Быть открытым миру — означает жить, удалиться от мира — означает умереть 5 страница

Вы говорите, что любовь и ревность приходят вместе?

«Мне так кажется. Если бы я не любила их, я, конечно же, не ревновала бы».

В таком случае, если вы освободились бы от рев­ности, вы также избавились бы от любви, не так ли? Тогда почему вы хотите освободиться от ревно­сти? Вы хотите удержать удовольствие от привя­занности, но избавиться от боли из-за нее. Это воз­можно?

«Почему бы нет?»

Привязанность подразумевает опасение, не так ли? Вы боитесь того, чем вы являетесь, или того,

чем вы будете, если другие покинут вас или умрут, и вы являетесь привязанными из-за этого опасе­ния. Пока вы поглощены удовольствием от привя­занности, страх скрыт, заперт далеко, но, к сожале­нию, он всегда рядом, и пока вы не освободитесь от своего страха, пытки ревности будут продолжаться. «Чего я боюсь?»

Вопрос не в том, чего вы боитесь, но осознаете ли вы, что боитесь?

«Сейчас, когда вы целенаправленно задаете этот вопрос, предполагаю, что да. Хорошо, я боюсь».

Чего?

«Того, что растеряюсь, буду не в безопасности, того, что не будут любить, заботиться, боюсь быть одинокой, одной. Я думаю, что этого: я боюсь быть одинокой, не способной выстоять перед жизнью од­ной, поэтому-то я завишу от мужа и детей, я отча­янно держусь за них. Во мне живет всегда страх, что что-то с ними случится. Иногда мое отчаяние принимает форму ревности, безудержной ярости и тому подобное. Я была бы испугана в меньшей сте­пени, если бы мой муж ушел к другой. Меня съеда­ет беспокойство. Клянусь вам, я провела многие часы в слезах. Все это противоречие и суматоха — это то, что мы называем любовью, и вы спрашиваете меня, является ли это любовью. Является ли это любовью, когда есть привязанность? Понимаю, что нет. Это уродливо, совершенно эгоистично, я ду­маю все время о самой себе. Но что же мне делать?»

Осуждать, называть себя ненавистной, уродли­вой, эгоистичной, это никоим образом не уменьшает проблему, напротив увеличивает ее. Важно по­нять это. Осуждение или оправдание мешает вам взглянуть, что же скрывается за страхом, это явля­ется активным отвлечением от столкновения с тем фактом, что реально происходит. Когда вы говори­те «я ужасна и эгоистична», слова нагружены осуж­дением, а вы усиливаете обвинительную характе­ристику, которая является частью «я».

«Я не уверена, что понимаю вас».

Осуждая или оправдывая действие вашего ре­бенка, вы понимаете его? У вас нет времени или желания объяснить, таким образом, чтобы получить немедленный результат, вы говорите «делай» или «не делай». Но вы не поняли ребенка. Точно так же осуждение, оправдание или сравнение мешают по­ниманию вас самих. Вы должны понять сложную сущность, которой являетесь вы сами.

«Да, да, я схватываю это».

Тогда вникайте в суть дела медленно, без осуж­дения или оправдания. Вы обнаружите, что это до­вольно трудно — не осуждать и не оправдывать, потому что столетиями опровержения и утвержде­ния были обычными явлениями. Наблюдайте за ва­шими собственными реакциями, старайтесь осво­бодиться от страха. Что такое страх? Как он воз­никает?

«Он точно есть, но какой он, я не знаю».

Страх не может существовать в изоляции, он су­ществует только относительно чего-то, не так ли? Есть состояние, которое вы вызываете одиночеством, и когда вы ощущаете то состояние, возникает страх. Так что страх не существует отдельно. Чего вы бо­итесь на самом деле?

«Наверное, моего одиночества, как вы гово­рите».

Почему, наверное? Разве вы не уверены?

«Я колеблюсь, но одиночество — одна из моих самых глубоких проблем. Оно всегда было там, на заднем плане, но только теперь, в нашем разговоре, я вынуждена взглянуть на него прямо, чтобы уви­деть, что оно здесь, рядом. Это огромная пустота, пугающая и неизбежная».

Возможно смотреть на эту пустоту, не давая ей названия и какой-либо формы описания? Простое обо­значение состояния не подразумевает то, что мы по­нимаем его, напротив, это помеха для понимания.

«Я понимаю, что вы имеете в виду, но я не могу не обозначить ее, это практически мгновенная ре­акция».

