Свобода как обладание благами 3 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 12 из 22Следующая ⇒

Сегодня все сделалось более спокойным, более привычным, более гладким, хотя тебя все равно выбирают, но теперь уже и ты выбираешь. В этом смысле сейчас уже не кидаешься на любую работу, а уже думаешь, нужна ли она тебе, имеет ли смысл ее брать. Видимо, сказывается ну, наверное, некоторая усталость и всевозможные другие, научные интересы, например, видимо, на каждом этапе жизненного пути человек сам решает, в какой мере ему в это вовлекаться. Во всяком случае я никогда не испытывала… ну, такого разочарования или ощущения загнанности. Хотя все мы привыкли говорить, что мы, как загнанные лошади, но мне кажется, что это скорее дань ритуалу в нашей среде, ритуальный такой рефрен. Фактически мы сами выбрали такую жизнь, сами в нее вкручивались, выбирали сами этот образ жизни, он нам нравился, и до сих пор нравится, честно говоря.. Вот, пожалуй, и все, наверное, что я могла бы рассказать о своей вторичной занятости.

Качественный анализ транскрипта интервью. Итак, нарратив закончен, я начинаю интерпретацию. Первая важнейшая исследовательская задача – анализ мотивов вторичной занятости. Попробую воспользоваться эвристически значимой, на мой взгляд, структурой мотивов деятельности, предложенной А. Шюцем, где американский исследователь выделяет две группы: «для-того-чтобы» мотивы и «потому-что» мотивы. Первая группа, по мнению А. Шюца, «относится к будущемуи идентична объекту или цели, для реализациикоторого само действие является средством» [11, с.105].«Для-того-чтобы» мотивесть будущее состояние дел, которое должно бытьреализовано планируемым действием. Группамотивов «потому-что», поШюцу, относитсяк прошлому и может быть названаоснованием илипричиной действия. А. Шюц полагает, что если первая группа «для-того-чтобы» мотивов интегрируется в субъективные системы планирования, то «потому-что» мотивы коренятся в особенностях личности, это « переживания в опыте своих базовых установок в прошлом так, как они представлены в форме принципов, максим, привычек…» [11, с.106].

Итак, анализ транскрипта нарратива, на мой взгляд, показывает, что группа мотивов «для-того-чтобы» не является однородной и не сводится только к одному мотиву, а наоборот – представляет собой сплав разнокачественных мотивов. Это истремление улучшить свое материальное положение, и намерение повысить свой профессионализм, и интенция быть признанной среди коллег, и намерение приносить пользулюдям.Иерархия среди этих мотивов вряд ли может быть установлена, во всяком случае, как мне кажется, интервью, не дает возможности это сделать корректно, да и мой опыт самоанализа это подтверждает. Относительно неблагополучная материальная ситуация (во всяком случае мое определение ее как таковой) является скорее специфическим«спусковым механизмом », стимулирующей ситуацией поиска дополнительной работы. Это взаимное переплетение стремлений,где каждый мотив важен сам по себе, но еще и подпитывает, усиливает действие другого, создавая положительную эмоциональную тональность восприятия дополнительной работы как успешной, удачной, приносящей удовлетворение: «Это было какое-то комплексное упоение… оттого, что можешь себе купить то, что раньше никак себе не мог позволить, и от того, что ты востребован, и от того, что к тебе везде хорошо относятся …, что ты как специалист, как профессионал нужен и растешь одновременно».

Важно подчеркнуть, и материалы интервью, на мой взгляд, это убедительно показывают, что мотивы нематериального плана существуют не как незапланированные (случайные) побочные положительные следствия дополнительной работы, на которую решаются только ради денег, но как значимые цели, ориентиры, которые осознаются и учитываются при выборе второй работы: еслидополнительная работа нереализует один или несколько этих нематериальных мотивов, то от нее отказываются даже несмотря на то, что она приносит или могла бы приносить такие же деньги, как и работа в тех местах, где «все есть» или «может быть».

