали того, чем было это лицо в жизни. Фотографии умерщвляли самое главное – одухотворенность – и передавали только его черты. Когда он думал или говорил, то любил гладить свою бороду или расчесывать ее левой рукой. Нос его действительно был несколько мясист, но не так груб, как на фотографиях. А вот его одухотворенность, его необычайная приветливость, его доброта к человеку, излучаемая не только глазами, но и всем его существом, – этого фотографии никак не передавали. Это все могло быть воспроизведено только живописью – большими художниками, но ни один из них при жизни даже не пытался запечатлеть его образ для потомства.

Константин Эдуардович обладал глубоким, мягким и звучным голосом, в котором чувствовалась его постоянная доброжелательность. Он говорил просто, понятно и образно, убежденно и убедительно. Не имея дара оратора, он обладал даром большой человеческой искренности, которая рождается с человеком и которую нельзя приобрести ни стараниями, ни упорством. Это не было искусством: сама природа наделила его этим редчайшим благоухающим даром бесконечной доброты к людям.

По профессии учитель, привыкший к словесному обращению с людьми, он не умел делать докладов с тем необходимым блеском, который отличает человека с ораторским талантом от человека без этого дара. Его слушали потому, что он говорил об интересных вещах. На уроках он демонстрировал увлекательные опыты с помощью простейших средств или говорил с увлечением о законах природы. Но никогда так не распалялась его душа, как во время дружеских обсуждений той или иной теории или работы, особенно когда эта тема хотя бы краем касалась его научных интересов. Тут он преображался. Сотни замечательных примеров, гипотез, теорий, как фейерверк, рождались в его уме. Он оживлялся, он кипел, как гейзер, как вулкан, вознося вверх свой душевный огонь. Из скромного учителя он превращался в блестящего ученого, эрудированного во многих областях. Он умел думать вслух, обращаясь к вам и к тем миллионам, которые невидимым строем стояли рядом с ним, с вами... Он обращался ко всему народу, зная, что только весь народ оценит его должным образом, а не отдельные лица. Поэтому Константина Эдуардовича всегда как бы лихорадило: он торопился скорее обосновать свою гипотезу и поскорее опубликовать ее, чтобы приняться за следующую. И так без устали от одной работы он переходил к другой, от другой к третьей и так далее. Это было вечное кипение, вечное стремление познать непознанное и закрепить его в печатном слове. Можно сказать, что это была своего рода мания, но какая возвышенная и великолепная!

Итак, Константин Эдуардович не был оратором, могущим на часы приковывать внимание аудитории. Просто-напросто он говорил хорошо, но не громко, без всякого пафоса, даже тогда, когда говорил на излюбленную тему – о космических путешествиях в кабине ракетного корабля и о грядущих завоеваниях космических тел. И тем не менее под покровом большой простоты скрывалась натура, пылающая внутренней духовной страстью, натура первооткрывателя, увидевшего своим орлиным взором то, чего еще никто не видел, и очарованного этим величественным зрелищем. Человек, маленькое, еле видимое на расстоянии одного километра существо, должен стать гигантом, завоевателем космических бездн.

Он не принадлежал к той группе людей, которые говорили загадками, которые отчитывают хваля и хвалят в форме разноса. Он был слишком чист и прямолинеен и не только не знал, что такие люди существуют, но даже и представить себе этого не мог. Он счел бы их просто за фокусников. И он не знал, что таких фокусников миллионы. Он не знал также и то, что люди могут говорить одно, а думать и делать другое. Он не мог бы понять, что яд, накопленный в злой душе, может убить наповал, вылившись в виде речи. Все это было чуждо ему. Он никогда не мог бы стать дипломатом. По природе своей Константин Эдуардович был доступен всем и отзывчив. Хитрить он не умел и не предполагал в ближних хитрости или интриг. Кроме страсти к своим научным идеям, которые он десятилетиями лелеял и выращивал, у него не было других страстей. Побуждения ближних он всегда расценивал как акт доброты и прямодушия, в то время как эти побуждения были совершенно противоположного характера. Поэтому он часто ошибался, но это не научило его искусству распознавать людей. О людях он думал всегда лучше, чем они того заслуживали.

