Быть открытым миру — означает жить, удалиться от мира — означает умереть 4 страница

«Но я обнаружил, что то, что вы говорите, обыч­но имеет значение, — ответил М. — так что я слу­шаю вас внимательно. Когда другой говорит что-то, это часто простая банальность, глупый ответ, или, возможно, я сам глуп. Смысл в том, что мне помогают ваши слова, так почему я не должен де­лать этого? Даже если каждый будет упорно утвер­ждать, что я просто повторяю за вами, я буду все же приходить так часто, как мне это удастся.

Почему мы открыты для помощи в одном особом направлении и закрыты для каждого другого направ­ления? Сознательно или подсознательно вы можете отдавать мне вашу любовь, ваше сострадание, вы можете помогать мне понимать мои проблемы, но почему я упорно утверждаю, что вы — это един­ственный источник помощи, единственный спаси­тель? Почему я создаю вас как авторитет для себя? Я слушаю вас, я внимателен ко всему, что вы гово­рите, но я безразличен или глух к высказыванию другого. Почему? Не в этом ли проблема?»

«Вы не говорите, что мы не должны искать по­мощь, — сказал Л., — а вы спрашиваете нас, поче­му мы придаем важность тому, кто помогает, делая из него авторитет для нас. Верно?»

Я также спрашиваю, почему вы ищете помощь. Когда кто-то ищет помощь, что за побуждение скры­вается за этим? Когда кто-то сознательно, предна­меренно приступает к поиску помощи, разве он хо­чет помощи, или спасения, утешения? Что же это, что мы ищем?

«Есть разные виды помощи, — сказал В. — От прислуги до наиболее выдающегося хирурга, от пре­подавателя средней школы до самого великого уче­ного — все они дают некоторую помощь. При лю­бой цивилизации помощь необходима, не только обычного вида, но также и руководство духовного учителя, который достиг просветления и помогает установить порядок и мир человечеству».

Пожалуйста, давайте отставим обобщения и рас­смотрим, что руководство или помощь значат для каждого из нас. Разве она не подразумевает реше­ние индивидуальных трудностей, болей, печали? Если вы являетесь духовным учителем или докто­ром, я прихожу к вам для того, чтобы вы мне пока­зали счастливый жизненный путь или вылечили от какой-то болезни. Мы ищем путь жизни у просвет­ленного человека, а знания или информацию у уче­ного. Мы хотим достичь, мы хотим быть успешными, мы хотим быть счастливыми, поэтому ищем образец для жизни, который поможет нам достичь того, чего мы желаем, священного или светского. Перепробовав многое другое, мы думаем о истине как о высшей цели, окончательном успокоении и счастье, и мы хотим заполучить ее. Так что мы начеку, чтобы найти то, чего желаем. Но может ли желание когда-либо проделать свой путь к действительности? Разве желание чего-то, каким бы благородным это ни было, не порождает иллюзию? И когда желания действуют, разве они не основывают структуру авторитета, подражания и страха? Это фактический психологический процесс, ведь так? И помощь ли это или же самообман?

«Я с большим трудом не позволяю себя убедить в том, что вы говорите! — воскликнул В. — Я понимаю причину, значение этого. Но я знаю, что вы мне помогли, и я должен отрицать помощь?»

Если кто-то помог вам, и вы делаете из него авторитет, тогда не мешаете ли вы всей дальнейшей помощи, не только от него, но и от всего окружающего вас? Разве помощь не находится всюду вокруг вас? Зачем смотреть только в одном направлении? И когда вы так замкнуты, так привязаны, может ли какая-либо помощь достичь вас? Но когда вы открыты, бесконечная помощь присутствует во всех вещах, от пения птицы до зова человека, от листика травы до необъятности небес. Яд и коррупция начинаются тогда, когда вы относитесь к одному человеку как к вашему авторитету, вашему руководителю, вашему спасителю. Это ведь так, правда? «Кажется, я понимаю то, что вы говорите, — ска­зал Л., — но моя трудность вот в чем. Я был после­дователем, искателем руководства много лет. Когда вы указываете на более глубокое значение следова­ния кому-то или чему-то, разумом я соглашаюсь с вами, но часть меня восстает против. Теперь как же мне объединить это внутреннее противоречие так, чтобы я больше не был последователем?»