Выявленная«для-того-чтобы» мотивация, на мой взгляд, находится в согласии («триангулирует») с выводами других исследователей. И.П. Попова и Н.Н. Седова, например, сравнивая структуры трудовой мотивации двух социальных групп: работающего населения без дополнительной занятости и работающего населения, совмещающего основную работу с дополнительной, отмечают, что «имеющие дополнительную занятость демонстрируют сильную степень выраженности ценности профессионального прагматизма и признанного профессионализма» [16,с.38]. Под профессиональным прагматизмом, видимо, авторы имеют в виду ориентацию на такую дополнительную работу, которая позволит использовать и развивать имеющиеся профессиональные навыки и умения.Эти исследователи также делают вывод, что именно та подгруппа совмещающих, для кого дополнительная занятость выступаетпродолжением или развитием основной(а у нас как раз именно такойслучай), в наибольшей степени характеризуется ощущением успешности второй работы. При этом, по их мнению, «содержание работы – значимый фактор для субъективного ощущения успешности» [16, с.39].

Некоторым соответствием можно считать и вывод, полученный другими исследователями, о том, что «полизанятые значительно чаще полагают, что их работа социально значима и вообще необходима для общества»[14, с.47]. Относительным это соответствие может быть названо потому, что этот вывод отнесен ко всем «подрабатывающим» без выделения той специфической подгруппы, к которой принадлежу я. В то же время в работах, где специально анализируется мотивация этой группы людей, мотив общественной полезности работы, ее значимостидля людейне выделен.

Следует заметить также, что сам этот мотив, столь любимый советской социологией труда и действительно характеризующий сознание отдельных социальных групп советского общества, в нашем случае наполняется другим смыслом, теряет свою глобальность, отнесение к обществу в целом и приобретает скорее камерный характер. Это полезность конкретным людям, которым «ты нужен», и которые «смотрят в глаза и … потом говорят: «Спасибо». Любопытно, что этот же самый мотив, как показывают наши исследования, сегодня довольно редко встречающийся, былобнаружен в исследовании 2001 года, проведенном нами в рамках мониторинга социально-экономической адаптированности населения Самарской области, о котором я уже говорила. Он был характерен для единственной группы, не сконструированной, но обнаруженной нами в эмпирическом анализе – группы так называмых профессионалов. Думаю, это позволяет сделать вывод (хотя бы гипотетический) о том, что стремление к полезности своего дела является неотъемлемой чертой профессионального самосознания, самоосознания, самоопределения себя в качестве профессионала, неразрывно, впрочем, связанного с признанием в «своей» среде: профессионал – чаще всего признанный профессионал.

Анализ мотивов «потому-что»вторичной занятостипредполагает, как я уже говорила вслед за Шюцем, акцентна личностных основаниях, выступающи х условием, причиной использования вторичной занятости какспособа освоения кардинально меняющейся реформирующейся социальной действительности, приноровления к ней.Я полагаю, чтоможно выделитькомплекстаких личностных факторов-условий, который может быть представлендвумя группами:ценностногои индивидуально-психологическими плана.

Первая группа характеризуетсяпрежде всего определенной иерархией ценностных ориентаций, ведущее место в которой занимает работа, любимая работа..Вчитайтесь внимательно в текст:«упоение», «жизнь взахлеб», «это и есть жизнь» – такими словами я описываю ситуацию своей множественной занятости, жизненную ситуацию.Означает ли это, что здоровье, общение, культурное развитие так же, как и традиционно женские ценностные предпочтения: материнство, благополучие дома, красота (женственность) и др. автоматически вытесняются на второй план, делаются несущественными, незначимыми? И да, и нет. Транскрипт интервью, а такжесамоанализ показывает, что ценность материнства всегда стояла вровень с работой, своеобразно «подпитывая» стремление взять на себя еще одну дополнительную работу. Да и те периоды усталости, те ощущения «напряженки», которые то и дело «прорываются» в тексте сквозь его в целом «розовую» тональность, – свидетельство определенного конфликта ролей, противоречия равнозначимыхценностей.Все же остальные ценностные ориентации действительно оказывались (и до сих пор оказываются) второстепенными, периферийными.

Еще одна черта ценностного плана – относительно высокий уровень притязаний, достижительная мотивация, ориентированная в том числе и на сферу потребления, выступающая одновременно источником трудовой активности, и основанием (текст это хорошо иллюстрирует) внутрисемейных разногласий, определенной напряженностиотношений в семье.

Вторая группа индивидуально-психологических факторов-условий,как показывает анализ, включает в себя ряд основных характеристик: готовность и способность к напряженному труду, работоспособность; самостоятельность, склонность к самостоятельным решениям; ответственность, в том числе и умение брать на себя ответственность за материальное благополучие семьи.

