И сказал Ему диавол: если Ты сын Божий, то вели этому камню сделаться хлебом. 12 страница
Пьеса в значительной мере автобиографична. Главный герой, Николай Иванович Сарынцев, alter ego самого автора, погрязший в собственных толкованиях Евангелия, пытается основать жизнь на новых, открывшихся ему «истинах», но встречает полное непонимание и неприятие со стороны окружающих. Единственно Борис Черемшанов, жених дочери Сарынцева, идёт за своим вдохновителем до конца, отказывается от военной присяги и службы, в результате попадает сначала в психиатрическую лечебницу, а затем в дисциплинарный батальон. Соблазнённые проповедями Сарынцева его дочь Лиза и священник Василий Никанорович по разным причинам признают заблуждение в своих недолгих взглядах, созвучных идеям главного героя, и возвращаются к прежним нормам существования. Мать Бориса, отчаявшаяся спасти сына от выпавших ему тяжких испытаний, в ненависти к Сарынцеву убивает его. Умирая, он принимает вину на себя, говоря, что «это он сделал нечаянно» (11,580).
Название пьесы— «И свет во тьме светит»— легко узнаваемая цитата из 1 главы Евангелия от Иоанна. Но у евангелиста свет есть Бог, Христос Спаситель. У Толстого— учение Христово в авторском понимании. Тьма в пьесе— весь окружающий мip фальшивого недолжного существования (вкупе с Церковью), не желающий воспринимать христианство так, как учит Николай Иванович, носитель света (сам Толстой).
Люди, окружающие Сарынцева (как показывает их автор), и впрямь не хотят знать Евангелия, но лишь приспосабливают его к своим нуждам и выгодам. Поэтому, когда Борис в доказательство своей правоты ссылается на Евангелие, мать его тут же парирует: «...если сказано, то глупо сказано» (11,302).
|
|
|
Николай же Иванович ищет, по Толстому, не корысти, но истины справедливого устроения жизни— и не сомневается в подлинности своего понимания Христа, убеждённость в верности своего мнения выражает категорично: «Не может быть другого» (11,252).
Но почему так? Это важнейший вопрос не только по отношению ко взглядам главного персонажа, но и ко всему учению Толстого. Почему «не может быть другого»? Как эта проблема решена в пьесе?
Авторскою волею своею Толстой противопоставляет Сарынцеву весьма слабых оппонентов: косноязычного и слабовольного Василия Никаноровича, молодого колеблющегося священника; самоуверенного, но умеющего изрекать лишь готовые фразы о.Герасима; шаблонно же мыслящего тюремного священника. Однако как бы ни были несостоятельны в своих суждениях выведенные в пьесе православные священники, Толстой, желая противопоставить разумную основательность Сарынцева и интеллектуальное бессилие служителей Церкви,— обозначил лишь противоположность двух точек зрения: собственной (толстовской) и церковной (этих не вполне умелых защитников церковного учения). Николай Иванович утверждает: не может быть иного понимания Христа, нежели его собственное. О.Герасим также не сомневается: полнота Истины в Церкви. Кто прав? (Заметим: для Толстого многовековой опыт и авторитет Церкви— не довод: много веков, по его разумению, многие же люди обманывали себя и других.) Николай Иванович спрашивает священника: «А потом, почему я буду верить вам больше, чем ламе буддийскому» (11,249). Но ведь тот же вопрос можно переобратить и к самому Толстому. (А он и прозвучал в реплике Чехова на итоговые мысли «Воскресения»: почему Евангелие, а не Коран? В толстовской системе мышления вопрос не может иметь ответа.)
|
|
|
Толстой вновь выходит на проблему взаимоотношения веры и разума— всё ту же давнюю проблему русской литературы и собственного толстовского творчества— и вновь обнаруживает прежнюю свою противоречивость: «Верить— надо верить, без веры нельзя, но не верить в то, что мне скажут другие, а в то, к вере во что вы приведены самим ходом своей мысли, своим разумом...» (11,249). Никак невозможна вера без полного растворения её в разуме? Но тот же Николай Иванович вдруг требует «не делать ничего по рассуждению, а только тогда, когда этого требует всё существо» (11,284). Прекрасное по-своему определение веры.
|
|
|
Однако на довод священника, что «разум может обмануть, у каждого свой разум», Сарынцев «горячо» возражает: «Вот это-то ужасное кощунство. Богом дано нам одно священное орудие для познания истины, одно, что может всех нас соединить воедино. А мы ему-то не верим» (11,249). Опять всё упирается в веру— в веру в разум. Но почему нужно верить разуму?
