Свобода как обладание благами 4 страница
При этом, хотя линия, разделяющая переживание нами мира современников и мира предшественников, изменчива, все же в воспоминании, по Шюцу, «остается сохраненной подлинная современность, в которой конституировало себя переживание Мы или Они-отношения»: здесь есть принципиальная возможность координации каждой прошлой фазы жизни спутника или современника «с прошлыми фазами моей собственной жизни» [29, с.156]. Вместе с тем, применительно к миру предшественников такая подлинная современность отсутствует: с предшественниками невозможны подлинные социальные отношения. Это в том числе означает, что «комплекс знаний, на который опирался в своих действиях и мыслях предшественник, фундаментально отличенот комплекса знаний «нашей современной цивилизации», поэтому контекст смысла, в который было помещено переживание предшественника, радикально отличается от контекста,в котором «то же» переживание явилось бы современнику. Следовательно, переживание не может быть тем же самым, хотя это, по Шюцу, человеческое переживание, переживание человека вообще [29, с.159].
Философия жизни, а вслед за ней и экзистенциальная философия сделали акцент на раскрытии временнóй структуры существования человека, анализируя человеческую временность. Для этих направлений неприемлемо рассмотрение времени как развертывающегося одномерного континуума, что характерно для повседневного сознания. При таком понимании настоящее мгновение оказывается лишенным протяжения сечением, которое отделяет еще не существующее будущее от более не существующего прошлого. Напротив, для этих теоретических перспектив характерно такое понимание настоящего, которое обнаруживает внутри себя богатую временнýю структуру. Перекликаясь с учением о времени Августина Аврелия, здесь «настоящее – не лишенная протяженности переходящая точка, а та связь, что объединяет все в очевидности настоящего» [21, с.141]: будущее – это то, что «оказывается действенным в надеждах и опасениях, планах и проектах, что в качестве формирующего фактора образует неотъемлемую часть настоящего»; прошлое – не то, что имело место однажды в какой-то предыдущей временной точке, и в настоящее время его не касается. Наоборот, прошлое тянется из прошедшего в настоящее в качестве его несущей подосновы и одновременно стесняющего предела. Для внутренной временности прошлое, настоящее и будущее выступают не частью временного континуума, но «теми тремя направлениями, в которых простирается временнóе поведение человека, и на основе которых конституируется настоящее мгновение» (курсив мой – А.Г.) [21, с.142]. В этом смысле М. Хайдеггер говорит о «трех экстазах», или о «трех измерениях» времени.
|
|
|
Экзистенциальная философия, прежде всего в лице М. Хайдеггера пошла дальше философии жизни. Для нее прошлое – не только несущая подоснова настоящего, дающая уверенность и поддержку текущей жизни, но прежде всего то, что суживает свободу действия человека в настоящий момент. Рассматривая человека как «заброшенного» в мир, ввергнутого в определенные лишения и находящегося в напряжении за счет знания конечности любой человеческой жизни, экзистенциальная философия рассматривает направленность человека в будущее как установку на преодоление этих лишений, как установку на предоставляющиеся возможности его поведения, исходя из которых он и формирует свое настоящее. В этом смысле будущее по Хайдеггеру, не просто то, что не став настоящим, произойдет когда-нибудь, но сама та «будущесть», в которой личное бытие приходит к себе в своей собственнейшей бытийной возможности [30, с.410]. Точно так же, как человеку предоставлена двойная возможность подлинности и неподлинности, следует, по Хайдеггеру, различать «подлинное время» яркого существования, когда человек решительно поворачивается к будущему, собрав все свои силы, и «неподлинное время», когда человек уклоняется от предъявляемых задач и пассивно предается подступающим к нему событиям.