Чувствование и обозначение происходят почти одновременно, верно? Могут ли они быть отделе­ны? Может ли быть промежуток между чувствова­нием и обозначением этого? Если этот промежуток действительно испытан, то произойдет то, что мыс­литель прекращает быть как сущность, отделенная и отличная от мысли. Процесс словесного обозначе­ния — это часть «я», эго, сущности, которая ревну­ет и которая пытается преодолеть собственную рев­ность. Если вы действительно поймете суть этого, то страх прекратится. Обозначение имеет физиоло­гическое, также как психологическое следствие. Только когда нет никакого обозначения, тогда воз можно полностью осознать то, что называется пус­тотой одиночества. Тогда ум не отделяет себя от того, что есть.

«Я нахожу, что чрезвычайно трудно следовать за всем этим, но чувствую, что по крайней мере поняла часть из сказанного, и позволю пониманию раскрыться».

 

Смятение ума

 

Весь день стоял туман, и, когда к вечеру он исчез, с востока подул ветер, сухой, резкий, сдувающий су­хие листья и иссушающий землю. Это была бурная и грозная ночь, ветер усиливался, дом скрипел, и вет­ки отрывались от деревьев. Следующим утром воз­дух был настолько ясен, что вы могли почти прикос­нуться к горам. Вместе с ветром возвратилась высо­кая температура, но, как только ветер стих в конце полудня, туман от моря снова расстелился.

Как необычно красива и богата земля! Нет ни­какой усталости от нее. Высохшие русла реки пол­ны живых существ: горсы, маки, высокие желтые подсолнечники. На валунах лежали ящерицы, с ко­ричневыми и белыми кольцами королевская змея грелась на солнце, ее черный язык выстреливал туда и обратно, а через ущелья лаяла собака, преследуя суслика или кролика.

Довольство никогда не является результатом пол­ного удовлетворения, достижения или обладания ве­щами, это не рождено в действии или бездействии. Оно приходит с полнотой того, что есть, а не с его изменением. То, что является полным, не нуждает­ся в изменении, замене. Именно незавершенное, которое пытается стать полным, знает суматоху недовольства и изменения. То, что есть неполное, оно не является полным. Полное нереально, а стрем­ление к нереальному — это боль недовольства, ко­торую никогда не излечить. Сама попытка излечить боль — поиск нереального, из-за которого недоволь­ство возникает. Нет никакого выхода из недоволь­ства. Осознавать недовольство означает осознавать то, что есть, и в полноте этого возникает состоя­ние, которое может называться довольством. Оно не имеет никакой противоположности.

Дом был с видом на долину, и самый высокий пик отдаленных гор сверкал в лучах заката. Его скалистая масса казалась подвешенной над небом и освещенной изнутри, и в темнеющей комнате кра­сота того света была неземной.

Он был моложавым мужчиной, нетерпеливым и стремительным.

«Я прочел несколько книг по религии и религиоз­ным практикам, по медитации и различным мето­дам, пропагандирующих самые высокие достижения. Я был в одно время приверженцем коммунизма, но скоро нашел, что это было движение к регрессу, не­смотря на многих интеллектуалов, его сторонников. Меня также привлекал католицизм. Некоторые из его доктрин понравились мне, и какое-то время я подумывал о том, чтобы стать католиком, но однаж­ды, разговаривая с очень ученым священником, я внезапно почувствовал, как похож католицизм на тюрьму коммунизма. Во время моих скитаний, когда я был моряком на грузовом судне, я отправился в Индию и провел там почти год, и подумывал о том, чтобы стать монахом, но это было слишком далеко от жизни и слишком идеалистично и нереально. Я пробовал жить один, чтобы медитировать, но этому тоже наступил конец. После всех прошедших лет я все еще, кажется, совсем неспособен контролировать свои мысли, и это именно то, о чем мне хочется по­говорить. Естественно, у меня есть и другие пробле­мы, секс и тому подобное, но если бы я мог управ­лять своими мыслями, то тогда смог бы обуздать свои горячие желания и побуждения».

Приведет ли контроль над мыслями к успокое­нию желания или же просто к его подавлению, что, в свою очередь, породит другие и более глубокие проблемы?