Где доказательства, что разум не обманет? Толстой отвечает: в том, что это дар Божий. Но это тоже требует либо веры, либо доказательств. Замкнутый порочный круг.
Святые Отцы (немало рассуждал о том святитель Григорий Палама) утверждали, что разум как дар Божий должно использовать в познании Истины, но помнить, что в силу повреждённости человеческой природы грехом этот дар также оказался повреждённым и оттого ограничен в своих возможностях, то есть «может обмануть», говоря иными словами.
«Он не видит падения разума,— писал Бердяев, и был прав безусловно.— Разум для него безгрешен. Он не знает, что есть разум, отпавший от Разума Божественного, и есть разум, соединённый с Разумом Божественным. Толстой держится за наивный, естественный рационализм. Он всегда апеллирует к разуму, к рассудочному началу, а не к воле, не к свободе. В рационализме Толстого, временами очень грубом, сказывается всё та же вера в благостное естественное состояние, в доброту природы и природного»273.
|
|
|
Толстой не приемлет догмата о первородном грехе, не верит и Святым Отцам (а почему им нужно верить?— может он сказать)— и оттого утверждает веру во всесилие разума. И постоянно сопровождает эту веру сомнениями и отрицанием даже.
Вспомним, как на требование Герцена доказать истинность религиозного знания Хомяков дал единственно возможный ответ: «Вера нужна». То же говорит и священник в пьесе Толстого. Но то же, по сути, утверждает и сам Толстой относительно своего учения. Почему толстовское понимание единственно верное? Потому что разумное. А почему разум не может обмануть? В это верить надо.
К тому же сводится и всё обсуждение проблемы истинности толстовства. Оно требует веры.
И Церковь зиждется на вере, как о том говорится в девятом члене Символа веры. Разум же несомненно помогает, при должном и добросовестном изучении вероучения и истории Церкви, утверждению веры именно церковной.
Поэтому тот спор, какой Толстой предлагает на вербальном уровне, становится бессмысленным, да и сам писатель, повторимся, много раз подвергал сомнению возможность постижения истины на таком уровне.
Пьеса «И свет во тьме светит» автобиографична во многих своих фабульных поворотах. Путь Николая Ивановича к его вере повторяет путь самого Толстого— вот как рассказывает о том жена Сарынцева:
«А если всё вам рассказать, то, когда мы женились, он был совершенно равнодушен к религии, и так мы жили, и прекрасно жили, лучшие годы, первые двадцать лет. Потом он стал думать. Может быть, имела влияние на него сестра или чтение, только он стал думать, читать Евангелие и тогда вдруг стал крайне религиозен, стал ходить в церковь, ездить по монахам. И потом вдруг бросил это всё и изменил во всём свою жизнь, начал сам работать, не допускает себе служить прислуге и, главное, теперь раздаёт именье» (11,275). То же о себе много говорил и Толстой.
Разумеется, Николай Иванович следует в своих монологах и репликах задушевным мыслям автора, известным по многим его сочинениям. Поэтому повторять всё вновь нет нужды, достаточно остановиться на немногих примерах.