|
|
|
Русская философия, прежде всего в лице Н. Бердяева[75], С. Аскольдова также уделяла значительное внимание проблеме времени, по тональности во многом перекликаясь с европейской феноменологической традицией. Для С. Аскольдова время и изменение, которое он определяет как «единство исчезающего, пребывающего и появляющегося» [31, с.400], как «единство прошлого, настоящего и будущего» – синонимы: «если нет времени, то нет и изменения, если нет изменения, то нет и времени». Об изменении можно говорить, полагает философ, если моменты изменения как-то объединены, представляют собой единство. Объединение происходит, по мысли С. Аскольдова, «в сознаниии через сознание: область материальных измененияй, если отмыслить от нее сознание наблюдающего субъекта, в сущности потеряла бы свою изменчивость» (разрядка автора – А.Г.) [31, с.401]. Изменение в мертвом, неживом, по мысли философа, дается лишь взгляду жизни на мертвое: «отмыслите этот взгляд, и в мертвом останется лишь рядоположение статических элементов, в котором нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, ибо их необходимо сознавать» (разрядка автора – А.Г.) [31, с.401]. Вне сознания эти слова, полагает С. Аскольдов, теряют всякий смысл.
|
|
|
Называя так понимаемое время психологическим, из которого все другие заимствуют свои смыслы, философ выделяет эти два других времени: физическое и онтологическое. При этом физическое время рассматривается им как «измеренное движение», которое воспринимается внешним образом, «через внешнюю чувственность протяжения». Онтологическое же, С. Аскольдов, перекликаясь с А. Шюцем, понимает как общее объективное содержание, содержащееся в психологическом времени разных людей, как некоторое «общее «теперь» или «сейчас», однозначность которого может быть объективно установлена» [31, с.401].
|
|
|
Переживание времени населением Самары: попытка эмпирческого анализа. На мой взгляд, наиболее интересны и методологически корректнее концепции, где время рассматривается прежде всего как «время человека» (термин Н. Наумовой – А.Г.) [33, с.159], где речь идет о переживании времени человеком, наделении его индивидуальными смыслами. Вместе с тем нельзя не согласиться с И.М. Поповой, что специфика субъективного, человеческого времени – особая проблема, которая до недавнего времени в отечественной науке эмпирически изучалась преимущественно психологией[76] [35, с.135]. В то же время сегодня уже понятно, что целый ряд собственно социологических тем: взаимодействие поколений, специфика социальных изменений, социальное проектирование, социальная дифференциация, стиль и качество жизни и целый ряд других – трудно проанализировать глубоко в отрыве от «времени человека», от тех смыслов, которыми люди, главные персонажи на социальной сцене, наделяют время.
Переходный период, время кардинальных общественных преобразований в России выдвигает эту проблему, я полагаю, из закулисной зоны на авансцену социологического знания, если продолжить этот ряд театральных гофмановских метафор. В нашей сегодняшней ситуации у стойчивой постсоветской переходности, когда, если воспользоваться выражением Н. Бердяева, сказанном, правда, по другому поводу, мы живем в «дурном, разорванном времени, где прошлое кажется отошедшим, а будущее не народившимся, и мы замкнуты в мгновении сомнительного настоящего» [32, с.408], потребность в эмпирическом изучении переживания времени, на мой взгляд, возрастает. В самом деле, именно определение прошлого, настоящего и будущего времени каждым конкретным человеком, также как и индивидуально переживаемая связь времен с ее акцентами на том или другом времени, во многом обусловливает выбор человеком определенных жизненных стратегий, его социальное самочувствие, в конечном итоге.
Справедливости ради надо отметить, что первые попытки эмпирического социологического анализа субъективного, человеческого времени сегодня уже существуют в «теле» социологии. Это исследования Н.Ф. Наумовой [33], И.М. Поповой [35], А.А. Давыдова [36], О.Р. Лычковской и Е.В. Баш [37] и др.[77]. Вместе с тем практически все эти исследования сделаны в методологии классического социологического исследования, на наш взгляд, не дающей возможности корректного изучения переживания времени в феноменологическом смысле этого термина.