«Вы, конечно, не поощряете потакание желани­ям. Желание — это путь мысли, и моими попытка­ми управлять мыслями я надеялся поработить мои желания. Желания должны быть либо порабощены, либо возвышены, но даже при их возвышенности сначала они должны быть удержаны под контро­лем. Большинство учителей настаивает на том, что нужно переступать пределы желания, и они пред­писывают различные методы для этого».

Что думаете вы по этому поводу? Решит ли про­стой контроль над желаниями многие проблемы? Будет ли подавление или возвышение желания вы­зывать его понимание или освобождать вас от него? С помощью определенных упражнений, религиоз­ных или иных, ум можно дисциплинировать посто­янно. Но занятый ум — это не свободный ум, и, конечно, только свободный ум может осознать бес­конечный творческий потенциал.

«Неужели нет освобождения через переступание пределов желания?»

Что вы подразумеваете под переступанием пре­делов желания?

«Для реализации собственного счастья и также наивысшего, необходимо не попасть под влияние желания, не оказаться пойманным в ловушку его порыва и замешательства. Чтобы держать желание под контролем, необходима некая форма покорения. Вместо преследования в жизни тривиальных вещей, это самое желание может искать возвышенное».

Вы можете изменить объект желания от дома до знания, от низкого к самому-самому высокому, но это все еще деятельность желания, не так ли? Можно не хотеть мирового признания, но побуждение достичь небес — это все равно преследование выгоды.

Желание вечно ищет реализации, достижения, и именно это движение желания должно быть понято и не должно отгоняться или рассеиваться. Без по­нимания путей желания простой контроль над мыс­лью имеет небольшое значение.

«Но надо вернуться к сути, с которой я начал. Даже, чтобы понять желание, необходима концент­рация, и это для меня настоящая трудность. Кажет­ся, я не могу управлять своими мыслями. Они блуж­дают повсюду, наталкиваясь друг на друга. Нет ни одной мысли, которая бы доминировала и была не­прерывной среди всех ненужных мыслей».

Ум подобен механизму, работающему день и ночь, стремительному и постоянно занятому, спит ли он или бодрствует. Он быстр и столь же беспокоен, как море. Другая часть этого запутанного и слож­ного механизма пробует управлять всем движени­ем, и таким образом начинается конфликт между противостоящими желаниями и побуждениями.

Одну часть можно называть высшее «я», а дру­гую — низшее «я», но оба находятся в пределах области ума. Действие и реакция ума, мысли явля­ются почти одновременными и почти автоматичес­кими. Этот целостный сознательный и неосознан­ный процесс принятия и отрицания, приспособле­ния и стремления быть свободным является чрезвы­чайно быстрым. Так что вопрос не в том, как уп­равлять этим сложным механизмом, поскольку кон­троль порождает трение и только рассеивает энер­гию, а в том, может ли этот очень быстрый ум за­медлиться?

«Но как?»

Если это можно напомнить, сэр, проблема не в «как». «Как» просто приводит к результату, к цели без особого значения, а после того, как его получат, начнется поиск другой желаемой цели, с ее страда­нием и противоречием.

«Тогда что же делать?»

Вы неправильно задаете вопрос, не так ли? Вы не обнаруживаете сами истину или ошибочность замед­ления ума, а заинтересованы в получении результата. Получение результата сравнительно легко, вер­но? Действительно ли это возможно для ума — за­медлиться без применения тормоза?

«Что вы подразумеваете под замедлением?»

Когда вы очень быстро едете в автомобиле, близ­лежащий пейзаж размыт, только при скорости рав­ной ходьбе вы можете рассматривать в деталях де­ревья, птиц и цветы. Самопознание приходит с за­медлением ума, но это не значит что ум надо вы­нуждать быть медленным. Принуждение только при­водит к сопротивлению, но при замедлении ума не должно быть никакой растраты энергии. Это так, верно?

«Думаю, что я начинаю понимать, что усилия, которые каждый прилагает, чтобы управлять мыс­лью, расточительны, но я не понимаю того, что еще нужно сделать».

Мы еще не подошли к вопросу о действии, не так ли? Мы пробуем понять, что для ума важно за­медлиться, но не рассматриваем, как замедлить его. Ум может замедляться? И когда это случается?

«Я не знаю, никогда прежде об этом не думал».

Вы не заметили, сэр, что когда за чем-либо на­блюдаете, ум замедляется? Когда наблюдаете авто­мобиль, движущийся по дороге, или пристально смотрите на любой физический объект, разве ваш ум не функционирует более медленно? При наблю­дении, рассматривании ум действительно замедля­ется. Рассматривание картины, изображения, объек­та помогает успокоить ум, как происходит и при повторении фразы. Но тогда объект или фраза становятся очень важными, а не замедление ума и то, что таким образом обнаруживается.