Как я уже говорил, застенчивость Константина Эдуардовича была одной из его отличительных черт и сразу же бросалась в глаза, но это была особая застенчивость, не похожая на ту, которой страдают многие люди. Он никогда не считал себя выше кого-либо из близких. Он считал себя неудачником в жизни (да оно в то время формально так и было), плохо знал и понимал людей и оценивал их нередко куда выше, чем следовало. Он стеснялся новых людей и готов был любого человека поставить выше себя; отсюда возникала его почтительность и даже некоторая приниженность.

Он улыбался, глядя на свою бедность, ибо внутренний мир его был исключительно богат, и он не мог не ощущать внешние недостатки своего бытия. Он улыбался, глядя на них, и думал, что «и это пройдет». Возможно, считал их обязательным дополнением к своему существованию, без которого он не был бы тем, кем был.

В то лето, часто приходя к Константину Эдуардовичу в утренние часы и застав его за газетой или за чаепитием, я уговаривал его совершить прогулку в бор или посидеть у реки. Нередко мы шли в бор и, удобно устроившись в тени и прохладе, предавались разговорам на самые увлекательные темы.

И вот К. Э. Циолковский предстал передо мною – не фантазером, не дилетантом, а непонятной и неожиданной человеческой громадой. Он открылся мне с какой-то оглушающей, космически страшной силой, и я увидел то, чего просто не предполагал даже увидеть, ибо считал его эрудированным, даже талантливым человеком, а столкнулся с каким-то огромным монументальным знанием и необычайной, пронизывающей интуицией, потрясшей всего меня, как небесный гром. Константин Эдуардович чаще всего говорил о ракете, полетах в Космос и о великом будущем для человечества как покорителя Вселенной, хотя нередко мечтал и о металлических дирижаблях. Я был значительно менее увлекательным рассказчиком, и, кроме того, мне приходилось говорить очень громко, иначе он не слышал, и это требовало от меня значительного напряжения, я быстро уставал и начинал говорить схемами, что было уже совсем не интересно. Константин Эдуардович мог говорить тихо. Он не напрягался. Он излагал мысли со всеми возможными подробностями, даже художественно, где в меру было всего – и вымысла, и опытов, и даже математики. Свои простые формулы он любил писать пальцем в воздухе, как будто перед ним была черная классная доска, а в руках мел. За долгие годы педагогической деятельности он привык к этому, и потому я не удивлялся. Когда же надо было что-либо начертить, он предпочитал пользоваться хворостиной, которой и чертил по земле. С рисунками для статей он не ладил, и эту работу я впоследствии выполнял за него.

Ничто так не утешает душу, ничто так не успокаивает, как чарующие взгляд пейзажи родной земли. В летний погожий день, когда на небе нет ни одного бело-розового облачка, сидеть в тени на опушке леса и вести спокойный разговор с Константином Эдуардовичем было всегда огромным удовольствием. Он, как некий волшебник, уносил меня из этого мира в мир невероятных, иногда грозных фантазий.

– Нет нигде такой природы, как природа России. Нежная, мягкая, как любимая и любящая женщина. Мне кажется, нигде в мире нет такой обворожительной природы, как у нас. Ни кисть художника, ни слово поэта, ни даже музыка не могут передать этого очарования. Оно идет из таких глубин ее и входит в такие глубины человека, что ни мысль, ни сердце не в состоянии понять этих взаимоотношений – их можно только чувствовать и принимать с великой благодарностью, как величайший, но непостижимый дар. Священная Земля России! Сотни поколений боготворили тебя и шли на врагов, чтобы отстоять тебя, поливая эту землю своей горячей кровью...