Следует сказать, что смыслы слова «переживание», которое сегодня на волне интереса к качественной социологии с ее в том числе и феноменологическими корнями, становится популярным в социологии, в самой феноменологии и обыденном сознании серьезно различаются. На обыденном языке – это комплекс оценок, восприятий человеком объективных событий. Само событие оказывается «по ту сторону» от переживаний.
В феноменологическом смысле термин «переживание» означает иное: переживать что-либо – значит интенционально полагать ту или иную предметность в различных актах сознания. Основной структурный компонент подобных актов – это акт интенции значения (смысла). Именно посредством значений предмет дается сознанию. Интенциональность, «направленность на» является, как полагал Ф. Брентано, основным, конститутивным свойством психических феноменов, отличающим их от физических: «Всякий психический феномен характеризуется посредством того, что средневековые схоласты называли интенциональным (или же ментальным) внутренним существованием предмета и что мы… отношением к содержанию, направленностью на объект … или имманентной предметностью. Любой психический феномен содержит в себе нечто в качестве объекта, хотя и неодинаковым образом. В представлении нечто представляется, в суждении нечто утверждается или отрицается, в любви – любится, в ненависти – ненавидится и т. д.» (курсив мой – А.Г.) [38, с.33–34]. Понятие интенциональности исключительно в своем роде, поскольку предполагает, что предмет с одной стороны трансцендентен сознанию (реальному потоку переживаний), но с другой стороны – имманентен ему, поскольку он (предмет) всегда уже так или иначе дан, усмотрен, воспринят, оценен и т.д. Предмет таким образом имманентен сознанию как сфере смыслов.
Описать на языке социологии так понятое переживание, т.е. переживание в его феноменологической транскрипции – значит описать прежде всего мир смыслов, которыми индивидуальное сознание наделяет то или иное событие во всей его (мира) уникальности. Но описать мир смыслов тех или иных явлений невозможно, используя готовые, разработанные социологом опросники, методологию классического исследования в целом. Наиболее адекватным инструментом для этой исследовательской цели, как я уже говорила ранее, является методология качественного исследования.
В нашем исследовании переживания времени, которое проводилось в 2003–2004 годах в Самаре под моим руководством и при моем непосредственном участии, использовалась стратегия «история жизни» с нарративным интервью как основным методом сбора информации в этой исследовательской стратегии. На мой взгляд, именно «история жизни», нарративное интервью, когда информант сам выстраивает в рассказе последовательность событий своей жизни, дают возможность исследователю описать смыслы, которыми люди наделяют свое прошлое, настоящее и будущее, понять индивидуальные границы этих времен, их приоритетность, соотнести в конечном итоге переживание времени, которое всегда индивидуально, с объективным (интерсубъективным) временем поколения, страны в целом.
Объектом исследования выступали три поколенческие группы, которые условно могут быть названы группами детей, родителей и прародителей, если под поколением понимать социальную группу, объединенную не столько одинаковостью возрастных границ, сколько прежде всего определенной общностью условий социализации, «рутинным опытом общества», в терминологии П. Бергера, в целом [39, с.32]. Выбор такого объекта обусловлен прежде всего тем, что эти поколения обладая разным «опытом общества», различным образом и структурируют время, наделяют его теми или иными смыслами. В переходные периоды развития общества, когда, как известно, происходит коренная смена общественных ценностей, эти различия делаются особенно существенными. В нашем исследовании к поколению детей были отнесены жители Самары, относящиеся к возрастной группе 18–30 лет, к поколению родителей – информанты 40–55 лет, к поколению бабушек и дедушек – те, кому за 60 лет. Всего было опрошено 36 человек, по 12 в каждой поколенческой группе. Целевой отбор информантов происходил в соответствии с тремя критериями: возрастом, полом (в каждой группе были в равной мере представлены мужчины и женщины), образованием (в каждой группе в равной мере были представлены те, кто имеет высшее и незаконченное высшее образование, а также те, кто имеет среднее и ниже среднего образование).