Два противостоящих желания или импульса не могут быть объединены, и когда вы представляете третий элемент, который является желанием объе­динения, вы только усложняете проблему, вы ее не решаете. Но когда вы понимаете целостное значе­ние просьбы о помощи, следования за авторитетом, пусть это будет авторитет другого человека или же вашего собственного выдуманного образца, тогда само восприятие кладет конец всему следованию.

 

Довольство

Самолет был переполнен. Он летел на высоте в двадцать с лишним тысяч футов над Атлантичес­ким океаном, а ниже был виден толстый ковер из облаков. Небо выше было ярко-синим, а солнце — позади нас, мы держали курс на запад. Дети игра­ли, бегали по проходу, а теперь, устав, спали. Пос­ле долгой ночи взрослые не спали, курили и пили. Впереди сидящий мужчина рассказывал другому о своем бизнесе, а женщина на заднем сиденье опи­сывала в довольных тонах те вещи, которые она купила, и размышляла на тему, сколько пошлины ей придется заплатить. На той высоте полет был ровным, не было ни одной воздушной ямы, хотя ниже нас дули резкие ветра. Крылья самолета были яр­кими в ясном солнечном свете, и пропеллеры вер­телись плавно, разрезая воздух с фантастической скоростью. Ветер был позади нас, и мы летели с скоростью более, чем три сотни миль в час.

Двое мужчин на расстоянии всего лишь узкого прохода говорили довольно громко, и было трудно не подслушать то, о чем они говорили. Они были крупными людьми, а один имел красное, обветрен­ное лицо. Он объяснял, каков бизнес охоты на ки­тов, насколько опасен, какая прибыль и насколько бурными были моря. Некоторые киты весили сотни тонн. Считалось, что матерей с детенышами нельзя убивать, и при этом не разрешалось убивать боль­ше, чем определенное количество китов в пределах указанного времени. Убийство этих огромных мон­стров, очевидно, разработывалось большей частью с научной точки зрения, каждая группа имела спе­циальную наработку для выполнения того, для чего она была технически обучена. Запах промышлен­ного судна был почти невыносим, но к нему привы­каешь, как почти к любому. Но в этом крутились большие деньги, если все шло хорошо. Он начал объяснять то удивительное очарование от убийства, но в тот момент принесли напитки, и предмет бесе­ды сменился.

Людям нравится убивать, неважно, друг друга ли, или безвредного, ясноглазого оленя в глубине леса,

или тигра, который охотится на домашних живот­ных. Змею на дороге специально переезжают, уста­навливают капкан, и волк или койот попадается. Хорошо одетые, смеющиеся люди выходят с их дра­гоценным оружием и убивают птиц, которые недав­но пели друг другу. Мальчик убивает трещащую си­нюю сойку из духового ружья, а взрослые не гово­рят слов сочувствия в адрес птички, а, напротив, хвалят его за меткий выстрел. Убийство ради так называемого спортивного интереса, пропитания, стра­ны, мира — не имеет разницы. Оправдание — это не ответ. Остается только одно: не убивать. На Западе считают, что животные существуют для наших же­лудков или ради удовольствия убийства, или ради меха. На Востоке же в течение столетий каждый ро­дитель учил и повторял: не убивайте, будьте состра­дательными, жалейте. Здесь у животных нет души, так что они могут быть убиты безнаказанно, там — животные имеют души, так что подумайте и позвольте вашему сердцу познать любовь. Убивать животных и птиц для пищи здесь расценивается как нормаль­ное, естественное явление, санкционированное цер­ковью и рекламными объявлениями, там же не так, и вдумчивые, религиозные личности по традиции и культуре никогда этого не делают. Но это также быстро разрушается. Здесь мы всегда убивали от име­ни Бога и страны, и теперь убийство происходит всю­ду. Оно распространяется, почти внезапно древние культуры отметаются в сторону, и продуктивность, жестокость и средства разрушения тщательно леле­ются и укрепляются. Мир не приходит вместе с политическим деяте­лем или священником, не приходит он и с адвока­том или полицейским. Мир — это состояние ума, в котором присутствует любовь.

Он был мелким бизнесменом, соперничающим, но способным лишь сводить концы с концами.