Я люблю большие русские просторы и мое одиночество в них. Люблю вот этот путь от города до бора. Идешь – и никого. Тут можно поговорить с самим собою. Никто не подслушает, никто не скажет: рехнулся. Да, человеку иногда надо выговориться, свободно излить свои мысли и поразмыслить вслух. Дома это невозможно: все слушают, все оберегают меня, мешая творческому процессу, проходящему во мне. Слышат и спрашивают: что ты говоришь, что ты бурчишь? А я повторяю свои мысли вслух, чтобы придать им вещественность, осязаемость, бытие... Это мне необходимо. Творческий и речевой процессы тесно связаны. В этом смысле мои домашние меня не понимают, меня вечно оберегают и своими вопросами рубят мою мысль, убивают начавшийся процесс творчества. Я стесняюсь дома говорить вслух и вынужден по многу раз возвращаться к одним и тем же мыслям, чтобы добиться ясности. Но часто теряю свои мысли, рву их нить, и иногда навсегда. А вот на просторе между городом и бором я чувствую прилив того, что мы называем творчеством. Лучшие мои мысли всегда рождаются на вольном воздухе, дома я их только записываю, поправляю, совершенствую. Ну, согласитесь сами, Александр Леонидович, важнее всего – это появление, рождение новых идей. Они всегда появляются на просторе, в полном одиночестве. Возможно, что вы раскроете эту тайну открытого воздуха...

Чувствуя прилив вдохновения, я в любое время года бежал, именно бежал на лоно природы, чтобы свободно поделиться с ней новыми мыслями! Зимой загородный парк обычно пуст, и в нем можно по аллеям сделать четыре-пять километров быстрым шагом и не только набраться свежего морозного воздуха, но и обосновать свои мысли.

Наш мир, этот мир, где все вложено в чудеснейшие пропорции, где человек, животное – в полном соответствии с окружающей их природой, где самое сладостное чувство – дыхание – связано с присутствием воздушного океана, – вдруг этот мир изменится: Солнце начинает темнеть, охлаждаться, плохо станет на нашей планете, искусственные светильники, поднятые на тысячи километров от поверхности Земли, будут заменять ласковое золото Солнца, дни станут короче, ночи длиннее, постепенно зима станет вытеснять лето, желто-красные снега покроют нашу планету, человек зароется в землю, вырастут глубоко лежащие подземные города с искусственным светом и искусственным воздухом. Но в это самое время в научных лабораториях и институтах тысячи людей будут разрабатывать мощные корабли-ракеты для тысячелетних космических рейсов в поисках золотого Солнца, зеленых лесов и яркого синего неба где-нибудь там, в глубоких ущельях бесконечности.

В наше время даже трудно себе представить, каково было окружение К. Э. Циолковского в дореволюционное время. Боровск, Калуга... Его идеи никак не подходили к «фону» калужской жизни. Местные инженеры не жаловали его, особенно за «ракетные идеи». Металлический дирижабль Циолковского – это еще куда ни шло... но ракета годится только для праздничных фейерверков! В этом отношении конфликт обнаружился сразу и в дальнейшем только прогрессировал, раздувался, расширялся. Сотни раз мне приходилось выслушивать жалобы Константина Эдуардовича о «непонимании» его идей местной технической интеллигенцией.

– Не понимают, – говорил он, – и не хотят понять, что реактивный двигатель – дело будущего, но к нему приведет неизбежный ход технического прогресса. Мои расчеты для них не убедительны. Они считают, что необходимого взрывного горючего для ракеты-корабля не будет создано никогда, т. е. я высказываю вздорные и нелепые мысли, и потому никакой помощи в этом безнадежном деле мне оказывать нечего.

Красной нитью по жизни Константина Эдуардовича проходили суждения такого рода. А идеи рвались в жизнь – их нужно было публиковать! Я помню, как в окнах аптекарского магазина П. П. Каннинга, что был в Калуге в Никитском переулке, по нескольку месяцев стояло объявление такого рода: «Здесь принимаются взносы для публикации научных трудов К. Э. Циолковского». Увы, мало было таких, кто считал нужным внести П. П. Каннингу рубль ради обнародования трудов К. Э. Циолковского.