«Я наблюдаю за тем, что вы объясняете, и воз­никает осознание спокойствия ума».

Мы когда-либо действительно наблюдаем за чем-нибудь или же вставляем между наблюдателем и наблюдаемым призму различных предубеждений, ценностей, суждений, сравнений, осуждений?

«Почти невозможно не иметь эту призму. Я не думаю, что способен наблюдать без искажения».

Если можно, я предложу вам, не блокируйте себя словами или умозаключениями, уверенным или от­рицательным. Может ли быть наблюдение без этой призмы? Чтобы выразиться по-другому, есть ли вни­мание, когда ум занят? Только незанятый ум может следить. Ум замедлен, насторожен, когда есть на­блюдательность, которая является вниманием неза­нятого ума.

«Я начинаю испытывать то, о чем вы, сэр, гово­рите».

Давайте исследуем это далее. Если нет оценки, нет призмы между наблюдателем и наблюдаемым, то есть ли тогда разделение, разрыв между ними? Не является ли наблюдатель наблюдаемым?

«Боюсь, что не успеваю понять».

Алмаз не может быть отделен от его качеств, не так ли? Чувство зависти не может быть отделено от переживающего это чувство, хотя иллюзорное разделение существует, которое порождает конфликт, а в ловушке этого конфликта оказывается ум. Ког­да это ложное разделение исчезает, появляется возможность свободы, и только тогда ум спокоен. Только когда переживающий прекращает быть, возникает творческое движение реальности.

 

 

Бегство от того, что есть

 

Это был довольно-таки приятный сад, с больши­ми деревьями, полностью окружившими зеленые лужайки с цветущими кустарниками. Виднелась до­рога, бегущая по одной его стороне, и можно было случайно услышать громкий разговор, особенно ве­черами, когда люди направлялись домой. Иногда в саду было очень тихо. Трава поливалась водой ут­ром и вечером, и в это время в сад слеталось очень много птиц, снующих в поисках червей по лужай­ке. Они были так нетерпеливы в своем поиске, что забыв об осторожности, подходили весьма близко к сидящему человеку под деревом. Две птицы золо­тисто-зеленые, с квадратными хвостами и длинны­ми, тонкими торчащими перьями, плоскими голо­вами, длинными, узкими глазами и темными клю­вами постоянно прилетали, и усаживались на кусты роз. Они были в тон только что раскрывшихся лис­тьев, и увидеть их было почти невозможно. Иногда они устремлялись вниз дугой к земле, ловили насе­комое и возвращались на ветку покачивающегося розового куста. Это было самое прекрасное зрели­ще, полное свободы и красоты. Нельзя было подо­браться к ним поближе, они были слишком пугли­вы, но если посидеть под деревом, почти не двигаясь, можно было увидеть, как они резвятся, а солн­це играет на золотистых крыльях.

Частенько большая мангуста появлялась из гус­тых кустарников, ее красный нос нервно подраги­вал, острые глаза следили за каждым движением в округе. Увидев человека, сидящего под деревом, она очень встревожилась, но вскоре привыкла к его при­сутствию. Она неторопливо пересекала сад, ее длин­ный плоский хвост касался земли. Иногда она про­ходила вдоль края лужайки, прижимаясь к кустам, была настороженной, нюхая воздух. В это время вышло целое семейство мангустов. Впереди шел крупный самец, за ним — самка и двое детенышей. Двигались они гуськом. Малыши останавливались несколько раз, чтобы поиграть, но мать чувствуя их отсутствие за спиной, резко поворачивала голову в их сторону, и они догоняя родителей, пристраива­лись за ними.

В лунном свете сад казался сказочным. Непод­вижные, сонные деревья отбрасывали длинные, чер­ные тени на лужайку с притихшими кустарниками. После дневной суматохи и болтовни птицы уселись на ночь в темной листве. Дорога опустела, но иног­да вдалеке можно было услышать песню или звуки флейты, на которой кто-то играл следуя в деревню. В это время сад был притихшим, наполненным не­жным шепотом. Казалось ни один лист не шелох­нулся, и деревья едва просматривались на фоне ту­манно-серебристого неба.