«Я не пришел, чтобы говорить о своем деле, — сказал он. — Оно дает мне все, что мне нужно, а так как мои потребности невелики, я справляюсь. Будучи не слишком амбициозным, я не участвую в игре жестокой конкуренции. Однажды, когда я про­ходил мимо, и увидев толпу под деревьями, оста­новился, чтобы послушать вас. Это было пару лет назад, но то, что вы сказали, что-то во мне затро­нуло. Я не очень образован, но теперь я читаю ваши беседы и вот я здесь. Раньше я был доволен своей жизнью, мыслями и во мне присутствовала вера во что-нибудь, что не обременяло мой мозг. Но с того воскресного утра, когда я блуждал по той долине на своем автомобиле и случайно наткнулся и ус­лышал вас, то стал постоянно недоволен. Мое не­довольство, в меньшей мере связано с моей рабо­той, но оно охватило все мое существо. Раньше я испытывал жалость к людям, которые были недо­вольны. Они были так несчастны, ничто не удов­летворяло их, а теперь я присоединился к их ря­дам. Когда-то я был удовлетворен своей жизнью, друзьями, и тем, чем я занимался, но теперь я не­доволен и несчастен».

Если позволите спросить, что вы подразумевае­те под словом «недовольство»?

«До того воскресного утра, когда я услышал вас, я был удовлетворенный человек, и, как предпола­гаю, довольно скучный для других, теперь же я вижу, насколько глуп я был, и я пробую быть разумным и внимательным ко всему вокруг себя. Я хочу рав­няться на что-то, добраться куда-нибудь, и это по­буждение, естественно, приводит к недовольству. Раньше я как будто спал, если можно это так выра­зить, но теперь я пробуждаюсь».

Вы пробуждаетесь или вы пробуете погрузиться снова в сон через желание стать кем-то? Вы гово­рите, что спали, но теперь пробуждены, и это про­бужденное состояние делает вас недовольным, нич­то не радует вас, причиняет вам боль, и, чтобы убе­жать от этой боли, вы пытаетесь стать кем-то, сле­довать за идеалом и так далее. Это подражание по­гружает вас снова в сон, не так ли?

«Но я не хочу возвратиться к моему прежнему состоянию, и мне действительно хочется остаться бодрствующим».

Не очень ли странно, как ум обманывает себя? Ум не любит, когда его беспокоят, он не любит, когда с него вытряхивают старые образцы, его удоб­ные привычные мысли и действия. Будучи потрево­женным, он ищет пути и средства, чтобы устано­вить новые границы и пастбища, в которых он мо­жет безопасно жить. Именно эту зону безопасности ищет большинство из нас, и именно это желание быть в безопасности, оставаться непотревоженным погружает нас в сон. Обстоятельства, слово, жест, переживание могут пробудить нас, потревожить, номы хотим снова, чтобы нас погрузили в сон. Это происходит все время с большинством из нас, и не является состоянием пробуждения. Что нам надо понять, так это способы, которыми ум погружает себя в сон. Ведь так?

«Но, должно быть, имеется очень много способов, с помощью которых ум погружается в сон. Возможно ли знать их всех и избежать их?»

Можно указать несколько, но это не решило бы проблему, не так ли?

«Почему нет?»

Просто изучить способы, которыми мнение погружает себя в сон, означает снова найти средство, возможно, иное, чтобы быть безмятежным, быть в безопасности. Важно вот что: не спать и не спрашивать, как не спать, преследование «как» — это побуждение быть в безопасности.

«Тогда что же делать?»

Оставайтесь с недовольством, не желая умиротворить его. Именно это желание быть безмятежным должно быть понято. Это желание, которое принимает многие формы, является побуждением убежать от того, что есть. Когда эти побуждения уйдут одно за другим, но не из-за какой-либо формы принуждения, сознательной или неосознанной, только тогда боль недовольства прекращается. Сравнение того, что есть, с тем, что должно быть, приносит боль. Прекращение сравнения — это не состояние довольства, это состояние бодрствования без деятельности «я».

«Все это довольно-таки ново для меня. Мне кажется, что вы вкладываете в слова совершенно иное значение, а общение возможно только, когда оба из нас одновременно вкладывают одно и то же значе­ние в одно и то же слово».

Общение — это взаимоотношения, верно?

«Вы преждевременно используете более широ­кое значение, чем я сейчас способен уловить. Я дол­жен глубже вникнуть во все это, и, возможно, тогда я пойму».