В целом полученные результаты вполне соотносятся с выводами других исследователей и моих собственных, сделанных в рамках мониторинга социально-экономической адаптированности в 1999–2003 гг., так или иначе характеризующих личностные особенности «полизанятых» в частности и успешно адаптирующихсялюдей вообще[14, с. 47–48]; [16, с.39]; [4, с. 475–477].Исключение составляет лишь отсутствие у меня активности в поиске дополнительной работы (даже определенное любование этой чертой: «никогда я сама не искала ничего, не пробивалась, не предлагала сама»); типичным, как показывают исследования, напротив, является активный поиск работы, активноецеленаправленное использование появившихся возможностей[71] в сочетании с владением имиджевыми технологиями предъявления себя.

Заканчивая процесс интерпретации собственного нарратива, поставлю перед собой еще один ворос: так как же все-таки оценить вторичную занятость с позиции влияния на человека, выбравшего этот способ «вписывания» в меняющуюся реальность: как преимущественно отрицательное, вынужденное и вынуждающее «забыть» семью, друзей, развлечения и многое другое явление или как скорее положительное? Я как объект исследования, как «простой» человек считаю (и транскрипт это показывает), что моя множественная занятость принесла мне больше радостей, чем разочарований и боли. Я как исследователь полагаю, что однозначного ответа нет. Во всяком случае понятно, что однозначно отрицательная оценка, окрашивающая процесс адаптации исключительно в драматические тона и преобладающая в начале 90-х, сегодня уже история.

Конечно, спектр исследовательских задач может быть существенно расширен: нарратив, я полагаю, позволяет это сделать. Вместе с тем цель этой части книги была не столько содержательного, сколько методолого-методического плана:показать познавательные возможности автоэтнографического исследования в его научной (или тяготеющей к научности) разновидности.

2. Использование стратегии «история жизни»
для описания переживания времени
жителями области

Понятие времени в различных теоретических перспективах. Время, как и пространство, – фундаментальное и одновременно бесконечно сложное свойствосоциальногомира, сущность которого по-разному схватывается различными социально-философскими концепциями. Понятно, что размеры книги не позволяют мне сколько-нибудь подробно остановиться на понимании времени в разнообразных теоретических перспективах, на всех тех оттенках и нюансах, которые и составляют предмет рефлексии исследователей этого феномена в координатах предложенных ими подходов. Тем не менее, я полагаю, это надо сделать хотя бы бегло, в самых общих чертах, анализируя лишь контуры своеобычности угла зрения конкретного теоретика или целого направления на это явление.

Одна из наиболее распространенных в социальных науках моделей времени, корнями уходящая в нововременную форму научного знания, – объективистская. Здесь время рассматривается как физическая, объективная, абсолютно независимая от сознания форма существования тел, как независимая переменная[72] (в классической социологии). Такая модель восходит к ньютонианскому, субстанциональному пониманию времени (и пространства) как универсальному и объективному «вместилищу» всех частных процессов и вещей. В рамках такого подхода время – «универсальный контекст социальной жизни» [17, с.67], внешний фон, рамка, «вместилище», в котором протекают социальные действия.

Использование объективистской модели времени в социальных науках означает признание определенных методологических положений:

Во-первых, каждое социальное явление имеет продолжительность, даже если оно воспринимается как мгновенное. Это означает, что любое социальное явление может быть представлено последовательностью своих состояний (фаз, этапов). Во - вторых, социальные явления связаны друг с другом определенным порядком: предшествования и следования (до - после), порядком, в рамках которого эти явления связываются в одну цепь, называемую процессом. В то же время это означает и необратимость времени на всех уровнях социальной жизни, которое нельзя повернуть вспять, знаменитую Гераклитовскую невозможность дважды войти в одну и ту же реку. Как замечает П. Штомпка, «нельзя вернуть омлет к состоянию яйца», равно как и ссору нельзя «отссорить обратно» [17, с.69]. Необратимость временного потока содержит в самом себе различие прошлого, настоящего и будущего, хотя само это различие культурно обусловлено и появляется лишь с изобретением письма, то есть фиксированием прошлого как записанного прошлого, прошедшего [17, с.70].

И, наконец, время здесь – универсальный измеритель любого социального явления и прежде всего измеритель изменений, происходящих в нем, способ упорядочивания хаотического потока этих изменений. При этом сами способы, приемы измерения (шкалы, единицы измерения) – это культурные продукты, результаты конвенций членов общности, накрепко «завязанные» на ее культурные особенности[73], призванные обеспечить синхронизацию и координацию социальных действий людей, их индивидуальных усилий.