В нашем исследовании были поставлены следующие задачи:
· описать критерии структурирования времени, выделения прошлого, настоящего и будущего так, как они представлены в повседневном сознании информантов;
· описать взаимоотношение прошлого, настоящего и будущего, приоритетность того или иного времени в сознании выделенных поколенческих групп.
Анализ транскриптов нарративных интервью показал, что самый распространенный критерий структурирования времени своей жизни опрошенными жителями области – это индивидуально значимые события, и прежде всего те, что венчают периоды жизни, называемые этапами жизненного цикла человека: первый класс, окончание школы, замужество, поступление в институт, рождение ребенка, служба в армии, выход на пенсию и т.д., в то время как хронологическое время используется крайне редко (всего 2 человека из 36 опрошенных). Вот один из примеров такого индивидуально значимого структурирования: «будущее, которого я опасаюсь – это будущее после 60, то есть когда я выйду на пенсию, то есть через 7 лет для меня уже страшное будущее, полностью неопределенное; настоящее – это до ухода на пенсию, это три места работы, это вот эти 5 лет; прошлое – то, что я оставил в армии» (мужч., журн., 53 г.). При этом степень дробности членения («близкое прошлое», «дальнее прошлое» и т. д.), как показывает исследование, не столько связана с возрастными особенностями и уровнем образования опрошенных, сколько с их индивидуальными способностями конструирования своей жизни «здесь и сейчас» в присутствии интервьюера. Видимо, права Е. Ярская-Смирнова, утверждающая, что прежде всего «субъектность и воображение определяют, что включать, а что исключать из процесса наррации, в какой последовательности говорить о событиях, что они должны означать» (курсив мой – А.Г.) [40, с.45]. Невозможно исключить и различную индивидуальную «социальную оглядку» в терминах В.Б. Голофаста, понимаемую как «привычный уровень морального самоконтроля, …нравственность поведения в одиночестве, в реальном или потенциальном социальном окружении»[41, с.76]. Такое членение времени свидетельствует, видимо, о том, что границы выделенных «кусков жизни» означают для опрошенных определенное жизненное изменение, наделяются смыслом определенных переломных вех их жизни. Вместе с тем, это, конечно, и общеупотребительные, легитимные способы членения времени жизни человека, признанные в культуре, и потому часто используемые в процессе конструирования своей жизни в нарративном интервью.
Наряду с такими общеупотребительными способами структурирования можно выделить, по данным исследования, и уникальные критерии, как правило, неповторяющиеся, свойственные индивидуальному времени конкретных людей. Например, для студентки основанием для структурирования времени выступала, как показало интервью, смена молодых людей, с которыми она встречалась: «Когда я начала в 15 лет серьезно встречаться, то там одна жизнь была совершенно другая, прошлая жизнь, потом, когда начала с будущим моим мужем встречаться, началась совершенно другая жизнь, мое настоящее. Они настолько разные, но мне кажется, каждый формировал меня для следующего этапа» (женщ., 22 г., студентка). Для другого моего информанта (женщ. 42 г., продавец) таким критерием стала смерть мужа, разделившая ее жизнь на периоды «до смерти мужа» («моя прошлая жизнь») и «после». Можно выделить еще ряд подобных оснований членения времени: развод, смерть родителей, вступление в партию и т. д.
Следует сказать, что социально значимые критерии – события, определяющие жизнь страны, как показывает анализ транскриптов интервью, в целом в значительно меньшей степени выступают основанием для структурирования своего времени опрошенными жителями области. Причем представленность этих социальных меток наблюдается преимущественно в социальной группе прародителей: здесь время своей жизни довольно часто соотносят с крупными и просто значимыми историческими событиями: коллективизацией, войной, строительством Волжской ГЭС и связанным с этим затоплением Ставрополя и т.д. Вместе с тем сама палитра социально значимых событий даже в этой группе удивительно бедна.