 

 

Смерть

Река была очень широкой в этом месте, почти в милю. По середине реки воды были чистыми и го­лубыми, но ближе к берегам — в грязных пятнах, и медленно текущими. Солнце садилось за огромным, раскинувшимся за рекой городом. Дым и пыль го­рода придавали изумительные цвета садящемуся сол­нцу, которые отражались в широких, танцующих водах. Это был прекрасный вечер, и каждая тра­винка, деревья и щебечущие птицы были охвачены бесконечной красотой. Ничто не было отделено, от­вержено. Шум поезда, грохочущего по отдаленно­му мосту, был частью этого полного спокойствия. Недалеко пел рыбак. По обоим берегам были широ­кие, засаженные полосы, и в течение дня зеленые, сочные поля улыбались и манили, но сейчас они были темными, тихими и отчужденными. На этой стороне реки было большое, незасаженное место, где дети из деревни запускали бумажных змеев и шумно играли, громко ликуя, и где развешивались сети рыбаков для просушки. Там же они ставили на якорь их примитивные лодки.

Деревня располагалась чуть-чуть выше, вдоль бе­рега, и обычно люди устраивали там пение, танцы или какие-нибудь другие шумные мероприятия. Но этим вечером, хотя они и вышли из хижин и рассе­лись по округе, сельские жители были тихими и уди­вительно задумчивыми. Группа их спускалась с кру­того берега, неся на бамбуковых носилках мертвое тело, накрытое белой тканью. Они прошли мимо, и я последовал за ними. Подойдя к краю реки, они поставили носилки почти у самой воды. С собой они принесли быстро горящую древесину и тяжелые бревна, и, сделав из них погребальный костер, по­ложили на него тело, обрызгивая его водой из реки и накладывая на него больше веток и сена. Костер зажег очень молодой человек. Нас было приблизи­тельно двадцать человек, и все мы собрались вок­руг. Среди присутствующих не было женщин, муж­чины сидели на корточках, обернувшись белой тка­нью, полностью затихнув. Пламя становилось сильно обжигающим, и нам пришлось отступить назад. Обугленная черная нога поднялась из огня и была задвинута назад с помощью длинной палки, но она не слушалась, и на нее бросили тяжелое бревно. Яркое желтое пламя отражалось в темной воде, так­же как и звезды. С заходом солнца утих легкий ве­терок. За исключением треска костра все было очень тихим. Там была смерть. Посреди всех тех непод­вижных людей и живого огня было бесконечное про­странство, неизмеримое расстояние, глубокая уединенность. Это не было чем-то обособленно разде­ленным и отдельным от жизни. Там было начало, вечное начало.

Только что череп треснул, и сельские жители на­чали расходиться. Последний, кто должен был уйти, должно быть, был родственником, он скрестил руки, попрощался и медленно пошел вверх по берегу. Те­перь там мало что осталось, вздымающееся пламя затихло, и лишь тлеющие угольки остались. Не­сколько костей, которые не сгорели, завтра утром бросят в реку. Необъятность смерти, ее неминуе­мость, и так близко! Вы так же умирали вместе со сгоранием того тела. Это было полное уединение и все же не обособленность, уединение, но не изоля­ция. Изоляция исходит от ума, а не от смерти.

Уже в годах, со спокойными манерами и досто­инством, у него были ясные глаза и живая улыбка. В комнате было холодно, и он закутался в теплую шаль. Говоря по-английски, так как получил обра­зование за границей, он объяснил, что ушел на пен­сию после работы в правительстве и имел множе­ство свободного времени. Он изучал различные ре­лигии и философии, но долго не решался обсуждать такие вопросы.

Раннее утреннее солнце стояло над рекой, и воды искрились подобно тысячам драгоценных камней. На веранде сидела маленькая золотисто-зеленая пти­ца, греясь на солнце, в безопасности и спокойствии.

«Для чего я действительно пришел, — продол­жил он, — это спросить или, быть может, обсудить то, что больше всего тревожит меня: смерть. Я читал «Тибетскую книгу мертвых» и знаком с тем, что наши собственные книги говорят по этому поводу. Христианские и исламские предположения о смер­ти слишком поверхностны. Я говорил с различными религиозными учителями здесь и за границей, но для меня, по крайней мере, все их теории кажутся абсолютно неудовлетворительными. Я много думал на предмет смерти и часто медитировал над ним, но я, кажется, не продвигаюсь дальше. Мой друг, ко­торый недавно услышал вас, рассказал мне кое-что из того, что вы говорили, поэтому я и пришел. Для меня проблема — это не только страх смерти, страх может не быть, но верно также и то, что происходит после смерти. Это являлось проблемой для челове­чества на протяжении веков, и никто, кажется, не решил ее. Что вы скажете?»