«И чему же мы учим?— спрашивает Николай Иванович у священника и затем излагает толстовское неприятие церковного учения в наиболее сжатом виде:— Ведь это ужасно подумать. Учим теперь, в конце девятнадцатого столетия, тому, что Бог сотворил мip в шесть дней, потом сделал потоп, посадил туда зверей, и все глупости, гадости Ветхого Завета, и потом тому, что Христос велел всех крестить водой, или верить в нелепость и мерзость искупления, без чего нельзя спастись, и потом улетел на небо и сел там, на небе, которого нет, одесную Отца. Мы привыкли к этому, но ведь это ужасно. Ребёнок, свежий, открытый к добру и истине, спрашивает, что такое мip, какой его закон, и мы, вместо того чтобы открыть ему переданное нам простое учение любви и истины, старательно начинаем ему вбивать в голову всевозможные ужасающие нелепости и мерзости, приписывая их Богу. Ведь это ужас. Ведь это такое преступление, хуже которого нет в мipe. И мы, и вы с вашей Церковью совершаете это» (11,250-251).
Толстой отвергает, кощунственно называя мерзостью, веру в то, что не удовлетворяет его разум, не соответствует научным идеям и его собственному пониманию добра и истины. Но и разум его, и понимание, и сама наука также основаны лишь на вере в них. Одна вера заменяется иною, но почему должно принимать именно эту веру? Вера во едину Святую Соборную и Апостольскую Церковь зиждется на Воскресении Христовом. Вера толстовская— лишь на убеждённости внутренней самого Толстого. Вне Воскресения вера православная тщетна. Вера толстовская тщетна всегда.
К слову: Христос крестил не водой, а Духом. Водою крестил Иоанн, сказавший о том: «Я крестил вас водою, а Он будет кре стить вас Духом Святым» (Мк. 1, 8).
Толстой утверждает синкретичность христианства: «Учение Христа всемирное и включает в себя все верования и не допускает ничего исключительного: ни воскресенья, ни божественности Христа, ни таинств, ничего такого, что разделяет» (11,250). Он обвиняет христианскую Церковь в стремлении к разобщению человечества, себя возглашая поборником именно всеобщего единения: «Вот этим-то и ужасны церкви. Они разделяют тем, что они утверждают, что они в обладании полной, несомненной, непогрешимой истины. «Изволися нам и Святому Духу». Это началось ещё с первого собора апостолов. С этого времени начали утверждать, что они находятся в обладании полной и исключительной истины. Ведь если я скажу, что есть Бог, начало мipa, со мной согласятся все; и это признание Бога соединит нас; но если я скажу, что есть Бог Брама, или еврейский, или Троица, то такое божество разъединит. Люди хотят соединиться и для этого придумывают средства соединения, а пренебрегают одним единственным средством соединения— стремлением к истине» (11,250).
Толстой прав: единство может быть только в истине. Единство вне истины призрачно, неизбежно обречено на распад. Но: что есть истина? Толстой хочет соединить всех в неполноте истины, ибо человек никогда не удовлетворится одним лишь признанием бытия Бога, человек захочет что-то узнать о Боге— и неотвратимо разъединение, поскольку всегда найдутся люди, которые в своём понимании Бога станут опираться лишь на свой несовершенный разум и всё запутают. Выйдет: сколько умов, столько и богов. Толстовскому богу каждый вправе предъявить и противопоставить своего. Именно толстовский принцип веры служит разобщению. На его основе соединение принципиально невозможно. Его истина субъективна и относительна.
В своём суждении о «соединяющем» понимании Христа Толстой противоречит Самому Христу, сказавшему:
Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч; ибо Я пришёл разделить человека с отцем его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее» (Мф. 10, 34-35).
Должно лишь сознавать, что не само учение Христа несёт разделение, но та повреждённость природы человека, которая позволяет ему отвращаться от Истины и служить тьме. Явление Истины лишь явственно обнаруживает и поляризует то, что существовало порою в непроявленном виде. Спаситель пред-знал, что часть человечества отвергнет Его, и на этом будет создано то разделение, о котором говорит Христос и которое стало фактом всего бытия человечества после Воскресения.
Но! Явление Истины создаёт потенциальную возможность всеобщего единения, ибо Христос есть истина сверхчеловеческая, абсолютная и объективная. Соединение во Христе может совершиться через одоление разделения. Толстой ради неверного и призрачного единства жертвует полнотою истины, предлагая соединиться на признании некоего неопределённого начала, именуемого богом. Благие намерения его несомненны. Но учение его лишь усугубило разделение.