Следует сказать, что такое понимание времени как физического, объективного, в которое, как в рамку, «вправлена» жизнь каждого человека, характерно и для повседневного сознания в его естественной установке. Каждый из нас, по мнению П. Бергера и Т. Лукмана, сталкивается с темпоральной структурой повседневной жизни как с фактичностью: «все мое существование в этом мире, постоянно упорядочиваемое временем, насквозь проникнуто им. Моя собственная жизнь – лишь эпизод во внешнем условном потоке времени. Оно существовало до моего рождения и будет существовать после того, как я умру» [18, с.50]. Американские социологи говорят о принудительности такой темпоральности в повседневной жизни, о невозможности повернуть вспять последовательность событий, налагаемых ею. В естественной установке именно внешняя темпоральная структура определяет жизненную ситуацию конкретного человека (его «повестку дня»), а также его биографию в целом: «Я родился в один день, пошел в школу – в другой, начал работать – в третий». Лишь в рамках временных координат повседневная жизнь сохраняет свою реальность: «Часы и календарь подтверждают, что я и в самом деле «человек своего времени» [18, с.51].

Представлены в социально-философской мысли и различные концептуальные модели так называемого субъективного, человеческого, внутреннего времени, каждая из которых обладает специфичностью видения этой субъективности. Особое место здесь занимает теория времени И. Канта, где он полагает, что «время не есть нечто такое, что существовало бы само по себе, или было бы присуще вещам как объективное определение и, стало быть, существовало бы, если отвлечься от всех субъективных условий их созерцания… Время есть не что иное, как форма внутреннего чувства… и само по себе, вне субъекта есть ничто» (курсив мой – А.Г.) [19, с.56–57]. При этом И. Кант имеет в виду трансцедентального абстрактного субъекта, субъекта вообще. Кантовское видение времени включает в себя, полагают специалисты, как минимум две идеи: 1– знаменитую идею априорности времени, согласно которой время – априорное, формальное условие всех явлений вообще, необходимое представление, лежащее в основе всего познания; 2 – понимание его как «формы внутреннего чувства», то есть как собственно человеческого времени «длительности наших внутренних состояний» [20, с.533]. Здесь имеется в виду не биофизическая характеристика процессов психики и не субъективное переживание физического времени (когда один и тот же период физического времени по-разному воспринимается людьми в зависимости от их эмоциональных состояний), «а время внутренних явлений нашей души», «бытийственная» характеристика человека [20, с.534].

Целый ряд других концепций субъективного, внутреннего времени, обладая своей спецификой, тем не менее могут быть объединены одной общей чертой: время связывается в них не с трансцендентальным субъектом, как у Канта, но с конкретным чувствующим и мыслящим, переживающим человеком. В самом общем виде в этих концепциях время соотносится с его значением для переживающего человека, исследуются человеческое к нему отношение, а также те формы, в которых «время дано человеку сообразно переживанию» [21, с.138]. Обращаясь к переживаниям, мы уже переходим, как полагал В. Дильтей «из мира физических феноменов в царство духовной действительности» [22, с.136]. Хронологически первым в этом ряду, видимо, стоит учение средневекового христианского мыслителя Аврелия Августина о внутреннем слове и времени, чьи размышления об этом в ХХ веке оказались удивительно созвучны идеям феноменологии и феноменологической социологии. Разрабатывая учение о внутреннем слове, понимаемом им в широком смысле как вся актуальная мыслительная деятельность человека, как самостоятельно найденное знание, приобретаемое не посредством внешних восприятий, но через перебирание образов и мыслей, рассеянных в памяти, философ вводит понятие времени как качества душевной деятельности греховного и конечного существа [23, с.113–117]. Именно в процессе этой душевной деятельности внимание, эта волевая составляющая мышления, которое в то же время несовершенно, ослаблено, не может перебегать от одного образа к другим, а потому длится. Целое не схватывается сразу, но собирается вниманием, как мозаика. Человеческое настоящее длится, тянется по Августину: «Длительно не будущее время – его нет; длительное будущее – это длительное ожидание будущего. Длительно не прошлое, которого нет; длительное прошлое – это длительная память о прошлом» [23, с.119]. Время, по Августину, есть не что иное, как рассредоточенность, «растяжение души» на воспоминание, внимание и ожидание. В соответствии с этим он вводит три времени, соответствующие разным видам настоящего: настоящее прошедшего – это память; настоящее настоящего – это его непосредственное созерцание; настоящее будущего – это ожидание.