Настоящий очерк не имел бы завершающего конца, если бы я не рассказал о некотором необычайном стечении обстоятельств, самым удивительным образом способствующих продвижению вперед задачи о «непостижимом явлении», т. е. объяснения смертности животных в профильтрованном воздухе, наблюдавшейся в опытах И. И. Кияницына, так заинтересовавших Константина Эдуардовича и вдохновенно поддержанных им.

Во время зимнего семестра 1915/16 академического года, последовавшего за моими летними встречами с Константином Эдуардовичем, профессор Александр Александрович Эйхенвальд, знаменитый русский физик, читал студентам очередную лекцию о Вильгельме Конраде Рентгене и об открытии Х-лучей. Курс его лекций слушал и я. Он говорил о том, что у него и у Рентгена был общий учитель физики профессор Август Кундт, который не только привил любовь к изучению физических явлений, но и приучил их к тщательной разработке методики исследований. Сын фотографа и арфистки, А. А. Эйхенвальд был строгим профессором и лекции читал необычайно увлекательно, даже художественно, живым языком, и при всякой возможности иллюстрировал их яркой демонстрацией физических явлений. Своей любовью к физике я был немало обязан именно ему. Так и в этот день он демонстрировал нашей аудитории способность Х-лучей ионизировать воздух и способность ватного тампона задерживать ворсинками ионы воздуха. Не правда ли, это было чудесное совпадение? [ Эйхенвальд Александр Александрович (1863-1944) – выдающийся русский физик. Окончил Институт путей сообщения в Петербурге (1888) и Страсбургский университет (1897). Некоторое время работал инженером-строителем, с 1897 г. – профессор Московского инженерного училища (ныне Московский институт инженеров железнодорожного транспорта), Высших женских курсов, Московского университета и других вузов. Большой его заслугой является открытие возникновения магнитного поля при механических движениях наэлектризованных тел, доказательство эквивалентности конвекционных токов и токов проводимости, существования магнитного поля при изменении поляризации диэлектрика (т. е. при токах смещения). Из теоретических работ наиболее важны: «О движении энергии при полном внутреннем отражении света» (1909) и «Акустические волны большой амплитуды» (1934). А. А. Эйхенвальд был прекрасным педагогом и автором первоклассных учебников.] [ Рентген, Вильгельм Конрад (1845-1923) – великий немецкий физик. По образованию инженер, научную деятельность начал в Вюрцбургском университете, а затем работал ассистентом у выдающегося немецкого физика Августа Кундта, замечательного и весьма строгого экспериментатора. Рентгену принадлежат классические исследования пьезоэлектриков и пироэлектриков, открытия взаимосвязи электрических и оптических явлений в кристаллах. Большое значение имели его опыты по измерению магнитного поля, создаваемого движущимися зарядами на изолированных друг от друга проводниках. В 1895 г. открыл так называемые Х-лучи, получившие позднее название рентгеновских лучей. Обнаружение их, а вслед за ними радиоактивности привело к созданию физики атома. В 1901 г. ему была присуждена Нобелевская премия.] [ Кундт, Август (1839-1894) – крупный немецкий физик. В 1860 г. открыл метод измерения скорости звука в твердых телах и газах, сыгравший важную роль в развитии физики. В 1870-1871 гг. эмпирически установил общие законы аномальной дисперсии света, которые изменили взгляды на явления преломления света и послужили основанием для дальнейших работ в этом направлении. Определил показатель преломления света в металлах. Большое значение имеют его исследования внутреннего трения и теплопроводности газов, двойного лучепреломления в жидкостях и др.]

Я вдруг почувствовал, что у меня сильно застучало сердце, и невольно я несколько приподнялся на скамье, чтобы лучше видеть, хотя сидел во втором ряду совсем близко от стола с приборами. Да, как только вата была положена в трубку, проходящий далее в трубке воздух перестал разряжать чувствительный электрометр. Итак, вата поглощает ионы... Этого даже и записывать не надо было – опыт запомнился на всю жизнь. Теперь я уже плохо слушал, что говорил Александр Александрович, и ждал только конца лекции, чтобы попросить у него некоторые дополнительные данные.