В пьесе Толстой повторяет и свои обвинения существующему порядку жизни, которые постоянно звучали в это время в его публицистических сочинениях.
Как и всегда, обличения Толстого сильны, во многом справедливы. Но: каковы плоды подобной критики? Ради чего она совершается? Случайно ли, например, так восхищённо отозвалась о пьесе Р.Люксембург? Похвалы оценщиков, подобных Люксембург или Ленину, не должны ли насторожить?
В обличениях Толстой опирается на собственное толкование Евангелия— и вновь совершает то, что сам у себя же сознал как корень всех заблуждений: применяет критерии бесконечного к конечному, конечного к бесконечному, смешивает уровни бытия, совмещает их в единой плоскости, не различает царство кесаря и Царство Божие. Толстой цитирует в названии своего трактата слова Христа: «Царство Божие внутри вас»,— и тут же заботится об установлении Царства на земле.
Стремиться к жизни, основанной на полноте Христовой истины необходимо, даже сознавая невозможность того в земном мipe. Но всегда помнить иерархию земного и небесного. На этом строил свои социально-политические идеи Достоевский, понимавший идеальный строй как воцерковлённое единство пребывающих в Благодати. Толстой же иерархию отверг и полноты церковного учения не признавал— его социальная доктрина основана на иных началах, каковые можно назвать безбожными, хотя он постоянно пользуется религиозной терминологией.
Плоды такой идеологии проявились уже в поступках персонажей пьесы «И свет во тьме светит».
Так, сам Сарынцев начинает пренебрегать своими семейными обязанностями, отвращается от воспитания детей:
«Хуже всего то, что он не занимается больше детьми,— жалуется жена Николая Ивановича.— И я должна решать всё одна. А у меня, с одной стороны, грудной, а с другой— старшие, и девочки и мальчики, которые требуют надзора, руководства. И я во всём одна. Он прежде был такой нежный, заботливый отец. А теперь ему всё равно» (11,235).
По плодам узнаётся истина.
Справедливо недоумение свояченицы Сарынцева: «...никто в мире не поймёт, чтобы надо было заботиться о чужих людях, а своих детей бросить» (11,252).
Сарынцев проповедует свои идеи всем без разбору, не сообразуясь с возрастом и уровнем понимания человека. В результате, сын его из всего понял лишь одно: учиться в гимназии не нужно. «Ужасно ведёт себя и учится так, что ни за что не перейдёт. Я стала говорить ему— грубит» (11,285),— сетует мать, но Николай Иванович, обличающий развращённость общества, сам продолжает развращать своих ближних. Чуткий к правде Толстой не мог не показать дурных плодов собственных идей. Эти идеи не несут добра.
Почему так происходит? Да потому, что за отрицанием, как всегда у Толстого, нет утверждения иных основ. «Вот это-то и главное, что он всё разрушает и ничего не ставит на место» (11,232),— говорит жена Сарынцева. Она же спрашивает его: «...надо что-нибудь другое, определённое, а что ты даёшь?» И он откровенно признаётся: «Я не могу сказать что» (11,285). И продолжает свои обличения и призывы к отказу от такой жизни.
Пьеса Толстого, как и большинство его произведений последнего периода, есть иллюстрация-проповедь к извлечённым им из христианства пяти заповедям. Здесь это прежде всего заповеди отвращения от клятвы и от противления злу насилием. Осуществляет следование этим заповедям Борис Черемшанов, отрицающий в силу того присягу и военную службу.
История Бориса обозначена в одном из рассуждений трактата «Царство Божие внутри вас»:
«В самом деле, живёт человек нашего времени— кто бы он ни был (я не говорю про истинного христианина, а про рядового человека нашего времени), образованный или необразованный, верующий или неверующий, богатый или бедный, семейный или несемейный. Живёт такой человек нашего времени, работая свою работу или веселясь своими весельями, потребляя плоды своих или чужих трудов для себя и для близких, как и все люди, ненавидя всякого рода стеснения и лишения, вражду и страдания. Живёт спокойно такой человек; вдруг к нему приходят люди и говорят ему: во 1-х, обещайся и поклянись нам, что ты будешь рабски повиноваться нам во всём том, что мы предпишем тебе, и будешь считать несомненной истиной и подчиняться всему тому, что мы придумаем и назовём законом; во-вторых...; в 3-х...; в-четвёртых... И, наконец, в-пятых, сверх всего этого, несмотря на то, что ты будешь находиться в самых дружеских сношениях с людьми других народов, будь готов тотчас же, когда мы тебе велим это, считать тех из этих людей, которых мы тебе укажем, своими врагами и содействовать лично или наймом разорению, ограблению, убийству их мужчин, жён, детей, стариков, а может быть и твоих одноплеменников, может быть и родителей, если это нам понадобится.