Парадокс, по Августину, состоит в том, что настоящее в то же время не имеет длительности. «Настоящим, – пишет мыслитель, – можно назвать только тот момент во времени, который невозможно разделить хотя бы на мельчайшие части, но он так стремительно уносится из будущего в прошлое. Длительности в нем нет. Если бы он длился, в нем можно было бы отделить прошлое от будущего; настоящее не продолжается» (курсив мой – А.Г.).

Еще одна концепция, близкая по видению времени Августином, – учение А. Бергсона о длительности. Полемизируя с Кантом и одновременно вдохновляясь его видением времени как внутреннего чувства, французский философ полагает, что время – не априорная форма внутреннего созерцания, но непосредственный факт сознания, длительность, постигаемая внутренним опытом, это длительность существования самой реальности, переживаемой человеком. Время как длительность по Бергсону предстает неделимым и целостным, предполагает не только смену прошлого и настоящего как моментов длительности, но и проникновение прошлого в настоящее, их наполнение друг другом. «Это, – пишет философ, – «не что иное, как разворачивание свитка», так как каждый человек чувствует, как мало-помалу проходит его жизненный путь, «но вместе с тем, это также постоянное наматывание на клубок, потому что прошлое наше следует за нами, постоянно обогащаясь собираемым по пути настоящим, а сознание равнозначно памяти» [24, с.201]. На мой взгляд, права Л. Микешина, полагающая, что такое видение времени предполагает с необходимостью рассмотрение памяти не только как психологического феномена, но «как неотъемлемую бытийную характеристику человеческой субъективности, существенно отличающую ее от «непомнящей» вещи» (курсив мой – А.Г.) [20, с.536].

Значимое место в ряду концепций переживания времени принадлежит феноменологической философии и прежде всего Э. Гуссерлю и А. Шюцу. Тема времени, звучащая у Э. Гуссерля как тема сознания времени принадлежит к основным, важнейшим в его творчестве – один из главных его трудов, посвященных этому феномену, так и называется: «Феноменология внутреннего сознания времени». Предпосылкой феноменологического изучения времени является «исключение объективного времени» [25, с.6], то есть всех условий и соглашений «привязывающих» время к тому или иному виду движения объектов, хотя существование объективного времени и правомерность его исследования им не исключается. Здесь рассматривается только данность временных объектов, которую нельзя измерить хронометрами, когда описывается сама структура психического акта, благодаря которой воспринимаются длительность и последовательность [74]. Задача, поставленная Гуссерлем, заключается в том, чтобы выявить первичные формы сознания, в которых так или иначе представлены временные различия, – длительность, последовательность, одновременность, настоящее, прошлое, будущее, – то есть речь идет об осознании времени, его конституировании. В то же время философ рассматривает сознание в качестве временнóго, то есть темпорального образования. Конституирование включает в себя и синтез–схватывание, и временную протяженность, по смыслу очень близкие вещи. «Если само сознание истолковывается как временнóе, то его основная деятельность заключается в синтезе различных временных фаз, в схватывании определенных интервалов и содержаний, наполняющих эти интервалы» [26, с.ХII].

Для описания темпоральной структуры акта сознания Гуссерль вводит понятия ретенции и протенции. Ретенция – это первичная память, которая присоединяется к первичному впечатлению, «начиная с которого начинается «производство» длящегося объекта» [25, с.32], или к «Теперь-точке», в терминах Гуссерля, а протенция – первичное ожидание, предвосхищение, которое так же присоединяется к первичному Теперь-сознанию, образуя в целом структуру «ретенция–теперь–протенция», описывающую темпоральный характер восприятия и памяти. В целом по Гуссерлю, полагает А. Шюц [27, с.25], каждый человек находится в нескольких временных измерениях: во-первых, существует его особенное внутреннее время, имманентный поток, в котором находят место конституирующие переживания; во-вторых временное измерение конституированных переживаний (все еще субъективное пространство-время). В обоих этих измерениях преобладают отношения одновременности, а также «до–после». В этих условиях первоначально конституированное единство вещи совпадает с последовательностью восприятия, его продолжительностью. В то же время Э. Гуссерль, констатирует Шюц, говорит и об объективном интерсубъективном времени, которое априори формирует единый со всеми субъективными временами временной порядок.

А. Шюц рассматривает категорию времени в контексте анализа повседневного сознания, «жизненного мира» человека и прежде всего – роли наличного комплекса знаний в предвосхищении будущих событий. Сравнивая «простого» человека и героя греческой мифологии, слепого прорицателя Тересия, Шюц делает ряд принципиальных выводов.