Конечно, описание своей жизни в социальном контексте, соотнесение ее с событиями страны не каждому дано, требует владения навыками рефлексии, привычки к ней. Не случайно некоторые социологи мечтают о рефлексивном жизнеописании информантов, где были бы представлены не только события, но и их оценка опрашиваемыми людьми [42]. В социологическом сообществе известна также тяга социологов к «говорящим» информантам, где этим словечком маркируются люди, умеющие рассказать свою историю не односложно, развернуто, прибегая к оценкам.
Вместе с тем, видимо, права и Н. Козлова, которая, анализируя письма российских людей в перестроечную и постперестроечную прессу, смогла увидеть витальность, чаплиновскую сильнейшую привязанность к жизни («его бьют, но он увертывается, его запихивают в машину, но он остается жив, он улыбается и продолжает жить») как главную характеристику пишущих, «маленьких людей», «частиц массы» [43, с.88]. Такой «маленький человек», подобно Зощенковскому герою (сравнение автора – А.Г.), «говорит, что прежде всего хочет жить. А все остальное существует для него постольку-поскольку и отчасти как нечто, мешающее его жизни…. Ему наплевать на мировые проблемы, течения и учения. Что касается взглядов, то он, знаете ли, не вождь и не член правительства и, стало быть, он не намерен забивать свою голову лишними взглядами» [43, С.89]. Вот этой витальностью дышат и наши нарративы, в которых индивидуальное человеческое время в большинстве своем слабо соотносится с историческим временем страны, с социально значимыми событиями в целом. Конечно, методология качественного исследования не дает возможности дать количественную оценку этому феномену, оценить точно меру его распространенности. В то же время налицо сам факт его существования[78].
Впрочем, есть в этом выявленном мной явлении и исключение: перестройка, разделившая, как показывают интервью, жизнь большинства моих информантов на «жизнь до перестройки» и «после нее», на их прошлое и настоящее. (Исключение составляет группа «детей», возрастная группа молодых людей, «не заметившая» перестройку именно потому, что их социализация пришлась на этот период, и другой жизни они просто не знали). Правда, сам этот период обозначается порой в наших интервью разными хронологическими датами, преимущественно 1985–1987, 1991, 1992, 1995, 1997 годами, еще раз подчеркивая различия в научной интерпретации и повседневных практических определениях («повседневных теориях») одних и тех же событий.
Анализ приоритетности тех или иных элементов субъективного времени (прошлого, настоящего или будущего) предполагает определение их соотносительной значимости для опрошенных, которая, в свою очередь, во многом определяет и выбор человеком жизненных стратегий, вариантов «стратегического поведения» [45, с.92] и тональность восприятия жизни в целом. Анализ транскриптов интервью обнаруживает презентизм как распространенное (но не единственное) мироощущение опрошенных людей во всех трех выделенных группах, их определение своей и общественной жизненной ситуации. Кажется, этот вывод исследования подтверждает мнение польского социолога Е. Тарковской, связывающей явление презентизма с трансформационными процессами, происходящими в постсоциалистических обществах, несущими рост нестабильности, неопределенности и бедствий [46]. Презентизм, как известно, – явление доминирования настоящего, обращенности человека прежде всего к настоящему в ущерб будущему, когда в настоящем отсутствуют элементы будущего: планы, проекты, ожидания [35, с.138]. Вместе с тем, по данным исследования, применительно к выделенным группам это – разный презентизм, потому что имеет различную природу, различные условия своего возникновения.
Презентизм группы прародителей имеет сложный характер и представлен, на мой взгляд, тремя его видами: «старческим» (назову его так), «аномическим» (термин И.М. Поповой [35, с.139]) и «экзистенциальным» (дам такое название). При этом все эти виды, как показывает исследование, тесно сплетены, подпитывают друг друга. Так называемый «старческий» презентизм вызван не столько реальными физиологическими процессами, характерными для пожилых людей, сколько осознанием ими ограниченности своих физиологических ресурсов, определением себя в качестве «стариков» и на этой почве – прекращением собственного жизнестроительства: «Я считаю, свое кредо я выполнил максимально, и я готов в любой момент уйти из жизни в плане того, ну, завтра встанет сердце, ну и …дай бог. Если предположим раньше, ну лет 10–12 назад, там еще можно было решиться на что-то, планировать что-то, думать наперед, то сейчас, когда тебе уже за 60, то нет… тут встаешь… и часто об этом думаешь» (мужч., пенс., 67 лет).