Не успел он в конце лекции вытереть руки от мела белоснежным платком, как я уже задавал ему вопрос о том, где бы я мог прочесть о поглощении ионов ватным фильтром. Он, не задумываясь, ответил: «Во втором сообщении Рентгена об открытии Х-лучей».

– А почему именно этот вопрос вас интересует? – спросил он.

– Животные, живущие в воздухе, пропущенном через вату, вскоре заболевают и затем погибают.

– О, возможно ли это? Вы увлекаетесь биологией?

– Я хочу понять причину именно этого явления.

– Это очень похвально, молодой человек. Вы допускаете, что причина гибели животных заключается в отсутствии ионов воздуха?

– Это только гипотеза.

– Плодотворная гипотеза. Желаю вам успеха!

– Благодарю вас, профессор.

Конечно, от доброго пожелания успеха до опыта, произведенного собственными руками, дистанция огромного размера. Увы, профессор Эйхенвальд не предложил мне тот же опыт с задержкой ватой установить тут же и в значительно упрощенном виде, но это я сделал сам через два дня. В том же физическом кабинете простым лаборантом мне была предоставлена большая электростатическая машина, с обоими полюсами которой я мог экспериментировать, варьируя опыты по желанию. Я уже прочитал статью Рентгена и убедился в достоинствах ваты как поглотителя электрических зарядов. Затем я повторил видоизмененный опыт Рентгена с ватой и мог сам убедиться в справедливости вьюода знаменитого физика: слой ваты в 15 сантиметров поглощал все положительные и отрицательные ионы воздуха, образовывавшиеся в результате «истечения» электричества с острий. Действия меньшего слоя я не изучал.

Задача Кияницына предстала теперь передо мною во всем своем величии.

Когда опыты были уже окончены и я одевался, чтобы идти домой, мальчишеская радость обуяла меня. Я улыбался и, выйдя на улицу, свистнул, да так сильно, что все обратили на меня внимание. Я шел вприпрыжку, быстро обгоняя всех на своем пути. Многие, видимо, думали, что молодой человек слегка выпил и находится в хорошем расположении духа. Да, я и был действительно на седьмом небе. Все прояснилось для меня, все стало на свои места. Теперь я знал, что мне следует искать, и это было так великолепно, так не соизмеримо ни с чем. Мне казалось, что я шел по своим владениям, которые благоухали. Мне казалось, что ничего более важного для всего человечества в тот момент не могло и быть. Весь мир представлялся мне одним гармоническим целым. И я, идя по веселым московским улицам с их извозчиками, возами, лабазами, трактирами, верил в то, что весь мир сейчас рукоплещет мне. Однако какие еще трудности предстояли на пути развития этой благородной во всем своем существе идеи, я себе не представлял.

Когда я на каникулах рассказывал обо всем этом Константину Эдуардовичу, он дружелюбно улыбнулся и сказал:

– Для начала это очень хорошо. Но действие на организм ионизированной молекулы кислорода еще надо доказать.

Действительно, все последующие двадцать лет я непрерывно работал в этой области, поддерживаемый Константином Эдуардовичем и ободряемый им в тяжелые минуты жизни и во время каких-либо неудач. Я не могу припомнить ни одного момента за долгие годы нашей большой дружбы, когда Константин Эдуардович, видя мое уныние или усталость, не пришел бы ко мне на помощь дружеским и правильным советом.

-----------

Начало испытаний

В темные дебри, в поля Пиэрид,
ухожу я, где раньше Не был никто.

Тит Лукреций Кар

Октябрьскую революцию К. Э. Циолковский принял спокойно. Терять ему было нечего, но и на быстрое внимание к себе трудно было рассчитывать. «Мои идеалы социалистического устройства человечества, – писал он 30 июля 1918 года в президиум Социалистической Академии общественных наук, – довольно близки к Советской конституции». В это время ему шел уже шестьдесят второй год. Он был еще бодр, и только легкая усталость отягчала его веки, шевелюра заметно посерела и слегка поредела.

Дата добавления: 2015-12-20; просмотров: 34; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!