Воображению нет места при медитации, необхо­димо полностью отстраниться, поскольку ум, пой манный в ловушку воображения, может только по­родить заблуждение. Ум должен быть ясным, без движения, и в свете той ясности приоткрывается бесконечное.

Он был стариком с седой бородой, а его тощее тело едва прикрывала шафрановая одежда саньяси-на. Он был вежлив в манерах и речи, но его глаза были полны печали, печали из-за тщетного поиска. В возрасте пятнадцати лет он оставил свою семью, отрекся от мира и много лет блуждал по всей Ин­дии, в бесконечном поиске, посещая ашрамы, изу­чая, медитируя. Какое-то время он даже жил в аш­раме религиозно-политического лидера, который очень напряженно трудился ради свободы Индии, и останавливался в другом ашраме, на юге, где было приятное песнопение. В зале, где молча жил один святой, он также, как и многие другие, оставался молча, все еще ища. Были также ашрамы на вос­точном и на западном побережье, где он останавли­вался, исследуя, вопрошая, обсуждая. Он также по­бывал на далеком севере, среди снегов и в холод­ных пещерах, и медитировал около бурлящих вод священной реки. Живя среди аскетов, он страдал физически и проделывал длительные паломничества в священные храмы. Он был сведущим в санскрите, и пение, когда он переходил с места на место, при­водило его в восторг.

«Я искал Бога всеми возможными способами с пятнадцатилетнего возраста, но не нашел Его, и сейчас мне уже за семьдесят. Я пришел к вам, как приходил к другим, надеясь найти Бога. Я должен найти Его прежде, чем я умру, если же, конечно, Он не является всего лишь очередным из многочис­ленных мифов человечества».

Если можно спросить, сэр, вы думаете, что неиз­меримое можно найти, ища его? Через следование различными путями, через дисциплину и самоистя­зание, через жертву и преданное служение, неуже­ли ищущий натолкнется на вечное? Естественно, сэр, существует ли вечное или нет, неважно, и суть этого может быть раскрыта позже, но что важно, так это понять, почему мы ищем, и что есть то, что мы ищем. Почему мы ищем?

«Я ищу, потому что без Бога жизнь мало что значит. Я ищу Его из-за печали и горечи. Я ищу Его, потому что хочу умиротворения. Я ищу Его, потому что Он постоянен, неизменен, потому что есть смерть, а Он бессмертен. Он — это порядок, красота и совершенство, и по этой причине я ищу Его».

То есть, находясь в агонии из-за непостоянного, мы с надеждой преследуем то, что мы называем по­стоянным. Повод нашего поиска — это найти уте­шение в идеале постоянного, а сам этот идеал рож­ден непостоянством, он вырос из боли постоянного изменения. Идеал нереален, в то время, как боль реальна, но мы, кажется, не понимаем факт боли, и поэтому мы цепляемся за идеал, за надежду безбо­лезненности. Таким образом существует рожденное в нас дуальное состояние факта и идеала с его бес­конечным конфликтом между тем, что есть, и тем, что должно быть. Поводом нашему поиску служит побег от непостоянства, от печали туда, что, как думает ум, является состоянием постоянства, веч­ного блаженства. Но сама эта мысль непостоянна, поскольку она рождена в горечи. Противополож­ность, как бы ни была она возвеличена, содержит в себе семя ее собственной противоположности. В та­ком случае, наш поиск является просто побуждени­ем убежать от того, что есть.

«Вы хотите сказать, что мы должны прекратить искать?»

Если мы обратим наше неразделенное внимание на понимание того, что есть, тогда в поиске, каким мы его знаем, вообще не будет необходимости. Ког­да ум освобожден от печали, какая потребность тогда в поиске счастья?

«Может ли когда-либо ум быть свободным от пе­чали?»

Делать заключение, может ли он или не может быть свободным, означает положить конец всякому исследованию и пониманию. Мы должны нацелить все наше внимание на понимание печали, но не можем сделать этого, если пытаемся убежать от печали, или же если наши умы заняты поиском ее причины. Должно быть полнейшее внимание, а не уклончивое беспокойство.

Когда ум больше не ищет, больше не порождает конфликт из-за своих потребностей и жажды, когда он молчит из-за понимания, только тогда может воз­никнуть неизмеримое.

 

Можно ли знать, что есть хорошо для людей?