Аномический презентизм – вынужден, вызван прежде всего резким содержательным изменением социальных институтов постсоветской России, в которых были социализированы люди, и как следствие – «массовой утратой идентификации, значимой в масштабах всего российского общества», как это определяет Л. Ионин [47, с.209]. Экзистенциальный презентизм, на мой взгляд, вызван осознанием конечности человеческой жизни, ее временности, осознанием угроз и лишений, угрожающих человеку, и могущих оборвать его жизнь в любую минуту. Вот пример типичного и одновременно причудливого сочетания различных видов презентизма у одного из наших опрошенных, входящих в группу прародителей: «Прошлое – это у нас закончилась хорошая жизнь, это до 1991 года. …А сейчас ничего хорошего не вижу, веры нет, что будем мы жить хорошо. Сейчас живешь одним днем. Сейчас живешь, а завтра на нас, раз и разрушат нас или наводнение кругом, землятрясение, люди сейчас живут одним днем. О будущем мы ничего не знаем. Здоровье слабое стало, столько было друзей и все поумирали, человек 10, так подсчитал. С 27, 28 года никого не осталось. Я родился в Маломалышевке, у меня там они остались, они там раньше умирают в сельской местности» (мужч., пенс., 76 лет).
В группе родителей, по данным исследования, презентизм присутствует, но не является преобладающим: практически половина опрошенных этой группы строит планы на будущее (правда ближайшее), ставит себе перспективные цели и старается их добиваться. В эту подгруппу преимущественно, как показывает исследование, входят те опрошенные, кто смог добиться определенного экономического успеха, во всяком случае считает себя успешным (их можно было бы отнести к успешным адаптантам в нашей классификации): здесь экономический успех, выступая результатом целенаправленных усилий, одновременно является и основанием для постановки новых целей, разработки новых жизненных проектов. При этом, на мой взгляд, такая ориентация на будущее, предполагающая включение будущего в настоящее, обусловлена не столько «характером и этапом переходной ситуации»[79], как полагает Н.Ф. Наумова [45, с.99]), сколько человеческой активностью, определенными личностными качествами. Именно эта «субъектность» дает возможность человеку даже в самые тяжелые и, казалось бы, беспросветные фазы процесса общественных преобразований строить планы, ставить цели и их добиваться.
Презентизм группы родителей, как показал анализ транскриптов, представляет собой не столь многоплановое явление, как в группе пожилых людей, и носит прежде всего аномический характер. Он свойственен, по данным анализа, прежде всего экономически неуспешным людям, независимо, предпринимали ли они какие-нибудь попытки изменить свою жизненную ситутацию к лучшему или нет (в нашей терминологии это неуспешные адаптанты и неуспешные дезадаптанты). Вот типичный пример такого презентизма: «Мы вот раньше строили планы, не на пятилетку – это у государства пятилетние планы были, а мы строили – я вышла замуж, я знаю, что рожу, у меня ребенок закончит школу, пойдет в институт, закончит институт, у него будет работа, все будет. Знаю, что я выйду из декрета, у меня будет работа, я была уверена в завтрашнем дне, я могла строить планы. Сейчас я не строю планы: день прошел, есть, что пить, есть, что есть, есть, что одеть, хорошо… за внуков я волнуюсь, у них-то что дальше будет. Уверенности нет, что они куда-то пойдут, смогут учиться, и смогут ли их родители потом содержать» (женщ., диспетчер, 52 г.).