Давайте сначала избавимся от побуждения убе­жать от факта смерти через некую форму верова­ния, типа перевоплощения или восстания из мерт­вых, или через легкое рационалистическое объясне­ние. Ум так жаждет найти разумное объяснение смер­ти или удовлетворяющий ответ на эту проблему, что он с легкостью проскальзывает в некую иллюзию. Из-за этого надо быть чрезвычайно осторожным.

«Но не это ли одна из наших самых больших трудностей? Мы жаждем некоего заверения, особенно от тех, кто, как мы считаем, обладает знаниями или опытом в этом вопросе. И когда мы не можем найти такого заверения, мы придумываем из-за отчаяния и надежды наши собственные успокаивающие ве­рования и теории. Таким образом, вера, самая воз мутительная или самая разумная, становится по­требностью».

Каким бы удовлетворяющим ни было спасение, оно никоим образом не привносит понимание про­блемы. Само это бегство — вот причина страха. Страх приходит при движении прочь от факта, от того, что есть. Вера, какой бы утешительной она ни была, имеет внутри себя семя страха. Каждый отстраняется от факта смерти, потому что каждый не хочет смотреть на него, а веры и теории предла­гают легкий выход. Итак, если ум хочет обнару­жить чрезвычайную значимость смерти, он должен отказаться легко, без сопротивления, от стремле­ния к некоему обнадеживающему утешению. Это довольно очевидно, разве вы так не думаете?

«Не просите ли вы слишком много? Чтобы по­нять смерть, мы должны быть в отчаянии, не это ли вы хотите сказать?»

Абсолютно нет, сэр. Есть ли отчаяние, когда нет того состояния, которое мы называем надеж­дой? Почему мы всегда думаем противоположнос­тями? Является ли надежда противоположностью отчаяния? Если является, тогда надежда содержит в себе семя отчаяния, и такая надежда имеет от­тенок страха. Если мы хотим понимания, не важ­но ли быть свободным от противоположностей? Состояние ума имеет наибольшую важность. Де­ятельность отчаяний и надежды мешают понима­нию или переживанию смерти. Движение проти­воположностей должно прекратиться. Ум должен приблизиться к проблеме смерти с полностью новым осознанием, при котором знакомое с процес­сом узнавания отсутствует.

«Боюсь, что не совсем понимаю ваше утвержде­ние. Думаю, я с трудом схватываю значение ума, являющегося свободным от противоположностей. Хотя это и чрезвычайно трудная задача, думаю, что я вижу необходимость этого. Но то, что означает быть свободным от процесса узнавания, в целом мне неясно».

Узнавание — это процесс известного, это резуль­тат прошлого. Ум пугается того, что ему незнако­мо. Если бы вы знали смерть, не было бы никакого страха из-за нее, никакой потребности в сложных объяснениях. Но вы не можете знать смерть, это что-то совершенно новое, никогда не испытанное прежде. То, что испытано, становится известным, прошлым, и именно от этого прошлого, от этого известного отталкивается узнавание. Пока существу­ет это движение от прошлого, новое не может быть. «Да, да, я начинаю чувствовать это, сэр» То, о чем мы разговариваем вместе, — это то, о чем нужно думать позже, а надо непосредственно переживать, когда мы продолжаем. Это пережива­ние не может храниться для того, чтобы стать па­мятью, а память, способ узнавания, блокирует но­вое, неизвестное. Смерть — это неизвестное. Про­блема не в том, чем таким смерть является и что случается после нее, а в том, как уму очистить себя от прошлого, известного. Тогда живой ум может войти в обитель смерти, он может встретить смерть, неизвестное. «Вы говорите, что можно узнать смерть, все еще оставаясь живым?»

Несчастный случай, болезнь и старость приво­дят к смерти, но при таких обстоятельствах невоз­можно быть полностью осознающим. Существует боль, надежда или отчаяние, страх изоляции, и ум, «я», сознательно или подсознательно борется про­тив смерти, неизбежного. Мы умираем в страхе и сопротивлении смерти. Но возможно ли без сопро­тивления, без болезненности, без садистского или убийственного побуждения и, оставаясь при том полностью живым, мысленно энергичным, войти в дом смерти? Это возможно только, когда ум умира­ет по отношению к известному, к «я». Так что наша проблема — это не смерть, а то, как уму освободить себя от столетиями накопленного психологического опыта, от вечно увеличивающейся памяти, укреп­ления и облагораживания «я».