Во-первых, в то время как видения будущего прорицателем не зависят от предшествующих переживаний (он мертв и не знает настоящего), для человека именно наличный комплекс знаний служит в качестве схемы интерпретации его прошлого и нынешнего опыта, а также определяет предвосхищение им будущих событий. Наша собственная биография, наша ситуация в мире, говоря языком Шюца, оказывает доминирующее влияние на эти интерпретации. В свою очередь отнесение к уже пережитому при каждом новом переживании, или к предпереживанию, в терминах Шюца, предполагает наличие памяти и всех ее функций, таких, как сохранение знания, воспоминание, распознавание. Наш опыт, полагает австрийский социолог, не имеет линейной структуры. Мы схватываем вниманием отдельные пространственно-временные целостности, связывая их друг с другом. Вторя Августину Аврелию, он говорит об особом моменте времени Сейчас, который – не мгновение, но, как его называли Дж. Г. Мид и У. Джеймс, правдоподобное настоящее, содержащее элементы прошлого и будущего: «Коль скоро рассматривается прошлое, границы правдоподобного настоящего определяются самыми отдаленными прошлыми переживаниями… Коль скоро рассматривается будущее, границы правдоподобного настоящего определяются масштабами планов, задуманных настоящим» [28, с.329].

Во-вторых, в отличие от Тересия, «незаинтересованного зрителя событий, которые он предвидит», человек в повседневной жизни «явно заинтересован в том, что предвосхищает» (курсив мой – А.Г.). Более того, «эти предвосхищения являются решающими для его планов, проектов и мотивов. Они значимы для него, и он переживает эту значимость в терминах своих надежд и страхов» [28, с.319].

В-третьих, в отличие от слепого Тересия, чьи видения недоступны другим и являются событиями только его внутреннего мира, жизненный мир человека (и здесь Шюц солидарен с Гуссерлем) с самого начала социализирован, это «общий для всех мир». В этом смысле переживание времени людьми имеет много общего, сближает жизненный мир, который они создают, соотнося себя друг с другом: «Я знаю, что каковы бы ни были твои переживания во время полета птицы, они одновременны с моими (со-временны моим)» [29, с.119]. Анализируя Мы-отношение (отношение лицом – к лицу – А.Г.) как основу переживания индивидом мира вообще, он предлагает своеобразную типологию в зависимости от непосредственности – опосредованности этих совместных переживаний: спутники, современнники, предшественники, последователи.

В этой классификации мир спутников – это область, «характеризуемая непосредственным переживанием мной других»; мир современников – это мир тех, с кем «я не вступаю в непосредственное переживание», кто только потенциально может быть спутником. Современники не присутствуют лично, «но я знаю об их существовании со мной во времени: я знаю, что поток их переживаний одновременен с моим» [29, с.137]; мир предшественников – это мир Других, который недоступен непосредственному переживанию в опыте ни реально, ни потенциально; мир последователей – это мир Других, «о котором я имею только смутное и неадекватное знание, но на кого я могу оказать определенное влияние моими собственными действиями» [29, с. 117].

Особенно полезным в контексте моей темы являются размышления австрийского социолога о восприятии нами прошлых событий, прошлых переживаний Мы-отношений (со спутниками) или Они-отношений (с современниками), основанием для которых, по Шюцу, служит «моя настоящая ситуация, проблемы и интересы Здесь и сейчас». С одной стороны, полагает Шюц, в воспоминаниях конститутивные характеристики этих переживаний остаются нетронутыми: они вспоминаются «как непосредственные лицом-к-лицу переживания мной спутников или опосредованные переживания современников» [29, с.155]. Вместе с тем они имеют отпечаток не действительности, а историчности, являются не текущими, но прошлыми переживаниями. В переживании настоящего, по Шюцу, всегда присутствуют будущие переживания как предвосхищение, и при этом оно остается открытым. В переживании же прошлого – другая ситуация: «предвосхищенное поведение моего партнера так или иначе уже определилось», «мое спланированное действие уже произошло успешно или неудачно», переживание уже завершено. «Временная структура действия, будучи незатронутой в воспоминании, теперь перемещается в новый контекст временной замкнутости – когда я начинал, я хотел того-то, но в результате получил только это» (курсив мой – А.Г.) [29, с.155].

Дата добавления: 2016-01-03; просмотров: 16; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!