Вместе с тем, на мой взгляд, И.М. Попова не вполне права, называя аномический презентизм пессимистическим (в отличие от гедонистического, по ее мнению оптимистического) [35, с.139]. Мне кажется, что дихотомия оптимистический – пессимистический здесь вообще не работает. В самом деле, никакого отчаяния в значительной части наших нарративов этой поколенческой группы не обнаруживается: да, «средний человек», «частица массы» в большинстве своем в условиях возросшей общественной неопределенности в переходной России не строит далеко идущих планов, не проектирует свою жизнь, живет настоящим, пытаясь использовать прежде всего те традиционные привычные жизненные формы (термин Л. Ионина [47, с.172]), которые присутствуют в культуре.
Вместе с тем он приглядывается к тому, что происходит вокруг, пытается понять, приобщиться, хотя это зачастую и не выливается в освоение или создание новых жизненных практик. Он понимает, что «надо шевелить мозгами, надо как-то пристраиваться», как выразилась одна из наших информантов, работница оборонного предприятия 52 лет, сама не предпринимавшая никаких попыток изменить свою жизненную ситуацию к лучшему, во всяком случае в публичной сфере. На мой взгляд, такой презентизм носит скорее прагматический характер, он прежде всего витально ориентирован. Впрочем, презентизм, как показало наше исследование, может быть, и психологической установкой, реализующей рекомендации психотерапевта в качестве выхода из тяжелейшей жизненной ситуации: «когда я разошлась, нам было очень тяжело, а тут еще эта перестройка. Даже было такое, что ели одну вермишель. Было ужасно, конечно. Была депрессия даже, и я обращалась за помощью к психологу, потому что, идя домой, я плакала и думала, чем бы накормить детей. Ну, мне с психологом повезло. Он научил меня жить одним днем, относиться к жизни более-менее поспокойнее, не загадывая вперед, как мы раньше все делали» (женщ., медсестра, 42 г.).
Для опрошенных из поколения детей, по данным нашего исследования, характерны две ориентации: аномический презентизм и направленность на настоящее, в котором укоренено будущее. При этом, как показывает исследование – это преимущественно близкое будущее: «О будущем думать или строить какие-то грандиозные планы очень сложно. Даже вот сейчас, решая квартирный вопрос, рассматривали получение кредита и кредит выдают, в принципе, на приличный срок, там на 10–15 лет. Ну, я говорю, 15 лет назад было советское время и…, понятно, что мы не вернемся к нему, но и предсказать, что будет через 15 лет, неизвестно, потому долгосрочные планы мы не строим, мы живем сегодняшним днем и строим планы максимум на год вперед. Вот летом хотим съездить в Крым» (мужч., менеджер по продажам, 27 лет).
Хочется подчеркнуть, что речь здесь идет не об устремленности в будущее, при которой настоящее лишь средство достижения этого будущего, что-то проходное и неважное: такая теоретически возможная ориентация не была обнаружена в нашем исследовании. Напротив, опрошенные молодые люди ориентированы на настоящее, осознают его ценность, но в этом настоящем присутствует и будущее, которое, с одной стороны, определяется настоящим, «вытекает» из него, но одновременно и само определяет его. Вот типичный пример такого, практически Августиновского присутствия будущего в настоящем: «будущее, мне кажется, будет через месяца два-три, а сейчас какое-то все равно, я понимаю, что эти месяцы будут одинаковые, ничего в них такого существенного не произойдет, а как бы мои планы в будущем – это следующее, через два месяца. …В течение этих двух месяцев у меня ничего не изменится, поэтому это можно воспринимать как одно настоящее. Сейчас для меня настоящая жизнь – семейная жизнь, спокойная, размеренная. Идут всплески эмоций, ссоры, а потом все нормально, опять все спокойно, все хорошо,… Жду нового этапа, детей, допустим, он как будущее. … мое настоящее немножко растягивается до моей цели… У меня есть суперцель, через два месяца начну ее реализовывать. Думаю, до этой цели ничего нового в моей жизни не произойдет, ничего такого захватывающего, интересного. Поэтому мое настоящее расширилось на два месяца вперед, потому что я жду этой цели» (женщ., студентка, 23 г.).
Дата добавления: 2016-01-03; просмотров: 13; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!