Казалось бы, что может ответить на такие требования всякий неодуренный человек нашего времени?
«Да зачем же я буду делать всё это, казалось бы, с удивлением должен сказать всякий душевно здоровый человек. <...> Если бы даже и случилось то, что мне пришлось бы пострадать за это, то и тогда мне выгоднее быть сосланным или запертым в тюрьму, отстаивая здравый смысл и добро— то, что не нынче-завтра, то через очень короткое время, должно восторжествовать, чем пострадать за глупость и зло, которые нынче-завтра должны кончиться. И потом даже и в этом случае выгоднее рисковать тем, что меня сошлют, запрут в тюрьму и даже казнят, чем тем, что по моей же вине я проживу всю жизнь в рабстве у дурных людей, могу быть разорён вторгнувшимся неприятелем, им по-дурацки искалечен и убит, отстаивая пушку, или никому не нужный клочок земли, или глупую тряпку, называемую знаменем.
Я не хочу сечь сам себя и не буду. Мне незачем это делать. Делайте сами, коли вы этого хотите, а я не буду»274.
Тут своего рода интерпретация идеи «Общественного договора», злая, при всём толстовском руссоизме, надо признать. Тут отказ от навязываемого договора, тяга к разрушению сложившихся связей.
Так и ведёт себя Борис Черемшанов в пьесе Толстого. В характере и судьбе этого персонажа также сказалась слабость и противоречивость толстовства: Борис вслед за Сарынцевым только разрушает:
«Желаете разрушения?»— спрашивает его жандармский офицер, и Борис подтверждает:— «Без сомнения. Желаю и работаю для этого» (11,293).
Это соответствует убеждённости Толстого: «Христианство в его истинном значении разрушает государство»275.
Разрушать, разрушать... Перед нами не что иное, как нигилизм. Но нигилизм особого рода: основывающий своё отрицание на слове Христа. Базарову такое не снилось. Прежде Толстой пытался едко высмеять нигилистов (например, в комедии «Заражённое семейство», 1864), теперь дал свою оригинальную интерпретацию этого образа— и тут ставши неожиданным новатором.
Борис в пьесе Толстого основывает своё отрицание на Христе, но ограничивает христианство одною Нагорною проповедью, недаром отвечает на вопрос о своей вере: «Христианин по учению Нагорной проповеди» (11,292). Ограничивать учение Христово какою-либо одною его частью— значит лишать христианство подлинного смысла, ибо оно осуществляет себя только в полноте своей. Впрочем, Толстой тем лишь и занимался в своей религиозной деятельности.
«Главная магистральная ошибка Льва Толстого заключается в том, что он,— утверждал святой праведный Иоанн Кронштадтский,— вовсе не понял ни Нагорной проповеди, ни заповеди о непротивлении злу. Первая заповедь в Нагорной проповеди есть заповедь о нищете духовной и нужде смирения и покаяния, которые суть основание христианской жизни, а Толстой возгордился, как сатана, и не признаёт нужды покаяния, и какими-то своими силами надеется достигнуть совершенства без Христа и благодати Его, без веры в искупительные Его страдания и смерть, а под непротивлением злу разумеет потворство всякому злу, по существу— непротивление греху или поблажку греху и страстям человеческим, и пролагает торную дорогу всякому беззаконию и таким образом делается величайшим пособником дьяволу, губящему род человеческий, и самым отъявленным противником Христу»276.
Дата добавления: 2021-06-02; просмотров: 72; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!