«Но как это нужно сделать? Как может ум осво­бодить себя от собственной неволи? Мне кажется, что необходимо какое-то внешнее содействие, или же высшая и более благородная часть ума должна вмешаться, чтобы очистить ум от прошлого».

Это весьма сложная задача, верно? Внешнее со­действие может быть влиянием окружающей среды, или оно может быть чем-то вне границ ума. Если внешнее содействие — это влияние окружающей среды, то именно самое влияние, с его традициями, верами и культурами, удерживало и удерживает ум в неволе. Если внешнее содействие — это что-то вне, тогда мысль в любой ее форме не может касаться этого. Мысль — это результат времени, мысль поставлена на якоре у прошлого, она никогда не сможет быть свободной от прошлого. Если мысль освобождает себя от прошлого, она прекращает быть мыслью. Размышлять над тем, что же там, за пре­делами ума, совершенно бесполезно. Для вмеша­тельства того, что вне мысли, мысль, которая явля­ется «я», должна прекратить быть. Ум должен быть без всякого движения, он должен быть спокоен спо­койствием безо всякого повода. Ум не может при­гласить его. Ум может действительно делить его собственную область действий на благородную и позорную, желательную и нежелательную, высшую и низшую, но все такие деления и подразделения все еще в пределах границ самого ума. Так что любое движение ума в любом направлении является реак­цией прошлого, «я», времени. Эта истина — вот единственный фактор освобождения, и тот, кто не прочувствует, что это истина, будет вечно в неволе, что бы он ни делал. Его кара, клятвы, дисциплины, жертвы могут иметь социологическое и успокаива­ющее значение, но они не имеют никакой ценности по отношению к истине.

Зависть и одиночество

 

Под деревом тем вечером было очень тихо. Яще­рица бегала вверх и вниз по все еще теплой скале. Ночь будет холодной, и солнца вновь не будет в те­чение многих часов. Домашние животные были утомлены и медленно возвращались с отдаленных полей, где они трудились с людьми. Сова громко кричала с вершины холма, которая служила ей домом. Каждый вечер приблизительно в это время она начинала, и, когда становилось темнее, крики становили реже, но иногда поздно ночью можно было услышать их сно­ва. Одна сова кричала другой через долины, и их глубокий крик, казалось, придавал большую тишину и красоту ночи. Это был прекрасный вечер, и моло­дая луна садилась позади темного холма.

Сострадания нетрудно достичь, когда сердце не наполнено хитрыми уловками ума. Именно ум с его требованиями и страхами, его подтверждениями и опровержениями, его намерениями и побуждения­ми уничтожает любовь. И насколько трудно быть простым относительно всего этого! Вы не нуждае­тесь в философиях и доктринах, чтобы быть нежным и добрым. Эффективные и властные люди земли организуют все, чтобы прокормить и одеть людей, обеспечить их защитой и медицинским обслужива­нием. Это неизбежно с быстрым увеличением про­изводства, это функция хорошо организованного правительства и сбалансированного общества. Но организация не придает щедрости сердцу и руке. Щедрость приходит от совершенно иного источни­ка, источника вне всякой меры. Амбиция и зависть уничтожают его так же основательно, как пожар. Этого источника нужно коснуться, но нужно прий­ти к нему с пустыми руками, без просьбы, без жер­твы. Книги не могут научить, как и любой гуру не сможет привести к этому источнику. Его нельзя достичь через культивирование добродетели, хотя доб­родетель необходима, ни через способность и пови­новение. Когда ум безмятежен, безо всякого движе­ния, он — там. Ясность — она есть без повода, без стремления к большему.

Она была молодой леди, но довольно болезнен­ного вида. Но не физическая боль так сильно бес­покоила ее, а боль другая. Телесную боль она спо­собна контролировать с помощью лекарств, но аго­нию ревности она никогда не способна усмирить. Она была с нею с детства, объяснила она. В том возрасте это было капризом, с которым мирились и над которым смеялись, но теперь она превратилась в болезнь. Она была замужем и имела двух детей, но ревность уничтожала все ее взаимоотношения.