 

В комнате нас было несколько человек. Двое про­сидели в тюрьме много лет по политическим причи­нам, они страдали и жертвовали ради получения свободы для страны и были хорошо известны. Их имена часто упоминались в газетах, и хотя они были скромны, но высокомерие из-за достижения и изве­стности все-таки мелькало в глазах. Они были на­читаны, речь их была красивой, которая приходит с практикой публичных выступлений. Один был круп­ным мужчиной с острым взглядом, политиком, пол­ным всяких проектов и желания подняться по слу­жебной лестнице, не против карьеризма. Он также попал в тюрьму по той же самой причине, но те­перь занимал должность во власти, и его взгляд был уверенным и целеустремленным. Он мог манипули­ровать идеями и людьми. Был еще другой, который отказался от материальных благ и голодал ради того, чтобы делать добро. Много знавший и владевший подходящими цитатами, он обладал улыбкой, кото­рая была искренне добродушной и приятной, в на­стоящее время он путешествовал по всей террито­рии страны, разговаривая, убеждая и голодая. Было еще трое или четверо человек, которые также стре­мились подняться по политической или духовной лестнице признания или смирения.

«Я не могу понять, — начал один из них, — по­чему вы настроены против активных действий. Жизнь — это действие, без действия жизнь — процесс застоя. Мы нуждаемся в преданных людях дей­ствия, чтобы изменить социальные и религиозные условия этой несчастной страны. Наверное, вы не против реформы: чтобы люди, владеющие землей, добровольно отдали часть земель безземельным, за обучение сельских жителей, за улучшение деревень, за прекращение кастовых разногласий и так далее».

Реформа, хотя и необходимая, только порождает потребность в дальнейшей реформе, и нет этому конца. Что на самом деле необходимо — так это революция в мышлении человека, а не частичная реформа. Без фундаментального преобразования в умах и сердцах людей реформа просто погружает нас в сон тем, что помогает далее быть удовлетво­ренными. Это довольно очевидно, не так ли?

«Вы имеете в виду, что мы не должны проводить никакие реформы?» — спросил другой с напряже­нием, которое удивляло. «Думаю, что вы не пони­маете его, — пояснил мужчина постарше. — Он имеет в виду, что реформа никогда не вызовет пол­ное преобразование человека. Фактически, рефор­ма препятствует тому полному преобразованию, потому что она усыпляет человека, давая ему вре­менное удовлетворение. Умножая эти приносящие удовлетворение реформы, вы будете медленно на­качивать наркотиками вашего соседа до удовлетво­ренности.

Но если мы строго ограничимся одной существен­ной реформой, скажем, добровольная отдача земли безземельным, пока этого не произошло, не будет ли это выгодно?» Вы можете отделить одну часть от целой области существования? Можете ли вы выставить забор вок­руг нее, сконцентрироваться на ней, не воздействуя на оставшиеся части области?

«Задействовать полностью всю область существо­вания — это точно то, что мы планируем сделать. Когда мы доведем до конца одну реформу, мы пе­рейдем к следующей».

Можно ли всеобщность жизни понять через часть? Или же сначала нужно воспринять и понять целое, и только тогда можно исследовать и изменить части по отношению к целому? Без постижения целого, просто концентрация на части только порождает дальнейший беспорядок и страдания.

«Вы хотите сказать, — потребовал напряжен­ный, — что мы не должны действовать или совер­шать реформы без предварительного изучения це­лостного процесса существования?»

«Это, конечно, абсурд, — вставил политик. — У нас просто нет времени, чтобы найти полное значе­ние жизни. Это придется оставить мечтателям, гуру и философам. Нам приходится иметь дело с каж­додневным существованием, мы должны действовать, издавать законы, управлять и создавать порядок из хаоса. Нас интересуют дамбы, ирригация, улучше­ние сельского хозяйства. Мы занимаемся торговлей, экономикой и должны иметь дело с иностранными силами. Этого достаточно для нас, если нам удастся жить изо дня в день без какого-либо произошедше­го главного бедствия. Мы люди практики на ответ­ственных должностях и должны действовать, прилагая все наши способности, чтобы делать добро для людей».

Если можно спросить, откуда вы знаете, что хо­рошо для людей? Вы слишком много предполагае­те. Вы начинаете с такого большого количества умо­заключений, и, когда начинаете с умозаключения, вашего ли собственного или чьего-то другого, пре­кращается всякое размышление. Спокойное пред­положение, что вы знаете, а другой нет, приводит к большему страданию, чем страдание из-за возмож­ности питаться только раз в день. Потому что именно тщеславие из-за умозаключений вызывает эксплу­атацию человека. В нашем рвении действовать ради того, чтобы сделать хорошее для других, мы, ка­жется, причиняем много вреда.