«Я, кажется, ревную не только моего мужа и де­тей, но и почти любого, кто имеет больше, чем я, лучший сад или более красивое платье. Все это может казаться довольно глупым, но меня это замучило. Не­которое время назад я ходила к психологу и временно нашла успокоение, но вскоре это началось снова».

Разве культура, в которой мы живем, не поощ­ряет зависть? Рекламные объявления, конкуренция, сравнение, поклонение успеху с его многочислен­ными последствиями, разве все эти вещи не под­держивают зависть? Требование большего — это ревность, верно?

«Но...»

Давайте рассмотрим саму зависть в течение не­скольких минут, а не вашу борьбу с ней. Мы вер­немся к ней позже. Хорошо?

«Да, конечно».

Зависть поощряется и уважается, не так ли? Дух конкуренции лелеют с детства. Идея о том, что вы должны делать и быть лучше, чем другие, повторя­ется постоянно различными способами. Примеры успеха, героя и его храброго поступка бесконечно шумят в голове. Существующая культура основана на зависти, на жадности. Если вы не жадно стреми­тесь к мирским вещам, а вместо этого следуете за неким религиозным учителем, вам обещают соот­ветствующее место в будущем. Мы все воспитаны на этом, и желание преуспеть глубоко укоренилось почти в каждом. Преуспевание преследуется раз­личными способами, преуспевание в качестве ху­дожника, делового человека, религиозного деятеля. Все это является формой зависти, но только, когда зависть становится беспокоящей, болезненной мы пытаемся избавиться от нее. Пока она дает компен­сацию и радость, зависть является принятой частью природы. Мы не видим, что в самом этом удоволь­ствии есть боль. Привязанность дает удовольствие, но она также порождает ревность и боль, и это не любовь. В этой сфере деятельности мы живем, стра­даем и умираем. Только, когда боль этого самоизо­лированного действия становится невыносимой, мы боремся, чтобы прорваться через нее.

«Я думаю, что туманно мне все понятно, но что мне делать?»

Перед тем, как рассмотреть, что же делать, да­вайте посмотрим, в чем проблема. Так в чем про­блема? «Меня замучила ревность, и я хочу освободиться от нее».

Вы хотите освободиться от боли из-за нее, но разве вы не хотите держаться за особое удоволь­ствие, которое приходит с обладанием и привязан­ностью?

«Конечно, да. Вы же не ожидаете, что я отка­жусь от всего моего имущества, не так ли?»

Нас не интересует отказ, а желание обладать. Мы хотим обладать людьми также, как вещами, мы цепляемся за верования также, как за надежды. Откуда это желание иметь вещи и людей, эта стра­стная привязанность?

«Я не знаю, я никогда не думала об этом. Ка­жется, естественно завидовать, но это стало ядом, страшно пугающим фактором в моей жизни».

Мы нуждаемся в некоторых вещах, продоволь­ствии, одежде, защите и так далее, но они исполь­зуются для психологического удовлетворения, ко­торое вызывает много других проблем. Таким же образом, психологическая зависимость от людей порождает беспокойство, ревность и страх.

«Предполагаю, что в этом смысле я завишу от определенных людей. Они для меня маниакальная потребность, и без них я была бы полностью поте­рянна. Если бы я не имела мужа и детей, думаю, что я бы медленно сходила с ума или же я бы при­вязалась к кому-то другому. Но я не вижу, что пло­хого в привязанности».

Мы не говорим, что это правильно или неправиль­но, а рассматриваем ее причины и следствия, верно?

Мы не осуждаем и не оправдываем зависимость. Но почему один в психологическом отношении зависит от другого? Не в этом ли проблема и не в том, как освободиться от пыток ревности? Ревность — это про­сто следствие, призрак, и было бы бесполезно иметь дело только с призраком. Почему один в психологи­ческом отношении зависит от другого?

«Знаю, я зависима, но я по-настоящему не дума­ла об этом. Я принимала как должное, что один зависит от другого».

Конечно, мы физически зависим друг от друга и всегда будем зависеть, что является естественным и неизбежным. Но пока мы не поймем нашу психологи­ческую зависимость от другого, разве вы не считаете, что боль ревности продолжится? Так почему же су­ществует эта психологическая потребность в другом?

«Я нуждаюсь в моей семье, потому что я люблю их. Если бы я не любила их, то не заботилась бы о них».

---

Дата добавления: 2015-12-16; просмотров: 10; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!