«Некоторые из нас думают, что мы действи­тельно знаем то, что хорошо для страны и ее на­рода», — объяснил политик.

«Конечно, оппозиция тоже считает, что она зна­ет, но оппозиция не очень сильна в этой стране, к счастью для нас, так что мы победим и окажемся в состоянии, чтобы испытать то, что, как мы думаем, хорошо и выгодно».

Каждая партия знает или думает, что знает, что хорошо для народа. Но то, что по-настоящему хо­рошо, не создаст антагонизма как на родине, так и за границей, оно вызовет единство между одним че­ловеком и другим. То, что по-настоящему хорошо, коснется всего человечества полностью, а не какой-то поверхностной выгоды, которая может привести только лишь к большему бедствию и страданию. Оно положит конец разделению и вражде, которую со­здали национализм и организованные религии. И так ли легко найти хорошее?

«Если нам придется учесть все значения, что есть хорошо, мы ни к чему не придем, мы окажемся не способными действовать. Немедленные потребнос­ти требуют немедленных действий, пусть даже эти действия могут принести несущественный беспоря­док, — ответил политический деятель. — Просто у нас нет времени для обдумывания и философство­вания. Некоторые из нас заняты с раннего утра до позднего вечера, и мы не можем отсиживаться, что­бы рассмотреть полное значение каждого действия, которое нам нужно предпринять. Мы буквально не можем позволить себе удовольствие глубокого раз­мышления, и мы оставляем это удовольствие для других».

«Сэр, вы, кажется, предлагаете, — сказал один из тех, кто до настоящего времени молчал, — что прежде, чем мы исполним то, что мы считаем хоро­шим поступком, мы должны обдумать полностью значение того поступка, так как, даже при том, что он кажется выгодным, такой поступок может при­нести больше страдания в будущем. Но возможно ли так глубоко осознавать наши собственные дей­ствия? В момент действия мы можем считать, что имеем то осознание, но позже мы можем обнару­жить нашу слепоту».

В момент действий мы восторженны, мы в поры­ве, мы увлечены идеей или личностью лидера. Все лидеры, от тирана до самого набожного политического деятеля, заявляют, что они действуют для блага человечества, но все ведут к могиле. Но тем не ме­нее мы уступаем их влиянию и следуем за ними. Разве вы, сэр, не оказывались под влиянием такого лидера? Возможно, его уже нет в живых, но вы все еще думаете и действуете согласно его санкциям, формулам, образу жизни, или же вы находитесь под влиянием более современного лидера. Так что мы идем от одного лидера к другому, бросая их, когда это нам удобно, или когда появляется лидер получ­ше с еще большими обещаниями чего-нибудь «хоро­шего». Своим энтузиазмом мы и других впутываем в сеть собственных убеждений, и часто они остаются в этой сети, тогда как сами мы перешли к другим ли­дерам и другим убеждениям. Но то, что хорошо, сво­бодно от влияния, принуждения и удобства, и любой поступок, который не хорош в этом смысле, обяза­тельно породит беспорядок и страдания.

«Думаю, что все мы можем признавать себя ви­новными в нахождении под влиянием лидера, на­прямую или косвенно, — согласился последний го­воривший, — но наша проблема вот в чем. Осозна­вая, что мы получаем много выгоды от общества, а отдаем назад очень мало, при этом видя так много нищеты всюду, мы чувствуем, что несем ответствен­ность за общество, что должны что-то делать, что­бы уменьшить это бесконечное страдание. Большин­ство из нас, однако, чувствует себя довольно поте­рянными, так что мы следуем за сильной личнос­тью. Его преданность, очевидная искренность, его мысли и действия оказывают на нас очень сильное влияние, и различными путями мы становимся его последователями. Под его влиянием мы вскоре ока­зываемся в ловушке действий либо за освобожде­ние страны, либо за улучшение социальных усло­вий. В нас имеется закоренелое принятие авторите­та, и от этого принятия авторитета вытекает дей­ствие. То, что вы нам рассказываете, так противо­речит всему, к чему мы приучены, но это не дает нам права судить и действовать. Я надеюсь, что вы понимаете наше затруднение».

---

Дата добавления: 2015-12-16; просмотров: 9; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!